Решается судьба страны! Счет идет на дни, а я – на Майдан. Точнее, еду. Автобус битком, почти все – односельчане. От напряжения волосы дыбом. Иногда разряжаемся посыланием москалей на ножи. Правда, не все: водитель помалкивает. Да и вообще, ему будто плевать и на нас, и на неньку. Глаз с него не свожу. Наверняка, агент Кремля. Да и лицом придурковат – точно кацап. Того и гляди навернет в кювет, а погибать в восемнадцать лет ох как не хочется. То и дело останавливаемся. Люд разбредается от кустов до магазина. А я всё за предателем поглядываю. И пусть одолевает голод, пусть усталость косит с ног, зато в случае чего прищучу супостата. Слежку будто чувствует, гниль нутра не выказывается. Но прокол таки случается – приобретает шоколадку кацапскую. А ведь известно, что настоящий украинец потребляет сладости местные, благо кондитерских фабрик у нас на каждом углу по три штуки. Тайком рассказываю Тарасу. Он парубок шустрый, с ним не пропадешь. Хватка, как у бульдога! За полтинник из-под земли достанет если не горилку, то самогон. А с виду – девка девкой: щупл, на лице даже пушка нет, голосок пискляв. Зато в селе всему голова. Даже во Львове нашел способ разжиться, на сей раз костюмом. Пока ждали автобуса, наведался в театральную мастерскую. Вернулся в шароварах, вышиванке; кущами свисали казацкие усы.
Из-под этих усов весть о предателе шепотом разносится по автобусу. Доказательством шуршит обертка. На остановке вместо хождений до кустов патриоты упражняются в рукоприкладстве. Взбучка идет на пользу – до матери городов украинских долетаем в момент.
Столько бетона – с ума сойти! Село-то у нас деревянное, лишь коровник колхозный – пережиток советской оккупации – из кирпича был сложен. Мы его в рамках декоммунизации порушили. Зимой коровы, разумеется, околели. Что поделаешь, коль скотина идеологически несознательна?
Вертим по улочкам – чистота, порядок. Непривычно аж. Въезжаем на Майдан. Чувствуется дом, даже пахнет селом. Горят бочки, снуют чубы. Гулом бухают барабаны. Плакаты призывают жертвовать на борьбу за свободу. От восторга дыхание перехватывает. Тарас щурится, залихватски крутится ус. Флагов – тьма: и синие, и черно-красные, и полосатые, и с рисунками, и замысловатые со звездами. Невольно на философию тянет: это ж сколько стран на свете? Тарас утверждает, около тридцати, а по мне – все сорок.
Нас вливают в сотню. Распределяемся по палаткам. Брюхо урчанием молит о куске сала. Тарас налаживает контакт с руководством, новичков отправляют на кухню. С голодухи обед великолепен. Односельчане носы воротят, а у меня за ушами трещит. Вечером подвозят арматуру и биты. Наши заваливаются спать, меня же одолевает бессонница. Ночь коротаю в компании казаков. Ряжены, как в былинах. Кто сосет люльку, кто точит шашку. На мысли наталкивает грусть бандуры.
Утром раздают каски. Кому не хватает – кухонную утварь. На головы напяливаются кастрюли, миски. Мне повезло: урвал убор с вентиляцией – дуршлаг. На баррикадах гремят взрывы, горят покрышки. Отхаркивая дым, швыряю огненные бутылки. Две шлепаются рядом с псами режима, одна разбивается о щит. Цепь рассыпается. Пока кипит битва, Тарас в тылу вертится подле сотника.
Успокоение приносят сумерки. Заваливаюсь в палатку. Хочется уснуть, да никак: глаза не закрываются, даже моргнуть не могу.
Наутро собираюсь на баррикады. Дуршлаг на голове, в руке бутылка – к бою готов. Напутствием утешает священник. Преклоняю колено. Над головой раскачивается кадило, того и гляди в лоб схлопочу. Дым выдавливает слезы. Садануть бы батюшку арматурой промеж рогов, да нельзя – святой. Наконец благословение получено. Теперь на передовую, вкушать гарь покрышек.
