Вещее Часть 3

Повесть-предчувствие

Сочинено в 1994-96гг Откорректировано и дополнено весной  2019г

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ! Текст крайне жестокий. Слабонервным, особенно это касается женщин,  лучше не читать

Часть третья

1.
Всем не сладко, а Петру хуже всех. Мало того, что нога не поправлялась, от него еще и жена сбежала. Может, еще можно как-то ее вернуть? Допустим, набраться смелости, пойти к ее родичам,  она сейчас с ними проживает. Повинится. Их жилье  отсюда совсем недалеко,  на Фурштадской, ближе к Литейному. Уговорит, чтобы  она его  простила. Слово даст, что теперь даже пальцем ее, ежели что, не тронет. А чтоб, если согласится, в дальнейшем  спокойнее было, переедут куда-нибудь. Заживут своим домом. Да он уже и облюбовал себе: очень даже прилично сохранившийся подвал. Осталось только навесить двери, застеклить окна, прибраться, утеплить стены, установить печурку. Ну, с этим-то, хоть и прихрамывает пока на одну ногу, - он как-нибудь справится. И заживут они себе, припеваючи.
Да, так бы, наверное, Петр и поступил, да вот беда: уж больно ершистый старший Катин брат, на пару лет постарше Петра. Бобыль. Чего он без жены мыкается? Непонятно. Петр хорошо его помнил еще по школе. Хоть и невысок, пониже Петра, но здоровущий, широк в плечах. Весь в отца. И злой. На всех. Может, от того и жену не заводил. Злой и драчливый. Чуть что, - кто-то, ему покажется, криво на него посмотрел, - сразу в драку. А Петра отчего – то  особенно возненавидел. Особенно после того, как тот взял его сестру себе в жены. При любой встрече не  пропускал случая, чтобы зловеще Петра не предупредить:
-Ну, погоди… роднуля…  Я тебя когда-нибудь съем.
Но сбежавшая от него Катя еще не все. Пожалуй, еще похлеще это  не прекращающийся почти ни на минуту голод. Он и раньше испытывал постоянное желание чего-то пожевать. С этим желанием, кажется, и родился, с ним заодно в обнимку и умрет, но, пока жила рядом с ним Катя, такого голода как будто не испытывал. Как будто стоило только ей его ласково прикоснуться, что-то на ухо ему пошептать, и ощущения голода будто бы не бывало. А еще Катюшины вылазки в кладовку, когда она приносила чего-то из съестного. Какие-то крохи. Но даже они помогали Петру, поддерживали его более-менее сносное состояние. А как не стало всего этого, - тут уж прямо хоть на стенку лезь.  Ох, как бы хотелось сейчас Петру вонзиться зубами в чью-то хорошо прожаренную, вкусно приготовленную плоть! Пусть даже это будет не самая его лакомая – филейная часть. Он согласен даже на оковалок. А какое это удовольствие – обсасывать, допустим, ту же сахарную косточку. А еще существуют такие потрясающе вкусные блюда, как рубец, студень… Или взять тот же суп из головизны. Потроха. А с чем могут сравниться приготовленные матерью мозги? Нет, это даже словами не передать. Да мало ли вкусных вещей можно приготовить из кусочка самого обыкновенного мяса? Было б только оно под руками. И до чего ж тяжко, когда его совсем нет! И как долго все это терпеть? Невыносимая мука.
-Петруха! Петруха!
Петру только удалось забыться во сне, когда у самого его уха раздался Митин голос. Петр, рассердившись, что его разбудили, даже попытался отпихнуть  брата здоровой ногой, но Митя ловко увернулся.
-Да ладно тебе… Слышь, братуха…
Петр перевернулся на другой бок, лицом к стене, но от Мити не так-то легко избавиться. Привязчивый, как репей.
-Я сейчас опять эту деваху… Ну, помнишь? Которая от нас сбежала. – Митя коснулся своей щеки, которая когда-то особенно пострадала от ногтей строптивой девицы. – Смотрю, опять чешет по Манежному. Как ни в чем не бывало! Опять одна. Во шалава! Слушай, да хватит тебе дрыхнуть-то! Ночь впереди.
-Чего пристал? – Петр обернулся к брату своим нахмуренным лицом.
-Я ж тебе говорю. Слушать надо. Я ту девку сегодня опять видел. Чуешь?
-Ну и что?
-Ну и то. Соображать надо,  – Митя склонился так низко, что губами своими едва не коснулся шеи брата, зашептал в ухо. – Слушай, давай ее… Еще раз… На пару. Ты и я. А то в брюхе уже… кишка кишке по указу строчит и котелок трещит: вот-вот треснет. До чего жрать охота!
-А ты когда ее видел-то?
-Сегодня… Сейчас! Я ж тебе сказал.
-А сегодня какой день?
-«Какой, какой». Обыкновенный.
-Не-у-каз-ный. Оттого и видел. В неуказный  мало ли кого где увидишь. Чего шум-то поднял?
-От того и поднял. Под лежачий, братуха, камень вода, как знаешь, не течет. А ты все  лежишь, как колода.
-А что ты хочешь?
-Взять ее. Прям сегодня. Пока она тепленькая.
Петр как услышал такое, - все внутри у него обмякло, потом бросило в дрожь.
-Да ты что? Очумел? В неуказный… Мать твою.  Кто ж охотится в неуказный день?
-Дурачье не охотится. А мы нет. Мы не дурачье.
Таким, как сейчас, Петр, пожалуй, своего брата еще ни разу не видел. Он сейчас разговаривал, скорее, как старший с младшим.
-Нет… Ну, ты даешь! – Петр беспокойно заерзал на койке. – Нет уж, ищи себе других.
-Слабак,  – Митя презрительно сплюнул. – Подожди, вот сдохнешь скоро, мы тогда тобой как раз и попитаемся.
-Ну, кто из нас сдохнет первым…
-Ты!
-С чего это?
-Потому что лопух. Посмотри на себя.
Говоря по правде, оба выглядели неважно. Оба почти одинаково отощали. Носы заострились, темные круги под глазами. Еще чуть-чуть и ходячими скелетами станут. Петр погрузился в невеселые размышления, длившиеся не меньше минуты. Тут же с мыслью в работу включилось и воображение: представил свое тело, лежащим на голых досках топчана, а рядом идет приготовление к разделке. Вот нанятый по случаю его смерти рубщик поднимает с пола остро наточенный топор. Ах, как блестит его лезвие-жало! Вот он закидывает за голову руки с зажатым в них топором… Еще мгновение – и лезвие топора вонзится в его, Петра, плоть, расчленит на мелкие кусочки… Нет! Пусть лучше там, на топчане, будет кто-то другой. Но чтобы этого не случилось… Может, брат и прав. Спасти себя. Любой ценой. Вплоть до нарушения Указа.
-Погоди, – Петр присел на койке, подтянул к своему волосатому подбородку два острых колена, положил на них подбородок, пальцы сомкнулись вокруг щиколоток – любимая поза Петра.-  А ты в какое точно время ее видел?
-Точно не скажу. Часиков в десять. Ну, отчаянная! Хотя бы и неуказный. Идет – в ус не дует. Даже по сторонам не глядит.
-Прямо тебе на  улице встретилась?
-Я ее из подворотни заметил.
Так что же?.. Может, и в самом деле рискнуть? Во-первых, девица – с ней можно справиться без особых хлопот, если навалиться на нее – не так, как в прошлый раз, а дружно, вдвоем, сразу, с обеих сторон. Да и место достаточно глухое, малолюдное. Там по соседству вроде как никто сейчас не живет. Одна забота – охрана. В неуказные дни они шныряют по всему городу. Суют нос во все щели. Чуть что- притянут к ответу. Тем более, если с дубинкой в руках. Тут уж не отвертеться. Сразу, без разговоров – тюряга обеспечена. Благо, она совсем рядом. Других приговоров за такие нарушения у судей почти никогда не бывает. Да это и понятно: казне как воздух необходимо заполучить где-то мясо. Вот они и стараются, лезут из кожи вон. Хватают и за дело и без дела. Дай им только повод.
-Ладно… - Петр убрал подбородок с колен. – Попробуем.
Лицо Мити осветилось радостной улыбкой:
-Ну, братуха! Вот это я понимаю! Это по-нашенски! Это по-дроздовски!
-Да тише ты. Чего ты орешь?
-А когда? Давай поскорее. Пока ее кто-то другой. Догадается. Вместо нас возьмет и прикончит.
«В самом деле, - подумал Петр. – Раз уж решились. Чего тянуть?»  Митя прав, эту шелобутную  девицу кто-то может оттяпать. Из-под носа уведут. Вот когда будет обидно.
-Хорошо, я сейчас только соберусь, а ты пока языком… поменьше. Чтоб никто из наших…
-Да  ты что? – обиделся Митя. – За кого меня принимаешь? Да я…
-Уйдем по-тихому. Все. Я сейчас.
День неуказный, может, поэтому и погодка разгулялась. Вчера было сыро, уныло, всю ночь хлестал дождь, но к утру все переменилось. Тучи разбежались. Выглянуло солнце, а вместе с солнцем  - легкий мороз. Градуса два, едва ли больше. Митя, когда вышел  из дома, угодил каблуком прямо в недавнюю лужу, сейчас покрытую тонким, с синеватым отливом, льдом. Лед хрупко рассыпался под напором Митиного башмака. Мите это так понравилось, что начал крушить весь лед во дворе, азартно перебегая с места на место, покуда не появился Петр и строго, явно подражая отцу, не одернул его:
-Не дури. Что ты как маленький?
Пока все складывалось нормально, хотя без осечки все же не произошло.  Этой осечкой оказалась Соня. Еще пока Петр собирался в путь-дорогу, его сборы, продолжительные, тягучие, как все, что он делал,  ею, востроглазой, не остались незамеченными. Петр только вышел из своей угловой комнатки, а она тут как тут:
-Что? Уже? Выздоровел?
-А тебе какое дело? – попробовал отмахнуться от сестренки Петр.
-Прямое. Выздоровел, значит, на Охоту пойдешь. Давно б так!
-Выздоровел, выздоровел, но пока не на охоту. Не радуйся раньше времени.
-А куда?
Петр - тугодум  затруднился с ответом, но его выручил подоспевший ровно к этой минуте Митя.
-На кудыкину гору. Знаешь, где такая?
-Нет, - честно призналась Соня. – Возьмите меня с собой.
-Возьмем, возьмем, - пообещал Митя, - но только не сегодня.
-Почему не сегодня?
-Потому что у нас свиданье назначено. А тебе еще рано на свиданья.
-Если на свиданье, зачем же ты дубинку с собой берешь? – это она к Петру. А у него действительно – вот балда стоеросовая! – свинцовый наконечник дубинки из-под короткой полы куртки высовывается.
-Тихо ты! – уже приказал Соне Митя. – Чего  на весь дом орешь?
-Выходит, вы совсем и не на свидание, - Соня, шепотом. Догадалась чертовка! – Теперь я знаю, куда вы.
-А раз знаешь, так молчи, - тот же Митя. Петр же только стоит столбом, да глазами хлопает. – Никому ни слова. А скажешь… Пикнешь хоть слово… Я у тебя твою Надю. отниму.  Башку  ей размозжу.
Надей Соня назвала когда-то принесенную с последней неудачной Охоты, найденную тем же Митей в груде мусора куклу. Не только назвала, но посчитала ее своим, как она сама обозвала, «дитёночком», а еще: «Она моя тростиночка, моя любушка, моя надеждинка» и все такое, и почти никогда с ней не расставалась. Держала ее или в руке, или на руках. Также как и сейчас. Поэтому, едва прозвучала Митина угроза, поспешила прижать куклу к себе. На ее лице: «Не отдам!»  Она на самом деле испугалась. Во-первых, от того, что Митя до сих пор никогда не говорил с ней  таким тоном. Он обожал сестренку, ей во всем потакал. Вплоть до того, что какие-то аппетитные кусочки ей подсовывал. Во-вторых, от того, что она поверила. Что он действительно сможет, если захочет, взять и… размозжить. Сейчас перед ней был какой-то другой Митя, которого она до сих пор не знала и не встречала. Поэтому больше и не сказала ни слова. Проводила братьев настороженным прищуренным взглядом, вплоть до того, как за ними закрылась выходящая на улицу набухшая от последних дождей  дверь.
