Дело происходило в Алтайском заповеднике, где я тогда работал начальником Чулышманского отдела. Спуск к кордону Чодро был длинным и крутым. Февральское солнце растопило сверху снег, к ночи он замёрз, и серпантин конной тропы обледенел. Солнце уже село, а нам с Чалкой, моим верным конём, оставалось ещё километра полтора спуска да два по долине до дома. Чалого я вёл в поводу, потому что в седле, конечно же, не усидел бы, да и мой конь уже устал после дневного перехода по почти нетореной зимней горной тропе.
Оступаясь, оскальзываясь и порой падая, мы крутили по извивам тропы, а она всё не кончалась. Иногда мы вместе с конем скользили мимо неё по склону, а когда останавливались, я оказывался у Чалого между ног. Повод не давал мне укатиться дальше, а Чалый, вздыхая и пуская на меня пену с удил, терпеливо ждал, когда я подтянусь на поводе и выползу на тропу. Арчима;ки, перемётные сумы, постоянно съезжали ему почти на шею, но конь мой терпел.
В долину мы спустились, когда уже совсем стемнело. Мы были совершенно мокрые и от сырого снега снаружи, и от пота — изнутри. Поправив арчимаки и подтянув подпруги, я навалился руками и головой на седло, чтобы хоть немного отдохнуть. Сил не было совершенно. Ноги дрожали и подкашивались. И вдруг я почувствовал, как Чалка дёргает меня зубами за рукав куртки, словно старается сказать: «Давай, хозяин, держись! Давай вперёд! До дома-то — всего ничего!».
Я забрался в седло. Чалый быстро запереступал по ровной дороге, и минут через двадцать мы были дома…
Начав работать начальником Чулышманского отдела Алтайского заповедника, я впервые в жизни сел в седло и не вылезал из него почти год. По горным верховым, а часто и по звериным тропам, по бурным чулышманским перекатам и струящимся осыпям-курумам с катящимися камнями, болотистой высокогорной тайгой между пихт, елей и кедров, по-над полукилометровыми обрывами, во все времена года, шагом, рысью и галопом я, как недавно подсчитал, проехал на своём верном Чалом около двух тысяч километров.
Мне очень повезло с конём. Дело в том, что для верховой езды по горам подходит далеко не всякий. Кстати, алтайцы никогда не говорят «лошадь» — только «конь». Помимо того, что он должен быть выносливым и неприхотливым, он «не имеет права» пугаться и шарахаться. Конь должен быть послушным, легко идти на зов и давать седлать себя без проблем. Однако, самое главное, на мой взгляд, езда на нём должна быть неутомительной, особенно для начинающего. Когда я первый раз взобрался в седло и конь (не Чалка!) пошёл рысью, мне стало ясно, что долго я такой езды не выдержу. Ход у того коня был настолько тряским, что на каждом шагу мои легкие и сердце словно отрывались от тех мест, к которым прикреплены, и проваливались в живот! Однако других коней не было, и я терпел эту муку два дня. На третий меня пересадили на Чалого, и тогда я понял, что такое настоящая езда. Этот удивительный аллюр, когда ты сидишь на коне, словно в мягком кресле, называют переступью.
Мой Чалка словно семенил, но не мелкими, а обычными и даже крупными шагами. Происходило это настолько быстро, что тело моё не успевало подняться над седлом. «Седалище» совершенно не отрывалось от него. Потом мне приходилось ездить на настоящем иноходце. Разница, конечно, есть. Иноходец идёт гораздо быстрее коня не только с обычной рысью, но и с переступью и обгоняет его, если даже тот переходит на галоп. Шаг иноходца становится только шире и чаще, но практически он никогда не сбивается на скачки;. Всадник поэтому всегда в одном положении. Ему не надо вставать на стременах, когда конь обычный, не иноходец, переходит на рысь или на галоп. Правда, алтайские кони обладают ещё одним аллюром (вероятно, не только алтайские), который в шутку там называют «трухнёй». Это нечто среднее между обычным шагом и рысью — рысца. Однако усидеть на таком коне может только настоящий алтаец, да и то в седле кустарной алтайской работы.
Какой бы ни был послушный конь, в поездке его обязательно надо взнуздать, вставить удила в рот, иначе в критический момент с ним сложно будет справиться. Чтобы это сделать, не стоит, как поступают неопытные, пытаться всунуть удила спереди, со стороны крепко сжатых резцов. Надо просто сложить удила вдвое и вставить в угол рта, где у коня пустое от зубов место на челюсти. Любой конь тут же приоткроет рот.
