На снимке: первый директор (с 1963 по 1982) Харьковской физико-математической средней школы №27 (ныне школа-лицей) Иван Федотович Бульба (1920 - 2006). Фото из Интернета.
Как узнает читатель, мне довелось видеть этого человека в течение не более трёх минут, но в поисках его фото без труда опознал его через десятки лет среди вереницы фотопортретов разных людей, выложенных в Сети на мой запрос. Не каждый встречный запоминается так ярко и надолго!
* * *
Мой племянник Женя первые школьные лет шесть учился в обычной, «массовой» школе и в довольно рядовой массе «хорошистов» ничем выдающимся не отличался, Между тем, будучи с детских лет самолюбив и упорен, старался доказать себе и окружающим свою настойчивость и усердие. Например, провожая родню на вокзал, бывало, тащит на себе самый большой и тяжёлый чемодан и другим нести его не даёт.
Его родители, отдыхая летом на природе вместе с другом – учителем истории в физико-математической средней школе, по совету этого очень незаурядного педагога отдали сына с 7-го, кажется, класса в эту школу. Там директором и учительским коллективом была создана обстановка повышенного интереса к учёбе, первое время он даже отставал от других по математике и физике, но в, условиях приоритетного внимания к этим предметам, парня как подменили. Он взвалил на себя чемодан знаний и терпеливо, азартно понёс его по жизни, став к последнему году школы одним из стабильных отличников своего учебного класса и удостоившись грамоты за особые успехи в математике.
А в собственном доме продолжал видеть дружные, взаимно уважительные отношения между родителями, при этом отец успешно работал инженером-конструктором по технологической оснастке, а мать – любящим своих подопечных учителем литературы. А ещё – она с юности писала стихи и с годами стала известным поэтом. Их дочь, а особенно сын, чуть ли не все её стихи знали наизусть. Родители не скрывали от собственных детей свои симпатии и антипатии, которые далеко не всегда совпадали с партийно-государственной советской линией, а часто даже резко противоречили ей.
Незадолго до окончания племянником выпускного класса заместитель директора школы по воспитательной работе (назовём её здесь в шутку «Воспа», - впрочем, такое сокращение бытовало и всерьёз), – женщина, с линией партии раз и навсегда заранее согласная, затеяла ученический диспут по книге весьма ортодоксального коммунистического прозаика Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?» (1969). Книгу, появившуюся в журнальном варианте, стали превозносить областные идеологические руководители. А Женя выступил с критикой книги, показав её художественную неубедительность. Этим Воспа была ужасно недовольна. И в характеристику, которую положено было выдать каждому выпускнику при окончании школы, вписала примерно такую фразу: «Имеет по поводу различных политических, идеологических и литературных явлений собственное мнение, не всегда верное»
Кто жил в СССР времён брежневского застоя, тот поймёт: такую формулировку в характеристике при поступлении выпускника школы в ВУЗ можно было приравнять к выдаче «волчьего билета». Что-то вроде сигнала о нелояльности.
Родителей Жени фраза очень встревожила. Надо было что-то делать, протестовать, оспаривать формулировку. Но как раз сестра тогда заболела и не выходила из дому, а муж, кажется, был в отъезде. Пришлось ехать в ту школу мне. Моё преимущество (впрочем, сомнительное) было в том, что я (как и Воспа) считался «бойцом идеологического фронта», т. к. работал на мельчайшей, но тоже, несомненно, идеологической работе: редактором заводского радиовещания на одном из крупнейших харьковских предприятий. И, конечно, в этом же, впрочем, была и моя особая уязвимость: должность слишком мала, чтобы, назвав её, автоматически рассчитывать на успех. Более того, слишком настойчивое пережимание своего
идеологического несогласия с позицией автора книги могло мне выйти боком! Тем более нереально было бравировать своей принадлежностью к «партийной журналистике», Поэтому я заранее решил вести себя очень осторожно
По всему, что мне было известно о Воспе, я составил о ней представление как о женщине весьма ограниченной и верной режиму. А если так, то предстояло использовать любые доступные мне и допустимые моими представлениями о нравственности средства, чтобы склонить её к изменению губительного доноса.
Ибо это и был донос на юношу, который обладает мужеством «сметь своё суждение иметь» («Горе от ума»). Я знал уже по опыту: такие «принципиальные» учительницы трепещут перед возможными неожиданными последствиями своих «воспитательных» действий. В моём арсенале не было средств запугивания, но я решил злоупотребить в качестве такового своим членским билетом Союза журналистов СССР. Эти «корочки» выглядели весьма внушительно, так как на лицевой стороне имели золотые тиснёные буковки и были издали чрезвычайно похожи на удостоверения сотрудников, как сейчас говорят, «силовых органов»: КГБ и МВД. Но предъявлять свой журналистский документ у меня не было повода, да я и остерегался обвинения в «злоупотреблении службой». Нет, мне было достаточно заронить тревогу в душе этой злобной и самоуверенной дамы, мстящей мальчику за несогласие (позабыл сказать: она была и учительницей литературы). Пусть думает обо мне: «Кто, мол, этот человек? Не может ли мне как-нибудь навредить?»