   
2.
Пока добирались до Манежного переулка, им по дороге встретился только один человек, да и тот был Митиным ровесником, Сеней Жучком. Тот самый, про которого он как-то рассказал охраннику. С Сеней Митя даже какое-то время крепко дружил, ходил к нему в гости, на дни рождений. Сеня платил ему той же монетой. Правда, в последние годы уже дружились поменьше. Митя, едва приметив своего приятеля, тут же подумал: «А не хлопнуть ли мне его?»  В самом деле: один-одинёшенек, рядом с ним сейчас никого. Чуть было не поделился этой мыслью с братом, но передумал: нападать на человека, если тот едва отошел от двери своего дома, - глупее не придумаешь. Петр – что значит на пять лет старше, - сразу оценил ситуацию: бровью не пошевельнул. Наоборот, чтоб себя не искушать, ускорил, насколько это было ему по силам, шаг, постарался проскочить так, чтобы незамеченной осталась спрятанная кое-как под накинутой курткой дубинка. Петр заковылял побыстрее, а Митя, наоборот, задержался.
-Привет!
-Привет.
-Куда путь держим? – вежливо поинтересовался Сеня Жучок.    Он всегда отличался хорошими манерами, его даже ставили всегда в пример Мите. Да это и неудивительно, раз его мать работала секретаршей  в районном жилищном департаменте. 
-Да так… - неопределенно ответил Митя. – Вот, прошвырнуться захотелось. Чего все дома-то взаперти сидеть в хорошую погоду? А ты?
Сеня достал из-за спины нечто, обернутое рогожей.
-В баню вот… . Чуешь, как пахнет? 
Да чует Митя, чует! Хороший запах. Запах веника. Значит, баня. Ох, уж эта городская баня! Как только ее не живописали! Какими только легендами не обросло это заведение! И, мол, вода там горяченная (чуть ли не один полный таз на человека) и какая-то таинственная парилка, где люди хлещутся такими вот, как сейчас у Сени,  березовыми вениками. Этим, вроде бы, изгоняется накопившаяся в порах тела грязь. А уж до того жарко в этой парилке. Будто аж дух захватывает. Митя малый не промах, не очень-то во все эти россказни верит, многое тут, конечно, поднаврали, но в баню тоже сходить, на себе проверить, как есть все на самом деле, разумеется, ему бы тоже ой как хотелось. Но как туда попасть? Если без блата, как у Жучка, значит, только по спецприглашениям. Надо кого-то просить, писать заявления с перечислением всех заслуг и наград. Соберется общественная комиссия по проблемам досуга, она-то и рассмотрит, достоин ли, допустим, тот же Митя на посещение бани. А какие у Мити награды и заслуги? И влиятельных родственников, как у Сени Жучка, - ноль на палочке. Эх, будь его мать тоже… Если не секретаршей, так хотя бы уборщицей в том же департаменте. А ведь могла бы. Грамотная, и голова у нее соображает. Но не повезло Мите с матерью, не то, что Жучку. А про отца уж и вовсе говорить нечего. Все, кого не послушаешь: «У-у-у, твой папаша…. Грамотей, одним словом». А толку-то от того, что он грамотей? В баню просто грамотеев, если своим грамотейством никаких особенных отличий не заработал,  не пускают. Им там делать нечего. Они и из простой домашней шайки помыться могут.
-Эй! – Петр уже доковылял до поворота, а Митя все торчит со своим дружком.
Митя уже готов расстаться, но Сеня еще не отпускает:
-Ты как сегодня? На толкучку вечером пойдешь?
-А то как же! Обязательно.
-Приходи. А то там твоя… Без тебя, знаешь, уже заскучала.
-Ну, ты скоро там? – торопит брата Петр.
-Да сейчас! Потерпи немного!.. А ты что, ее видел, что ли?
-Ну. Тебя ж сколько не было!
Мите очень хотелось поболтать об этой «одной», которая, если верить Жучку, по нему заскучала, однако приходилось бежать, а то Петр его, со своим-то занудством,  до печенок достанет.
-Ладно. Пока. Там увидимся, – Митя припустил чуть не вприпрыжку.
Весть о том, что его кто-то ждет и скучает по нему, прибавила Мите сил. Побежал так, что ветер в ушах засвистал. А «толкучкой» те, что помоложе, в ком еще не выветрилось желание пофорсить,  называли  Летний сад, излюбленное место для сборищ, гульбищ в неуказные, естественно, дни. То была своего рода ярмарка женихов и невест. Сюда, в Летний сад, стекались претенденты на обустройство своего гнезда со всего Центрального района. Чужаков, пришлых сюда не пускали. А если кто из тех, кто понахальней, сунется: парням – суровый отлуп, синяков понаставят, а с чужими девицами разбирались их же товарки. Бывало так, что навалятся  всем визжащим девичьим скопом, - разденут до нитки. Одежду, правда, тут же  вернут, но за ворота выведут, больше не пустят. Да они и сами после такого позорища сунуться уже не посмеют. Но это с чужаками, а если ты свой…  Здесь знакомились, прогуливались, целовались. Укромные местечки, их называли еще «беседками»,  для этого специально властями предусмотрительно сохранялись.
Митя, конечно, с некоторых пор стал тоже завсегдатаем этих сборищ. Была б на то исключительно его воля: век бы отсюда не уходил. Так бы тут и жил. До чего ж ему по душе это беззаботное столпотворение! Эта круговерть. Но так уж получилось, - Сеня правильно его укорял, - что обе последние недели  он туда не заглядывал. Виной тому была ненастная погода. Дождь, хоть и не ливень, но капал,  почти не переставая. А такой непромокаемой одежды, как у Сени, например, чтоб можно было и на голову еще натянуть – это, кажется, «балаклавой» называется,  - у Мити не было. Да и башмаки совсем прохудились, а у отца руки не доходят, чтобы починить, вот и пришлось Мите все это время только  с унынием таращиться из окна. А то и из подворотни. Наблюдать с завистью, не прошел ли кто из знакомых в хорошо известном ему направлении? Но сегодня-то, когда погодка разгулялась, он непременно – независимо от того, чем закончится Охота, - побывает в саду, повидает ту, которая, если верить Сене, так сильно по нему заскучала. Да он и сам по ней соскучился. Девушка крупная, сильная, что называется « в теле». Кило под шестьдесят потянет. Такую упитанную подругу жаль было бы потерять. Такими надо ой как дорожить. Холить их и лелеять. «Эх! Только б до вечера поскорее дожить».
А  вот и печально знакомое помещение в Манежном. Братья, естественно, устроили свою засаду именно здесь. Ничего не изменилось со времени их неудачной Охоты. Веревкой, правда, утруждать себя не стали. Ну ее. Хватит и того, что хлебнули из-за нее в прошлый раз. Затаились, присев напротив оконного проема. И потянулись томительные минуты ожидания… Очень долго никто не появлялся. Такое впечатление, будто город окончательно вымер. Наконец, где-то через полчаса, прошла по переулку сразу целая группа из пяти человек: две женщины, одна из них пожилая, а другая не очень, двое мужиков в возрасте и девочка, годами, примерно, как Соня. Прошли молча, как-то очень целеустремленно, словно шли по приказу. Скрылись в конце переулка. Кто они? Куда и зачем шли? Так и осталось загадкой. Еще через полчаса прошел, точнее, пробежал рысью крупный мужик. Почему-то в одних кальсонах и ночной рубашке. Петр его сразу признал. То был кожевенник. У него своя мастерская в Друскенинском переулке ( во имечко! Без стакана сваренной матерью бражки не одолеешь), где он обрабатывает приносимую ему со всего района кожу. Занятие, надо сказать, довольно вонючее (к его мастерской, не зажав предварительно нос, не пройдешь; стошнить может), зато прибыльное. Вся та обувка, что была на Мите и Петре, сшита как раз из кожи, которую выделал этот мужик… Итак, кожевенник в его странном наряде куда-то пробежал, точнее, протопал, потому что, если одежка на нем была легкая, то на ногах мощные, на стальных подковках сапоги. И вновь тишина. Полчаса. Час. Скоро темнеть начнет. Первым начал терять терпение Петр.
-Ну, и где она? Твоя дуреха. Должно быть, пока ты возился, она уже. Прошла. Все. Проехали? 
-Я возился? – тихо возмутился такой несправедливостью Митя. – Лучше б на себя посмотрел. Все у тебя в час по чайной ложке.
Все-таки решили еще какое-то время подождать… Прошли со стороны Кирочной, о чем-то громко, беззаботно судача, три женщины с бельевыми корзинами: должно быть, полоскали белье в Неве. А чуть позже, видимо, зазевавшись, проковыляла с корзиной и старуха. Одна! Братья уже поднялись со своих мест. Петр схватился за дубинку, но тут  случилось то, чего они опасались, чего им хотелось меньше всего. Из-за угла вынырнули два охранника. Вынырнуть-то вынырнули, но  шли степенно, вольно, как им и подобает, ничего не остерегаясь и только озираясь по сторонам. У того и другого – по автомату. Один из них – вроде как, их старый знакомый. Тот самый, кто приводил бабульку. У Петра при виде охранников сразу заледенели руки и ноги, а Митей, наоборот, - и откуда только это взялось? – вдруг овладел какой-то непонятный азарт.
-А ну подите… Подите… - зашептал, как будто намеренно подманивая к себе охранников.
Когда же охранники, естественно, не расслышав, потому что Митя только шептал, продолжали идти своей дорогой, Митя взял да и показал им - уже в их удаляющиеся спины – язык. Петр, конечно, такого его поведенья не одобрил. Что за смысл дразнить тех, от кого зависит твоя жизнь и смерть? Как только охранники скрылись, не удержался от желания проучить брата – дал ему хорошего подзатыльника, точь-в-точь как это иногда делал с ними отец. На что Митя, восприняв этот подзатыльник как нечто вполне заслуженное, только сказал:
-Не ссы, братуха. Со мной ничего не боись,  – выхаркнул в окно накопившуюся во рту слюну.
-Да уж. С таким, как ты… чумным… Вот как застукают, тогда не то запоешь.
-Не застукают. Ты что? Ты смотри, вон какой лаз. Тоню-усенький. Чуть меня пошире. Чуть что – я туда быстренько-раз! Раз! Куда там, с их животами.
-Ты-то, может, и раз –раз, а я?
Верно. Петр пошире Мити. Он, пожалуй, в этом лазе застрянет. Митя и сам сейчас свою оплошку понял.
-Не боись, я сказал, - произнес уже не так уверенно, как вначале. Еще немного поразмышлял, вновь воспрянул духом. - Слушай, если я сбегу, так ведь и дубинку с собой унесу. Верно? А раз ты безоружный, с тобой ничего не сделают.
Сознание, что опасность миновала, лишила братьев на какое-то время осторожности. Сами того не замечая, они сейчас говорили настолько громко, что тренированное ухо  могло их услышать. Эх, как не хватало им сейчас, рядом с ними, умудренного охотничьим опытом отца! Он-то наверняка сейчас бы их приструнил. Но поздно. Поздно. Те же два охранника, словно почуяв добычу, вновь вышли из-за угла. Их нацеленный на малейший шорох слух, кажется, что-то уловил. Оба насторожились, обменялись быстрыми, отлично понимающими друг друга взглядами. Один из охранников поспешил снять с плеча автомат, убрал предохранитель.
