Анорексия окончательный вариант

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Все эти события, происходившие якобы со мной в детстве, я выдумала в 36 лет, когда с менингитом лежала в больнице. Бредовый сюжет все повторялся и повторялся, пока я не дала обет описать его в романе. Назовешь его «Хронос и Хтон», а одну часть романа - «Опий», сказал мне в бреду, примерно как булгаковскому Турбину, кошмар в пушкинском сюртуке. Так что это не автобиография, и все встроенные книжки являются плодом фантазии автора.


ПЕРВЫЙ ПРОЛОГ

1. Не говори, безумная любовь,
когда, как белладонна нарастая,
ты немотой-дурманом вяжешь кровь,
суля то ад, то все блаженства рая,
ведешь меня по горестной судьбе
то мимо, то к нему, то с ним, то снова
я все не вспоминаю о тебе -
и я не говорю святого слова.
любовь и счастье - нет на вас управ.
не глядя, лошадь по кругу катится,
и сердце, что не знало сонных трав,
со мной сегодня навсегда простится -

шальное, шалое... как рыбу из глубин,
на берег выбросит меня волна морская.
вот - дома я, но средь снегов и льдин
скажу себе - сегодня умираю.
2. С тобой, когда последний солнца луч
вновь осветил в зерцале отраженье
и от луны все видно - сердце мучь
и умирай опять... но без движенья
любви к тебе я по утрам встаю.
Тебя уж нет. Венера глянет строго -
и вот любовь. И снова я пою
ту песнь бессмертных -  трепета и Слога.

ВТОРОЙ ПРОЛОГ

Я думала, что это Бог. Или бес. Или власти, ЧК то есть. Невидимые руки кормили меня, невидимые губы страстно прикасались ко мне, и я горела, как в огне. Потом мне поставили менингит. Прошел уже месяц страшного и странного времени, когда я молилась и работала, не обращая внимания на якобы грипп и бред – чувствительно мне досталось. Кто это был? Кто говорил со мной, предсказывая мне события – и они сбывались день в день, на другой, на третий раз?… От политических казусов, от аварий на небе и на земле, актов болезни и смерти – от Черномырдина до Любы, соседки и подружки, которая, постоянно бывая за границей, каждый раз снабжала меня модными журналами по шитью и вязанию… Ни я и никто не знает, есть теперь Бог или нет. Но Рок есть, это правда.