Чтобы заронить в её душе такую тревогу, я записал не устраивающую нас формулировку (фразу из характеристики, ею же и придуманную) на клочке бумаги, якобы на память, и положил бумажку внутрь членского билета. В ходе разговора, происходившего с глазу на глаз в одной из классных комнат, я, во-первых, то и дело употреблял туманные выражения типа: «мы с вами, работники идеологического фронта, должны понимать», «наш с вами партийный долг обязывает…», во-вторых, несколько раз вытаскивал те свои грозные «корочки», раскрывал их и зачитывал переписанную цитату из характеристики, стараясь не слишком приближать документ к её глазам, но чтобы она видела солидную толщину этого алого документа и сверкающие золотом «государственные» буковки надписи. При этом я расчётливо не представлялся по должности и занятиям , чтобы никто потом не мог обвинить меня в шантаже. Мне надо было добиться её согласия на мой разговор с директором школы Бульбой, о котором я слышал как об умнейшем руководителе. Обратиться к нему через голову его заместительницы я не решался – это был бы, возможно, проигрышный ход, притом, сильно напоминавший жалобу. Зато я стал ей доказывать: обвинить ученика в том, что у него есть собственное мнение, - это примерно то же, что написать в характеристике: «У этого человека имеется нос». Нос есть у каждого, но для чего об этом писать? «Тут что-то не так!, – подумают в приёмной комиссии. – Значит, педагоги имели в виду насторожить нас…» И судьба мальчика решится для него невыгодно…
Более веских аргументов против той фразы в характеристике я придумать не мог, но убеждён и теперь: то была грязная месть глупой женщины в «чистом виде». Дело в том, что в партийной печати появилась статья или даже постановление ЦК КПСС , осуждающее автора романа за излишнюю прямолинейность и другие идейные недостатки произведения. Мой племянник оказался прав даже и «с партийной точки зрения»!
«Так на ж тебе, умная голова (скорее всего, рассуждала «идеологически стойкая» дама о своём непокорно мыслящем ученике), не будь умнее своей наставницы, знай, сверчок, свой шесток…» Но отстаивать правоту «сверчка» , опираясь на «партийную критику», было уже некогда: вот-вот предстояли вступительные экзамены в ВУЗ, конкурс, отбор годных абитуриентов в студенты приёмной комиссией…
Раза три прибегал я к изобретённому приёму – и дожал-таки, вытянул из неё согласие: если директор, Иван Федотович Бульба согласится, она изменит текст, уберёт оттуда неприемлемую, с точки зрения семьи, фразу.
Я пошёл искать Бульбу. Мне сказали, что он где-то на школьном дворе. Наконец, мне там указали на двух беседующих друг с другом мужчин: один – в пиджачной паре и при галстуке, другой, довольно лохматый, – в рабочем халате и то ли с граблями, то ли с лопатой в руках, – типа школьного завхоза. Я обратился со словами, что ищу директора школы, к тому, кто был в пиджаке, но он сказал мне: «Нет, я –завхоз, а вот директор» - и кивнул на человека в халате. Я стал объяснять проблему: «Моему племяннику, такому-то, в выпускной характеристике написали то-то, однако…» «Пожалуйста, короче! - сказал мне лохматый Бульба. Я сократил своё пояснение: «Понимаете, эту фразу приёмная комиссия может истолковать, как…» - «Товарищ, – перебил меня Бульба, – я прошу вас говорить короче. Вы хотите убрать эту фразу? Я с вами согласен – в ней нет пока необходимости (до сих пор не могу объяснить себе это осторожное «пока»!) – Уберём. Всё?» Ситуация напомнила мне сценку из «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова: Великий Комбинатор хочет продать кинофабрике ещё не написанный киносценарий, имеющий только название: «Шея», пытается на ходу (на бегу!) объяснить что-то об этом сценарии, а начальник, за которым он бежит, на бегу же бросает: «Короче… Короче…» Наконец, Остап Бендер выпаливает: «Шея!» - «Ещё короче: сколько?»- Остап называет сумму – и тут же получает деньги…
Но в данном случае разговор шёл не о деньгах. Директор Бульба произвёл на меня впечатление умнейшего и предельно делового человека. Порочащая (с точки зрения царившего режима единомыслия) фраза из характеристики было убрана. Племянник сдал вступительные экзамены на все пятёрки, отрицательных сведений о нём в его документах не было, он поступил на труднейший в учёбе факультет университета – мехмат, окончил его, не получив за время учёбы, кажется, даже ни одной «четвёрки», в дальнейшем успешно работал по избранной специальности, но…
Ещё на студенческой скамье он вступил в борьбу с беззаконным тоталитарным режимом, организовывая сбор материальной помощи семьям диссидентов, осуждённых на изоляцию в лагерях или на принудительное лечение в «психушках». В годы перестройки стал одним их активных деятелей общества «Мемориал», на основе которого возникла Харьковская правозащитная группа.
Евгений Захаров уже много лет один из её руководителей. Он также входит в состав руководства Хельсинкского союза Украины. О различных политических, идеологических, литературных и общественных явлениях у него по-прежнему есть собственное мнение, не обязательно совпадающее с мнением влиятельных и авторитетных людей, даже занимающих первые государственные посты в его стране.