-Эй! Кто тут? Ни с места! Сидеть!
И, откормленные, пышущие здоровьем и силой, помчались наперегонки, как будто поспорили между собою, - кто схватит нарушителя первым.
-Не бойся, братуха. Стой на своем: я не я и лошадь не моя,  - еще успел прошептать Митя, схватил дубинку, сдернул с пояса брата ножны, словом, обезоружил, нырнул в темноту.
-Ни с места! Стой! Стрелять буду!
Но какое там? Один из охранников уже целил автоматом в оконный проем, держал его на мушке, но Мити уже и след простыл. Попробуй догони. Охранник ловко перепрыгнул через подоконник и, не мешкая ни секунды, больно вцепился Петру в ухо.
-Что это мы тут вытворяем? А ну! Отвечай!
Петр ни жив, ни мертв. Дикий, несусветный страх обуял его. Что-то хочет, вроде, объяснить и чувствует, что не может: язык не повинуется.
-Ну, чего сопишь? Спрашиваю, что тут делаешь?
Второй охранник слегка задержался, прошел через дверной проем. Теперь гремит чем-то в глубине  помещенья, за стеной.
-Немой? – охранник шваркнул Петра ребром ладони по шее. – Говори, или я тебя… Чем занимаешься?
Наконец-то, Петр нашел силы, чтобы выдавить из себя:
-Ни…ни…чем.
-Как это «ниничем»?  Охотимся? Указ нарушаем? Где второй?
-Я… Я один.
-Заливай, заливай, мать твою, - охранник еще больнее завернул Петру ухо. Из глаз Петра потекли слезы. – Признавайся, кто второй? Куда сбежал?
-Один я! – завопил Петр. – Честное слово. Один. Оди-ин!
-Ну, что? – вернулся второй охранник. Нарядный казенный китель присыпан настенной побелкой.
-А у тебя? – первый у второго.
-Похоже, что смылся. А этот?
-Запирается.
Второй охранник, скорее потехи ради, чем для пользы, став у двери, пальнул в глубину помещенья. Короткая автоматная очередь. Задзинькали, ударяясь о стену, пули.
-Не шуми, - поморщился первый. Судя по всему, он был настроен не так игриво, как его напарник. Вновь пристал к Петру. – Докладывай, где твое оружие?
-Какое?
Охранник выругался.
-По что мне оружие? – начал настолько убедительно, насколько у него хватало на это умения, отпираться Петр. - Не надо мне никакого оружия. Я же  не на Охоте.
-Темни, темни, парень. Мели, Емеля, твоя неделя. Ты бы хоть врать-то вначале научился. Не на Охоте он. А где же ты?
-Смотри, Коль, - другой охранник успел зажечь фонарик, что висит у него на груди. Лучом света выхватил из сумерек, сгустившихся в дальнем углу, дыру в кирпичной стене. – Вот он прямиком через эту дыру и сиганул. Сам ноги унес и ОИУ с собой прихватил. Соображалка работает.
-Твой жетон, - обратился охранник к Петру. Тот поспешил подать ему хранящийся у него на груди, подвешенный на веревочке кусочек жести с выбитыми на нем его, Петра, данными: год рожденья, фамилия, местожительство.
-Учти, - предупредил охранник, доставая из закрепленной на его ремне  сумки казенную тетрадь. – Ты теперь у нас на крючке. Попадешься еще раз, - примерно так же, - больше препираться не станем, а сразу – за шкирник и куда следует. А там пускай следствие решает, был ты на Охоте или не был. Усек?
Петр согласно кивнул головой. На то, чтобы как-то возразить, еще как-то себя защитить, сил у него уже не осталось. Да, говоря по правде, он даже обрадовался, что охранники сейчас от него отстанут.
-А-а, слушай! – второй охранник воскликнул обрадовано. – Я ведь этот дом знаю.  Я у вас был. Там еще бабка у вас, верно? Долгожительница. Вот попадешься нам еще раз, так и знай – собственной бабке на двадцатипятилетие Указа с двумя мерами фарша и угодишь, - сказал и, довольный своей шуткой, рассмеялся.
Первому же охраннику явно не до шуток, он непроницаемо сумрачен, строг, не смягчил угрозу:
-Усек, спрашиваю, чем это пахнет для тебя?
-Усек, - Петр еще раз, демонстрируя свою понятливость, усердно покивал головой.
-А я ведь знаю, кто и с тобой был, - продолжал свои разоблачения другой охранник. – У них там пацаненок один. Шустрый такой малец. Вот он. Наверняка. Старый-то вряд ли бы сам в петлю полез. – К Петру. – Так что передай своему братцу. Что он тоже на подозрении. Мы сейчас это запротоколируем. Чуть что – так сразу оба теперь под Указ и загремите. И будет вам обоим счастье.
Охранники  отпустили Петра только после того, как завершили все, что им было положено. Напоследок один из них   дал  Петру коленкой под зад, отчего он уткнулся носом в стену, а другой,  похоже, он был здесь старшим, еще и  добавил словами: 
-Будь здоров, Петр Борисович Дроздов.  Проваливай. Но больше, смотри, не попадайся. Живым от нас уже не уйдешь.
Охранники ушли, оставив Петра одного. И, странно, чем дальше, судя по цокоту подковок на их сапогах, удалялись охранники, тем все более сильная дрожь овладевала Петром. К моменту, когда охранники вовсе пропали из виду, трясучка, кажется, овладела каждой, самой крохотной клеточкой его тела. Весь он, от макушки до кончиков пальцев, преобразился в один вибрирующий, почти ничего не соображающий от страха кусок мяса.

3.
Чтобы унять дрожь, вновь стать хозяином своего тела, Петру пришлось потратить не менее четверти часа, - так глубоко его пронзил испуг. Когда, наконец, решился покинуть этот злополучный полуподвал, свидетель их двух провалов, и уже занес было ногу над подоконником, чтобы спрыгнуть вниз -  как будто в насмешку над ним! – увидел ту самую девицу, за которой они охотились. Она возникла из-за угла, но не одна, а в обнимку с долговязым, незнакомым Петру парнем. Судя по скудной растительности на подбородке, парню было еще далеко до двадцати. Мало того, - парочка взяла и остановилась ровно напротив места засады. Жадно прилипли друг к другу губами. Ох, ну что же тут сотворилось с Петром! Великая злость на этих… целующихся взасос обрушилась на него. «Гады… Ой какие гады! Я тут мучаюсь, а они…». Хрипло прокричал:
-Эй! Вы! Там!
И ведь добился своего: парня и девицу мгновенно отшвырнуло друг от дружки.
-А ну мотай отсюда! – продолжал бушевать Петр, словно он тут был настоящим хозяином.
Его угроза подействовала. Правда, не сразу. Первой бросилась бежать девица. Парень, хоть и напустил на себя храбрости, сделал вид, что ему все нипочем, но очень скоро тоже потрусил вслед за своей умчавшейся подружкой. Петр же еще немного постоял, спрыгнул с подоконника, причем приземлился прямо на больную ногу, едва не взвыл от боли. Прихрамывая, побрел переулком, больше ничего и никого не замечая вокруг. Слезы текли по его щекам, слепили его. Он брел и брел непонятно куда. Ноги несли его сами. Ему сейчас все было безразлично. По дороге попадались какие-то люди. Кто-то из них узнавал Петра, здоровался. Кто-то даже о чем-то спрашивал. Петр ничего этого не слышал. Он просто брел вдоль заросших плесенью пустых кирпичных зданий и вовсю жалел себя.
Жуткая, проклятая, пустая, подлая, ни на что не годная жизнь. Прожил два десятка лет, а что он видел? Ничего, кроме погони за жратвой. Этот вечный, неотступный, сопутствующий каждому его движению, вздоху, такой томящий, сосущий, изматывающий голодный зуд.  Эта вечная, изо дня в день, мечта о куске, о глотке пищи. Да что же это за жизнь? И даже Катюша – такая падкая на всякие выдумки, застрельщица, полная неиссякаемых фантазий, почти всегда берущая инициативу на себя, - даже она не делала эту жизнь намного лучше. Только эпизодами. Если и отвлекала от мыслей о еде, - только урывками. Золотая пыльца в неохватной по своему объему серой глыбе мертвящего, подавляющего своим скудным однообразием существования, единственным двигателем которого была все та же жратва… жратва… жратва. Что-то раздобыть и съесть. Чего-то прикончить, разделать, приготовить, положить в рот и разжевать. Да на фига ему вообще такая жизнь? Катись она к чертовой матушке. И кто же ее вообще придумал, кто изобрел эту проклятую штуку - жизнь?
Петр брел и брел, спотыкаясь. Слезы на лице уже подсохли от того, что дул теплый встречный ветер, но, как и в начале пути, он оставался слеп и глух ко всему, что творилось вокруг. Его остановило  лишь прикосновение чьей-то руки. Почему-то не испугавшись, - до того ему сейчас было все безразлично, - обернулся: позади него стоял лыбящийся, как ни в чем не бывало,  Митя.
-Ты что, братуха? Оглох? Я кричу, кричу.
Митя без дубинки и без ножен, и Петра обожгло мыслью: «Неужто посеял?»
-Да не боись ты, - догадался Митя. – Я все припрятал, а то у меня одёжа короткая. А ты чего так долго?
-Где припрятал?
-Да тут… неподалеку. Пошли.
Вскоре они оказались в очень захламленном подвальчике. Митя разгреб груды наваленного мусора, из-под которых извлек драгоценные дубинку и ножны брата.
-Ну, и что они с тобой сделали? – полюбопытствовал Митя. Присел перед братом на корточки, пока тот прилаживал дубинку к своему поясу.
Петр старательно приладил дубинку, прикрыл ее полами своей куртки.
-Как?
-Ништяк! – одобрил Митя. – Совсем незаметно…  А как в меня пуляли, слыхал?... Пах-пах-пах!... Здорово… Знаешь, я о чем подумал? – Митя зажмурил глаза. Видимо, сейчас перед глазами у него пронеслось что-то очень приятное, потому что на его чем-то измазанном, истощенном, остро вытянутом, бледном, смазливом  лице заиграла улыбка. – А вот если б мне тоже… стать охранником? А? Чего скажешь? Вот у кого не житуха, а сплошная масленица. Совсем не то, что у нас. Я видел одного охранника, так у него, не поверишь, семечек …. Подсолнуховых… Во-о… Полный карман. Провалиться мне. Оттого они все такие и жирные… Слушай, ну чего ты все молчишь? Язык тебе отрезали? Скажи хоть, чего они тебе напоследок сказали?
-Чего сказали? А ты - то? Как думаешь?
Митя - по его лицу продолжает бродить улыбка, отсвет той, что была, когда мечтал о карьере охранника,  - еще секундочку подумал, пожал неопределенно плечами.
-Сказали: еще раз попадетесь… Что ты, что я.    Оба…
Митя негромко свистнул. Его продолговатое лицо еще более вытянулось, и улыбки на нем уже никакой. Все, - хватит, наулыбался, теперь держи ответ.
-А как они про меня-то узнали? Ты, что ли?
-При чем здесь я? Что, ты думаешь, они глупее нас? Этот… Один из них тебя просчитал.
На этот раз молчание длилось не меньше минуты. Митя по-прежнему сидел на корточках, упершись взглядом в кем-то оставленную, уже засохшую  кучку. Заметно было, что услышанное далеко не обрадовало его. Тут уж не до того, как стать охранником. Не до жиру, быть бы живу. Теперь о другом думать надо. Петр также  осторожно присел на непонятного назначения, покрытую ржавчиной железяку, скорее всего, остов какой-то хитроумной машины, одной из тех, которыми пользовались в старое, предкатастрофное время. У них было много машин. Валяются и там и здесь. Бестолковые. Бесполезные. Давно ржавчиной покрылись. И, что самое обидное, - все, как одна, несъедобные.