Опий
Первая часть романа - о советском детстве.
(с) М. Жеглова
Глава 1.
Я родом из Сибири, из небольшого научного городка под N-ском, сибирской столицей. Его так и называют – Городок, а его жителей – кто как, кто – городошеские, а кто – просто ученые. Последние  – как правило, из числа завистливого к продовольственным пайкам пролетариата. В Городке была улица Ильича, на которой стоял единственный на все наши выселки двухэтажный промтоварный магазин, называвшийся «Торговый центр», или ТЦ, или «Торец» - в молодежном обиходе. Городок, вместе с северо-восточным ветром, пронизывает насквозь идущий в этом же направлении ветра Морской проспект, от Института экономики и до N-ского моря. На Морском действительно «мостовые скрипят как половицы», как пел в свое время Александр Городницкий, бард, любимый и поныне. Проспект перпендикулярен (о, умное слово! Будущему семикласснику оно неведомо…), то есть под прямым углом пересекает улицу Ильича. Улица Терешковой огибает весь Городок с северо-востока и за девятиэтажками, строившимися, когда я была совсем маленькой, с нее можно лесом пройти на центральные улицы, в том числе Ильича-стрит. Когда мы вырастем, эту улицу мы, гонясь за Нью-Йорком, станем называть Бродвеем.
Так, транспорт. Остановки автобусов (маршрутных такси еще нет и в помине, они найдут себе место в Городе и у нас только после контрреволюции 85-91-х года): Цветной проезд, Поликлиника, Морской проспект, Институт гидродинамики, Институт ядерной физики, Вычислительный центр (строится вместе с электронно-вычислительной машиной, так раньше называли огромный компьютер), Институт теплофизики… И вот вам уже Проспект Строителей, вместе с так называемой Нижней зоной, где живет только обслуживающий нас, ученых людей и их семьи, персонал. А ученые размещаются в Верхней зоне, и всю ее можно обойти за 50 минут по периметру. Зонами это называют с тех пор, как в конце 50-х – начале 60-х Городок строили роты солдат и команды заключенных. Это я так считаю – после прочтения «ГУЛАГа» и со слов взрослых, иногда доносившихся до меня.
Летом, по одной из двух лесных дорог, мы ходим на Море, то есть на N-ское водохранилище. Лесные дороги? Да, тропинки, иногда довольно широкие; молодой Городок стоит в тайге под нашим N-ском, тайгу не всю вырубили при строительстве. Плюс еще в самом начале истории, когда приехал наш Главный, или Дед, как его называла тогдашняя, в недавнем прошлом столичная молодежь, теперь выросшая в блестящую плеяду сорокалетних ученых, - все они привезли и сеянцы деревьев и кустарников. Они и есть – та молодая зелень, деревья-ровесники Городка, находящаяся рядом с институтами и Университетом. Институтов двадцать пять. Университет четырехэтажный, белокаменный. Он носит имя Ленинского Комсомола, и через несколько лет  я буду в нем учиться, чтобы никогда не стать химиком. Мой брат Вова – биолог, а Марьяна еще маленькая, ей четыре года и она ходит в детсад. Еще есть Папа и Мама, они - на заднике этого семейного портрета из фотоателье. Быть может, читатель пожелает реконструировать биографию автора на основе этой книги. Увы, напрасный труд! Мне, автору, сорок семь лет, и я могу ошибаться в трактовке некоторых событий. Главной героине Марине Несуровой – гораздо меньше. Не верь никому, кто старше тридцати лет, гласит народная американская мудрость. Поэтому рассказывать Марина будет сама.
Глава 2. Фаустина
Одна крохотуля, девчоночка лет трех с половиной, в песочнице играя, сидя на корточках в беленьком вязаном платьишке, ела загаженный дворовыми псами песок. Но ела, конечно, когда ее брательник Теодор, здоровенный балбес лет восемнадцати, одной из вечно избранных, носатых национальностей, не видел. Глеб Петрович, мой отец, застукал маленькую Фаусточку за этим увлекательным занятием, выхватил из песочника и отнес к мамаше.
— А сынулю твоего, Тадика, я собственноручно выпорю. Я так ей и сказал, нехристи немытой,- рассказывал он нашей Маме Лене. - Ишь ты. Олух царя небесного, с девками тискается и по кустам подсматривает!
Тогда мне было семь или почти семь с половиной лет. Я с четырех лет научилась читать. Учил меня дед. В Минске детские книжки и буквари были дефицитным товаром, и дедушка Петр учил меня по азбуке, составленной из крупных, черных заглавных букв, вырезанных из заголовков передовиц газеты "Правда", краской пачкающих пальцы. Дед счел наиболее подходящей для маленького ребенка книгой "Вечера на хуторе близ Диканьки" разлюбезного его сердцу Гоголя. Еще мы играли в шашки-поддавки, в Чапая и батьку Махно и читали Сказки Пушкина. О, я с тех пор запомнила утопленницу из "Майской ночи", а когда я с бабушкой поехала в пять лет в Ялту, то долго ждала у моря 33 богатырей.
Уж не помню почему, но летом после моего первого класса я закопала тетрадки с моими изложениями, стишатами и сказками прямо на газоне, у клумбы с флоксами. Газон был разбит недалеко от большого дерева у соседнего, буквой Г, дома. Кажется, меня обуревала идея клада и собрания сочинений для потомков… Но я не выдержала долго и, только флоксы расцвели, пошла раскопать свое наследие. "Потомки цветов уже появились или их не будет", - шептала я. С собой я тайком взяла мамин круглый совок. Чем закончились мои раскопки, я не забуду никогда.
Вся зареванная я прибежала домой. Там стоял накрытый обеденный стол, во главе сидел очень старый, на мой взгляд, Дед, а по бокам - папа с мамой. По краям стола расположилось человек десять папиных сотрудников, все – физики.
«О, твой младенец пришел!» - сказал дядя Володя, никогда не снимавший кожаного (из кожзамениткеля, конечно) пиджака. Все рассмеялись и кто-то затянул их любимую песню:
"По дороге в Литл-Допл,
Где растет тенистый топл,
Они шли
И нашли..."
Дед басом спрашивает:
- Кого?
Все хором отвечают:
- А вот кого! — и подбрасывают руками невидимый, но увесистый сверток с младенцем.
Продолжают петь.
— Мама плакала, кричала,
Долго гневалась, ворчала,
А потом приняла —
Всех троих…
Тут я заревела и громко сказала: - Там червяки и пупс. Мама, папа, там пупс в крови и червяки! Белые такие, ползают.
- А почему ты вся такая грязная?
- Я собрание сочинений откапывала у флоксов, там пупс, волосы белые, черви… гусеницы…
Папа что-то обдумал и скомандовал: «Быстро мыть руки. Нет, Леночка, отмой ребенка, мы сходим…»
Это была первая увиденная мною смерть. Убили Фаустину. Папа долго врал мне, что там дохлая кошка, но я плакала, пока мне не объяснили всю правду… В городке тем временем пошли слухи о маньяке. Я никому не сказала, что, когда я увидела Куклу в белой, кишащей червями глине, надо мной раздался громовой бас: "Хочешь быть Фаустиной? Будешь теперь. И будешь маяться с талантом всю жизнь".
Да, история с Фаустиной произошла, когда мне было семь лет и 6 месяцев. В моем детском уме она трансформировалась следующим образом: писать грешно и страшно. Часто перед моими глазами вставала картина: белые, мокрые, с полустершимися фиолетовыми чернилами листы бумаги, в которых копошатся могильные черви... Страшное впечатление постепенно изгладилось через год, когда я заканчивала второй класс.
До этого, еще божественной цветастой сибирской осенью, я подружилась с Олей Федоровой. Понимаете, в центре двора стояла высокая, из железных витых прутьев крытая беседка, а в ней маленькая девочка играла сама с собой в биту. Для неосведомленных или запамятовавших: битой мы, дети 70-х годов, называли жестяную, плотно закрытую баночку - желательно с остатками крема для обуви, в которую для утяжеления вкладывался плоский камень. Лично я в нее закладывала небольшой кремешок. Биту пинали, соревнуясь, кто дальше, или загоняли в угол. Когда бита нечаянно попадала по ногам, было больно.
— Там много людей. Пойдем, посмотрим, что случилось.
— Там деду моего хоронят. Василием звали, — ответила маленькая девочка и шмыгнула носом.
— А ты что?
— А мне нельзя. Не пустят.
— Давай дружить. Меня Марина зовут.
— А меня Ольга. Ольга Васильевна.
И Ольга подала мне руку. Ладонь была необыкновенно приятной на ощупь: небольшая, твердая и очень теплая.
Эта Ольгина рука покорила меня сразу. Долгие шесть лет нашей дружбы, верности и любви, чистой и очень необычной, я помнила это первое рукопожатие. Нашим отношениям было суждено закончиться с появлением в Олином классе Инны - или, если хотите, с прочтением нами злополучного шедевра Томаса Манна "Доктор Фаустус". Тогда мы обе по чистой глупости попытались продать душу дьяволу.
Вы знаете ли, Читатель, почему я пишу эту книгу? И что заставило меня в самый женский возраст - в 45 лет - взяться за эту прозу? Да детский обет! И вот как это было.
Марина Несурова и Оля Федорова однажды сорвались на Центральный (то есть, относительно цивилизованный, по сравнению с лежащим слева Собачьим и справа - Солдатским) пляж. Тянулись летние каникулы — дни всегда медленны в июле, когда первая свежесть безделья и обаяние лета уже прошли, а до школы еще далеко. Итак, мы шли на пляж. Ольга была в белой майке, полотняных шортах и кедах, которые она носила и в хвост, и в гриву; я была одета так же, но на ногах у меня были уже стоптанные за жаркую весну и часть лета дешевые красные сандалики. Оля, как более сильная, хотя и поджарая, несла детский тент, а я — две наших сумки с "Айвенго" и "Ричардом Львиное Сердце» любимого Вальтер-Скотта. Точнее, у Ольги был мешок, а у меня — сшитая на швейной машинке "Подольск" холщовая сумка с вышитым мамой цветком и пристроченной на большой внешний карман аппликацией-солнцем. В сумке, кроме двух томов, были сложены два полотенца и две простыни-подстилки. Груз был довольно увесистый. Мы шли быстрым шагом по лесной, устланной рыжей хвоей тропе и кидалист шишками, попадавшимися нам под ноги. Солнце пробивалось сквозь ветки деревьев, было еще не жаркое летнее утро. Я помню, что живо рассказывала Ольге про "Детей капитана Гранта" – только что прочитанный роман Жюль Верна.
Потом, накупавшись и нажарившись до изнеможения, устав бороться с ветром, постоянно срывавшим тент и переворачивавшим листы книг, мы вылезли из-под нашего укрытия и легли на песок. Оля вынула книгу о Ричарде и накрыла ею наши головы.
-Сейчас Космический разум через этот талмуд войдет, - возбужденно прошептала я. — Знаешь, давай тоже романы писать...
— Когда вырастем.  Мы пока дети, у нас не получится, — рассудила Оля.
- Давай вместе напишем. Как братья Гримм,
— А назовем... «Отважные капитаны.."
— "... или Две головы под одной крышей”. Вальтер Скотт — это крыша у нас, а наши две башки — под ней.
И мы совершили обет и даже поели песка.
Но странный, леденящий  душу голос сказал тогда моему сердцу: «Фаустина…"
Глава 3. Пушкин.
Несколько забежав вперед, я возвращаюсь в годы моего раннего детства. Пожалуй, мое первое воспоминание относится к 1969 году. Отбушевала долгая сибирская весна, и мама едет со мной, аллергичным, отечным, покрытым сыпью полуторалетним ребенком в Судак. (Я, с моим топологическим кретинизмом, до сих пор не знаю, в Крыму ли этот благословенный город.) И я вижу нежаркое закатное светило - великое южное Солнце, и помню синее, белесое небо и панораму белого песка и моря – по самый горизонт...Сохранилась моя фотография того времени, с неровно отрезанным и выброшенным маминым поясным портретом. "Я толстая была", — объясняет мне мама потом. А я — худой загорелый ребенок в большой белой или голубой панаме. Отек спал и дела идут на поправку.
Второе детское воспоминание определяет мою будущую профессию. Я и папа в Минске у дедушки с бабушкой. Осень. Пришли к бабушке Вале на день рождения гости, родня. Родственников много, только по дедовой линии два брата и четыре сестры. И еще один, Ваня, погиб в Зальцбурге, городе Моцарта, уже под конец войны…
В конце праздника меня ставят на сделанную дедом своими руками табуретку, чтобы я прочла стишок. И я читаю: "Осенняя пора, очей очарованье..." Меня этому научили. Я стою щекастая, красная, со съехавшим с макушки бантом. Дочитала. Меня спрашивают умиленные дяди и тети:
— А кем ты будешь, когда вырастешь?
— Пушкиным.
Немая сцена. Потом папка журит меня за зазнайство. А дед Петр смеется: «Щелкопер твой Пушкин. Два еврея — Пушкиньян и Лермонтович...»
Я жадно запоминаю все. Мне около шести лет.
Я плохо видела и хорошо разглядела ее, пока шла мимо учеников и парт, через весь переполненный класс (во втором «В 42» человечка) к ней, Ларисе Семеновне, чтобы читать стихи русских поэтов. Читаю пятой по счету. Крупнотелая, кудрявая, стриженая — короче, очень важная для меня и большая персона - Лариса Семеновна, не задумываясь особо, вызывает всех, начиная с первых парт.
Я единственная читаю свои собственные стихи:
Вот и осень пролетела —
Листья желтые опали...
и пришла зима — метели,
 Дни печальные настали...
И дальше в таком же духе еще, как сейчас помню, три строфы.
Все хорошо, только кто это написал — Пушкин, конечно? — благосклонно кивая курчавой рыжеватой головой, говорит наша учительница. - Сначала надо говорить имя автора, потом — название стихотворения, а уже потом читать.
— Это не Пушкин. Это я два дня назад сочинила.
Этот стыд и позор я тоже запомнила на всю жизнь. Право слово, как она меня ругала!.. А за что, я так и не поняла. Более того, не пойму никак и сейчас.
— Я просила вас классиков учить! Мара, ты что, у нас классик? Зарвалась как! С Пушкиным себя на одну доску поставила, какой ужас!
Я стояла и думала, причем здесь игра в классики и как я могла стоять на одной доске с умершим давно-давно великим эфиопом.
— Ладно, проси прощения у всего класса и иди, садись на свое место.
Тут я наконец заплакала, очки у меня запотели, и я, наталкиваясь на столы, пошла к своей парте. Парта была третьей. Внезапно обратив внимание на то, что я ничего не вижу, и подобрев от расстройства, учительница сказала мне:
- Вот что, собирай ранец и иди домой. Ишь ты, Пушкин какой. Ревет мне. А завтра сядешь за первый стол справа. К Косте Юдину. Дома скажешь, что у тебя голова сильно болит, и что я тебя отпустила.
Я поплелась домой.Стихов я не писала после этого примерно полгода, до убийства Фаустины.
Лариса Семеновна, кстати, потом извинилась - я пришла домой в слезах, и папа с мамой отправились в школку "выяснять". После истории с Фаустиной я пристала к отцу с вопросами, что такое талант  и кто такой Бог.
- Знаешь, если говорить о христианстве, то бог — это Иисус Христос. Распятый  - повешенный на кресте иудеями (это религия такая у евреев) 2000 лет назад за то, что он назвал себя богом.
— А кто он был на самом деле? А бог – это Зевс?
— Недослушала. Бог – это высшее, главное в мире существо, которое, как некоторые считают, создало мир. Некоторые верят в это, некоторые — нет.
Я пропустила вопрос о вере мимо ушей.
- А где он живет?
- Он на небесах, и его, знаешь, даже Гагарин не видел. Вот Его сын спускался на землю очень давно, но его убили,
— Сын бога – этот Христ?
— Не Христ, а Христос. Чем слушала? Да, его друзья и ученики говорили, что он - Божий Сын.
Но мне не терпелось узнать про талант.
- Тебя что, похвалили? Тогда перехвалили. И не объяснили, что это?
Я честно ответила:
— Нет.
Но мне вдруг показалось уже, что это слово произносила Лариса Семеновна, когда говорила о моих знаниях по родной речи и природоведению. Что-то щелкнуло в моей голове, и история с Фаустиной стерлась у меня из памяти. Я помню, как я (увы, тщетно) пыталась ухватить ее за хвост, но она таяла, как сон утром.
- Лариса Семеновна сказала. Но я не поняла.
— Талант - не главное понятие в христианской религии. В ней главное - грех.
Я удивилась.
— Грех что такое? Когда ты врешь, грех. Когда ты грубишь мне, маме, взрослым вообще - тоже грех. Вова получает тройку - большой грех. Если у человека есть совесть, то ему потом бывает стыдно. А талант - так, чепуха. Способность делать что-то лучше, чем другие люди.
- Но я не пишу стихи лучше Пушкина. Значит, способности у меня нет.
В разговор вмешалась мама.
— Ну-у, смешали Божий дар с яичницей. Глеб, ну что ты ребенка мучаешь?
Тогда я мало что поняла, но слова о грехе и таланте запали мне в душу.
Глава 4. Смерть Евы Казимировны.
А вот новая перипетия. Я иду в третий класс. Судя по той цветной фотографии, сделанной пятого сентября в мамочкин день рожденья, я очень маленькая, коротко остриженая, с косым пробором и весьма курносая девочка с большими светлыми, а на фотографии - просто как зеленое яблоко, глазами. Летом у меня была золотуха, и мама лечит мои волосы хной. По этой причине мои темные русые волосы на этой фотке имеют особенный, рыже-красный оттенок. На снимке я сильно таращу глаза, а на самом деле они у меня косят.
— Мама русская, а дочь - китайка, - слышится мне по выходе из фотосалона.
Я пугаюсь, недоумеваю, оглядываюсь. Это говорят про нас два черноволосых, кудрявых, с остроконечными бородками зеваки, стоящие чуть поодаль.
— Пошли вон, пся крев. Девочка у меня —чистокровная полька.
И мы гордо уходим. Мама говорит мне: «Маша, не обращай внимания, пожалуйста».
У нас уже третий месяц живет, то есть тяжело болеет, мамина мама, а моя бабушка, Ева Казимировна. Она страшно худая, лицо у нее желтое, и ее мучат боли. Я слышала, как врач говорил, что у бабушки Евы рак печени и что она скоро умрет. Но мне отец запретил в свое время подслушивать, и я молчу о своем знании.
Бабушка умерла вскоре после 1 сентября. Тогда я проснулась от ее стонов и тихого внятного разговора отца с мамой.
— Леночка, скорую вызывать?
- Вызывай срочно.
Я пошла на свет. Свет был на кухне, где мама готовит очередной укол анестетика.
— Марина, раз встала, поди с бабушкой попрощайся. И отнеси ей воды и таблетки.
Дает мне небольшие белые таблетки и чашку с водой. Я несу все это в бывший кабинет отца, временно вместивший больничную койку. Вхожу и с ужасом вижу, что на постели неподвижно лежит уже чужое существо с остановившимися глазами и острым, желтым, курносым, как у меня, носом. Я ставлю таблетки и чашку с водой на журнальный столик.
— Марина, марш отсюда, - кричит мать. — Глеб, дозвонился до скорой? Поздно уже. Мама умерла.
- Не ходи и не смотри, Марина, - сказал, поднимая голову от рук, отец. — Лена, я сейчас же позвоню Серовым, спрошу, можно ли Машке у них пожить три дня.
- Звони, - сказала мама.
- Мама, если бы она успела выпить таблетки, она бы не умерла?
- Дура ты, - резко ответила мать. - Это все равно бы случилось. - Лицо у нее исказилось, и она внезапно и тихо заплакала.
Дети, как и животные, не чувствуют смерти и не знают о ней. Конечно, меня поразило лицо моей бабушки - и я до сих пор помню его; оно и сейчас стоит у меня перед глазами, когда я ее вспоминаю. Оно почти вытеснило из моего сознания ее живую -такой я ее теперь помню и восстанавливаю только по сохранившимся, практически до пергамента высохшим фотографиям. Это – провал памяти, эффект сознания или жалость бога к младенцам, собакам и кошкам? Не знаю, что и помыслить. По крайней мере, для нынешней науки это неразрешимый вопрос.
И вот я уже у дяди Сережи и его жены Гали, утром следующего дня. На ночь родители заперли меня в моей детской; я плакала от этого, довольно сильно, и потом лежала без сна.
У Серовых сын Сева и дочь Юля. Сева старше меня почти на два года, хотя учимся мы в одном классе: я пошла в первый класс шести лет, а он — восьми. Семья эта живет в доме напротив нашего, и Севка носит мой портфель до дома, до самого подъезда, каждый божий день провожая меня из школы домой. Нас уже общество задразнило. Детки всех возрастов, от малышей, едущих в колясках, до рослых, прыщавых балбесов, орут нам с упорством часов с кукушкой: тили-тили-тесто, жених и невеста! Однако эти сплетни утихают — во-первых, у меня есть старший брат Вова, а во-вторых, Сева двоечник, хулиган и дерется.
Сева у меня на буксире. Для не знающих пионерского школьного жаргона тех лет – точнее, это я не знаю, говорят ли так в современных школах, - это означает, что я занимаюсь с ним русским, английским и математикой у себя дома после уроков. Вот и сейчас, только уже дома у него, Сева пишет в тетрадке: «Снякир, снякир, сникир». Так он исписывает полстраницы, пока я не заглядываю ему через плечо и с ужасом вижу результат моих объяснений. «Севочка, слово «снегирь» происходит от слова «снег», это однокоренные слова. Сева послушно пишет «Снег», но потом отвлекается и медленно, с чувством собственного достоинства выводит: «снек, снек, снек». «А снек – это по-английски значит закуска.» «Ага, закусь значится», - хихикает он. Почерк у него крупный и очень корявый.
Приходит старшая сестра Юля. Тоже смотрит в его тетрадь; вырывает ее из его рук и, свернув в толстую трубку, бьет его по уху и потом по затылку.
- Вот идиот! Сколько Маньке времени на тебя тратить?
Сева, как ни странно, плачет. Я пытаюсь утихомирить Юльку.
- Обед греть? – спрашивает она. Нас сегодня отпустили с уроков, а Юлька, видимо, сбежала к нам пораньше, тоже с разрешения Классной Дамы, как она зовет свою учительницу, отвечающую за старшие классы.
Юльке живется тоже не сладко. Ей четырнадцать лет, и она имеет ухажеров, крадет с тети-галиного трюмо польскую (другой в стране пока нет) косметику – ну, пудру там, тени, румяна и даже красную губную помаду. И, будучи замеченной, получает за это большие нагоняи.
Но вот меня возвращают домой. На похороны меня не взяли, а брат, невзирая на то, что уже начался школьный год, до сих пор на каникулах в Минске – его специально задержали у деда и бабушки.
Зеркала были занавешены, входная дверь открыта. Я без стука вошла в квартиру и сразу поняла, что родители сидят на кухне и «ведут серьезный разговор».
- Послушай, Лена, я знаю, что твоя мама была безвинно осуждена. Она – живой пример сталинских перегибов.
- Ничего себе, перегибы! Репрессии были, а не перегибы. Сталин твой – сатрап. Впрочем, Глеб, ты и Холокоста не признаешь. У нас в семье, как и в стране, антисемитизм.
- Почему? Гитлер евреев и цыган сжигал.
- Да, сжигал. И поляков, и сербов.
- И русских.
- Тише, Маша вернулась.
- А кто такой Сталин? И кто Холокастов? И семитизм? – недоуменно вопрошала я.
- Допрыгались, - сказал папа. – Марина, потом как-нибудь. Иди и уроки сделай.
- Кто такой Сталин? Бабушка что, преступница и в тюрьме сидела?
- Заткнись, а? – попросил папа каким-то жалким тоном. – Сталин – наш бывший вождь партии. Он умер в 53-м году. Про него много врут теперь.
Мама, побледнев, яростно глянула на отца:
- Послушай, ты поел? Иди на работу. Манюня, есть хочешь?
- Нет.
Я терпеть не могу недосказанность и незавершенные разговоры. Пожав плечами – в точности то же самое сделал отец, выходя из кухни, - я ушла к себе в комнату и закрыла дверь.