Повязали, сатрапы! Руки заломили – и в автобус! Главное, рычат, как собаки, – совсем не по-европейски. Ни в одном фильме не видел, чтоб на Западе так с людьми обращались. А наши псы грызут заживо. В застенках пытки: кормежка три раза на дню, а я к четырем привык. Камера переполнена, коек не хватает. В баланду, видимо, подсыпают снотворное: сплю по двадцать часов, хотя за несколько суток на Майдане глаз не сомкнул: очень уж там чаек ядрен.
Наконец-то воля! Выпустили! Преступную власть через колено нагнули – патриоты вкушают воздух свободы. Возвращаюсь в палатку. Тарас тут как тут. Вызывает к руководству. Он теперь вроде адъютанта у сотника, все сношения с бойцами проходят через него. Слово за слово, садимся в машину. Отвозят в какой-то гараж. «Сиди пока здесь», – говорят. Что ж, если того требует революция – всегда пожалуйста. Маюсь день, другой, третий. На четвертый приезжает сотник с Тарасом. Физиономия раскрашивается под побои. Для достоверности в кровь рассекается губа. Из гаража – на Майдан. А там уже журналистов тьма.
– Вас похитили силовые службы? – светят в лицо камеры.
В ответ мычу околесицу.
– Применялись ли пытки?
Бубню ахинею.
– Вы были видным активистом. Изменилась ли ваша гражданская позиция?
Мотаю головой.
Публика бушует. Наперебой приписываются геройства, разносятся требования вручить министерский портфель, ведь такими кадрами разбрасываться нельзя.
– Не надо министерского, – говорю. – У меня школьный который год без дела валяется.
Подлетает Тарас, журналисты оттесняются.
– Оставьте человека, – тараторится в камеры, – он устал, измучен. Видите же, преступная власть до того довела, что двух слов связать не может, хотя светлейший ум Украины.
И вновь продолжается бой… Тьфу ты, привязался Ленин. Не иначе, москали пропаганду лучами в мозг втемяшивают. Пора валить памятники: наверняка их используют как трансляторы. Так вот, уже несколько суток не стихают взрывы. Наши по всей стране захватывают администрации, склады с оружием. Псов тесним, за нами правда. Власть, которая не слышит народ, – не власть. Идем в атаку. Хлопают выстрелы. Один патриот падает. Тащу в укрытие. Щелчок – грохается второй. Со спины бьют – по следам на деревьях видно! Точно кацапы! Только у них есть технологии по изменению траектории полета пуль. Наших подставить хотят, в гостинице которые. Ух, морды москальские! Не пройдет! Нас не остановить! Прем напролом!
Победа! Олигархат повержен! Отныне заживем! Миллиарды вернутся в казну, доходы населения вырастут. Будем на выходные гонять в Европу. А главное, власть под контролем общества. Шаг влево, шаг вправо – новый Майдан. Можно возвращаться домой.
В селе встречают как героя. Есть, конечно, средь населения агенты кремля. Пропаганду разводят, дескать, революцию делали за деньги. Заявляю от лица гражданского общества: поклеп. Никто ни копейки не получил, все за визы стояли, за европейский выбор. Ни один материально не обогатился. Разве что у родителей Тараса откуда-то взялись финансы на дом из кирпича. Странно, ведь они – голь перекатная, батраки на ферме моей семьи. А теперь наоборот: мои у него на стройке вкалывают. Чудеса.
Первый провал власти! Зрада! Крым упустили! До чего ж глупы крымчане, от свободы бегут. Причем за нее даже бороться не надо, на блюдечке поднесена. Не видать им отмены виз, променяли цивилизацию на Тайгу. А ведь могли стать людьми. Еще восток с югом буянят, захватываются администрации, склады с оружием. Вывешиваются флаги другого государства. И плевать ватникам, что это противозаконно. Нет, не по пути с ними, в Европе таким места нет.
Дабы предотвратить развал страны, вертаюсь на Майдан. Скучно, задор на нуле. Снуют отряды камуфляжей, но нет ни стрельбы, ни взрывов. Деревья спилены. Всюду плакаты с призывами преть за Украину. Тарас утруждает заданием: нужно дать отпор маскальской агрессии путем демонстрации патриотизма. Вручаются валик и два ведра краски – желтой и синей. Что с ними делать? Можно, конечно, вылить на асфальт, дескать, современное искусство. Но тогда кацапня на законных основаниях сможет топтать цвета прапора. Такой скверны допустить нельзя, нужно придумать нечто величественное, под стать флагу. Обхожу район – некуда брызнуть, хоть на себя выливай. Вечереет. Руки оттягиваются ведрами. Еще немного – стану похож на орангутанга. А говорят, что труд сделал из обезьяны человека. По-моему, наоборот. Подхожу к урне. Выкинуть страшно: Тарас узнает – лишусь ужина. Ведра открываются, из-под мышки достается валик.