-Чуешь, что нам грозит?... В общем, так… - От железа тянуло холодом, и Петр, несмотря на усталость и боль в ноге, опять привстал, пересел на пахнущий гнилью расползшийся полосатый тюфяк. - Жить хочешь?
-Ну.
-Значит, надо что-то…
-В смысле?
-Надо… кого-то.
-Ты думаешь?
-А как иначе?
Митя задумался. Похоже, Петр в этом случае был прав.
-А кого ты предлагаешь?
-А ты кого?
Митя еще раз подумал. Из длинной, причудливо изгибающейся, полусъеденной ржавчиной трубы,  что вилась у них над головами, сочилась желтая, дурно пахнущая струйка воды.
-Ты про наших?
Петр на это ни гу-гу.
-Только не мамку, - наконец, осторожно предложил Митя. – Она добрая и по дому тоже все делает. Как же мы без нее?
-Про нее никто ничего и не говорит,  – Петр подставил ладонь под сочащуюся струйку воды - его одолевала жажда  - поднес ладонь к носу, понюхал, брезгливо морщась, отряхнул руку, потом вытер о штанину – это не вода, помои какие-то.
-И не Соню, - продолжал вслух размышлять Митя.
-И не Соню, - сразу и охотно согласился Петр. – Что в ней? Кило сорок. От силы. Овчинка выделки не стоит. Нам ее надолго не хватит.
-Может, бабульку?... А что? По-моему, в самый раз. Ей все равно уже… Совсем недолго осталось.
-Ну и дурак, - отрезал Петр. – Бабку трогать нельзя. В ней весу… Немного побольше, чем у Сони. Да и мясо… Наверняка одни жилы. Нам ее будет и не разжевать.
-Верно! Все зубы об нее обломаем.
-И потом, ты учти, ей на двадцапятилетие Указа две с половиной меры фарша отвалят.
-Тоже верно! Выходит, ценный кадр, бабуля-то. Ее ни-ни. Пальцем не тронуть. Но тогда…  Кто же? – Митя поморгал своими длинными, слегка загнутыми, как бывает у взрослых девиц, ресницами, предположил несмело. – Что ж?... Тогда батя, что ли? Больше-то, вроде как… и некого.
-Хотя бы его, - нехотя, но все-таки выдавил из себя Петр.
Братья, одинаково смотря себе под ноги, только Митя сидя, а Петр стоя - от разлагающегося тюфяка у него задница повлажнела, от того и встал,  -   задумались… Отец… Да, отец… все-таки… Многое чего хорошего Митя от него повидал. Многому научил. Баловной был Митя, озорной, - но никогда не бил, как, послушаешь, делают другие отцы. И крупно не ругал. Добивался своего словом. Внушеньем. Митя ему за это благодарен. Но… Если не его, тогда кого? А «кого» это обязательно. Потому что еще никто не придумал, чтобы можно было б жить и не есть. Или ты ешь или тебя съедят. Так лучше пока ты. Пока тебя не опередили… «А если не отца… Если убить его». Митя подумал о стоящем сейчас напротив него, дожидающемся какого-то ответа брате.
-Думай - не думай… -  Петр как будто догадался, что сейчас промелькнуло в голове  Мити, решил помочь ему с ответом. – А кого-то все равно надо. Ну а если не батю, тогда… Или ты, или я.
-Ну вот еще! Я-то тут при чем? – Митя сузил до предела глаза, словно лезвием прошелся ими по лицу брата. – Да и не дамся я… Что, ты думаешь? – Быстро  поднялся на ноги, весь напружинился приготовился, как если бы кто-то собрался  на него напасть.- Попробуй… Тронь только.
-Да никто тебя и не трогает, - поспешил успокоить брата Петр. – Не про тебя сейчас… А отец… Сам видишь, не слепой, пользы от него все равно уже никакой. Только небо коптит… А ест одинаково.
-А может… - Митя еще попытался робко защитить отца. – Может, еще подождем? Он ведь, наверное, и сам…тово… скоро.
-Когда «скоро»? Это «скоро», знаешь… То ли дождик, то ли снег, а нам уже сейчас чего-то жевать надо.
Петр выглядел очень решительным. Митя видел его таким, кажется,  впервые и даже слегка зауважал. Также впервые в жизни.
-А… когда?
-Посмотрим. Там видно будет. Во всяком случае… Чем быстрее, тем лучше.
-А сможем? – вдруг засомневался Митя. Он только представил себе, как кто-то из них двоих поднимает на отца дубинку и ему стало как-то не по себе.
-Ну, не знаю. Я смогу, а ты…  Поглядим, кто на что способен. – Поправил дубинку, проверил, достаточно ли хорошо замаскирована, повелительно бросил. – Все. Хватит языками чесать. Пошли.
Да, за таким, каким он выглядел сейчас, ничего похожего на прежнего размазню, - и откуда что взялось? -  можно было пойти. Митя беспрекословно признал право брата на оглашение приговора, а за собой -  лишь обязанность неукоснительного его исполнения. Братья благополучно выбрались из подвала и направились, теперь уже никуда не сворачивая, ни на что другое не отвлекаясь, прямиком к своему дому.

4.
-Вставай, вставай, внучек. Хватит тебе – належался.
Кто-то теребит Бориса за плечо. С трудом разлепил сомлевшие, освинцовевшие веки. Рядом с ним какая-то грузная пожилая женщина. На ней шляпка. Выглядит как перевернутая донышком вверх суповая тарелка. А еще очки-консервы. И шляпка и «консервы» были когда-то на бабе Тамаре. Но она уже давным-давно умерла, Борису тогда едва исполнилось десять. 
-Земля холодная. Можешь застудить себе легкие. И получится тогда что? Правильно. Пнев-мо-ния.
Да, это действительно баба Тамара, Борис ее окончательно признал. В молодые годы, когда еды было много,  она работала врачом – диетологом. Диета это наука. Учит, например, кому что и в каких количествах есть, чтобы не располнеть. Какими бы, интересно, были  рекомендации бабы Тамары, доживи она до настоящего времени? Но что еще, кроме бабы Тамары, сейчас видит Борис? Лесная полянка, яркое солнце на ясном безоблачном небе, а под рукой у него, на зеленой травке,  примерно, на четверть наполненное какими-то грибами берестяное лукошко.
-Подымайся, подымайся! Лежебока. Не за тем пришли, - выговаривает Борису баба Тамара, - еще пособираем немножко… Посмотри, каких я опяточек с горсточку нашла! 
Так, значит, они в лесу, собирают грибы. Да, такое прежде случалось. Когда в наступающих на город лесах еще чему-то удавалось уродиться. Они, действительно, выбирались загород: иногда всей семьей, иногда просто с кем-то в компании, никогда в одиночку, потому что уже и тогда,  до того, как выйдет Указ, тебя могли в лесу подстеречь и убить. 
-Давай так, - предлагает баба Тамара, - ты вправо, я влево. Так и пойдем одним курсом параллельно друг другу. Но далеко разбредаться не будем. Чуть что – зовем друг дружку на помощь. Все понял? Тогда расходимся как в море корабли.
Баба Тамара исчезла за ближайшей елкой, а Борис остался один… Хорошо-то как в лесу! То ли позднее лето, то ли ранняя осень. Зелено. Тихо. Птицы, правда, уже не поют  - они, кажется, исчезли из окрестностей города  самыми первыми, - но еще попадаются, пусть и очень редко, оставленные крупными лосями кучки помета. Взрыхленная  кое-где копытцами кабанов земля. Ни того, ни другого скоро не будет. То ли  их всех перебьют, то ли они сами перекочуют в другие, более сытные, то есть безопасные края.  Дольше всех сохранятся ягоды и грибы. Они обделены  способностями прятаться или мигрировать. Они обречены на: «Где уродились, там и пригодились». И хорошо! Они, во многом, помогут застигнутым врасплох горожанам пережить первые послекатастрофные времена. К сожалению,  лишь первые.   
«Баба Тамара здесь, а отец? Чем, интересно, он сейчас занимается?» Борису так хочется повидаться в первую очередь с отцом, потому что он для него всю жизнь, вплоть до его смерти,  так и оставался неразрешенной загадкой… Все же он был настоящим ученым. Математиком. Преподавал в институте точной механики и оптики. «Теория множества как путь к решению проблемы Бесконечности» - так, Борису это отчего-то хорошо запомнилось, называлась  докторская диссертация отца. Она хранилась у отца, красиво оформленная, в толстом переплете, с золотыми тиснеными буквами на обложке. Борис как-то, в отсутствие, разумеется, отца попытался вчитаться в эту теорию – да, он тогда был очень, не по годам, любознательным! – то есть  почитать его диссертацию, но, как ни напрягал мозг,  ничегошеньки  не понял.  Борису же хотелось допытаться у отца вот о чем. Как он, отец, большая часть жизни которого приходилась на прежнее, докатастрофное время, смог примириться с новым ужасным порядком вещей? Как он – такой, прочитавший уже к тому времени так много книг! – все же сумел к этому ужасу приспособиться? Что думал, как вживался, втягивался в новое, еще никем до них не испытанное  разгадчик проблемы Бесконечности, столкнувшийся  лицом к лицу с проблемой Конечности? Что он при этом чувствовал? Как перенастроил себя,  а   не сошел, скажем, с ума, как многие другие. Даже с некоторыми из его  товарищей это случилось. Причем - это интересное Борино наблюдение, - только  с теми, кто был мужского рода.  Но отец был очень  закрытым. Мало чем делился со своим сыном. Все нужно было из него чуть ли не клещами вытягивать. И вот, ушел, все свои драгоценные знания с собой унес. Хотя  Борис все же успел от него кое-чему научиться. Его воле к жизни, например. Способности  цепляться  за все, что сулило продолжение жизни. Гибкости в мелочах, зато неуступчивости в чем-то особенно важном, крупном. Впечатляло и то, с какой быстротой он сумел переключиться с науки на ремесло.  Да, его математика стала никому не нужна, но он мгновенно освоил профессии плотника, столяра-краснодеревщика, кровельщика, стекольщика. Когда и ремесла потеряли свою ценность, по какому-то большому знакомству устроился сторожем на одно из городских кладбищ. То было еще до того, как выйдет Указ, и кладбища необходимо было круглосуточно охранять: уже и в те времена  было много желающих выкопать свежие трупы. Понятно, с какой целью. Отцу то и дело приходилось вступать в настоящие сраженья, отбивать атаки. Однажды получил серьезную ножевую рану, но выжил, хотя по-настоящему оправиться не сумел. Словом, можно смело утверждать: пострадал на боевом посту, защищая прах тех, кто уже умер.  Но сам охотником так и не стал, и никого – можете в это поверить, это чистая правда, - сам за всю свою долгую жизнь никого не  убил. Борису такой исключительный подвиг  был уже не под силу.  Так вот, о многом Борис у отца не выведал, еще больше, наверное, отец намеренно от сына утаил, но кое-что, кое-какие заповеди, что ли,  все же успел передать. Если очень коротко: «Не убивай никого без особой на то нужды. Никогда не радуйся чужой смерти. Никого не проклинай. Всех, а,  в первую очередь, свои жертвы настолько, насколько, конечно, это возможно, жалей и всех, кто выберет тебя самого своей жертвой, заранее, понимая, прощай. Потому что мы все заложники одной страшной беды. Мы в одинаковом беспомощном положении. И убийцы и жертвы. Никто из нас не лучше и не хуже, не белее и не чернее  других».