Глава 5. Снова Пушкин.
А у нас во дворе стоит трансформаторная будка. С меньшего бока к ней прижата пристройка с прямоугольным скатом посредине. Если разбежаться, уцепиться пальцами за шершавое бетонное покрытие ската и подтянуться немного на руках, то можно на будку и залезть. Так на будку попали мы с Олей.
Мы сидим и смотрим в небо. Еле теплится холодное лето 1976 года, и нас не водят на пляж. Вода в Обском море холодная и грязная, рыба уже заражена описторхозом , и ее нельзя ловить. Мы все лето валяем ваньку во дворе. Вот одна из наших игр. Она называется "Ворон ловить". Мы сидим на трансформаторной будке и считаем  пролетающих птиц. Тот, кто первым увидел любую птицу, говорит: «Вот я родилась на свет». Следующая птица. Следующая фраза: «Вот я маленькая». Еще птица. «Вот я выросла». Еще птица и фраза: «Вот и жизнь кончилась. Я умерла». Кто быстрее умрет, тот и выиграл. Я даже не знаю, откуда мы это взяли. Но игра хвелософская,  как говорит Олина бабушка Мария Федоровна. И, как ни странно, нам никто не мешал в нее играть.
Но вот Ольгу увозят на месяц во вторую столицу – в Питер. До отъезда моего на Черное море, в поселок Веселое в Имеретинской бухте, остается дней десять. Мы расстаемся так, как будто встретимся через 300 лет, как два упыря или ведьмы из сказки Алексея Константиновича Толстого с похожим названием. Я еще прочту эту книгу, когда мне будет лет 13. А пока мне восемь лет, и я опасливо беру том Пушкина, в котором его чистая проза, именно – «Повести Белкина». Я влезла одна на будку и сижу-читаю. Только я села читать – и враз стемнело, и мама из окна кричит: «Манечка, домой, ужинать пора, уже восемь вечера». А вышла я из дому в два часа дня! Во-во-во, благодать. Зачиталась. Так я и прочла за один летний день все «Повести Белкина», и морозные мурашки вдохновения бегут у меня по спине. Флейта моя – позвоночник, не так ли?
Глава 6. Презумпция невиновности.
Началось все с того, что в третьем классе меня не приняли в пионеры. Я, по-видимому, инстинктивно – по инстинкту выживания, столь свойственному животным и другим индивидуалистам, не очень хотела вступать в организацию – октябрят с меня хватило. Правда, когда я была октябренком и носила красную звездочку с желтоватым ликом Ленина, меня за отличную успеваемость постоянно переизбирали комиссаром группы, тоже называвшейся «звездочкой». В каждой звездочке было по пять человек, как и ее лучей. И как эти самые лучи, мы должны были светить всегда – хорошо учиться, помогать старым и слабым… Но это теоретически. На самом деле, мы слушали рассказы о покорении космоса и зубрили короткие речевки, глядя, как выступают строем под треск барабана и пение побудки пионеры по большому, крашеному в коричневый снизу и белый сверху спортзалу.
В зале всегда было душно. Мой сосед по парте, отличник с тройкой по поведению Костя Юдин, периодически падал в обморок. Севка, вышедший не способностями, а ростом (он был первым по росту в нашей шеренге в спортзале), страшно завидовал Константину, потому что белобрысого и маленького Юдина после обморока долго умывали от пятен крови из носа, давали нюхать нашатырь и потом отпускали с уроков.
А потом произошло удивительное событие. У одного из наших одноклассников – у него тогда пропала мать, он не находил себе места, и поэтому отец его баловал, купил все новенькое, причем на барахолке так называемую «фирму», - украли красную синтепоновую куртку и мешок со сменной обувью – белыми кедами. В тот же день в учительской из сумки одной классной дамы – учительницы биологии в старших классах Людмилы Иосифовны – вынули 50 рублей. Это была большая часть ее зарплаты, у нее не было мужа, зато росли сын и дочь. Так что Людочка заливалась слезами в кабинете директора. Прошло несколько часов, уроки были сорваны, но никто не радовался – все это было немыслимо и просто не укладывалось в голову. Милицию решили не вызывать и сор из избы не выносить. А меня в тот день наша классная руководительница отправила домой, уж не помню по какому поводу, и провожать меня пошел только Сева, и то нехотя.
Подозрение сразу пало на него: только он был в раздевалке до последнего в этот школьный день звонка: обычно детей не выпускали из классов во время уроков. На меня, впрочем, никто не подумал, я до сих пор внушаю доверие людям. Правда, выходя из школы, я видела полузнакомого парня постарше, лет 14. Герка жил в моем дворе, в том же доме, что и Сева, и за хулиганство был изгнан в другую школу.
На следующий день в нашем классе был собран совет октябрят. Водительствовала наша классная руководительница Лариса Семеновна. Севу высшие силы нашей школы решили заклеймить, не принимать в пионеры и – это была общая судьба всех отступников – перевести в пресловутую школу № 25.
За Севу заступились два человека – Костя Юдин и я. Костя сказал очень странную фразу: «На суде должна быть презумпция невиновности, это я недавно по «Голосу Америки» слышал» . Лариса вошла в штопор – тогда я этого выражения не знала, но теперь перед моим мысленным взором это предстает именно так. Я же, ничего не поняв, тоже решила проявить характер.
- А может, это был другой мальчик. И даже на него не похожий.
Стоило мне это сказать, как Ларочка, внезапно побелев, сказала:
- И ты, Брут? И ты, Марина, про презумпцию?
Я запротестовала.
- Там другие дети гуляли рядом, я видела. Кто такой Брут?
- И кто же?
Поскольку я хорошо дома усвоила, что доносчику – первый кнут, я решила барбоса Геру не выдавать.
- Они из другой школы, я их не знаю, - быстро сказала я.
Костя потом сказал мне, что я молодец и что Брут – это герой из Шекспира.
- Ты Шекспира читала?
- Как-как?
- William Shakespeare, - написал английскими буквами на доске Юдин.
Глава 7. Искушение
Эту главу лучше всего читать людям с крепкими нервами, желательно без русской души, столь склонной к чтению в раннем возрасте достопочтенного Федора Михайловича Достоевского. Итак, начинаем.
После злополучной кражи в школьной раздевалке у меня состоялся разговор с отцом. Серовых-старших вынудили оплатить куртку и кеды, Серовы разбились в лепешку и выложили 73 рубля, это мне сказала их Юлька.
Папа:
- Можно задать тебе один вопрос? Ты думаешь, Всеволод действительно не виновен? Ты правда кого-то видела незнакомого рядом с раздевалкой?
Я, приняв все за чистую монету, сказала:
- Ну, правда. Гера Банев там был.
- Гера, ты уверена?
- Да. Я хорошо знаю его в лицо.
Отец заторопился, виновато как-то глянул на меня, собрался и вышел на улицу. Оказалось, он был в нашей школе и говорил с директором.
Вернувшись, он пояснил, что Серовым завтра вернут деньги.
- А Геру, подлеца, поставят на учет в детскую комнату милиции… У него рожа давно кирпича просит.
- Вот и хорошо, - сказала мама.
Говорят, что ученые обнаружили следующий факт: в мозге человека есть центр справедливости, и чем больше эта зона мозга развита, тем более чувствителен к нарушению справедливости данный человек. Впрочем, также известно, что у ряда лиц этот центр отсутствует. У меня он, видимо, с детства переразвит. Подозреваю, что у многих он попросту атрофирован. Но это я теперь знаю. А тогда, в мои девять лет, меня просто чуть не разорвало от злости.
- Как это на учет? Что, ты уже в милицию пожаловался? За что? Может, кто-то другой взял вещи? И как Гера мог пробраться в учительскую? Он же из другой школы?
- Маш, что ты строишь из себя Шерлок Холмса? Без тебя разберутся, - суховато произнес отец.
- Да, тебя тут еще не хватало! – сказала моя мать.
Следующий разговор произошел через неделю примерно.
- Почему ты сказал на Герку? – спросила я отца.
- Ты что, считаешь меня Иудой Искариотским? Не читала? – был такой доносчик в истории. Я просто сказал правду.
= Не читала. И читать не хочу. И правда у нас разная.
- Не торопись, давай рассудим. Надо было выручить Серовых? Надо. У Севы алиби, он с тобой был. Я просто сказал, что вы видели Геру вместе. Он и так в 25 школе, а Севка мне обещал исправить двойки, не надо его исключать, он просил.
- Фу, какая гадость! Обман ведь.
- Обмануть не грех ради доброго дела. Называется «ложь во спасение».
- Не понимаю, - ответила я. – И ты поступил гадко.
Мама промолчала. А папа еще дня два косился на меня сердито. Но все было как всегда, пока папа не купил охотничий нож. И поставил его на деревянную подставку на кухне. На маму он тоже злился, и это было видно.
- Папа, наверное, хочет меня убить, - сказала я матери. – А может, и тебя.
- А ты его спроси, - странно на меня посмотрев, ответила мама без улыбки.
И я спросила отца об этом, когда мы вдвоем пошли за мороженым в ближний магазин.
- Ты что, с ума сошла? – Отец задумался. – Донести мог, так и убить смогу? Я, наверное, могу убить за принцип, - произнес он после длинной и неловкой паузы.
Я развернулась и пошла домой, и мне было беспокойно на душе. Вечером папа напился: вместо мороженого он купил коньяк и бутылку водки.
Мама не выносила, когда отец пил. Он пил тяжело, глаза его наливались красными прожилками, веки становились набрякшими, профиль, обычно точеный, как у рублевского Павла на иконе, размывали отеки. Отец пил неделю, мама сказала, что у него запой. Это был первый запой в его жизни. И он все время поглядывал на нож.
Мне было очень страшно, я боялась и зайти на кухню, где сидел непохожий на прежнего отца человек. Отказалась есть вместе с семьей, плохо спала. Думала, что зарежет меня и мать. Ну, тем более спьяну. Поэтому и караулила ночью. Наконец в субботу я рассказала все матери. Она испугалась. Потом говорит: «Спасибо, что сказала мне. А то я не знала, что делать. Знаешь, я с ним поговорю».
Наутро отец перестал пить. Смотрит на меня с юмором и говорит:
- Ну ты искусила меня. Как Иакова. Знаещь, в Библии, Иакова так Господь Бог искушал – убей, мол, сына. И тот повел Исаака, сына своего, ничего ему не сказав, на гору. Наточил нож для заклания жертв и уже занес над мальчиком, а Бог тут как тут. Говорит ему: вон ягненок в кустах блеет, его заколи, а сына оставь в живых. Так и ты, сволочь маленькая.
С тех пор я поняла силу человеческого слова. Слово есть дело и у человека, и у Бога, вот мое убеждение.

Глава 8. Боровое.
В лето 1980 года меня в первый и последний раз в моей жизни отпустили в детский спортивный лагерь, находившийся на другом берегу нашего водохранилища. Тогда я была толстенькой, с неразвитой еще фигурой, девочкой, черноволосой, коротко, под мальчика, стриженой. Занималась я фехтованием и во дворе, когда я возвращалась из клуба с рапирой, меня дразнили Портосом. Сколько мне пришлось перенести из-за своей толщины  – и «Дору-дору-помидору-нашу-сладкую-обжору», и Портоса, да и без «жиромясокомбинат-салопромсосиски» тоже не обошлось. Щеки у меня были румяные, и при росте 140 сантиметров я весила 50 килограммов. Спортом я не увлекалась, в пионерлагере простыла и меня, все же надеявшуюся похудеть, освободили от тренировок. Тогда-то я и пришла в библиотеку. Это было одноэтажное деревянное строение, напоминавшее избу. Нашей Тамаре Иосифовне, библиотекарю, я сказала, что хочу взять что-нибудь почитать…
По утрам в лагере нас вместо, скажем, гонга поднимала магнитофонная запись Высоцкого – «Бег на месте общеукрепляющий…», это я запомнила на всю жизнь. Тамара Иосифовна с сомнением посмотрела на меня и спросила: «Вам Карлсона, может, дать?» Я обиделась. «Про Карлсона я читала в 7 лет, сама уже.» Так и начались наши дружеские отношения. К концу сезона я прочла все. Предпоследней книжкой, которую мне дала Т. И., наверное, все же был «Матренин двор» и «Последний день Ивана Денисовича»; потом спросила, как мне; что ж, я была потрясена. Мир рухнул в первый раз, просто рассыпался, как стена под ударом бабы. Точнее, с моих глаз упала пелена.
Тогда, напоследок, она выдала мне книгу без титульного листа, обложки и имен авторов. Она авторов знала и сказала, что в этом сборнике очерков их несколько – и что это документальные тексты. «Читай»,  - молвила она. Но имена авторов стерлись из моей памяти перед крушением старого мира. Да, надо сказать, что здесь я впервые прочла Джона Рида, «10 дней, которые потрясли мир».

