Свой/Чужой
22
8 июля
На следующий день мы встретились примерно там же и приблизительно в то же время. Стоял теплый погожий денёк. Берклитц предложил попить полуденный кофе с круассанами. Петляя мимо сувенирных и антикварных бутиков, мы оказались возле довольно дешевого, как мне показалось, кафе с летней верандой. Официант в замызганном фартуке скоро принес две чашки с американо и корзинку с французской выпечкой. Попив кофе, мы снова отправились на набережную. Я поглядывала на профессора, не спешащего заговаривать, и думала, как же это здорово вот так прохаживаться в красивом месте, многократно изображенным так любимыми мной импрессионистами, и разговаривать с другим на тему, волнующую обоих собеседников в равной мере. Подумав, что профессор запамятовал, на чём мы вчера остановились, я всё-таки начала разговор:
- Профессор, вы позволите?
- Да, Мэри, пожалуйста!
- Вчера вы напоследок высказали загадочную оппозицию благодатной возможности гармонии неких двух начал как небесного и земного источников власти и отрицательной императивности их несовпадения.
- Я видимо так усиленно думаю, что мысль излучает себя далеко вовне. Это то, о чём именно сию секунду думаю, и просто не знаю, с какой стороны зайти. И, тем не менее, попробую…
Профессор еще немного помолчал, покусывая губы, и заговорил:
- Всё, что мы здесь мы имеем, этот абсолютный полюс Моисеева тезиса, в котором самым драматичным образом совпали Благодать и Закон. И мы пытаемся, по-кантовски, понять, как это стало возможно, чтобы понять, как возможна их благодатная неслиянность. И, увы, эта граница столько тонка, что практически неуловима. Итак, первое, что оказывается здесь главным обстоятельством – это бесподобное, беспримерное переживание душой бессмертия, сомасштабное своей безразмерной периферией человеческой свободе. Допустим? – Потребовал у меня согласия профессор.
- Да. – Быстро согласилась я.
- Крайне рискованным обстоятельством этого переживания является то, что оно не поддается никакому определению. Важно и то, что здесь человек остается, прежде всего, объектом трансцендентного воздействия. На втором шаге эта периферия переживания бессмертия обращается в полюс учреждения центра власти, который своей немилостивой границей разделяет нечто прежнее на два полюса – субъектный полюс властной величественности и объектный полюс зависимой ничтожности. Но оба полюса выступают частями первичного мистического единства.
- И как один полюс представляет господскую сущность, другой – рабское существование…
- Да. То есть, переживание бессмертие распадается на полюс смертоносной активности и полюс смертной, но жизнетворной пассивности. Очевидно, таков закон, как минимум природы, сильное – властвует, слабое – подчиняется. Но точно ли это закон Божий, если по этому закону был убит и сам Бог?!
- Нет! – Молниеносно выпалила я и моментально смутилась, виновато посмотрев на Берклитца…
Профессор блеснул сквозь очки торжественно благодарным взглядом:
- Однозначно, нет! Своим тезисом Моисей упразднил Небо, выдавив его в земной разлом между сильной Смертью и слабой Жизнью, в разрыв между выделенной в язык сферой статичной сущности и сферой бренного, а потому ничтожного, всётекущего существования, извлекши из этого разрыв некую положительную разницу. Другой стороной такого упразднения стало вменение Божества в ценность, а с ней и в товар, который он выгодно обменял на власть. С профанной экономической точки зрения Моисей идеальную воздушную «пустоту» Божественного Имени весьма выгодно променял на реальную полноту своей земной власти…
- И всё-таки, я не понимаю… - перебивая Берклитца, резко заговорила я, - я тут невольно оказываюсь адвокатом Моисея… Но разве могло быть иначе?! Моисей был просто приговорен к этой власти… У него не было выбора… Назвался груздём – полезай в кузов… Тем более, что он делегировал часть полномочий своему брату Аарону… И потом он, как я опять же понимаю, Моисей выступил таким первым законотворцем, законодателем. Он учредил закон теократического «небесного» происхождения земной власти. Тем более, что он был признан соотечественниками. Так?!