Ну вот, урна облагорожена в цвета Украины. Лучше и не придумать: решишь сор выкинуть, а тут на тебе – патриотизм. А если, скажем, за день по несколько раз карманы опорожнять? Эдак через неделю выработается рефлекс: только завидишь мусор – сразу прапор восстанет в памяти, мысли о родине согреют сердце. Любовь к отчизне, скажу вам, рождается из мелочей. Гордость пробирает настолько, что пою гимн. К завыванию подключаются несколько вышиванок. Красиво, величественно, по-европейски.
Тарас удовлетворен. Однако борьба с агрессором только набирает обороты. Назавтра поручено выложить перед памятником Шевченко флаг из бутылочных крышечек. А пока иду отдыхать.
В ожидании инвентаря томлюсь у памятника. Подъезжает грузовичок, выгружаются ящики с лимонадом. Всего дюжина, в каждом по двадцать бутылок. И все полны по горлышко. Ну, думаю, не выливать же. Откупориваю одну за другой, в глотку сливается приторность. На четвертой энтузиазм покидает. Врешь, не сдамся! Не выпью, так отопью! Пробки складываются кучкой. Прибывает фотограф – девушка лет двадцати. Должна запечатлеть порыв патриотизма, дабы обескуражить противника несгибаемостью духа. Что ж, дело доброе. Хлебаю да хлебаю, а пробок будто не прибавляется. Фотограф берется подсобить. В два горла работа идет шустрее. Нужду справляю за памятником. Напарница терпит. Осилено пять ящиков. Рвота выворачивает наизнанку. Девушке дурно, окрашивается в лимон, под цвет крышек. Ее увозит скорая. На прощание спрыснув желтизной на памятник, удаляюсь и я.
Тарас в бешенстве: враг наступает по всем фронтам, а мы миссию проваливаем. К тому же сотник собирается баллотироваться в депутаты, а порадовать электорат нечем. В наказание лишаюсь пайка.
Восток всё больше будоражит. Патриоты с автоматами ездят убеждать аборигенов в необходимости диалога, а те, мало того, что не слушают, так еще под пули лезут. Сотник собирает бойцов: Одесса полыхнет вот-вот, надо тушить пожар сепаратизма. Добровольцами вызываются все. Главным назначается Тарас.
Одесса-мама. Никогда прежде тут не бывал. Весна, солнце, море – сказка, а не город. Казалось бы, живи да не тужи. Так нет – сепаратисты требуют соблюдения законов. Собираемся на Греческой. Одеты в камуфляж. Рукава украшены красными повязками, на груди – колорадские ленты. Пробую сорвать, но соратники останавливают. Улица перегорожена милиционерами. У них такие же повязки. Тарас что-то обсуждает с офицером.
На нас выходит колонна патриотов. Красота: флаги, крики. Все в касках, масках, налокотниках, наколенниках. Именно так, должно быть, принято ходить на футбол в Украине. Приближаются. Вдруг соратники принимаются забрасывать их камнями и дымовыми шашками, следом летят ругательства и угрозы. Ужас! Ничего не понимаю! Зачем?! Мы же все казацкой крови! Боже, я на стороне предателей! Хорошо, милиция сдерживает! Но Тарас дает знак офицеру, цепь рассыпается. Потоки устремляются навстречу, завязывается бойня. Хотя, по старой дружбе наверно, колотят друг друга вполсилы. В драку включаются колорады. Мелькают булыжники, стелется дым. Отступаем. В подворотне ленты наконец-то срываются. Ждем. Тарас договаривается по рации, выдвигаемся на Куликово поле. Лагерь уже уничтожен, сепаратисты загнаны в Дом профсоюзов. Первый этаж полыхает, коктейли летят на второй и третий. Крышу держат наши – с красными повязками. К стене приставлена вышка, по ней активисты забираются в здание. Так же используется лестница пожарной машины. Часть патриотов уже внутри: вошли до возгорания. На карнизах жмутся колорады. Из окна в испуге выглядывает сепаратистка. Через секунду вместо нее – наш флаг. Красиво.