Борис, задумавшись,  не заметил, когда и как из-за ближней к нему ели вышла совсем молодая женщина. С таким же как у Бориса кузовком на согнутом локте. Он ее видит, а она его как будто бы нет… Э-э! Да это же Анка! Его всегда задорная, заводная двоюродная сестра. Она умерла уже давно, Борису тогда еще не исполнилось двадцати. Она была чуть постарше. А умерла от того, что напилась ледяной воды, простудилась. В общем-то,  хорошая, легкая, чистая смерть. О такой многие мечтают.  Борис был, конечно, на ее поминках. До сих пор вспоминает, каким щедрым был стол, приготовленный ее убитыми горем родителями. «Окликнуть ее?»…  Нет, не стоит. Может испугаться. Он ведь выглядит совсем другим: старым и страшным.
Но Анка, оказывается, в лесу не одна. Неподалеку от нее маячит и дядя Степа, материн шурин.  Вот хоть и дядя, но пережил Анку. Вот у кого кончина была нелепой. Шел на Охоту и провалился в кем-то искусно замаскированную яму. Умер от разрыва смерти – до того испугался. Кстати, рытье ям довольно скоро после смерти дяди Степы  было специальным постановлением запрещено. Оттого, что, во-первых, нарушалась, как было написано в том Указе, «эстетика», другими словами, обезображивались городские улицы, а во-вторых, сохранялась опасность, что кто-то из неосторожных, детей особенно,  может провалиться в вырытую накануне яму и в неуказный день. Дядя Степа, едва выйдя из тени, отбрасываемой елочкой, тут же мгновенно  куда-то пропал. Борис даже не успел его окликнуть, поприветствовать, а где-то чуть в отдалении начали аукаться… Э-э, да лес-то, оказывается, полон людей! Настоящий людской десант. Как в добрые старые времена, когда лес был едва ли не единственным кормильцем… И вот, прямо на Борисовых глазах,  выходит из-за тех же елочек целая ватажка. То ли грибники, то ли ягодники. Должно быть, судя по тому, как стараются держаться вместе, - это семья. Да, так и есть: семья Боголюбовых. Их бывшие соседи. Вон и Наташа, чуть поотстала от других, первая Борисова любовь. Стоит, чему-то улыбается, может, как и Борис, любуется тихим мирным лесом, поправляет чуть сбившийся на сторону нарядный ярко-розовый беретик.
Борис ухаживал за ней еще до того, как ему встретилась Люба. Вначале без успеха: Наташа была красавицей, прекрасно знала об этом. Не так-то просто было скромному, ненавязчивому Борису обратить на себя ее внимание. Но вот только-только между ними что-то начало завязываться, - случилось то, что разлучило их навсегда. Хорошо еще, что не стала жертвой Охоты. Нет, она умерла – смешно сказать – от угара. Вся их семья тогда умерла от угара. Борис отлично помнит тот ужасный день, когда их бездыханные тела, одно за другим, выносили из дома, одно за другим, укладывали на чистый, белый, только что этой ночью впервые выпавший снег. Наташу вынесли последней, положили, как и всех остальных, лицом вверх. Борис – он стоял неподалеку, пока совершался этот скорбный вынос, - еще долго видел ее устремленный кверху, изящный, точеный носик. Который он так мечтал поцеловать , да так ни разу и не решился на это. Не успел. Тогда еще, помнится, произошел большой конфуз: как поступать с трупами? Близких родственников у Боголюбовых никого, во всяком случае, официально зарегистрированных. Из дальних никто своевременно, уложившись в положенные сроки, о себе не заявил. В этой сложной ситуации РКЧС (районный комитет по чрезвычайным ситуациям) принял мудрое и справедливое решение: бросить жребий среди всех зарегистрированных «главных», то есть квартирных уполномоченных в этом квартале. Кому посчастливится, тот и станет обладателем каждого из погибших. Сколько было тогда треволнений! Весь Центральный район пришел в неописуемое волнение.  Это было уже после кончины отца, когда Борис уже был назначен Главным Уполномоченным, и ему пришлось  тянуть  тот злополучный жребий наравне с остальными. Ему ничего не досталось, чему он, кажется, был только  рад. А Наташа, милая незабвенная Наташа, досталась почтальону. Он, этот почтальон, кстати, хотя уже и очень старенький, живет до сих пор и даже, хоть и  с трудом, но еще разносит почту. И каждый раз, когда Борис встречается с ним, - тут же в воображении возникает лежащая в животе этого почтальона его милая Наташа, и ему становится особенно  не по себе. Отчасти поэтому давно никому не пишет писем, чтобы лишний раз не встречаться с почтальоном, также как старается писем ни от кого не получать. Вот и сейчас, при виде Наташи… С ним, Борисом, что-то произошло. Волнение охватило его.
-Наташа!
Хотел было позвать, но горло схватила судорога, очень похожая на ту, что держит его за глотку в самый острый момент Охоты -  из него ни звука,  а Наташа только поправила беретик, но, кажется, так и не заметила Бориса. Скрылась за деревом. Жаль. Хотя бы  словечком перемолвились. Но жалеть некогда, потому что он видит наклонившуюся, что-то подслеповато разглядывающую на земле  старушенцию. А ведь он и ее где-то уже видел. Но где? И когда? И тут его обожгло догадкой: да ведь это же одна из его жертв! Десятилетней, кажется, давности. Он ее подстерег, когда возвращалась с бельевой корзиной с Невы. Странно, что решилась постираться именно в Указный день. То было с ее стороны огромное упущение. Потом, когда уже Борис возвращал, как положено, ее родственникам, кажется, племяннику – более близких родственников у нее не нашлось, - корзину с бельем, тот племянник и сообщил Борису, что у старушки был уже старческий склероз, помутнение рассудка. Она просто перепутала дни.  Забыла единожды отметить день в календаре, а потом все и пошло у нее сикось-накось. В результате - угодила под дубинку Бориса. Получается, сама во всем и виновата… Старушка разогнулась, держит в руке какой-то гриб с ярко-красной шляпкой. Да это же мухомор. Только было откусила от шляпки, но,  видимо, почуяла на себе взгляд Бориса, теперь покосилась  в его сторону,  погрозила пальцем.
-Что, басурман? – донеслось до ушей Бориса. – Что уставился? Убил меня в неуказный день, так еще и теперь? Еще раз убить хочешь? Так не получится. Сегодня-то точно, я знаю, мне сказали: день неуказный. А ну брысь отсюда, а то сейчас своих позову! По шее накостыляют.
Борис не стал спорить. Доказывать, что все на деле было ровно наоборот. Только посоветовал старушке:
-Не ешьте. Отравиться можно, - пошел своей дорогой.
А потом спохватился, что про отца-то он, со всеми этими появляющимися перед ним, когда-то ему или близкими или знакомыми людьми, и забыл.
-Отец, - окликнул негромко. Не дождавшись ответа, крикнул погромче. – Оте-ец!
Нет, не откликается отец, зато видит: ямка какая-то неподалеку от него. Кто-то как будто стоит в этой ямке, но поскольку ямка глубокая, то и стоящего в ней почти не видно, одна макушка торчит. А еще высовывающая из ямки, как шест,  длинная худая рука. Не только высовывается, но и как будто приглашает Бориса, манит его к себе. «Кто же там может быть? В яме. В лесу». Борису и страшно и в то же время любопытно. Подходит к ямке. Чуть наклоняется, чтобы разглядеть. Женщина, далеко не старая, но уже и немолодая. Смотрит из ямки на Бориса. Как будто что-то ждет от него.
-Что? – спрашивает Борис. – Что вы от меня хотите? Может, вам помочь?
Женщина согласно закивала, и тогда он ухватился… Сначала за длинные холодные пальцы, потом, чтобы стало полегче, опустил свою руку пониже, перехватил ее запястье, потянул на себя. И только, когда женщина как будто бы стала потихоньку выбираться из ямы, - Бориса охватил настоящий ужас. Он признал в этой женщине одну из его первых жертв… Отца его тогда только-только не стало, Борис остался единственным охотником, а у него на руках кроме матери была еще тогда и одинокая незамужняя сестра с ребенком, которого ей, после смерти ее подруги, решением  общественного комитета при департаменте позволили усыновить. Позднее ей посчастливится выйти замуж за пожилого финна, командировочного.  А у Бориса тогда долго Охота не клеилась, почти как сейчас, охотничьей сноровки еще не хватало.  Но вот, наконец, подстерег. И только  занес дубинку, чтобы опустить, чтобы совершить последний удар, а женщина ему:
-Не убивай меня! Пожалуйста! Умоляю тебя! Сжалься! Я беременная!
Но он все же опустил дубинку, - хотя беременных, если беременность  заметна, действительно, ни тогда, ни сейчас убивать никак нельзя. Если до властей  дойдет – могут серьезно наказать. Но он все-таки сделал это, потому что им овладел азарт. Он был уже сам не свой, себе не принадлежал. Словом, он совершил преступленье, но случилось чудо: никто никуда тогда не заявил и никто его не разоблачил.  Но сейчас эта женщина держала его за руку и… Это не он сейчас пытается вытащить ее из ямы. Это она увлекает его туда. Он хочет удержаться на краю ямы, но у  этой женщины, похоже, сил больше. Борис как будто начинает проваливаться и в панике кричит страшным голосом:
-А-а-а-а…
 А потом, весь в холодном поту, просыпается.

5. 
Он у себя, на койке. Сердечко тук-тук-тук. Пот холодный, а тело как будто горит.  Время… Борис уже давно научился распознавать его по расположению солнечных зайчиков на стене (только в солнечную, разумеется, погоду). Вот и сейчас довольно скоро  определил: пожалуй, четвертый. Скоро темнеть начнет. Чей-то голос со двора. Соня.  Ее  голосок доносится через распахнутую форточку. Как будто с бабушкой о чем-то препирается. Да так сердито, азартно  ей чего-то выговаривает, что будьте нате… Ох, уж эта Соня. Учишь ее, учишь, чтоб почтительнее со старшими, - что об стенку горох. «Да, да, да, папинька. Хорошо, хорошо. Все поняла. Так и буду. Так и буду. Так и буду». Как бы не так! И  минутка, бывает, не  пройдет, а она  опять за свое. Да и бабушка тоже хороша. Вчера за столом, вместо выделенной ей дольки чеснока, положила в рот наперсток, случайно оказавшийся рядом с миской. Долго его обсасывала, пробовала разгрызть единственным зубом:
-Ой, ребятки. Ну, до чего ж нонче чеснок совсем несъедобный пошел. Полная деградация.
Все, кто за столом, - прямо грохнули от смеха. Хорошо, что еще этим наперстком не подавилась. Вот тогда было б не до смеха… Борис сполз с кровати, не без труда добрался до двери, вышел во двор. Яркое солнце ослепило его, даже вынудило слегка отпрянуть в тень дома, зажмуриться. Потом, когда глаза пообвыкли, увидел Любу и бабушку, они выкапывали посаженную весной картошку и репу. Женщины трудились, а Соня, поигрывая осколком стекла, наводила на работающих солнечный зайчик. А бабушке как будто это не очень нравилось. От того  и повздорили с Соней.
-Смотрите! Смотрите! Наш папик явился,  не запылился! – обрадованная, Соня даже подпрыгнула пару раз, едва заметила отца.
Обе женщины, как по команде, разогнули поясницы, посмотрели на Бориса, при этом Люба  утерла рукавом вспотевшее, утомленное лицо.
-Что же мне-то ничего не сказали? – укорил Борис и, преодолевая легкую дрожь в коленках, направился к огороду.- Что вы, честное слово, все втихомолку да втихомолку? -  Дойдя до первого, заполненного наполовину мешка, заглянул в него. Не густо, как, впрочем и следовало ожидать, а репы, похоже, будет и того меньше.