- Хорошо. Моисей положил закон. Но всякий закон – это договор. Для всякого закона нужны двое, кто, договорившись, пожав друг другу руки, взаимно обязываются его соблюдать. Вот мы вчера условились встретиться в час дня. Я сегодня опоздал на 10 минут и уже обязан перед тобой извиниться. Это извинение – наказание за нарушение нашего договора. А Моисей, с кем он договорился, учреждая закон? И о чём? Яхве говорит ему: «Я избрал тебя вождём над моим народом». Моисей спрашивает: «А как я им докажу, что это Ты мне приказал стать вождем, и что это не просто наглый произвол с моей стороны». А Яхве отвечает: «А ты предъяви им в доказательство моё такое-то и такое-то имя». Моисей его и предъявил. Но составлено это имя было по правилам человеческой, слишком человеческой логики: «Аз есмь Сущий». Моисей услышал Имя, но произвольно проговорил его как нечто иное. Услышав Имя Бога, Моисей восхитился переживанием своей бессмертной души, впечатлился содержанием вечного Бытия, исполнился сиянием абсолюта Божьего Имени. Но закономерно решив, что такое трансцендентное содержание не подлежит никакой трансляции, Моисей перевёл его в имманентную форму закономерного, то есть понятного, транслируемого суждения, которым он учредил полюс земного закона. И содержанием этого закона является, например, не любовь, которой мы единственно служим Богу, но страх смерти, которым безблагодатно вменяемся в подчинение институтам земной власти, власти Кесаря, а в пределе власти Кесаря мира сего…
- Спокойно, спокойно, профессор. Это уже какая-то революционная агитация анархизма! – Довольно навязчиво осекла я Берклитца.
- Ты не переживай за меня, Мэри. Свобода ведёт человека узкой тропой, норовя промахнуться мимо смерти в бессмертие. В отличие от других направлений, которые от такого промаха не свободны…Ладно, обойдемся без пафоса… Итак, ты спрашиваешь, какая у Моисея была альтернатива. Очевидно, только одна – христианская. И христианская альтернатива измеряется всё тем же контрастом между Благодатью и Законом. И в отношении человека этот контраст характеризуется различием между законом присвоения и благодатью причащающего отсвоения. По закону я нечто присваиваю, я полагаю имение своего, своей всегда телесной собственности, а в пределе силой закона я полагаю Себя. Законом я вхожу в модус своей субъектности, становлюсь субъектом и Я. А по Благодати я нечто отсваиваю от себя, вхожу в принадлежность чему-то, что неизмеримо больше, как минимум, старше, мудрее меня, становлюсь причастником вечного Бытия-Бога, переживая Его всей душой. И для меня переживание этого отчуждения от себя, растворение в мире гораздо лучше, чем переживание себя в статусе собственника каких бы то ни было прекрасных и дорогих вещей. И быть благодатным причастником вечного Бытия лучше, чем быть имущим этой очень временной, конечной и в итоге бренной собственности. Лучше быть, чем иметь.
- Профессор, дорогой, но ведь без собственности нельзя! – Жестко напомнила я.
- Нельзя, но не стоит собственность отождествлять со свободой. Человеческая свобода по ту сторону от нашей собственности. Собственность – это то, в чём мы смертны, а причастность – это то, в чём мы бессмертны…
- Это что-то вроде христианского социализма? – Предположила я.
- Как хочешь, назови! – Отмахнулся Берклитц. – Это всё не важно. Но, конечно, важен баланс между бытием и имением, и опять же при их императивном несовпадении. Да, очевидно, без собственности нельзя. Охраняемая законом собственность – это мера нашей гарантированности безопасности наличного существования от происков столь же алчных произволов других. Но, увы, у этой меры, как уже говорилось, нет, собственно, меры. И эта мера дается не изнутри самой собственности и Себя. Она ограничивается только несобственностью, неким Не-себя. В стяжании собственности человек стремиться преодолеть страшащую его смертность, и это преодоление может продолжаться до бесконечности, но вот его посещает переживание бессмертия, и он вдруг отчетливо понимает всю бессмысленность такого стяжания.
- То есть, вы, как христианские аскеты, предлагаете довольствоваться малым?