Глава из книги «про Сталина»
Меня звать Татьяна. Я из верующей семьи, мой дед был священником. Моего отца, умершего в 1937 году от большевиков, как и многие тогда, звали Петр. Он родился на Украине и был вначале раскулачен, потом посажен и замучен пытками. В 19** (в тексте замазано синими чернилами), после войны, взяли мою семью, включая меня. Нас разлучили надолго, если не навсегда. Я до сих пор не знаю о судьбе моих двух сестер и брата; один брат вышел – его, как ни странно, выпустил ш::и на поселение, и он меня разыскал. Я вышла из Сиблага только в 1954 году, после смерти (в тексте вымарано фиолетовыми чернилами; картинка, видимо, портрет, вырезана). Расскажу о том, что было с плененными людьми в ЧК. Я и до этого слышала слухи и зверствах НКВД, а теперь вот испытала сама.
Ко мне, Татьяне Петровне (фамилия тоже замазана) пришли трое в черном. Сказали собраться, что остальные члены моей семьи арестованы за участие в заговоре, и что со мной тоже разберутся «скоро». – Пойдемте разберемся. Ничего с собой не берите, переоденьтесь только, - было велено мне. Мне не было разрешено выходить из комнаты, и я натянула поверх домашних брючек ватные штаны, свитерок, цигейковую шубу накинула. Они переглянулись как-то странно, но как бы и со знанием дела. Я и они вышли – я не хочу ставить слово «мы» сознательно, чтобы сохранить должное расстояние между собой и палачами. Я спросила, оберy нувшись на свою, уже бывшую, дверь: «А икону-то взять можно?» «Отчего же нет? Сейчас спустимся к соседям, они верующие? И у них попросим». Я смекнула что к чему и промолчала. «А как же икона?» - недоуменно спросил меня тот, кто постарше. – «Вы подумайте, у кого здесь могут быть иконы? Мы и зайдем». После моего потерянного молчания они захохотали громко и неприятно. Вышли на улицу, там стояла машина с надписью «Хлеб». Задняя дверца распахнулась, и меня заставили (и подтолкнули локтями!) влезть в промороженный фургон. Как же трясло меня стоя! – сидений не было. Везли около часа, машина часто поворачивала, колеся по заснеженному (замазано синим в тексте. Снова вырезана страница; «Видимо, какая-то фотография», - подумала я). Наконец привезли; дверцы открылись, и я выпрыгнула из бензинового, без сидений ада. Меня и их ждал высокий человек в форме. Если бы не форма и не упорно расползавшиеся по нашему местечку слухи, я могла бы подумать, что меня просто похитили бандиты. «Честь имею. НКВД». «Нет, чести вы не имеете,» - ответила я, решив держаться до конца. Тогда без дальнейших разговоров меня втолкнули в дверь маленького, в темноте неопределенного цвета, сарая. Только потом, через 2 месяца, когда меня переводили в Сиблаг  (почему-то оставлено, подумала я, успев привыкнуть, что названий, как и фамилий, нет; они попросту замалеваны), я узнала, что он был зеленого цвета. Я оказалась в одиночной камере.
Барак был неотапливаемым. Я, и так замерзшая в хлебном фургоне, основательно закоченела. Горит лампочка Ильича, как ее называли в моем детстве, пришедшемся на революционные двадцатые годы. Сейчас мне пятьдесят лет, я на свободе, выжила, и пишу эти воспоминания. Знайте, люди, что я жива чудом Христовым и, наверное, верой в Него и в себя, как одинокого самостоятельного человека среди нелюдей в форменной одежде. Вспоминаю: в сарае стоял диван, обитый на вид непонятного бурого цвета дермантином, с круглой спинкой и валиками в изголовье и изножье. Подумав и осмотревшись, я, не снимая цигейки, села на диван. Он показался мне жестким и неудобным. Что ж, ночь на дворе, допроса, наверное, не будет, подумала я. Прилегла, даже задремала, как-то забылась. Но вскоре я услышала скрип двери и звук шагов; приподняла голову. Человек в форме стоял около меня с ведром воды.
- Спите? Не жестко? – спросил он меня.
Я решила молчать.
- В каком заговоре вы участвовали? Вы хотели свержения власти? Намеревались отравить вождя народов?
- Не участвовала.
- Вся ваша семья арестована. И ты тоже подозреваешься в соучастии.
- Мать Пресвятая Богородица, помоги!
- Запираетесь? Ну ладно, посидишь в желтом доме, поймешь что почем.
- Я что, в психиатрической лечебнице? Почему?
Он рассмеялся:
- Да. Только умалишенный в нашей стране может восставать против законного и народного правительства. Сейчас придут санитары, сделают вам капельницу. Если хотите пить, пейте прямо отсюда.
Он поставил ведро в угол и вышел.
Я встала с дивана – весь разговор я провела полулежа, подперев голову кулаком, - и подошла к ведру. В нем была, как мне показалось, вода, только ржавого цвета. До ареста я не успела даже поесть, только пришла с работы (я работала медсестрой в поликлинике), и мне очень хотелось есть и пить. С трудом подняла ведро, нагнула голову и отхлебнула. Нет, это была не вода. Или не просто вода. Вкус солоноватый, а привкус лекарственный… Больше я пить это не буду, - успела подумать я. Услышала звук шагов и скрип двери. И ясно увидела чорта, стоявшего у ведра в углу. Скрипящий голосок сказал мне: «Ну что, пей, если хочешь. Больше чертей придет. Увидишь, что дальше». Внезапно погасла лампочка, и я пошатнулась и упала. Не знаю, сколько прошло времени. Упав, я опрокинула ведро. Про чорта я вспомнила сразу и подумала опять: «Нет, пить я не буду. Чорт у них, что ли, в ЧК? Или? Или это действие растворенного в воде препарата, от которого у меня галлюцинации?» Вошел другой человек, похожий на того чорта. Он зажег лампу, обыскал меня и снял шубу и, несмотря на мои протесты, серебряные крест и образок. Потом сказал сладким голосом: «У вас шизофрения, и вы находитесь на излечении. У вас есть галлюцинации? Сейчас мы вам введем лекарство, и они пройдут.» Он постучал изнутри в дверь. Грохот ударов отдавался у меня в голове. Чуть замедлив, вошли два молодца в зеленых халатах. Мне поставили капельницу. Помню зеленые круги перед глазами, был какой-то бред, я что-то кому-то говорила. И провал в памяти. Ничего не помню до сих пор.
Очнулась я, когда опять горела лампа. Никого не было. Я лежала на диване и была привязана за пояс и за ноги. «Боже, как меня звать-то? Кто поможет?» Примерещился, менее явно, чем в прошлый раз, бес. «Ага. Бог есть? Есть. Его зовут Иисус Христос, точнее, Бог-то Троица, а Христос ипостась, Сын Божий. А Бога-Отца звать Саваоф. А еще есть Дух Свят.» Тут я вспомнила, что меня крестили Евдокией. Вслух я сказала: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Дверь открылась; ко мне подошел человек, точнее, как я уже поняла, нелюдь, и отвязал меня. На руке у меня был кровоподтек, бока и спина болели, как от пролежней; наверное, от дивана, решила я. Зверь сказал мне: «Лежать до вечера запрещено. Можете сидеть.» «А где моя шуба?» - «У начальника, конфискована то есть. Что же вы ее так замочили?» Тут у меня внезапно развязался язык.
- Что вы за капельницу мне сделали? И в воде что за отрава? У вас тут черти ходят из-за этого по углам! И мороз, как на улице.
- Черти… Может, по-вашему, и Бог есть?
- Да, есть.
- Ну, это бред сумасшедшего. Прими-ка таблетки.
Он порылся в кармане френча и достал какие-то пилюли. Протянул мне. Откуда-то достал кружку с чаем.
- Не буду.
- Нет, будешь, - заорал он и ударил меня по лицу.
Удар был настолько сильный, что я упала на диван. В рот мне втолкнули таблетки, дали запить чаем. Чай оказался на каких-то травах, вроде бы пахло шалфеем. «Ночью на допрос, ничего не подписывай,» - откуда-то сверху раздался голос. Я с наслаждением пила сладковатый настой, но не сразу и поняла, Кто говорит со мной. Он сказал еще несколько Слов.
Потом меня подняли и снова усадили. Из кружки на меня плеснули чаем– одежда намокла. Свет погас. Дальше у меня опять, дорогой мой свободный читатель, провал в памяти: самое интересное, что я не помню, чем меня кормили, какую пайку давали и даже, pardon, как я ходила в туалет. Как из бреда, вспоминаю уколы и допросы, когда голова моя разрывалась от боли и голоса, который все убеждал меня, что Бога нет. Помню еще сквозь декабрьский и январский мороз, как мне давали ватник и в пять утра вели сгружать с машины пудовые мешки с хлебом. [дальше нет страниц. На последней страничке перед следующим или еще одним очерком, слова:]… вывел Христос. Подписи тоже нет.
Потом, после пяти лет лагерной работы, меня – благодаря моей медицинской профессии – отправили медсестрой на поселение. До лета 1953 года я там и работала медсестрой, вместе с доктором (фамилия замазана фиолетовыми чернилами! сквозь чернила видна только первая буква «С»), тоже сосланным, киевлянином и евреем.
***
Дальше я не помню, а это, вышеприведенное, запомнила почти дословно. Я хотела подержать книгу еще, но тут меня собрались забирать – приехать мои родители: мама и папа соскучились, да и у меня оказалась не простуда, а грипп, несколько раз повышалась температура, и им позвонили из ближайшего городка Боровск, куда сбегал один вожатый. В тот день умер Владимир Семенович Высоцкий, было 25 июля 1980 года. Я снова скажу, что и этот день я запомнила на всю жизнь: вожатые сказали что-то друг другу, по лагерю моментально пронесся слух, и 26 числа нас разбудил траурный марш, а не ставший родным и как бы даже своим голос Владимира Семеновича. На линейке нам все объяснили.
Двадцать шестого я опять не купалась в море (так называют наше пресное водохранилище у нас). Лоб горел, тек холодный пот по спине, груди и плечам; я сидела на крыльце у двери домика и, сомневаясь в реальности написанного, держала в руках эту книгу, завернутую в пергамент вместо обложки. Я решилась отнести ее в библиотеку – мне почему-то не хотелось, чтобы ее видели мои родители. И знали, что я ее читала. Однако, перед этим я перечла начало четвертого или пятого, не помню уже, очерка-рассказа. Вот оно выше, перед вами.
Отнесла книгу, извинилась за порванный пергамент (я страшно стеснялась, а страшного-то ничего не было!) и, не попрощавшись с Т. И., пошла было. Но ей накануне сказали, оказывается, что я уезжаю. Она мягко окликнула меня, сказала: «До свидания»; потом, замявшись, спросила: «Что, книжка смутила? Или не понравилась?» Я ответила, теперь уже почти как прежде душевно: «Даже не знаю, что и сказать». И повторила: «Не знаю, что сказать. Страшно и непонятно». «Это и правда было. Это – истинная история нашей и твоей Родины…» - был ответ на мой невысказанный вопрос.
Грипп был продолжительный, недели три. До этого мы долго плыли на пароходе по N-скому водохранилищу. Мама пыталась накормить меня клубникой, но меня укачало, тошнило; потом начался жар. К приезду домой – папа и мама взяли такси, меня продолжало тошнить и вывернуло один раз в окно, - температура была уже 38,8. Немедленно вызвали врача. «Дизентерия или кишечный грипп, надо сдать анализы», - сказал он. Меня не забрали в больницу, но, несмотря на домашний харч, я страшно исхудала за эти дни. После болезни я сказала родителям, что хочу креститься Евдокией или Матроной. «Ну, - сказал папа, - креститься… Ты же пионерка. А потом – почему Евдокией, а не Машей, как на самом деле. Скорее всего, не окрестят». – «А сам-то ты крещеный,» - спросила я. Тут родители схватились, и неожиданно разгорелся маленький скандал. Я вышла из комнаты, но слышала, как отец говорил уже в спокойных тонах: - Я не знаю. Я ведь тридцать седьмого года рождения… Может быть, бабушка и крестила в деревне. – Ш-ш! – зашипела мама. – Ребенок услышит.
Да, как и у Татьяны из книги, у меня есть брат Володя и сестра Марианна. Марианне пять лет, она на семь лет младше меня и родилась в Пушкинский день, то есть 6 июня. Брату уже 20, он студент и в стройотряде. – Скоро приедет, - сказала мама, заходя в нашу с Марианной детскую. – Кстати, что ты так расстроилась? Папа – коммунист, и его надо понять. А я – беспартийная, и если ты ему не скажешь и не будешь показывать ему крестик, я разрешу тебе съездить в Город и окреститься. Только Мариной, чтобы путаницы не было в церкви и у тебя в голове.
На том и порешили. В четверг я поехала в Город, мама дала мне целых три рубля пятьдесят копеек. За рубль двадцать я купила себе серебряный крестик, еще сколько-то потратила на мороженое и на молитвослов, и на автобусе за пятак вернулась домой уже крещеной. Меня, как я и обещала маме, нарекли Марией в честь иконы Казанской Богоматери. О крещении, читатель, смотри далее.