-Ох, неважно, неважно, сынок, - пожаловалась бабушка. – Никудышные наши делишки. Земля совсем никуда. Вкладываешься, вкладываешься в нее, и силы и душу, а конечный результат с гулькин нос. Может, унавозили плохо. Картохи, даст бог, возьмем мер десять, а репы и пяти мер не собрать. Одно утешенье – у других не лучше. Не мы одни. Все, кто, как мы, не на казенном пайке,  с голодными брюхами под эту зиму уйдем.
Борис притворился, что  не расслышал печальный бабушкин прогноз, снова обратился к Любе:
-Отчего, спрашиваю, меня не разбудили?
-Да чего будить-то? – вмешалась Соня, жена еще не успела ответить.  – От тебя все равно проку мало. Как от козла молока. Лежи уж.
-От тебя, можно подумать,  много проку, - вновь накинулась бабушка на нетактичную Соню. – Балуешься тут, путаешься под ногами. Только мешаешь.
По внешности Бориса никак не скажешь, что дочернино «Только мешаешь» его не задело. Конечно, задело, но ему не впервой притворяться глухим, когда ему это выгодней. Дочь ведь  права: таким, как он сейчас, даже здесь, на огороде,   делать фактически нечего. Если только в виде пугала. Но и в пугалах нужды нет. Некого отпугивать. 
-Ну, а ребята? Почему не помогают? Они-то где?
-Да кто ж их знает? – та же бабушка, от жены пока ни слова. – Известное дело. Молодое. Вот дома-то и не сидится. Шатаются где-то по городу.
-Мам, а мам, а можно я возьму одну репку? – попросила Соня и уже потянулась было к мешку с репой, но Люба  перехватила ее руку, отбросила в сторону. Такого с собой грубого обращения Соня, конечно, вытерпеть никак не могла: топнула в гневе ногой.
-Хочу репку!
-Отойди, не мешайся,  – вот только когда Борис услышал женин голос. – Заслужи вначале, - потом проси. Но не раньше.
Соня приготовилась было зареветь, но потом передумала, только обиженно надула губы. А из головы Бориса не выходят его непонятно где и что делающие сыновья.
-Что ж они? Просто взяли, ушли и ничего никому не сказали?
-Не дити уже малые, -  бабушка отчего-то решила вступиться за внуков. – Сами себе хозяева. Что хочу, то и ворочу.
И тут опять возникла неугомонная, в каждую-то бочку затычка Соня:
-А я знаю, куда они пошли. Знать знаю, но вам все равно не скажу.
-Ох, ты! Знает она!  Какие ж мы!  Только на нее посмотрите! – всплеснула руками бабушка.
-Знаю, знаю. А вам ни за что…
-Да не слушайте вы ее, - бабушка.
-Тебя не «слушайте», а я знаю, знаю, знаю, знаю, но ничего никому не скажу… Ну, если только репку мне дадите…Тогда еще… может быть. А без репки – хоть режьте меня, - все равно не скажу.
Борис нагнулся, достал из мешка желтобокую репку.
-Еще чего! – теперь уже возмутилась Люба. – Не приучай. Может плохо закончиться. Так и будет теперь нас. По всякому пустяку шантажировать.
Но Борис уже протягивал репку дочери, и когда та жадно ухватилась за нее, напомнил Соне о ее обещании.
-Ну, теперь говори. Что ты видела и что знаешь?
Но Соня, похоже, сразу дала ход назад, заскучала. Стоит, опустив голову, одним замаранным землей носком башмака отирает  другой.
-Да ничего она не знает, - опять вмешалась Люба. – Выдумывает, а мы все под ее дудку пляшем.
-Ничего и не выдумываю. – Соня сверкнула глазенками. – И никто, вроде как,  не пляшет. Чего ж ты не пляшешь? И где дудка-то? А раз вы такие жадюки… Вот вам! – Швырнула репку обратно в мешок. – Ешьте сами. Ничего не скажу.
 И тут же умчала в дом, едва не теряя по дороге плохо завязанные башмачки.  Только ее и видели. Словом, показала характер. Борис, еще более обеспокоенный, посмотрел дочери в след. Ох, не нравилось ему все это. Что-то здесь было не так. А жена  между тем взялась за один из мешков.
-Оставь, - Борис отвел руку жены. – Я сам.
-Да куда тебе? – высказала осторожное сомнение бабушка, но Борис уже ухватился за мешок, выждал мгновение, когда поднакопятся силы, поднатужился, взвалил себе мешок на спину.
Ух ты! Покачнулся, однако, не упал, выстоял. Хорошо. Сделал глубокий вдох-выдох, направился с мешком к дому. Люба, опередила его, успела отворить дверь. Бабушка пошла следом, придерживая мешок сзади.
До места хранилища Борис добрел из последних сил. Сбросив с себя мешок, долго приходил в себя, настраивал разлаженное дыхание. Хорошо хоть кашель его на этот раз пощадил. Женщины суетились, выгребая из мешка картофель, аккуратно раскладывая на цементом схваченном полу хранилища, а Борис, приметив в серой, землей обляпанной куче картофельных клубней желтенький, случайно закатившийся сюда плод репы, поднял его, тщательно вытер, пошел по коридору, вошел в  Сонину комнатку. Дочь сидела на своем низеньком стульчике, склонившись  над подобием колыбельки, куда она уложила свою розоволикую, хотя и безволосую  Надюшку, и молча укачивала ее. На отца, когда он вошел, даже не посмотрела. То ли случайно, то ли из принципа – кто знает, что у нее в голове? Борис положил репку прямо в колыбельку. Только сейчас Соня метнула в отца быстрый взгляд, еще крепче сжала губы, но к репе принципиально не притронулась.
-А теперь скажи, - попросил Борис, - что ты знаешь и почему не хочешь мне сказать.
Соня в ответ только крепко сжала рот, даже одну губу прикусила, но из нее ни звука.
-Ну и зря, - Борис удрученно покачал головой. – Мне казалось, ты меня любишь.
-Люблю, - охотно согласилась Соня. – Еще как! Я и не отказываюсь. Но и Надюшу, - показала на куклу,  – тоже люблю… А кого из вас больше, кого меньше?.. Я даже теперь и  не знаю. Раньше знала, а теперь уже нет. 
-Вот как? – скорее удивился, чем обиделся Борис. – Но при чем здесь она?
-При том. Чтоб такое  понять, нужно вначале Циолковским стать…  - Борис как-то рассказал дочери, как люди когда-то вздумали улететь высоко-высоко в небо, намного выше облаков, Соня его жадно слушала. Оказывается, даже такую непростую фамилию, как Циолковский. -  Ты же не Циолковский.
-Я спрашиваю тебя, - Борис начинал терять терпение, - при чем здесь твоя Надюша.  Это – то я смогу понять?
-А при том, что если я скажу… Они сказали… - рука Сони непроизвольно потянулась к репке. Взяла, вонзила в нее свои крепкие белые зубы. – что они и ее съедят. Но вначале размозжат ей голову. Представляешь? Ей! Еще такой крохотульке! Голову! – призналась и, видимо,  испугавшись, что с ее куклой действительно что-то произойдет, отложила надкусанную репку, подбежала к колыбельке, выхватила куклу из колыбельки, прижала к  себе. Осыпала поцелуями. - О, моя милая,  ненаглядная дочурка! О, свет очей моих! Мое единственное утешенье и радость! Никому… Даже своим братикам тебя в обиду не дам.
-Послушай… - Борис положил ладонь на голову дочери.- Обещаю тебе.  Никто не тронет… даже пальцем твоей дочери. Даже если захочет. Я беру ее под свою защиту. Буду охранять ее. И никто не посмеет ее пальцем тронуть.
-Поклянись.
-Клянусь.
Соня еще немного подумала, взвесила «за» и «против», глубоко вздохнула, вернула куклу в колыбельку:
-Ну, хорошо… Так уж и быть… Если ты не боишься, что я в тебе разочаруюсь, - будь верным своему слову. Я же, в свою очередь… Так уж и быть… Сейчас расскажу. Наклонись,  – и  шепотом в ухо Бориса. - Они пошли на Охоту.
Вот этого Борис меньше всего ожидал услышать.
-Как на Охоту? Ты не ошибаешься? Почему на Охоту?... Да нет, ты чего-то путаешь.
-Вот еще! – теперь уже возмутилась Соня. – Ну, что такое? Что за вздор ты несешь. Я путаю! Да когда я чего путала? Никогда в жизни! Сама… Своими гляделками… - Ткнула пальцем сначала в один глаз, потом в другой. – Видела. – Потом оттянула мочку уха. – И ухами тоже.
Не успела договорить, как Борис уже сорвался с места, устремился к двери. И силы у него на это хватило.  Соня же, прежде чем отец скрылся за дверью, успела вслед ему прокричать:
-Но учти! Если что теперь с моей Надюшкой случится, тогда я тебя никогда… никогда… как бы мне этого самой не хотелось… Больше не стану тебя любить.
Борис ворвался в комнату Петра. Стоило ему бросить один лишь взгляд, - и все понял. Нет, Соня его не обманула. Дубинки Петра на положенном ему месте не было. Кровь застучала в висках Бориса. Как же так? В неуказный день! Нет более тяжкого преступленья. О чем они только думали, когда собирались на Охоту? Да думали ли о чем-нибудь вообще?
-Люба! Люба! – выбежал в коридор, едва не столкнулся с женой. Она как раз шла, несла лопаты, ведра.
-Что? Что ты такой? Что случилось?
-Они пошли на Охоту. Мне Соня призналась. Сегодня неуказный день, а они пошли на Охоту! Как это вам нравится?
-Что ты говоришь? – как-то очень обыкновенно это «Что ты говоришь» для Бориса прозвучало. Вместо того, чтобы… Ну, я не знаю… Криком зайтись. А у нее как-то… уж очень обыденно. – Да точно ли ты это  знаешь? Небось, Соня тебе чего-нибудь…
-А ты как будто  ничего не знала.
-Откуда?
И опять Борису показалось, - жена только изобразила удивленье. Подозрение усилилось, и заклокотала ярость.
-Ах, ты… - уже в бешенстве, которого он уже давным-давно не испытывал, схватил жену за волосы, пригнул ее голову, а жена и не сопротивлялась, и, то еще ниже нагибая голову, то ее приподнимая, и так несколько раз, – но как ты могла? Ты. Мать. На верную смерть. Своих…
Жена по-прежнему не сопротивлялась. Из нее ни звука. Что-что, а терпеть она умела.
-Не жалко? – повторял и повторял в неослабевающем гневном порыве Борис. – А? Говори. Не жалко? Своих… На верную смерть. Не жалко? Ах, ты… гадина…
-Что ты вытворяешь? – набросилась на Бориса сзади вынырнувшая из потемок коридора бабушка. – Отцепись, дурень! – Попыталась оттолкнуть Бориса,  не тут-то было. – С ума сошел? Что ты набросился  на нее?
-Ты еще ничего не знаешь? А, может, и ты заодно?
-Да опомнись ты… дитятко ты неразумное… Отпусти ее.
Все-таки Борис смилостивился, разжал пальцы, позволил жене вызволить ее волосы.
-Не знаешь, что ребята пошли на Охоту?
-Ну и что? – бабушку это, кажется, также совсем не потрясло. – Пошли и пошли. Это их мужеское дело. А жену-то по что? Она-то тут при чем? Вон, глянь… полголовы волос выдрал. Кто ж так? Со своей-то.
Люба  не уходила, стояла в стороне, бледная, приводила в порядок растрепанные волосы.
-Да ведь… Как это «пошли и пошли»? Представляешь, чем это пахнет?
-Ну, представляю. Но и волосье из-за того родной жене трепать тоже нечего. Из-за того, что у нее волос будет меньше, нам всем тоже легче не станет. А они парни взрослые. Самостоятельные. Вот вернутся, тогда ты с них самих и спроси.
-Если вернутся, - горько усмехнулся Борис.