- Да. Понимаю твоё разочарование – ничего оригинального. И я думаю, ты полагаешь, что я этими прекраснодушным пафосом отклоняюсь от темы. Отнюдь. Я просто пытаюсь очертить горизонт вопрошания о Благодати. То есть, стоит задача найти горизонт, превосходящий по своей мощи горизонт самого закона. Мы напрасно думаем, что он охватывает всё. Не всё. Горизонт закона охватывает только ту часть человека, которой он смертен. Но в человеке есть и бессмертие, которое остается по ту сторону от Закона. И в этом смысле давай поговорим о деньгах…
- Я вас умоляю, профессор! О них итак все говорят!
- Ну, я же только абстрактно. Вот Аристотель определяет монету как «залог возможности обмена в будущем». То есть, монета здесь объявляется посредником между прошлым и будущим, и как граница между прошлым и будущим взамен настоящего вменяется в то, что конституирует само время: не то, чтобы «время - деньги», но «деньги - время». Это одна сторона Аристотелева определения. Самое главное то, что монета залог обмена. Обмен – это то, осуществляется между нами, между тобой и мной, между Я и Ты. И здесь монета оказывается границей между участниками обмена, той границей, что соединяя, одновременно нас разъединяет. То есть, смотри, Мэри, Аристотель совмещает два плана. Первый план – это временной план разрыва между прошлым, в котором я заработал деньги, и будущим, в котором я их буду тратить, обменивая на удовлетворение телесных потребностей. Второй план – это пространственный план различия меня как субъекта, у которого есть деньги, и другого как объекта, у которого их нет, коль скоро он в них нуждается. Таким образом, монета – это знаменатель обмена между Я, которое богато прошлым, в котором у Я есть деньги, и Ты, которое бедно будущим, в котором у Ты денег нет. То есть, понимаешь, прошлое – богато, а будущее – бедно?!
- Это поэтому у Аристотеля осуществленность или «энтелехия», которая в прошлом – это богатая форма, а возможность или «дюнамис», который в будущем – это материя, которая бедна своей «лишенностью»?
- Совершено верно! – Как ребенок обрадовался профессор. – Форма и материя Аристотеля – это переименование Платоновских языческих богов – бога Пороса-Богатства и богини Пении-Бедности. Как это по-мужски шовинистично, не правда ли!?
- Ужасно! – С некоторой иронией возмутилась я.
- Итак, если рассматривать монету в аристотелевском смысле как эталонный знаменатель обмена, а сам обмен – в смысле обмена прошлого, которое представляет Я, на будущее, которое представляет Ты, то наше повседневное «бытие-в-обмене» полностью совпадает с «бытием-во-времени».
- Обмен – это машина времени?! – Быстро сообразила я.
- Ох, как это ловко определила. Молодец!
- Я стараюсь!
- Сам обмен как обмен «прошлой» и необходимой формы на «будущее» и возможное содержание в своёй темпоральности полагает порядок причинения причиной следствия, где случившаяся причина как форма активно определяет только следующее за ней, а потому вторичное и пассивное содержание. Или: центральное причинная форма определяет периферийное следующее содержание. С учётом грамматики человеческого обмена мы получаем порядок причинения необходимой и активной Я-формой возможного и пассивного Ты-содержания, или причинения Я-ценой Ты-товара. И, очевидно, в таком порядке Я-цена больше Ты-товара. Дело в этом «больше» и «лучше», поскольку «быть Я» лучше, чем «быть Ты». Я-форма в своей активности по отношению к пассивности наделяется свойством оценивающей смертоносности в отличие от Ты-содержания, что в своей пассивности наделено свойством оцениваемой смертности. То есть получается, что в это коммуникативной формуле – Я-смерть больше Ты-жизни, Смерть больше Жизни. Страшась смерти, смертоносный субъект вольно или невольно делает объектом страха смерти другого, разделяя общее Благо на переоцененную и довлеющую себе Я-цену и на недооцененный и подчиненный Ты-товар. И каждый жаждет быть именно что Я-ценой, превращая другого в Ты-товар. Я-ценой быть выгодней, чем Ты-товаром, поскольку деньги дороже вещей-товаров. Все хотят продавать других и никто, естественно, не хочет быть товаром сам. Доминирование дороговизны денег по отношению к вещам – дело закона.
- И где же выход из порочного круга закона? – Мой вопрос прозвучал сакраментально.