Глава 9. Крещение.
Итак, я приехала в Город в Кафедральный собор. Был четверг, как оказалось, и крестят по четвергам. Меня спросили, чего я хочу. Получив ответ, полная в черном платке служительница сказала, что нужны крестные родители: «Тебе ведь нет двенадцати лет». Я пробурчала обиженно, что мне уже двенадцать с половиной. Тогда она отвела меня к священнику и пояснила, что его надо называть «батюшка».
- Я из Городка, хочу креститься. Желательно… если можно, сегодня.
- Ладно, - неожиданно легко согласился батюшка. Он был молодой даже на мой взгляд, с густой черной бородой. Ряса его была с заплатами, но ботинки начищены до щеголеватости.
Из предварительной беседы с крещающимися, как он нас назвал, я поняла, что надо молиться непрестанно и в пост не кушать скоромного – мяса, молока, яиц.
-- Важно для детей и послушание родителям.
- А мой папа коммунист. Ему нельзя в Бога верить, его слушать?
- Трудно тебе, э-э-э, придется. Тогда слушай маму. Да и разум тебе, думаю, Боженька дал, - ответил Батюшка.
Чин крещения закончился. Младенцы перестали реветь, точнее, их уже активно унимали; взрослые же побежали курить. Вообще, людей было мало, человек 5-6 и я. Правда, меня смущал вопрос, бесплатное ли крещение, и я мучилась мыслью, что мне может не хватить на молитвослов, мороженое или даже не останется на автобус. Я подошла к Батюшке и задала вопрос:
- Простите, я Вам ничего не должна?
- Попроси благословения, Марина, поцелуй мне ручку и иди с Богом.
Он показал мне, как складывать руки. Я сложила их ковшиком, потом последовал благословляющий жест и, чинно поблагодарив, я пошла к выходу. Руки целовать я не стала – и он улыбнулся мне вслед:
- Ничего, научишься еще. Смотри мне, молись да приезжай к Причастию…
- Ну как, крестилась? – спросил меня Вовка через два дня, когда отца не было дома.
- А ты откуда знаешь?
- Вид больно таинственный. Я, как Шерлок Холмс, сразу догадался. Дедукция, понимаешь.
- И как ты пришел к этому выводу, дедуктор?
- Да крест у тебя на шее видел, когда ты утром вчера умываться ходила.
- Что, и папа видел?
- Ну-у, не знаю. Он мне не говорил, - ответил братан. Он первый раз съездил в стройотряд, привез кучу денег. «На ремонт пойдут», - сказал отец.
Еще через день я рассказала маме о Евдокии и Матрене из Солженицына.
- И кто посмел только тебе запрещенные книги давать? – с гневом в голосе спросила мама.
- А еще она сама читала «Архипелаг ГУЛАГ», только книжки не все у нее были. Там фотки, она мне его не дала.
- И слава Богу! Я отцу говорила, нечего тебе по лагерям шляться было.
- Мама, ты знаешь, она какая хорошая. Мы с ней подружки были. Я в пионерлагере ни с кем не общалась, только с ней и с Ольгой из нашего двора.
- Вот бы Ольга с ней и дружила, - ревниво заметила мама.
- Мы с Олечкиной племя придумали – ошемали. Я – Маша, а она – Оля. Вот путем симбиоза [ввернула я умное слово) и получилось, и я Ольге все рассказывала.
- Вот как хорошо! А чем это племя в жизни занимается, кроме обсуждения подрывной литературы?
Я не ответила, потому что в голову мне пришла хорошая мысль.
- Мамочка, это в 1967 году изданные книги. Почему они теперь стали подрывными?
- И правда было дело. Логики у тебя не отнимешь. 
И мама постепенно, за два или три дня рассказала мне историю нашей семьи. Она была дочерью «врага народа».
Глава 10. Бабушки и дедушки
Это был, кажется, 1920-й год. Братоубийственная Гражданская война подходила к концу. Выселенные из Львова, высланные в Сибирь Марина и бывший белый офицер Семен вместе  с четырьмя детьми обосновались в поселке еще царских ссыльных поляков — таких деревень много близ Новосибирска. Кровь людская — не водица: Семен, воевавший в царской армии в Германии, был по рождению поляк, а Маша, как он ее называл, – наполовину сербка, а на вторую половину — хорватка. Жгучая смесь кровей заставляла ее жить, надеяться на свет в будущем, хотя надеялись тогда только на конец Гражданской. Больше, в общем, просвета не ожидалось.
В майский день двадцатого года Семен прибежал с поля домой и страшно и тихо сказал: "Колчаковцы идут".
— Все прячьтесь в подпол. Детей прячь, и сама туда же.
Старшие – шестнадцатилетняя Ева и четырнадцатилетний Саша — пошли сами; маленькая Аня взялась за мамину руку. Годовалого Алешку надо было нести на руках...
Из подпола они слышали громкие чьи-то голоса, раздалось несколько одиночных выстрелов. Потом стрельба участилась, стал слышен звук шагов по деревянному, с одним только половичком полу, перестрелка - а, как вскоре выяснилось, колчаковцев из села уже выбивали красные, затихла...В подпол сверху хлынул яркий свет погожего весеннего дня.
-- Эй, кто тут! Выходи, сдавайся, не тронем.
— Да жинка тут того убитого с дитями. Ну-ка вылазь. Дай помогу дитей вытащить.
По крепкой лесенке к ним спустился солдатик, взял Анку на руки, вынес. Потом спустился было за Алешкой, но Маша не дала ребенка. Саша и Ева поднялись сами. За ними - Марина с младенцем.
- Твой-то, что ли, убит?
Ева запомнила только, как ее матъ стоит с младенцем на руках, как на иконе Казанской Богоматери, и лик ее, как лампадой, освещен радостным летним солнцем...
У Евы впоследствии родилась двойня, но оба годовалых ребенка заболели туберкулезом и выжила только одна Леночка. Лена и есть моя мама.
Рассказ моей матери
Я – дочь врага народа. У папы отец – твой дед Петр – был раскулачен, но его не арестовали, а если и арестовали, то скоро выпустили на фронт. С сорок второго по сорок четвертый год он был в немецком концлагере. Выжил только благодаря своей физической мощи – он и теперь большой, как ты помнишь. И он умел чинить башмаки. Подметку из старой пары или из валенка вырежет и на другую поношенную пару обуви поставит, и полпайки или даже пайку хлеба на этом получит. Ты думаешь, наверное, что это безнравственно, забирать хлеб у голодных людей за башмаки? Нет же, перед лицом жизни и смерти это правильно, ведь жить надо. А у деда была семья и твой папа был тогда маленьким. Когда Петра освободили наши из концлагеря, ему дали бежать. Нашел бабушку твою Антонину, свою жену, почти чудом в Залесске, и они вместе скрылись в Ташкент. Знаешь книжку – «Ташкент – город хлебный»? Ну вот, про послевоенное время там хорошо все рассказано. Их бы иначе расстреляли при Сталине, вожде народов тогдашнем, или замели, то есть посадили бы, в ГУЛАГ, и надолго. Только в 1956 году, когда вождь уже три года как умер, они перестали бояться репрессий и вернулись в родной Залесск. Да… тогда так называемая «оттепель» началась; именно тогда и были напечатаны книжки, которые ты читала. Их печатали при новой власти – был переворот, свергли Берию и других сталинских соратников, пришел Хрущ, то есть Хрущев. А Берий был главным, начальником НКВД. Ну, про НКВД ты знаешь теперь. Берию обвинили в измене и расстреляли. Началось массовое освобождение заключенных из лагерей, которых было видимо-невидимо по всей стране, амнистии. Потом, в семидесятых, дошло и до реабилитации, моей маме, Еве Казимировне, тогда квартиру новую дали в N-ске. Я понятно рассказываю?
А мама и бабушка мои – а твои бабушка Ева и прабабушка Марина – родом из Львова. Они жили там до революции. Я там никогда не была, это Украина, или, по-прежнему, Малороссия. До переворота 1917 года моя бабушка была дворянкой, у нее под Львовом было большое имение и крестьяне, холопы то есть. Знаешь ли, собственные яблоневые и черешневые сады, виноград, здорово, только представь себе.
Мне стало стыдно: я пионерка, а у бабки – холопы.
- Мама, крестьян же еще в 1861 году царь Александр Николаевич освободил! Здесь путаница какая-то!
Мама с укоризной посмотрела на меня и все поняла по моему круглому, глупому, красному лицу:
- Эх ты, пионерия взыграла? Ты будешь слушать или будешь перебивать всю дорогу?
Но больше мы к этой теме не возвращались.
Глава 11. Дима и Апостол Павел.
Пришла зима, долгая и морозная. В моем окне часто горел по вечерам свет; я читала по старой Библии вначале Евангелие, потом Деяния Апостолов, потом и Ветхий Завет. Фонари на улице горели в холодные вечера, которые начинались прямо с четырех часов дня на нашей 55 широте, каким-то странным, желто-йодным цветом. Бывали гало: две луны, например, или два-три солнца. Ожидали комету. Так начался 1981 год.
Ходили слухи, что наш лидер коммунистической партии Брежнев – он же и глава государства, - тяжело болен. Уйдет – не уйдет? Умрет – не умрет? И с этими вопросами катились перемены; воздух был пропитан каким-то смятением и волнением разных кровей, которые передавались людям, как электрический ток передается по проводам. Мой папа защитил докторскую диссертацию, но совсем не гордился – он только качал кудрявой, с проседью головой на мои вопросы и отвечал: «Оборонка! Не имею права рассказывать ни тебе, ни Вове, ни маме».
Нас прикрепили к докторскому столу заказов и на столе появились даже копченая и докторская колбаса. На семью доктора наук давали раз в две недели пять кило мяса; на кандидата наук – два кило. В марте, кажется, ввели карточную систему: по талонам давали на нос в обычном (то есть не стол-заказовском) магазине 200 г масла и 200 г колбасы, один пакет молока и один пакет кефира. Если женщины приходили с детьми, то давали больше продуктов, ровно столько же – на одного ребенка. Счет вели по головам. Поэтому, поскольку продукты завозили по утрам, в очереди, длинной и промерзшей, я сталкивалась с другими одноклассниками, безрадостно прогуливавшими первые уроки. Видела и учителей, отменивших занятия и стоявших тут же.
Меня опять гоняли всем двором. Обозвали дурой и уродкой, что оскорбило меня – я закричала, что за «урода и дурака» Христос отправит их всех в геенну. Раздался, естественно, хохот, посыпались тычки. Наконец я, сдерживая слезы, вышла из круга парней и девочек, своих врагов. Пошла, вся извалянная в снегу, домой.
- Меня зовут Дима Брагин. Хочешь, я им всем морду набью?
- А меня – Машечка, - уже не без иронии сказала я. – Лучше научи меня драться.
- Вот как? Ладно, давай дружить. И драться научу, и защищать буду.
Он закинул футляр, как выяснилось, со скрипкой, куда-то вбок и взял мой ранец – теперь вещи такого типа называют «рюкзачок», только ранец грубее и делался обычно из красного кожзаменителя. И мы пошли. Оказалось, что ДБ, как я стала его называть, только что переехал в мой двор со Шлюзов. Кроме абсолютного слуха – он учился в 9 классе и заканчивал классы скрипки и фоно в музыкальной школе, он действительно обладал умением постоять за себя. ДБ владел основами карате, чему его научил его приблатненный двоюродный брат Давид, или Дэвик, как его звали во дворе. Он сказал мне, что Дэвик – вор. Дэвик и правда был брит, с ранними залысинами и татуировкой по всем рукам.
Дима жил со своей мамой вдвоем, отца у него не было. Мама была худощавой светленькой, когда-то красивой женщиной, она зарабатывала шитьем и вышивкой и была «дамский мастер», «портниха на дому». Семьи наши не подружились. «Больно его брательник-то подозрительный», - говорила мама. – «Они не интеллигенты». «Как же, на скрипочке играет; нет, чтоб в училище пойти и работать, да матери своей помогать», - добавлял отец. Но в гости к Диме мне ходить разрешали «только когда Люся дома».
Однажды весной, на каникулах, когда я была с ним вдвоем в его квартире, все и случилось. Димка показался мне очень горячим. Нам понравилось, и мы занимались любовью при каждом удобном случае. Слово «секс» тогда еще не было в ходу.
- Дал мне Бог жало в плоть – тебя, - говорил Дима, тоже верующий мальчик, повторяя слова Апостола Павла и трактуя их на свой лад.
Однако, нас через месяц примерно застукали – к Люсе с грибным пирогом зашла моя мама.
- Дети! Что ВЫ делаете? – спросила она. Потом, огромными сухими глазами глядя на меня, она сказала: - Одевайся скорее и пошли домой.
Общаться было запрещено, меня освидетельствовали у гинеколога и почему-то у невропатолога. Беременна я не была, но оказалась с «нервным потрясением», как мне объяснил папа. Началась обструкция Димки: его проклинал отец, кляла и на порог не пускала моя мама, а брат-студент набил ему ряшку.  Я пыталась взять вину на себя, но никто не собирался меня слушать. Я очень боялась, что родители выгонят ДБ из школы. Выгнать не выгнали, но в 10-й класс не взяли… Он сказал, что будет поступать в фельдшерское училище. Мне разрешали общаться только с Олей Федотовой – она фигурировала у нас в семье под кличкой «Оша».
В результате всего этого в свои 13 лет я стала взрослой женщиной. Захотела покаяться; прочла Покаянный канон, съездила в Город к Батюшке. Он меня не ругал. Мне дома разрешили поститься. Шел Великий пост. Хотя епитимью на меня наложили простую – попросить прощения у родителей и брата, а я извинилась даже перед 5-летней Марианной, - по случаю у букиниста я купила Великий канон Андрея Критского и прочла его четыре раза за два дня. Слез было море. Мной владело раскаяние, казалось, Бог меня никогда не простит. Особенно у святого Андрея меня поразили слова «во плоти страстный помысел» и «пленен был убийства томлением».
В августе я встретила Диму. Он поступил, как и собирался, в фельдшерское училище в соседнем городишке Б., до которого было ехать двадцать минут на городском автобусе.
- А мне только спать с тобой и надо было, - сказал он в ответ на мои сбивчивые извинения. – Они правы, ты у меня не первая.
И он засунул бадминтонную ракетку не скажу куда, покачал ей и, похабно улыбаясь, протянул: - Вот тебе и вся любовь-морковь.
Я жалела, что не дала ему пощечину. Вдруг меня озарил какой-то странный неяркий свет и голос сказал мне: «Берегись его. А меня слушай. Я буду к тебе ходить». Потом я оказалась в темноте, перед глазами у меня поплыли круги, я пошатнулась и упала. Когда я очнулась, надо мной стоял Дмитрий и поливал меня из бутылки минеральной водой. Он сказал: «Ну, прости-прости. Прости-плиз, я не хотел тебя обидеть. Буду с тобой дружить, если хочешь». Я встала и пошла домой, прямо в мокрой школьной форме.
***
По дороге к Старому Городу брело, изнывая от жары, шестеро человек. Слава Богу, мух и комаров не было – такой стоял зной. Они уже долго шли молча. Шли бы и дальше, но один из них, постарше, сказал самому юному: «Вот деревня рядом, или пригород? Может быть, отдохнем? Дальше ждут дела.»
- Может, кислого молока там, а? Козьего? – сказал плотный.
- Хорошо было бы, - откликнулся тот, кто постарше.
- Хорошо, - ответил молодой человек, от которого все почему-то ждали решения.
Он был высок ростом, весьма худощав, с черной молодой бородкой, обрамлявшей смуглое горбоносое лицо. На рукавах и на лбу у него было черные повязки. Пожалуй, даже красив, - сказала бы женщина. – Черты лица слишком крупные и резкие, - добавил бы мужчина. Как его звали, я пока не знала.
По сторонам дороги сидели группами и поодиночке грифы, большие, с морщинистыми шеями.
- Смотри, грифы.
- Да, египетский символ божества, - ответил горбоносый.