-Вернутся. Куда денутся? А раз ты такой сильный сегодня, что жену за волосья можешь таскать, так пойди-ка, да занеси еще один мешок с репой, покуда его никто их чужих не огреб.
Гнев в Борисе уже остыл, хотя на донышке еще тлели угли тревоги… Ах, детки, детки. Безмозглые, несуразные, бестолковые, сумасбродные. Им все кажется, что они умнее всех остальных. Все слепые, только они видят. Все глухие, только они слышат. И недовольны. Сердятся на родителей. Они их раздражают. «Будь мы родителями, у нас бы…». Словом, известная проблема отцов и детей. Словом, что ропщут, это нормально. Но пойти на такое? Рисковать своей жизнью… честью. Да, честью, потому что прежде чем убить, их всенародно опозорят. На Дворцовой площади. В острастку другим. Соберется куча зевак. Даже кто-то из соседей. И как им, Дроздовым, остальным,  после этого жить?.. Ах, детки, детки. Глупые, бестолковые, непослушные, несуразные. Только бы с вами ничего такого, о чем только что подумалось, не случилось…
Борис вышел во двор. Только было взялся за мешок с репой, увидел, как из-под арки выходит Митя. Лицо его перемазано сажей, на щеке – кровоточащая ссадина   («Везет ему со ссадинами. Еще те, как следует, не подсохли»). Зато широко победно улыбается. Он, кажется, чем-то очень доволен.
-А в меня охранник бабахал! – первым делом похвастался перед отцом. – Что, не веришь? Я от них – раз! Раз! А один в меня – трах-тарарах. Слышу, над ухами у меня бзык, бзык. Во, - ткнул пальцем в поцарапанную щеку. – Это от них. Еще б самую малость и мне б карачун. – Довольный тем, что остался жив, едва не покатился от смеха. Ну, и как его после назвать? Кроме, как «дитё несуразное».
-Петр где? – едва шевеля губами, сдерживаясь, хотя внутри него опять клокотало, поинтересовался Борис.
-Да здесь он… где-то,  – Митя оглянулся. – Сейчас будет. Тащится потихоньку.
Да вон и сам Петр. Тоже вышел из-под арки. Настроен не как Митя: мрачный, нахохленный. Да он все последнее время и был таким.
-Вам что, жить надоело? – набросился на старшего  Борис.
-А что? Надоело! – Петр с вызовом. – Что же нам, по-твоему, совсем подыхать? Я всю дорогу голодный. И он тоже.
-Что ж… Не вы одни,  – Борис вдруг решил пойти на «мировую», не раздувать пожар. С него уже хватило, что он сделал с женой, весь пыл на нее потратил, теперь вот отступившая было слабость возвращается.  – Всем сейчас нелегко. Вот и вам тоже. Все голодные.
-Правильно! Все! А я – больше всех! – лицо Петра перекошено от злости. – Ты-то вон… Лежишь себе да полеживаешь целыми днями, брюхом кверху, а нам что? Тоже лежать? В потолок плевать?  Я жить хочу.
С  последним трудно было не согласиться. Спорить, что-то сейчас доказывать тоже бесполезно.  Борис повернулся к Мите:
-Ну-ка… Ты, кажется, сейчас  самый сильный из нас, - головой показал на мешок.
Митя, судя по всему, оставшийся очень довольным, что его нарекли самым сильным , охотно взвалил мешок себе на спину.
-Как? Снесешь? Коленки не подломятся?
-Ни фига-а… Было бы от чего подламываться. – Митя сплюнул, направился с мешком к дому. Борис побрел вслед за ним.
-Вернулись? – обрадованная бабушка. А радость при виде согнувшегося под тяжестью мешка Мити. – Все чин чинарем?
-Вернулись, вернулись, - откликнулся из-под мешка Митя. – Чего с нами сделается? Нас так просто – голыми руками – не возьмешь.
Борис еще задержался в коридоре, выждал, когда подойдет Петр, взял его за локоть:
-Пойдем, поговорим.
Тот было  упираться, но Борис настаивал. В конце концов, покорился. Борис прошел вслед за Петром в его опустевшую с исчезновением Катерины комнатку, подождал, когда тот отстегнет от пояса и повесит дубинку.
-Обижаешься, значит, на меня. Что лежу много, - начал осторожно Борис. – А между прочим, не такой уж и распоследний, как тебе, может, кажется,  у тебя отец.
-Никто не говорит, что последний, - Петр присел на койку и теперь расшнуровывает башмаки.
-Между прочим… Ты вот, может, этого не знаешь… А  я ведь, когда в школу ходил ...  я первым чуть ли не по всем предметам там был. На олимпиадах побеждал.
Петр посмотрел на отца с ехидной улыбочкой:
-Ну, это ты в науках. А по  Охоте? Тоже первым?
-Ну, не первым, конечно, но и далеко не последним.
-Охота - вот что наиглавнее всех. А твои науки никому не нужны.
Борис не стал спорить,  ему важнее  сейчас донести до сознания сына несколько другое.
-Да, не последним, и я скажу тебе, отчего. Охота, она ведь не только силы, она еще и особой смекалки требует. Сообразительности. Это тебя в школе специально Охоте учили, а вот, когда я в школе, еще никакой Охоты не было, и я потом доходил до всего сам. Да так доходил, что мне многие даже завидовали. Бывало, такие петли, ловушки, заманки заделаю, так ловко себя замаскирую….
-Тебя послушать, - перебил  Петр, - так ты… вообще. Первый парень на деревне. А вон мать говорила, ты и раньше… Когда  и помоложе и посильнее…
-Что она говорила?
-Что сытыми-то, как надо, никогда не бывали. Всю дорогу жратвы не хватало. Зубами щелкали.
-Да? Мать тебе это говорила? – вот только когда Борис почувствовал себя наиболее уязвленным. - Да нет, отчего же? Бывали и сытыми. Но только редко.
-Так где ж тогда? Где ж хваленая  смекалка твоя? И сообразительность,  – злость, видно, так и подпирала Петра из самого его нутра.
-Ну, видишь ли, какое дело… Ведь кроме смекалки на Охоте еще и удача нужна. А везет, уж если говорить по самой правде,  больше дуракам. Это уже замечено. А ты сам разве не замечал?
-Везет не дуракам, - решительно не согласился Петр. – Везет сильным. Вон взять хоть нашего… дядю Веню. Придешь – у него всегда есть, чем угостить. Всегда на столе что-то. Вот это я понимаю! Это жизнь!
Ох, уж этот дядя Веня! Чуть что, так «дядя Веня». Только и подкалывают Бориса этим дядей Веней.
-Дядя Веня – разговор особый. Он холостяк. Он живет один.
-Вот и ты б оставался один. На фиг вы нас всех нарожали? Или одного бы меня оставили.  Все так делают, что первых оставляют. А вы… развели малину. Теперь вот и отдувайся.
В словах Петра, как бы грубо они не прозвучали,  был свой резон, Борис это осознавал, поэтому и с возражениями  не спешил.
-Ну… Что тебе сказать? Может, ты и прав. Я уж и сам не раз об этом думал. Когда Митя-то из твоей матери, - а случилось это в самую зиму, когда, сам знаешь, с Охотой не больно-то, а мать его пожалела, да и я тоже… Словом, когда решили его оставить, знаешь, сколько разговоров было! Мол, ну, видать, зажрались совсем. А какое там «зажрались»? Мать твоя, когда в животе его носила - а он тяжеленным получился, без малого на четыре кило потянул, - так вот, бывало, идет, а ее… от стенки до стенки. Пошатывает. До того ослабела. Но ничего, - справились, как видишь. Выжили.  Но это еще цветочки. Ягодки начались, когда Соня. Ну, уж тогда… совсем. И знаться-то некоторые с нами перестали. Решили, что у нас с матерью не все дома.
Борис умолк. Вдруг подумалось: «Да зачем я об этом? Как будто оправдываюсь. По что мне оправдываться?» Ну, что жили, может, чуточку поголоднее, чем многие… Зато дружно, даже временами весело. Вспомнить хотя бы как справляли недавно первый бабушкин подарочный набор. А взять, например, того же дядю Веню. Конечно, к столу у него всегда есть что подать, но разве сравнится его убогая холостяцкая квартира с их домом? Как к нему ни придешь – пусть даже заранее предупредишь, - грязь кругом непролазная. Вонь. Жилье давно не проветривалось. А главное – скука. Ску-ука. Некого ни побранить, ни похвалить, ни пожалеть, ни приласкать. Все один да один. Одно только на уме, - как бы еще кого подловить, приготовить и съесть. Ну, разве это жизнь?
-Знаешь, что я тебе скажу. – Борис внимательно посмотрел на сына. Тот сидел, уткнувшись глазами в пол. – Ты вот хоть и обижаешься на меня… Может, и по делу… А я ведь, знаешь, рад, что ты у меня. И Митя. И Соня. Вы все. Что вас так много. И знаешь, что я тебе посоветую? Вот, как знать, женишься еще раз… Женишься, женишься, ты парень еще молодой, пригожий, найдешь себе… Так вот, пусть и у тебя… Как у нас. Деток побольше. Во-первых, парень – это само собой. Добытчик. Но чтоб обязательно, хоть кровь из носу – и девочка. Хоть и на Охоту не ходит, но радости от них… Взять хотя бы ту же нашу Соню…
-Какая девочка? – вскинулся, как будто очнулся, опамятовался Петр. – Какое «женишься»? Ты что? – В глазах Петра полыхала уже настоящая ненависть. – Разве ты не знаешь, что за меня… После того, как все про все узнали… Ни одна дура не пойдет. А ты говоришь «девочка».
              «Что ж… Может, он в чем-то и  прав, - подумал Борис. – Может, оно действительно и так. Маху они дали с Катериной. Эх, и надо ж им было все это черное дело затевать! Вдруг какое-то затмение на них обоих нашло». Но что сделано, то сделано. Каяться – мало. Нужно еще и делать что-то. Находить какой-то выход… Надо искать…».  Борис больше не стал препираться, чего-то еще доказывать сыну. Поднялся, и молча, виновато опустив голову, вышел за дверь.

     6.
                Люба, конечно же, была сердита на мужа: взять и ни за что оттаскать  ее за волосы. Как  сопливую девчонку! Было от чего рассердиться. Будь она  действительно  в чем-то  виноватой, тогда - пожалуйста. Но  тут-то! В чем ее  вина? Откуда ей было знать, куда спозаранок подевались ее уже повзрослевшие, давно ушедшие из-под ее контроля парни?  Сторож она им, что ли? Почему она должна за все отвечать? И так на ней весь дом, все хозяйство. Крутится с утра до вечера, ни минуты покоя. И вот вам – благодарность за все. Спасибо, милый муженек. Отблагодарил, нечего сказать… Ой!
Опять почудилось, - в животе у нее точь-в-точь, как тогда, когда трудилась на огороде: что-то как будто ворохнулось. Положила руку на живот, осторожно пощупала… Да, сомнений никаких. Это плод. Или пока его завязь. Давно такого с ней не случалось. И вдруг нате вам. Это в ее-то годы. Скажи кому – не поверят. «Да ты что, тетка? Белены объелась?»  А вот и не белены. И не объедалась она ничем. Да и не такая уж она и старая. Бабулька - дело другое. А у нее до настоящей-то старости еще сколько лет в запасе!