У Тараса пистолет. С локтя бьет по карнизам. Сепаратисты осыпаются, как тараканы с потолка. Пользуясь обездвиженностью, наши выколачивают дурь арматурой. Каждый удар приближает к Европе. Хочу присоединиться, но Тарас опережает. На ходу вручает пистолет. Приказом чеканится:
– Пали!
Палю. Тоже с локтя. На мушке по очереди маячат сепаратисты. Хлопки выстрелов оглушают. Отдача пробивает до плеча. Когда-то так же пробивал рычаг переключения передач отцовского трактора. Невольно припоминаются луга Львовщины, хуторок на отшибе. Чудится привкус клевера, в стопах покалывание, будто бегу босиком по траве. И родители видятся молодыми. Отец подхватывает на руки, взлетаю под самое небо… В горле костенеет ком, слезами на ресницах повисает ностальгия. Надо держаться: мужчины не плачут. Остервенело жму на курок. Вместо выстрелов – щелчки, но мне уже всё равно. Чертова сентиментальность!
Сепаратисты уничтожены. В телевизоре говорят, сожгли себя сами. Буду считать так же. В конце концов, они же призывами к законности спровоцировали насилие. В Европе за такое вообще оштрафовали бы. Так, по крайней мере, утверждает сотник. Он, кстати, собирает батальон. По-моему, это лишнее. Восток, само собой, болен сепаратизмом – требует гарантий прав, – но ничего кроме выкидыша у него не выйдет. Ватники протестуют впустую. Хотят, видите ли, своим умом жить. Не понять рабам, что свободным людям это чуждо. Сами себя гробят. На днях половина Луганска на части порвалась от взрыва кондиционера. Дикари, совсем техникой пользоваться не умеют. Некоторые, правда, и у нас поговаривают, что самолет налетел, но они – зомби. По телевизору же ясно сказали – кондиционер!
В форме я красив донельзя. Фотографии в социальных сетях собирают сердечки, девушки не скупятся на комплименты. Каждая первая называет героем. Так и есть: всяк защитник родины – пример для подражания. И пусть на востоке не был ни разу, но знаю точно: земля – моя, аборигены – захватчики.
Восток – дело тонкое, но грязное. Разбиваем лагерь в поле. Роются траншеи, сооружаются блиндажи. Сотник с Тарасом – командир батальона и заместитель – воодушевляют речами. Глаголют красиво, заслушаешься. Под напором речей даже голод отступает. Говорят, нас содержит миллиардер-патриот, а значит, скоро и снабжение наладится, и зарплата пойдет. Хорошо, не всех олигархов на Майдане скинули, есть среди них ребята хоть куда. И вообще, если задуматься, стране нужны хозяйственники. А кто как ни дельцы имеют хватку для подъема экономики? На жизнь заработали, воровать больше незачем, впору об отчизне покумекать.
Боевой дух поднят, сотник с заместителем отбывают на квартиры в город. Остаемся без руководства. Работы по фортификации останавливаются. Возведение укреплений – трата времени. Разделаться с сепаратистами – работа двух дней. В крайнем случае трех, да и то если в рукопашную. Сами вряд ли полезут: артиллерия вдарила по ним от души. Единственно, что ставим, – палатки. Вечером у костров уплетаем припасы. Из фляг прихлебывается горилка. У одного заправлена коньяком – получает прозвище «Пан». По палаткам разгоняет гроза. Раскатываются громы, небо рвется молниями. В такие ночи засыпается легко.
Грохотом вытряхивает из спального мешка! Стихия буйствует. Вылезаю из палатки. Не видно ни зги, хоть глаз коли. Из глубин мрака доносятся крики, но смысл теряется в шуме ливня. Издали раскатывается гром. На краю лагеря взрывом выкорчевывает палатку. Бросаюсь туда. Со спины наваливается тяжесть, падаю лицом в грязь. Земля сотрясается, над головой проносится свист. Жмурюсь, дыхание замирает. Быть может, я искалечен или убит, да не знаю пока. Шевелю сначала пальцами, потом руками, ногами. Тяжесть вдавливает в жижу, движения скованны.