Глава 12. Городок.
Эпиграф:
От гонки еще лихорадя,
В пейзажике, вложенном в дом,
Я – тварь, я живу Бога ради
И не занимаюсь трудом.
Пейзажик, граничащий с лесом,
К несчастью, прекрасен лишь летом.
(Из ранних стихов МЖ)

У меня на столике у кровати лежали плюшевый, всегда лежащий тигр, накрашенная маминой польской косметикой кукла, дореволюционная Библия, семейная цветная фотография из ателье, и тролль, привезенный недавно папой из командировки в Швецию. Тролли, имевшиеся у нескольких выскочек из нашей школы – английской, с углубленным изучением языка со второго класса, итак, эти тролли с большими ногами и рыжими или черными волосищами, были пределом моих мечтаний. В тринадцать лет я прочла «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого и «Сказки» Гофмана… про  троллей я знала из адаптированного издания «Хоббита» Толкиена на английском языке - его я тоже прочитала в седьмом классе.
С двенадцати до тринадцати лет я выросла на двенадцать сантиметров; теперь я самая рослая в классе, и рост мой – метр шестьдесят. Похудела, как говорят, оформилась - вес 48 кило. Был, до того, что со мной «происключилось», как это слово, шутя, произносит моя мама.
Теперь – мой брат. Он тоже серо-синеглаз, но без зелени в очах. Рост 188 сантиметров, вес 72 килограмма, худой, значит. Волосы – шатен, курчавые, как у отца. Влюблен в свою биологию, хочет получить Нобелевскую премию. Уверена, как пить дать, что ему не дадут!.. Правда, девочки за ним увиваются, а ему хоть бы хны. У него есть наука и зазноба в Залесске, переписываются.
Марианна – маленькая. Ангел. Послушная, легкая, в детстве не ревела. Упадет – смеется, вот что удивительно. Любит красивые одежки, в отличие от меня. Волосики золотистые, вьются спиралями. Глазки черные – это доминантный ген от моей черноокой и черноволосой мамочки, как объяснил мне брат, то есть по наследству с наибольшей вероятностью передается. А он в папу пошел – глаза серые.
Папа почти лысый и с проседью. Ему сорок три года, и он полгода назад защитил докторскую диссертацию. Он в оборонке, но это секрет, военная тайна, поэтому я не буду уточнять, где именно он работает. А что у нас с ним было-то, если не сон, пожалуй, я расскажу скоро, после видения об апостоле Павле.
Глава 13. Видение о Павле
Я лежала вечером в своей комнате в новой квартире, куда мы переехали в августе 1981 года. Обои у меня коричневого тона, с золотым орнаментом. У меня горел синий ночник, был зимний вечер восьмого моего класса. Родители ушли к кому-то в гости, брат был на рождественской вечеринке. Марианна спала. Я была почти одна в новой, необжитой еще четырехкомнатной квартире, и у меня сильно болела голова. Забыла сказать, что мы переехали на новое место после папиной защиты.
Я уже пошла за анальгином, перекрестила тремя сложенными в щепоть пальцами белую таблетку и произнесла молитву Иоанну Крестителю – я знала, что ему Богом дана благодать помогать от головной боли. Это я прочла в своих церковных книжечках, благо в Город ездить не надо, рядом с торговым центром, иначе - Торцом, стояла маленькая иконная лавка.
- Смотри, что будет дальше, - внезапно раздался над моим ухом голос Того, Кого я принимала за Господа Бога. Меня осиял свет, ноги мои подкосились и, стараясь не упасть, бледнея и в полуобморочном состоянии пошла с кухни – я на кухне в шкафу и
 хранилась мамина аптечка. Пришла к себе, легла, руки положила вдоль туловища. Ни таблетка, ни Предтеча сразу не помогли. Когда я прошептала «Господи, помилуй» раз восемь (теперь всем известную Иисусову молитву), передо мной, лежавшей с полузакрытыми глазами, появился как бы экран из света, просто светлое пятно.
– Это тебе не кино, а правда, - опять сказал голос, уже другой, откуда-то сверху. - Иди и смотри.
Но я никуда не пошла. «Я очень слабая», - пояснила я неизвестному. Закрыла глаза, и передо мной замелькали фигуры.
Стоял лес. Лес заканчивался рощей из абрикосовых деревьев, и дорога перешла в насыпь. – Первое, что делают римляне, - это строят дороги, - сказал какой-то человек.
- Да, когда-то Арамею завоевал наш царь, пророк Давид, а теперь, вишь-ты, римская провинция Сирия, - сказал второй. Павел косо посмотрел на него: - Давид Давидом, а римляне – римлянами. Они строят свое государство, завоевывают земли. И у нас в Иудее порядок. Но дороги, впрочем, хороши. И потом, кто будет править у нас, римляне или христиане?
Его собеседник осекся. Странники шли молча. Ни одной травинки не пробивалось между мощеными плитами. – Вот бы в Рим попасть. Интересно, Аппиева дорога пошире будет? – задал вопрос первый. Но к вопросу отнеслись как к риторическому, опять долго шли и молчали.
Так, четверых я уже знаю, - подумала я. Мне стало интересно, это тот самый Павел-Савл? И несет ли он документы от синагоги о продолжении гонений на ранних христиан? «Тот самый», - ответили сверху. Голова внезапно прошла, и я лежала, ослабев от облегчения. Однако кино не исчезло, а возымело продолжение.
Вот они вошли в абрикосовую рощу, прошли по дороге через нее и вышли на дневной свет. Где-то недалеко хрюкнула степная лисица, видимо, она боялась путников. Люди шли теперь по мощеной каменными плитами дороге, обсаженной пиниями, вечнозелеными, высокими и стройными, как девчонки. Вдали виднелся Дамаск – самый древний город мира, неоднократно побывавший в руках завоевателей. Несмотря на зеленое ограждение из хвойных, мощеную дорогу начал заметать песок. Кажется, начиналась буря. – Вернемся назад? – спросил первый. – Да, пожалуй, вернемся, - ответил Павел. Они повернулись и пошли назад. По дороге ходили небольшие смерчи из песка, хвои и листьев. Внезапно небо заволокло тучами, стало темнеть; потом как-то сразу прояснело и наступило затишье. Вдруг – молния, другая, третья. Люди освещены синеватым светом.
Гремит гром. Двое моих знакомцев побежали к обочине и упали на землю. Савл стоит, как пораженный небесным громом, потом опускает голову и подносит к глазам руки. Небо грохочет, и я понимаю, что с ним говорит Бог. В Деяниях апостол Петр цитирует  гром Божий: «Савл, Савл, что Меня гонишь? Трудно тебе идти против рожна»; Савл отвечает ему, и я слышу его слова: «Кто Ты, Господи?» Ответ: «Я Иисус Христос, Сын Божий, которого ты гонишь». «Что же мне делать?» «В Дамаск теперь идти, в древний арамейский город. Но этого голоса я не слышу, я вспомнила дословно Деяния Апостолов.
Видение кончилось, я в изнеможении села с открытыми глазами. Я видела. – Он мог меня ослепить и не вылечить, за блуд с Димой, например, - подумала я. Только в правом глазу, в самом углу, на краю играла радужная полоска – ресница, что ли, выпала… Я кинулась к Библии и, перечитав соответствующую главу из Деяний, взяла Покаянный канон к Иисусу Христу. Запоем прочла его, потом – Акафист Богородице, Канон Ангелу-Хранителю и Акафист Николаю Чудотворцу – с благодарностью, что не ослепла. Молилась я о прощении и о даровании дальнейших видений.
Голос батюшки, которого раньше не было, сказал мне на ухо: «Сам Бог тебя поведет». Еще один голос спросил ласково: «А ты не заболела? Голоса ведь?» «Нет, - ответила я. – Температуры нет и голова не болит». Однако я немного смутилась и взяла термометр. Через 10 минут посмотрела – 37,2 градуса. Вот идиотизм! И я взяла из отцовской пачки сигарету (украла, то есть, как делала уже раз пятнадцать) и на балконе украдкой, не одеваясь и готовясь бежать, если придут родители, покурила.
В знак покаяния о блуде я решила выдержать без пищи сорок дней, когда пойду в школу после зимних каникул. Сигареты меня не беспокоили.
Тогда я молилась часто, по несколько раз в день. Посты дома соблюдать мне запретили. Батюшка, к которому я ездила уже дважды – первый раз за причастием, а второй – в субботу на исповедь, рассказал мне известную притчу о послушании детей родителям. «Каждая мамина котлета, съеденная тобой по послушанию, засчитывается Господом за пост и ведет тебя по правильному пути», - сказал он. Но я уже дала обет Богу, что, когда я вырасту взрослой, я буду соблюдать все посты и поститься строго; как же мне не терпелось его исполнить! На маминой еде я быстро поправилась, и вес мой был уже 50 килограмма.
Наступил сентябрь, начались школьные занятия. Я пошла в седьмой класс. Из Псалтыри я выяснила, что все праведники «злостраждут и бывают гонимы». Поэтому на мою школьную кличку «Уя» я уже не обижалась, на дразнилки о полноте – тоже, искренне воспринимая это как гонения на меня.
- И что с ребенком сделалось? – спрашивал папа. – Была веселая, как огонек, а теперь все молчит, как немтырь. Или дверь в комнату закроет и сидит там.
Однако я стала помогать маме по дому, больше играла на пианино, не зная церковного канона, подбирала музыку под молитвы и водила в первый класс младшую сестру. Я звала ее Мери-Энн по «Алисе в Стране Чудес» Льюиса Кэрролла. Это мой любимый писатель с семи лет.
На следующий день, 3 сентября, в воскресенье, когда отец ушел в институт писать докторскую, мама вызвала меня на кухню и мирно произнесла: «Я не все тебе досказала. Надеюсь, про царя Гороха выступлений не будет?»
- Не будет. Постараюсь воздержаться. И перебивать не буду.
- Ты уж не перебивай. Вопросы есть?
- А кто был моим прадедом, мужем прабабушки Марины?
- Симеон. Он был артиллерийским офицером, и в Гражданской войне участвовал на стороне белых, хотя об этом все помалкивали – после контузии еще в 16-м году он был демобилизован из царской армии. Это Первая мировая война. Еврей был. Его зарубили колчаковцы, когда он бабушку Марину защищал. Белые, при отступлении. На глазах у Марины Романовны.
Вот жизнь-то у нее была. И не молилась она, как ты, часами. Жили мы в Мордовии, когда маму арестовали, а нас выслали. Холода зимой страшные, из отопления – печка русская да керогаз. Вонял, кстати, страшно, а на нем готовили. Она трудилась все время, соседям помогала, другим ссыльным; местных бедняков лечила аспирином и травами – все знала. В Бога верила, но ругать Его не боялась. Только делала это не за глаза, а как бы в лицо, во время еженедельного, с иконой Божьей Матери, вынутой из шкафа и развернутой из тряпицы, в субботу или в пятницу вечером, разговора. Знаешь, молитвой я бы это не назвала даже. А если и назвала бы, то очень достойной и хорошей. Бабушка была честным человеком.
 А в ЧК вас держали?
- Не помню, мне тогда год был. А уехали мы, когда мне 13 лет было, в N. Как я говорила, тогда Сталин умер.
Тут в двери звякнул ключ. Пришел папа.
- Ну вот, я думал, пироги печете-едите, а вы тут секретничаете.
- О семье, об истории, - сказала мама.
- И о врагах народа? Ладно-ладно. Кстати, Маша, Сталин не злодей, а великий человек. Я знаю только одного равного ему в истории. И этот Сталин номер один – это Апостол Павел. Маш, мама сказала мне, что ты крестилась. И что Солженицына немного читала. Я тебе в Самиздате «Архипелаг ГУЛАГ» принес. Будешь читать?
Я заорала:
- Папочка, буду!
Отец открыл портфель и достал небольшого формата, на папиросной бумаге, книжку, правда, довольно толстую.
- В ней первый и второй том. А сколько их, я не знаю.
- Папа, спасибо. А можно мне в Городе Библию купить?
- А у нас есть. Дореволюционная. Читать трудно, она с ятями, и шрифт мелкий, но разберешь, если захочешь. Сейчас принесу. – И он вышел за Библией в библиотеку.