Но только уздой с поводьями и удилами порой с конём не управишься. Поэтому у алтайца верхового на правой руке всегда висит плеть, камча. Делают её из куска тонкой, кустарной выделки, конечно, кожи (часто из кожи кабарги). Прямоугольный кусок такой кожи, длиной значительно больше, чем будущая плеть, разрезают вдоль на 6-12 узеньких полосок, которые образуют как бы бахрому. Затем ими оплетают свёрнутый в трубочку другой кусок кожи, более плотный. Получается гибкая и в то же время плотная «колбаска», похожая на бронированный кабель в металлической оплётке. Рукоять делают из чуть изогнутого стволика таволожника, спиреи таволголистной. Она хороша тем, что древесина у неё плотная, кора красивого красноватого цвета, а изгиб в корневой части нужен для того, чтобы удобнее было держать её в руке. Стволик с таким изгибом всегда можно найти в кустах, которые в изобилии растут по крутым склонам алтайских гор. Кстати, правая сторона туловища коня называется по-алтайски камчы дьаны, то есть дословно — сторона плётки.
Послушность коня не только в том, что он легко даёт словить себя на пастбище, надеть узду и заседлать, но и в том, что он должен спокойно «разрешать» себя подковать. Причем без всяких станков, вручную. Коня, который работает на горной тропе, на скалах и камнях в курумниках, россыпях, надо подковывать хотя бы на передние копыта. Кстати, мой Чалка не отличался большим послушанием, панически боялся автомобилей, мотоциклов и даже велосипедистов (проехать по улице райцентра на нём было настоящим мучением, а иногда и представлением для местных жителей), однако его можно было спокойно подковать, как говорится, на руках. И я научился делать это сам.
Первый раз я ковал его хотя и под руководством лесника Андрея Ивановича Черкасова, но с замиранием сердца. Во-первых, надо было подготовить к этой процедуре копыто — выровнять его край рашпилем и ножом, расчистить стрелку, нижнюю сторону копыта, удалить клещами остатки гвоздей по краям. Подкову, если она чуть шире или уже копыта, сгибают или разгибают ударами молотка. Говорят, что иногда подкову раскаляют и просто прикладывают к копыту, чтобы она расплавила роговой слой и плотнее прилегла к копыту. Однако, учил меня Андрей Иванович, так поступают только лентяи, потому что после такой «операции» копыто будет трескаться, а подкова может быстро оторваться.
Чтобы всё это сделать, надо встать рядом с конём около его передней ноги (если начинаешь с неё) спиной к голове и, взяв ногу коня за щётку (пучок волос с задней стороны скакательного сустава), и положить её себе на ногу чуть повыше колена. Хитрость в том, что, стоя на трёх ногах, конь ведёт себя очень спокойно. Если куёшь правую сторону, то копыто кладёшь на правое колено, а левой ногой как бы прикрываешь ногу коня сверху, немного зажимая её между своими. До этого я видел, как подковывают коней на специальных станках, привязывая их, чтобы они не бились, а если нет станка, просто валят спутанного на землю. Алтайского же коня даже я, новичок, научился ковать довольно быстро.
Когда копыто подготовлено (обычно «проходишь» сразу по всем четырём), начинается собственно сам процесс ковки. Берёшь подкову в руку, прикладываешь к копыту и начинаешь прибивать её через специальные отверстия плоскими гвоздями. Острие каждого гвоздя надо немного загнуть так, чтобы он в процессе забивания пошёл наружу копыта, иначе можно повредить ногу коню. Признаюсь, первоначально я по-настоящему боялся это делать, забивать железный гвоздь в живую плоть коня! Однако, увидев, что мой конь совершенно не реагирует на это, что гвоздь идет правильно, я стал орудовать молотком и гвоздями гораздо смелее, а потом и вовсе делал это почти как алтайцы. Подковы, во всяком случае, держались и долго не отлетали.
Когда гвоздь вышел поверх копыта, большими клещами подтягиваешь его так, чтобы коническая его шляпка была утоплена в канавке подковы, и откусываешь клещами же ненужный конец. Оставшаяся его часть должна быть по длине равна ширине гвоздя, то есть, во всяком случае, не больше полусантиметра. Затем её окончательно подтягиваешь и загибаешь вперёд, к краю копыта. Если вдруг подтянул гвоздь слишком сильно, конь может захромать. Тогда надо его разогнуть и чуть-чуть осадить, а после этого загнуть снова. Гвозди делаются из мягкого железа, поэтому такую операцию можно совершать неоднократно.
Тому, кто ездит верхом по горам, обязательно надо уметь всё это делать самому — если в середине пути вдруг отлетит, отвалится подкова, можно побить ноги коню. Для экстренной ковки коня в арчимаках у всадника всегда есть соответствующий инструмент и «запчасти»: молоток, клещи-кусачки, рашпиль, гвозди и подковы. Тропы горные очень сложны. Я помню одно место на левом берегу Чулышмана, а вдоль него проходили почти все мои маршруты, где каменные слои стояли как бы на ребре, и конь шел по ним, словно по лезвиям многочисленных ножей, уже, правда, изрядно затупившихся за годы. Сегодня там — автомобильная дорога.