Обстрел прекращается. Отголосками бойни доносятся раскаты грома. При каждом пробирает дрожь, судорога сжимает челюсти до хруста зубов. Пальцы норовят вцепиться в землю, но грязь выскальзывает. Ни голоса. Молчание давит неопределенностью, голову кружит паника. Неужели остался один? Уж лучше обстрел, чем гниение в догадках. Спасением раздается вопль: раненый молит о помощи. Чавкают шаги, сквернословием изливается ужас. Не шевелюсь. Вставать страшно: знаю, что увижу. Тяжесть стаскивается, меня переворачивают. В глаза светом бьет фонарь.
– Живий?
Клин света отводится в сторону. В нем бледнеет боец. Узнаю. Ехали вместе в грузовике. Шутил напропалую. Смеялись над его чубом: дескать, такой длинный, что в пору косы вить. Теперь лежит без половины черепа, а где-то рядом, в грязи, вместе с осколком покоится предмет насмешек.
Поднимаюсь. Мельтешат огни: фонари выискивают жертв бомбардировки. Плетусь к палатке. Ноги вязнут в грязи. Найти не могу. Вроде здесь была, у буерака. Опускаюсь на колени. Руки утопают в жиже – ничего. Продвигаюсь вперед – нету. Беру левее. Есть – брезент. Вытягиваю на поверхность. Палатка изодрана в клочья, полна грязи. Ищу вещмешок. Впустую: всё в труху. Нащупываю берцы. Что ж, хоть обувь цела. Вытаскиваю один, а в нем – нога. Обрубок улетает в буерак. Волочусь в гущу огней. Суета. Санитар хлопочет над ранеными. У одного перебита рука, у другого вывернуты пальцы, у третьего на ошметке кожи болтается челюсть. Есть с осколками в животе, контуженые. Жгутов и медикаментов не хватает. Бойцы рвут форму на перевязку. Трупы складываются отдельно. Санитар криком меня о чем-то просит. Не понимаю, будто не по-русски.
До утра брожу по лагерю, как контуженный. Рассвет срывает покрова. Две палатки разбиты, несколько посечено осколками. Двухсотых – восемь, трехсотых – одиннадцать. Сотнику докладывается о потерях. В ответ наставление: ни шагу назад. И всё. Командование принимает Пан. По приказу до вечера занимаемся фортификацией.
За два месяца боев освобождены несколько поселков. Я определен помощником на кухню. Сотник по телефону гонит батальон в атаку. Иногда с инспекцией наведывается Тарас. Каждое утро отъезжают два грузовика – с двухсотыми и трехсотыми. Половина состава – новые лица. Берут абы кого, даже в штат не вводя. Зато радио талдычит, что потерь нет. Ему видней, там работают люди с образованием. Сепаратисты ежедневно перебрасываются снарядами: из-за линии фронта бьют по нам, из нашего тыла – по своим городам. Хотя какие они сепаратисты? Всем ясно: по ту сторону – регулярная армия России. Ватники кудахчут, что с шахтерами воюем. Видел я в кино шахтеров: чумазые, в оранжевых касках, с фонарями на лбах. А эти – в камуфляже, с автоматами.
Полевую стряпню бойцы не жалуют, в поселке харчи сытней. Ежедневно наведываются туда за провизией. Аборигены благосклонны, одаривают соленьями, деньгами, бытовой техникой, электроникой.
Было тоже сунулся за гречкой, так не узнали, видимо, во мне освободителя: с проклятьями слетелись старухи, дед из ружья пальнул. Хорошо, за угол спрятаться успел, картечь обстучала стену. Для разбирательства Пан отправил в поселок группу бойцов с оружием. Под вечер воротились с тюками пожитков.
На пасху был священник. Тот самый, что в эпоху Майдана благословлял на убийство псов режима. Богослужение подняло боевой дух: хоть какое развлечение. После – праздничный стол. Святой отец прочитал молитву во кару мерзавцев, принесших Украине войну, после чего подавился куличом. Наутро вывезли в грузовике вместе с другими двухсотыми.