Глава 15. Я и Фрейд.
Эпиграф:
Гудели липы. Грозовым
Стал горизонт, и розовым
Застыло небо, и в руке
Рука, застыли двое; голод их,
Застывший тоже на века,
Как всякий детский голод, чист
И грозен дистрофией, и,
Возможных счастий тысячи
Оставив вместо, в забытьи
Забвенья страха, знанья числ,
Не тронули тела свои…
МЖ

Мама моя, Лена – профессиональный врач. Работает она в Клинике в пяти остановках от Городка, а на работе ей надо быть без четверти восемь утра. В 8:00 начнутся операции, и она, вся чистенькая, с хорошим маникюром, но без лака на ногтях (таковы требования в оперблоке, чтобы грязь не попала в оперблок), выходит к больному, уже ждущему операции на сердце. Раньше голодать мне не приходилось, а теперь я часто сижу без завтрака и обед для всех готовлю сама, приходя с уроков.
Сейчас, в декабре, Лена уехала в Кисловодск в отпуск, взяв с собой только необходимые лекарства и «кое-что из тряпок для пленэра». А папа и мы все остались дома.
Обеспокоенная своей полнотой, я перестала завтракать и обедать, вычла из своего рациона мясо и молоко – о, только из своего! и не тратила деньги на школьные завтраки, стала копить на книги. По вечерам я бодро врала всем, кто собирался на кухне, что уже ела, и пила чай или кофе черный, то есть без сахара, с полбулочкой. – Папа, у меня на коленях жир, - говорила я. Папа удивлялся: - Дочь, как может быть на коленях жир? Вмешивался брат, уже проходивший на третьем курсе анатомию: - Действительно, там над менисками сальники у всех млекопитающих, включая человека, они защищают колено от ударов. Так что ты, Машуня, можешь и ногу сломать, если не будешь есть хлеб с маслом.
Так я не ела половину Рождественского Поста. Скоро, уже дней через десять, с меня стали сваливаться мои домашние джинсы, привезенные папой из Америки.
Мама должна была вернуться уже через три дня. Отпуск у нее кончался двадцать восьмого декабря, через три дня после Рождества. Я очень соскучилась, но боялась, что она заставит меня есть. Есть мне уже не хотелось, но я стала отвлекаться на уроках на мальчиков, которые уже заглядывались на меня как никогда раньше – никому ведь резвая пампушка не нужна. За двадцать дней я похудела на 12 килограммов и весила уже 36 кг. Рост – 160 см. Я казалась себе толстой и перестала есть булки на ужин. Бывало, что по два-три дня подряд я пила только чай или кофе. Я стала курить и перестала бояться учителей – бегала на угол школы, где собирались старшеклассники и я, единственная герла из восьмого «Г». Курила жадно, затягиваясь и покашливая, одну за одной. Теперь, поскольку я не тратила на завтраки, у меня появились деньги на одну пачку в два дня. Голова у меня была ясная, но меня укоряли забывчивостью и невнимательностью, и в голубой дали продолжались видения.
Мне казалось, что я занимаюсь  сексом постоянно – меня окружали, как я называла их, «блудные образы», главным их героем был почему-то отец. Однако религиозная тема преобладала.
Так, я видела большое каменное здание; как бы вхожу вовнутрь – и попадаю в круглый, амфитеатром, зал. Действие и вправду напоминает театр. Если и представлять его так, то в центре стены стоит невысокий, славный, с вьющимися светлыми волосами, человек. На скамьях – в партере – сидят в основном чернобородые – а бороды разные и по качеству, и по длине; прически – от длинных до полной бритоголовости, - старшего возраста люди.
Человек на сцене рассказывает им древнюю историю Иудеи, начиная с праотца Авраама, потом останавливается и заговаривает о Христе. Я понимаю, что это, наверное, святой Стефан – читала опять же в Апостоле.
- И Христа распял с разбойниками  Прокуратор Иудеи, римский гражданин Понтий Пилат, из-за вашей зависти и ревности. Христос исцелял больных словом и творил чудеса. Он был великий пророк и действительно Божий Сын, Мессия. Он воскрес через три дня, как сказал. Его воскресил Его Отец, которого мы в Ветхозаветные времена знали как Ягве, Иегову, Саваофа.
Тут народ не вынес.
- Побить!
- Казнить!
- Смерть!

Восточный базар – равных ему нет: несмотря на зиму (день памяти Стефана приходится на 27 декабря по старому стилю), овощи, урюк, вяленые персики. Для свежего инжира рано – но висят связки сушеного, вяленого, засахаренного. Варенья, рыба из Чермного (теперь Красного) моря, бараньи туши в мясных рядах.
В Стефана прямо из гущи народа летит камень, но – мимо! Его забрасывают пылью, один охаживает конским кнутом.
- Постой, - говорит Савл, человек, которого я уже знаю. – Пошли с нами. Мы его накажем.
Процессия обрастает новоявленными палачами и просто сочувствующими. Женщины и испугом расступаются. Одна кричит: - Стефан! – и сразу прячется.
Вот – вывели; идут к воротам. Там уже, как приготовленная, лежит островерхим конусом куча камней.
Веселый зимний день в разгаре. Облака, греет солнце. Убийцы раздеваются, сбрасывая кожаны. Савл бледнеет, его стошнило. – Что ж, карауль наши шмотки, - бросают ему. Через полчаса все кончено. Стефан лежит с разбитым черепом, место казни залито кровью. – Отче, отпусти им, ибо не ведают, что творят, - были его последние слова.
- Ну что, тошнит еще? – спрашивает один из убийц Савла. – Я за одеждой.
И я вижу Христа, прямо как на иконе, сияющей теплым синим светом облачного, после грозы, неба, и слышу голос: Иди, Марина. У тебя саркома. Стефан уже у меня.
- Ты что-то схуднула, Маша. Раньше как персик была, а теперь будто высохла. Как дитя, - говорит мне папа. Приехала мама. И она сказала, только глянув на меня заботливо, но и профессионально:
- Маша, ты что, больна? Тебе надо срочно к врачу.
И меня ведут по врачам.

Глава 16. Гипноз.
Итак, меня повели по врачам. То есть не повели – их в основном вызывали на дом. Мама встревожилась до крайности; ее пугало, что я так худа и бледна, подавлена, не хожу в школу, а у меня будут экзамены за восьмой класс (мне дали справку о болезни) и все время лежу и читаю молитвы. Я и правда снова начала много молиться – у меня благодаря экономии на завтраках и тому, что мама, узнав про это, стала давать мне по три рубля в день, денег хватало не только на сигареты, но и на церковные книжки. Мама разрешила мне немного курить, по пять сигарет в день, потому что считала, что это был ее дурной пример, но я тайком на балконе выкуривала свои десять-двенадцать сигарет.
Я жаловалась на головные боли – они и впрямь были сильные, меня часто рвало от мигреней. Приходил эндокринолог, медсестра с анализами; сделали рентгенографию желудка – для этого меня на служебной папиной машине отвезли прямо в больницу, обследовали кишечник. Папа, к неудовольствию моему, пригласил психиатра.
- Ты что такая сердитая, - спросил, едва поздоровавшись, врач. – Ты чего-то боишься? Меня или кого-то еще?
- Нет, не боюсь, - сказала я.
- А чужие мысли, влияния есть?
- Да, в своих стихах я испытываю влияние Пушкина, Мандельштама и Пастернака… Боюсь, что пишу плохо. Бога боюсь.
- С какой стати? Бога нет! Это еще Кант доказал, Ленин, Маркс и Энгельс.
Вдруг перед глазами моими все поплыло и возник желтый туман.
- Представь себе красивую картинку, в которой ты хочешь оказаться. Что видишь? Море, наверно? – сказал голос Владимира Анатольевича.
- Я вижу коня с крыльями, - ответила я.
- Какого еще коня? И почему с крыльями?
- Ну, Пегаса вижу.
- Что-нибудь пореальнее представь. Пегас – вымышленное животное, его не существует.
- У Пушкина и Пастернака, у Цветаевой он был. Пусть и у меня будет.
- Ты спорить взялась? – спросил строгим голосом вошедший в мою комнату папа.
Тут Ван, как я сразу окрестила Владимира Анатольевича, как-то странно развел руками, и мне внезапно сильно захотелось спать.
- Ты приляг, полежи, а мы сразу уйдем, как только скажешь, - сказал папа.
«Гипноз, что ли, был?» - спросила я себя через час, недоумевая. Я не могла ничего вспомнить. Но Христа я больше не видела и не слышала. В тоске я попробовала молиться. Как только я начала читать акафист Богородице, мягкий, но настойчивый голос моего папы сказал мне на ухо мягко и внятно: «Маша, ты больна. И зря молишься столько. Бога нет. Ты вырастешь атеисткой». Я оглянулась. Никого. Позвала Бога, мне хотелось вернуться в прежнее комфортное состояние с бесконечными разговорами в уме. Но надо мной, в желтом тумане, улыбалось и подмигивало лицо Ленина. Да, того самого, который, как писали на лозунгах в революционные праздники, «жил, все еще жив и будет жить в будущем». Стала сочинять стихи на ленинскую тему:
«Мой милый так на Ленина похож,
Он так же сероглаз и белокож…»
Но голос Вана сказал мне: «Ну и какой ты поэт? Бред ведь пишешь, да и бредишь все время».
Я чуть не заплакала: значит, был гипноз, и мне все это внушили. Я знала о действии гипноза из той книжки про ЧК – я воспроизводила ее уже по памяти, из басен Вовки, моего брата, а также из романа Фейхтвангера о гипнотизере и Гитлере. Я забыла, как роман называется.
В голове у меня вертелись слова «пастернакипь» и «мандельштамп»; я читала об этой первой ругательной статье еще тридцатых годов в самиздате, который притаскивали то папа – в прошлом, отношения наши стали натянутыми, - а теперь – брат Владимир.
На следующий день Ван пришел опять. И я рассказала ему, не понимая сама почему, про то, что мучило меня все эти дни – про «блуд» с отцом и Димой и про детдом.
Ван посмотрел на меня почти нежно и осторожно задал вопрос: «И ты считаешь все это правдой? Ты веришь тому, что рассказываешь?»
«Да я этим живу, в этом кошмаре», - ответила я.
«Твой отец – порядочный, уважаемый человек. С Димой у тебя тоже ничего не было. Одно вранье и выдумки прямо буржуазные какие-то. Интересно, по Фрейду, что ли?»
«Но это и правда было.»
«У тебя галлюцинации. Вчера ты сказала, что Христа с Богоматерью и каким-то Павлом видела… Продолжаешь верить в Бога? Много молишься? Ты это брось», - сказал, кажется, заканчивая визит, Ван.
Вчерашнего разговора с ним я совершенно не помнила. Но ответила: «Да, я верю в Бога, и Он есть. А Ленин – тот умер и в ад попал за убийство царя Николая Второго.»
«Ты что, с луны свалилась? Откуда ты взялась вообще такая?» - засмеялся врач. - «Ну, начиталась книжек. Впрочем, я и сам так думаю».
Я не поверила и добавила: «Я сама читала том Ленина номер 65, в котором эта телеграмма и письмо. Во-вторых, Бог мне сказал, что царская семья будет святой, когда коммунизма не будет».
«Да что ты?» - опять засмеялся Ван.
И вышел. Я опять плыла в желтом тумане.