Но что ковка! Прежде всего мне надо было научиться правильно седлать своего коня. Кажется, что наука эта несложна, особенно если конь спокойный. Надо всего лишь подойти к коню с левой стороны и положить ему на спину потник, на него кожаный кидим (если седло алтайское), а потом и седло. Затем заправить нагрудник и подхвостник-потфею и затянуть две подпруги. Однако надо всё это сделать так, чтобы спина коня во время поездки не была побита, а седло в самый неудобный момент не съехало бы ему под брюхо. Хорошо, если это случится, когда конь идёт шагом и не над обрывом. И, конечно, надо постоянно следить за исправностью всей сбруи.
Однажды я оставил своего Чалого отдохнуть и откормиться на кордоне, а в поездку отправился на другом коне, к которому не привык и который плохо давал себя седлать, обязательно надувал живот, когда ему затягивали подпруги. Кстати, бороться с этим довольно просто — надо только как следует пнуть коня коленкой в живот и тут же затянуть подпругу. Так вот, проезжал я на этом коне очень скверное место над Чулышманом. Тропа там не более чем в ширину стола, а обрыв высотой с шестнадцатиэтажный дом. На самом опасном месте, где тропа огибает скалу и уступами-ступеньками начинает подниматься, я решил всё же спешиться и повёл коня в поводу. И правильно сделал! Буквально через несколько шагов я почувствовал, как конь кинулся вперёд, изрядно толканув меня в спину и чуть не спихнув с обрыва. Оказалось, что изношенная пряжка передней подпруги расстегнулась, и седло (опять же не мое!) с перемётными сумами и ещё с кое-какой приторочкой моментально очутилось на задних ногах коня. Он начал ими бить, освободился от седла, которое укатилось к самому краю обрыва и зацепилось там за кустик. С большим трудом мне удалось-таки вытянуть его на тропу и, балансируя над обрывом, переседлать дрожащего коня.
Так вот, мой Чалка перебродил реку почти в любом месте, чуть ли не всплывая, когда вода подходила под самое седло и мне приходилось задирать ноги и ставить их на переднюю луку, чтобы не промочить обувь. Однажды нас сбило на быстром течении на глубоком перекате (вода прибыла сильно после дождей!). Я сполз с седла и плыл, держась за луку, а конь тащил меня, пока нас не вынесло на мелкое место. Я полностью доверял Чалке ночью на самых опасных местах тропы, которая была порой настолько узка, что одно стремя висело над обрывом, а другое, звякая, касалось скалы. В таких случаях кажется, что ты плывешь над миром, не соприкасаясь с землёй, и открыты глаза у тебя или закрыты, значения не имеет, потому что темнота абсолютна, и только лёгкий звук прикосновения стремени к скале, напоминает, что ты на Земле. Уже через несколько поездок сживаешься с конем и чувствуешь, как ты зависишь от него — от его настроения, от его нрава, от его отношения к тебе. Мне повезло! У меня был очень хороший конь. Мне ведь его отдал Юра Бедарев, мой одногодок, лесник заповедника. Потом мы с ним очень сдружились, ходили вместе в тайгу, спали бок о бок в снегу у костра, охотились на марала на реву. Он многому меня научил, этот первоклассный таёжник с двухклассным всего образованием. Но это другая тема и другой разговор.
Я старался холить моего верного и практически единственного спутника по переездам в горах, потому что понимал, что от него зависит моё здоровье, а порой и жизнь. Иногда с нами отправлялся Аргут, восточносибирская лайка, мощный и чрезвычайно драчливый кобель, весь белый, и только щеки у него были чёрными да одно ухо. Как мог, я берёг Чалого. Алтайцы надо мной слегка посмеивались, но на спусках я всегда спешивался и вёл его в поводу. В середине большого перехода я обязательно кормил Чалого овсом, не забывая и про свой обед — чаёк, вскипячённый на костре.
…Воздух Чулышманской долины в солнечную погоду, я помню, был синим и, как стеклянная масса, наполнял её до самых краев. На бомах, где приходилось спешиваться и по узкому карнизу над обрывом вести коня в поводу, горячий ветер трепал его гриву и выдувал у меня слезу из уголков глаз. Я любил останавливаться на том месте, где ветер огибает скалы бома и дует с особенной силой, вот уже тысячелетия полируя гладкую каменную стену. Я стоял, прислонясь спиной к шее коня и чувствовал, как вздрагивает он кожей и пережёвывает удила, стуча зубами о железо. Это ни с чем не сравнимый звук…
Того, кто хоть однажды вдохнул в себя горный вольный воздух, напоённый запахами влажного мха, горных ручьев и далеких пастушьих стоянок, всегда будет тянуть туда снова и снова, чтобы услышать шелест ветра, стук катящихся камней в курумах, сброшенных буном-козерогом, свист невидимого улара, и дальний гул водопадов.
Я буду помнить об этом всегда, ведь этот опыт незабываем.
Так мы и жили. Чалый, Аргут да я.
================================
На фото - обо, священное место алтайцев, на перевале Баханду. Фото автора