Довоевались. Вольница кончается, батальон приписывают к министерству. Выпросить защиты у сотника не выходит: после получения мандата и ордена не до нас. Совсем нет времени на патриотов, даже при том, что в помощниках Тарас. Часть бойцов уходит на гражданку, некоторые остаются. Меня переводят в бригаду на другом участке фронта. Отныне я не кашевар – боец. В кои-то веки руки отягощены не половником, а оружием. Но атака не для меня. Стараюсь держаться за спинами. Сослуживцы упрекают в трусости, обзывают бабой. Если бы не Тощий, шея познала бы мыло. А так – выгораживает. Он герой, почти киборг: служил в полусотне километров от донецкого аэропорта. Крепок, подтянут. На груди татуировкой замысловато изгибается крест. Суровости в нем на троих. Гаркает – что граната взрывается. Оттого и уважают. Очень проникся я к нему. Да и он ко мне. Как-то ночью в блиндаже просыпаюсь от того, что кто-то ложится рядом. Посапываю в стену размеренностью, будто не замечаю. По кряхтению узнаю – Тощий. Чувствую, штаны сползают. А потом… Что ж, идем в Европу, а там к этому делу терпимы. Вот и я терплю, приобщаюсь, так сказать, к цивилизации. Наутро как ни в чем не бывало – служба службой, ни намека. Следующей ночью повторение, потом еще. С месяц сносил, пока не прислушался: в ухо дышит не Тощий, а каждый раз новый сослуживец. Лицо морщится от боли, а сам кумекаю: не настолько я европеец, чтобы ватагу обслуживать.
Терпение иссякает. Расположение части покидается в сумерках утра. Прощайте, боевые друзья! Кое-как, минуя посты и патрули, добираюсь до столицы. И тут удача – под Радой на митинг собираются патриоты. Наверняка, будет выступать Тарас. Есть шанс заручиться поддержкой, не сдаст же односельчанина. Прихожу. Люд на взводе. Много знакомых лиц: служили вместе. На сцене разглагольствуют об ответственности власти перед народом. В толпе ходят толки о необходимости смены правительства, если понадобится – силой. Вот этого не приемлю. Руководство выбрано народом. Негоже навязывать мнение всей стране, тем более кровью. Недемократично это, не по-европейски. На сцене появляется Тарас. И давай по писаному шпарить: убрать, поделить, запрещаем, перемога, зрада. Речь обрывается взрывом. Псы режима переходят в атаку, митинг удушается.
Скоро в новостях появляется сообщение, что патриот, бросивший гранату, задержан, шьется дело. По-моему, власть чересчур торопится. Дождалась бы реакции Запада, вдруг и сейчас убивать псов режима – правильно. А так осудят, потом весь цивилизованный мир будет над нами смеяться. Ну да ладно, своих проблем полно, чтоб еще государственными заниматься. Через сослуживцев узнаю адрес Тараса. Хоромы – с ума сойти. Высотка из стекла – где такое видано? Внутрь не пускает консьерж. Поджидаю у выхода. Односельчанин встрече не рад. Отходим за угол. Так, мол, и так, объясняю, угораздило. А он скалится: «Нырнул в позор дезертирства, а брызги до меня долетают! Скомпрометировать норовишь?! А-ну как органы вызову!» – хватается за телефон. Даю деру до родного хутора. Все бы ничего, да родителям в тягость: без кредитов хозяйство загибается, прислужничество у семьи Тараса приносит копейки, а тут еще детина на шее. Коли так – на заработки. С котомкой пожитков добираюсь до польской границы. Наши служивые сдабриваются остатками накоплений родителей, а вот польских умаслить нечем. Требуют документы на въезд в Европейский Союз. А где их взять дезертиру? На заявление, что это – произвол, ибо Украина – це Европа, гогочут без удержу. Делать нечего, попутками мчусь на восток. Контрабандисты помогают перебраться в Россию. Долго в нужде болтаюсь по просторам. Лишь воспоминания о Тощем греют душу. Скитания приводят под Волгоград. На заработок пристраиваюсь в бригаду штукатуров. Половина – москали, другая – донбассцы. На расспросы виляю. Тем не менее слух, что я участвовал в войне, расползается. Общение не ладится, до боли режут взгляды искоса. Дурость какая! Зачем это разжигание межнациональной розни? Ведь мы, как ни крути, братья, а значит, должны друг друга поддерживать. Дабы расставить точки, являюсь на работу в майке с портретом президента России. Инициатива встречается фырканьем да плевками под ноги. Кацапье азиатское, никакой культуры! Не то что в Европе!