Глава 17. Разговор.

- Вялотекущая шизофрения. Поздравляю. Плюс анорексия, то есть истощение как результат сознательного отказа от еды, - сказал раздраженно папа. – Вот что, отправляйся-ка в больничку, лечиться.
- В какую, психиатрическую? – я сразу ощерилась. – А как экзамены в школе?
- Сдашь, если нормальная. Нет, просто в детское отделение центральной клинической больницы. Ты, кстати, сколько весишь? Молчишь? Ну-ка, встань на весы. Так, тридцать четыре килограмма. Рост? К стенке встань.
- К какой стенке? – Я почти ничего не понимала из его слов, только поняла, что меня поставят к стенке. – Не к психиатру-гипнотизеру?
- Какой еще гипнотизер к чортовой бабушке? А к стене, где сантиметры начерчены. Я хочу узнать твой рост.
Я с трудом слезла с кухонного стола, на котором сидела, свесив ноги, и пошла к означенной стене.
- Итак, 168 сантиметров. Двадцать пять минимум кило тебе придется за год набрать.
Я впервые за два месяца сказала ему то, что думала:
- Обвинили меня в сексе с Димкой, заперли, а сам спал со мной. Теперь, чтобы все шито-крыто, объявили меня у психиатра сумасшедшей.
Он был искренне потрясен: - И впрямь как с ума сошла! Откуда ты это берешь? Ты что, Фрейда начиталась? Нет? Странно, откуда такие фантазии? ЗАПОМНИ: я никогда не имел дела с детьми. Для этого есть взрослые женщины. Мама, например. И не только. Ладно, чтобы ты поняла: это психология детской сексуальности. Я тебе в больницу его книжки в тамиздате принесу.
Я не поверила, но мне впервые за полтора года молитв и видений стало интересно что-то еще.
- Папа, что такое тамиздат?
- А это изданные на русском языке за границей книги. ИМКА-пресс, например, издает эмигрантскую литературу. Неужели не знала?
- Обещаешь мне Фрейда? Или как его там зовут? Я правильно произношу?
- Да. А секса НЕ БЫЛО, если ты про это. И думать забудь.
И я легла в больницу. Меня кололи гормонами, насильно кормили, и у меня через месяц, в конце мая, появился наконец аппетит. За месяц я поправилась на 8 килограммов и весила 42 кило. С аппетитом и этим весом меня и выписали. Шизофрению, кстати, мне так и не поставили. Анорексия, богатое воображение, повышенная впечатлительность плюс природная экзальтированность, как сказал главврач нервного отделения, в котором я провела четыре месяца. Вернее, врачи объяснили это моим родителям, а они уже передали мне.
Позднее, от отца Иоанна, которого я теперь «Батюшкой-телепатом» не считала, я узнала о грехе прелести. Кроме того, он сказал мне, что по некоторым данным, неумеренная молитва действует на неподготовленную психику как укол опия. Отсюда и видения, сказал он. Он велел мне читать только утреннее и вечернее молитвенное правило. Веру я не потеряла, но поверила в себя.
Потом я решила стать переводчиком английского и французского языка. Поступила в 9 классе на трехгодичные курсы, экстерном на второй курс – по английскому языку. А экзамены за восьмой класс я сдала в августе перед девятым классом, успешно.
Глава 18. Анастасия и Леся Головко
Я сижу и щелкаю задачи по физике. Мне 15 лет, и решила я их уже 590 штук. Интересно, в чем измеряются сами задачи? — думаю я. -- В штуках или нет... Сегодня из командировки с Полигона приехал мой отец. Три месяца назад, в начале сентября, узнав, что я не справилась с большой физической контрольной, он принес мне задачник по физике для физматшкол его и сказал, что за учебный год я должна решить шестьсот задач. Иначе меня оставят на второй год, уж он постарается. Невзирая на протесты и даже истерику, и скандал, я вынуждена была дать Честное Пионерское Слово, что буду решать пять задач в день.
Я ничего не понимала в физике. Пришлось влезть в учебники за седьмой, а потом и за восъмой класс. К приезду папы из командировки я за два часа делала уже по 12-15 заданий. Пока он приведет себя в порядок с дороги и поест, я успею закончить.
— Хочешь в Литинститут? — внезапно спросил папа.
- Я хочу быть переводчиком. Английский и немецкий. Романо-германское отделение.
-- Сочинения вы, мэм, хорошо пишете. Показал тут одному писателю-фантасту.
-- А я за десять недель 600 заданий выполнила. Все твои задачи решила, одна, кстати, в принципе нерешабельна, ибо основана на Теореме Ферма...
Папа смутился и одновременно удивился.
- Да ты же гуманитарий, дочь. Я полагал, ты все бросила; я хотел тебя освободить от этого.
Вот тут-то я расстроилась: - Все зря? зря весь подвиг? Ты не рад?
— Марина, физика из тебя не выйдет... Один физик в семье!
— А нерешаемая задача?  Она специально?
—- Да. у ребят ум острый, авось подходы найдут, - ответил Папа грустно и пошел на кухню к маминым блинчикам и пирожкам.
В тот вечер на кухне спорили о Хрущеве. Короче, когда он побывал в Америке и отведал тамошней кукурузы, он положил под нож всю рожь, гречиху и пшеницу и велел засеять американским злаком свободные от урожая поля.
-  А помнишь, как в магазинах ничего не было, просто хоть шаром покати?
- А хлеб из ржи с горохом? Горох прямо виден был...
- Да его есть нельзя было. Рассыпался. И эти кусочки гороха…
- А мне до 11 лет шоколад и конфеты нельзя было. Да-а, а теперь их в магазинах днем с огнем... - вмешиваюсь я.
- Конфеты ей! При Хруще пачка печенья была редкостью. По 100 человек очередь была за обычным, знаешь, в бумажных пачках, "Земляничным"!
— А Сталина как продал-то.
Тише, - говорит мама. И мужчины идут курить на балкон.


Глава 21. Сон о больницах, или Больница во снах Сон 1 Мне всё время казалось, что я не в палате, а в морге. Рядом лежали девушки и девочки – на койках, напоминавших полки в шкафах. Полки эти были поставлены строго в два яруса – детское отделение, инфекция повальная, «мест совершенно, ну абсолютно нет», – горестно выговаривали медсёстры; рядом бегали, лопотали, мешая свою речь с латинскими названиями диагнозов и препаратов, врачи. Врачей было несколько, даже мало, зато было один ярко-, даже огненно-рыжий, как клоун из цирка, к тому же с хвостиком из этих красных волос и почему-то в сандалиях на босу ногу, бородатый («с бородкой короткой и кудрявой»), молодой психотерапевт... Когда я продвигалась по палате №12 (а номера тринадцать не было – врачи суеверны), меня постоянно задевали руки и ноги, безвольно свешивавшиеся с полок-коек, холодные, горячие, потно-липкие от слабости или, как я думала, от жара. Иногда я спотыкалась и чуть не падала, всё время как бы затылком назад. «Как будто падаешь с табуретки лицом вверх», – так определила я это состояние дежурной медсестре. Мне ставили капельницы... А как я попала в детское отделение? Мне же 16 лет? А в детском вроде до четырнадцати? Да просто мест нет, сказала какая-то проходная фигура – дежурный врач. Так вот, капельницы с витаминами и глюкозой, а время от времени – и с гормонами, «чтобы Вы вес набирали», объясняли мне. А по вечерам тех, у кого не было высокой температуры, «клизмили» – самостоятельного стула у лежачих, как вы знаете, нет. Приходила мама. О домашних делах помалкивала, обтирала моё тело от пролежней и тайно протаскивала мне несколько сигарет: – Сегодня смена вечером будет хорошая, покуришь с медсёстрами. Правда, я пока не знаю, кто из врачей в ночь. *** – А я приходила к тебе домой, когда тебя от психоза лечили и гипнотизировал врач, – сказала мне как-то вечером в паузу разговора старшая, оставшаяся подежурить медсестра Мария. Нет, не случайно я назвала её Машей! – она оказалась таким же настоящим другом, как ошемаля Оля. – Когда меня лечили от анорексии? У меня же нет шизофрении? – Да ты не знаешь ничего! У тебя была операция на мозге, помнишь?

– Нет, – смущённо сказала я. – Мне всё время почему-то кажется, что я в морге. И койки эти в палате – как полки, в два яруса установлены... – В два яруса! Ну-ну. Обычные койки в палате, не двухэтажные. Галлюцинации до сих пор, значитсян-да... А что морг тебе кажется, так ты в нем была уже!.. – Как это была?! – Да так, после операции на голове. На мозге то есть. До сих пор бритая и череп в зелёнке. А мама-то тебе всё рассказывала при мне (я как раз уходила с дежурства ночного), не помнишь? – У меня что, операция была на голове? – Ну росомаха! Чу-дик! А гормоны, думаешь, зачем? Чтоб ты толстая стала? Как некоторые? И она пропела: «Господи, господи, отчего все люди толстые? Одна я сирота Не пролезу в ворота!» Сон 2 – Ладно, покуру тут, да и спать тебе пора, – сказала мне Катерина Ефимовна – Фимовной её ласково называли, несмотря на небольшую разницу в возрасте, сестрички; иногда – тётей Катей (это кто помоложе), а врачи – Катенькой. Она откликалась на всё. – Рыжий Пётр приходил, допрос чинить. Анкету, то есть, принес на пятидесяти листах. – Не допрос, а диссертацию он на тебе делает, не обращай внимания. – Кать-Ефимовна, а правда меня гипнотизировали дома? – Да, а когда не понимали причин твоего бреда, иногда и кололи. Я лично. Уколы тебе ставила, когда ты спала после сеанса. Препарат А... Всё делали, только не пороли. – Странно, а мне казалось, что меня бьют... – У А. побочное действие такое, его все психотики называют «палкой». – А этот В. А. мне внушал, что Бога нет? – Ну посуди сама, с чего ради он должен был тебе это внушать? Что, голоса были? Голоса, скажи-ка, у тебя были какие-нибудь, кроме твоего внутреннего? – Ну да, в общем, я с Богом и отцом Иоанном общалась по тому каналу как бы. Правда, не били? – Ну нет, конечно! Просто мышцы твои судорожно сокращались, больно от этого. Вот тебе и «били дома», да и прозвище – «палки». – А что, у меня шизофрения? – Да ты что, опять всё забыла, что ли? Я же тебе в прошлый раз рассказывала. Саркома у тебя была, рак мозга. – Как рак мозга? – Да так, вышел не дурак. А отчего он бывает, никто не знает. Может, через сто лет изучат. Но у тебя правда операция прошла удачно. – А морг? – А-а, вспомнила? Или до сих пор койки двухметровые? (Смеётся.) – Двухэтажными! (Тоже смеюсь). – Ты была в реанимации и не подавала признаков жизни. Вот Владимир Ильич прибор-то поддержания жизнеобеспечения и отключил через двое суток, как положено, а тебя в морг направил. А ты там взяла да и очнулась. Ну, не знаю, чудо, наверное. И ты, прямо голая, дверь нашла и давай барабанить в неё. Санитар зашёл, напугался, молоденький, и позвал деда Сашку, сторожа. А тот старик, войну прошёл, всего насмотрелся. Накинул на тебя свою штормовку и вывел к врачам. Владимир Ильич долго паниковал, но всё обошлось. Так тебя теперь и зовут – «Машка – врачебная ошибка» или «Машка-Христос-воскрес!» Фимовна широко улыбается, полной рукой берёт со стола чайник, наливает, тут же, не отходя от кассы, как говорится, себе заварку с кипятком, потом не торопясь встаёт и идёт к титану – подгорячить. Потом поясняет: «Вот и бред про морг. Бред – да и не бред вовсе». Так начался 1984 год. Это был последний год до горбачёвской перестройки.