Муж третий уж час, как корпит над ее прохудившимися башмаками. Недели не прошло с тех пор, как первый раз попросила – «Да, да, сделаю» - а взялся только сейчас. Значит, чувствует свою вину, вот и принялся за дело, чтоб себя перед ней обелить. Что ж, «Нет, как говорится, худа без добра». Теперь хоть с чинеными башмаками будет.  Однако ж одними башмаками, чтоб она его простила, ему, конечно, не отделаться. Будьте уверены, она постоит за себя… Так рассуждала сама с собой Люба, пока, сидя поближе к оконному свету, вычесывала противных насекомых из волос. Поскрипывала продеваемая сквозь проткнутое шильцем отверстие в  башмаке игла в руках мужа. Потрескивали, постреливали искорками еще густые, хотя уже и с проседью, Любины волосы. Дверь отворена и слышно, как Соня у себя, в своем уголочке, видимо,  склонилась над колыбелькой, убаюкивает свою неразлуку-Надюшу:

Надя-Наденька-Молчок,
Ляг скорее на бочок.
Баю-баю-баю-бай,
Крепче глазки закрывай.

Да, так тихонько напевала Соня, навевая дремоту не столько на безучастно взирающую своими огромными глазищами куклу, сколько на саму себя. И вдруг ни с того ни с сего решила взять и рассердиться:
-Ты почему меня не слушаешься? Фу-у… До чего же непутевая девчонка. Вот тебе! Вот тебе! А ну закрывай поскорее свои гляделки, не то возьму топор и – бах-тарабах- разрублю тебя на мелкие кусочки. Противная ты девчонка.
И ведь услышал это занимающийся жениными башмаками Борис! Невольно вздрогнул. Поморщился. Поднялся со стула, прошел и затворил дверь, чтоб больше не слушать голос дочери. Только проделав все это, вручил уже готовые башмаки жене.
-Вот… Посмотри…  По-моему так… Вроде, неплохо получилось.
Люба не удостоила башмаки взглядом. Только крепче сомкнула губы.
-Ну, хватит дуться, - Борис поставил обувку на пол, прямо у ног жены. Положил ей на плечо руку, слегка погладил. – Не так уж и больно я тебя. Что я, урод какой-нибудь? Я ведь для виду больше.
-Как это «не больно»? Тебя бы так. Почувствовал бы, как «не больно». Посмотрела б я тогда на тебя. «Не больно». – Жена укоряет, а в голове у Бориса: «Заговорила – уже хорошо. Значит, лед тронулся. Теперь станет полегче». А
А вот и ответ Бориса: склонил перед женой свою лысоватую голову:
- Берись… Берись, берись… Выдери и ты мне. Клок, другой. Я не рыпнусь.
Жена посмотрела на покорно присевшего перед нею мужа. Только было собралась оттолкнуть, чтоб не приставал с глупостями, - и вдруг ей стало отчего-то смешно. Представила себе на секунду, как кто-то посторонний входит и видит, как собственный муж уговаривает жену  оттаскать его за волосы, - подумает, действительно,  он попал в загон к сумасшедшим. Да, есть такой. Огороженный. По слухам, где-то далеко на окраине города. Правда, там не сумасшедших держат, а тех, у кого незначительные бытовые нарушения. Настоящих, признанных медициной умалишенных, а таких становится все больше и больше, с готовностью лишают жизни. Они – одна из самых серьезных статей дохода. 
-Да, возьмись за тебя… Как же? Да за твои волосенки и не уцепиться никак.
-Погоди.
Борис прошел к двери и, отворив ее, позвал:
-Сонь!
-Ой! – охотно откликнулась дочь.
-Подойди сюда.
-Зачем?
-Подойди, подойди. Тогда и узнаешь.
Когда же в большую комнату вошла заинтригованная дочь, Борис взялся своим указательным пальцем за указательный палец жены, попросил Соню:
-Теперь разними. Попробуй.
Соня умница, каких поискать, сразу сообразила, что от нее требуется. Осознала всю важность возложенной на нее задачи. Приступила к исполнению, но пальцы отца и матери срослись друг с другом настолько крепко… та-ак накрепко… что разомкнуть их, заставить расстаться Соне ну никак не по силам.
-Ага-а… - испытывая что-то вроде зависти, пожаловалась она. – Вы вон какие…хитрющие… Так крепко прижались. Вас только каленым железом…
-Мир,  – Борис отнял свой палец, коснулся им щеки жены. – Мир?
-И со мной! И со мной! – тут же запрыгала вокруг парочки Соня, протягивая свой указательный палец. – Я то же самое хочу. Чтобы вы со мной помирились.
-Так мы с тобой пока и не ссорились.
-Ну, так давай сначала поссоримся. Начинай.
-Ну, все, - вступилась с решительным видом Люба, - поигрались и довольно. Вот что, - обернулась к Соне. – Прогулялась бы ты… - Задумалась на мгновение. – Да хотя бы к бабушке.
-А чего я потеряла у бабушки?
-Ну… Хотя бы поглазей чем она там. А то чего-то давно от нее… ни слуху, ни духу. Только внимательно посмотри, чтоб не ошибиться. А потом придешь и нам все доложишь.
-Ну, да, - заупрямилась Соня.  – «К бабушке»… Ну, чем таким интересным может заниматься бабушка? Только что вспоминать, как раньше жили. – Голосом и выражением лица подражая бабушке. – «Уж до чего, ясноглазая ты моя, мы хорошо живали. Все-то, милая, у нас было. Картошка во-от такая. Мяса завали-ись». Послушаешь, послушаешь ее и, честное слово, - зареветь охота.
-Ладно, не хочешь к бабушке, - погляди на братиков.
-Нет! На братиков тем более не хочу. Я на них сердитая. А раз вы хотите одни остаться, - так бы мне сразу про то и сказали. Чего ж ухи-то мне ерундой забивать? Схожу- ка  к своей Надюшке. Вот уж кто  по мне действительно соскучился!
Только Соня за дверь, а Люба  овладела рукой мужа, прижала к своему животу.
-Чуешь?
-Что?
-Неужели ничего не чуешь?
И… Борис понял. А, поняв, сразу не поверил.
-Не может этого быть!
-Почему не может? Разве мы с тобой  последнее время не любились? Да, редко, но ведь было же!
-Д-да, но… Столько лет… И ничего.
-Ничего. Это правда. И вот – опять. Что ж? Так тоже бывает, я знаю. Меня этому учили.
Да, в школе, кроме грамоты, парней еще вовсю натаскивают на Охоту, а девочек домашнему хозяйству и акушерским навыкам, на тот случай, если кому-то из родных или близких надо помочь. Кроме акушерства, девочки ведь обычно любопытнее парней, узнают еще много других полезных для жизни вещей. 
-Да ты не сомневайся – это плод, я его чувствую.
-И что же?... Если все так… Что же мы… с ним делать-то будем?
-Как что? – шепотом. - Съедим.
-Что?
-Съедим, съедим, Боря. Но незаметно. Никто  не узнает. Только ты и я… - Заметив, как сморщилось лицо мужа. – Ну, может, еще Соне кусочек дадим. А больше никому.
-Не дело ты все-таки говоришь.  Ну, как так можно? Ты сама хорошенько подумай.
-А что?
-Уж если есть – так всем… Или не есть. Никому.
Не сразу ответила на это жена. Вначале о чем-то долго думала. Борис даже догадывался, - о чем. Но только догадывался.
-Никому… Это ты зря. Не подумал. А всем… Что ж? Но учти. Взять тех же – что Петра, что Митю. Они еще молодые. У них силенок побольше…
-Я тоже еще не такой уж старый, - сгреб жену. – И силенки во мне еще есть. – Чтобы доказать это стиснул ее обручем своих рук.
-Ой! – притворилась напуганной жена. – Осторожнее… Раздавишь…
А в голове: «Ну-ну, еще пообнимай меня. Потискай. Давно уже этим не занимались. Сожми еще покрепче», а через пару-другую секунд: «Какие же мы с ним еще глупые». Однако  заметила, что в комнату заглядывает Соня, смутилась, застеснялась, тут же отпрянула от мужа и, поправляя волосы:
-Чего подглядываешь?
-Я не подглядываю, - вошла, вид озабоченный, с куклой на руках.   – Очень мне надо еще за кем-то подглядывать. Делать мне больше нечего, как за вами всеми подглядывать. Надоело уже.  У меня вообще-то своих забот полон рот. – Тут же начала как будто убаюкивать свою куклу. – Шу-шу-шу… Поспи, моя хорошая, пока живая.  Посмотри сны, пока тебя еще  никто не убил и не съел.
Сжалось сердце у Бориса. Заныло.
-Ты о чем таком говоришь?!
-А вы о чем?
«Неужто подслушала?»… Эх!.. Ведь вот как получается-то! Только между ним и женой… Как будто светлый лучик… Что-то установилось: как будто бы доброе, как будто бы хорошее, предкатастрофное, и вот одного   «пока никто не убил и не съел» оказалось более чем достаточным, чтобы этот лучик взять и загасить. И опять темно. Хоть глаз выколи.
-Послушай… Ну, откуда ты все это берешь? Выкинь ты это из головы. Никто твою не собирается убивать. Никто никого в этом  доме не собирается убивать. Тебе это  понятно? Это на улице – да. Там могут.  А это до-ом. Понимаешь?  Ну, усвой ты это раз и навсегда. Дом это святое… Поняла?
-Нет. А что такое «святое»? Первый раз слышу.
-Ну, это… Как тебе объяснить?.. Неприкасаемое.
-Да?.. Разве? А Катьку разве не в дому  хотели  убить? Разве она не была неприкасаемой?
Люба, едва услышала, едва не проглотила зажатую между ее зубами шпильку от волос.
-Заткнись! Мала еще, чтобы свой рот раскрывать. Еще раз услышу от тебя про это… Не знаю, что с тобой сделаю.
-Подожди, - теперь очередь Бориса насторожиться. – А откуда ты об этом знаешь? Кто тебе это этом сказал?
-А разве это не так?
-Я спрашиваю тебя, - Борис, как можно строже. – Отвечай.
-Да ничего я не знаю! - кажется, по-настоящему, как с ней случается совсем не часто, испугалась Соня. – Это я сама…
-Не молчи! Отвечай!
Ох, как громко это у Бориса получилось. Как будто лопнуло в нем что-то. Какой-то шар, наподобие тех, что в детстве еще ему дарили, - а он до сих пор об этом -  почти все остальное забыл, - а об этом помнит. И особенно, как один такой шар выскользнул у него из рук, и полетел вверх, но совсем улететь не удалось, потому что ударился во время полета обо что-то. Хлоп! И одни только  яркие брызги от него остались. Брызги и сейчас. Только не яркие. Соня же, вместо того, чтобы ответить, горько заплакала, и тогда уже раскаявшийся за свой ужасный крик Борис обнял ее, а потом присел перед дочерью на корточки.
-Пожалуйста… Скажи мне… Только не придумывай. Кто и как тебе про это сказал? Это очень-очень нужно, - узнать. Для меня, для твоей мамы, для тебя самой и твоей дочери. Для всех-всех нас…
-А для наших братиков? – размазывая слезы по лицу.
-И для них тоже. А как же?.. А ты это от них услышала?
- Ну, да. И то нечаянно. Честное слово, я не хотела.
-Когда это было?
-Пока ты башмаки маме чинил… А когда мои починишь?
-А что еще ты от них услышала?
Ох, чует Борис: это еще не все. Не все Соня рассказала. Было, было что-то еще.
-Если ты и мои башмачки тоже. Вспомни, ты обещал.
-Будут, будут тебе башмачки! Сейчас вот прямо ими и займусь.
И только тогда Соня, шепотом:
-Ухо поднеси…
И тем же шепотом, но уже прямо в отцово ухо:
-Они ведь тоже боятся. Я про братиков.
-Боятся чего?
-Что ты кого-нибудь из них… Как Катьку… И поэтому они решили первыми.
-Что «первыми»?
-Собрались убить тебя.
-Что? О чем она?- Соня шепчется, а  матери, вот хоть и напрягается, совсем не слышно.
-Ты ничего не путаешь? – Борис дочери. – Ты не ослышалась?
-Ничего я не путаю и ничего не слышалась, - уже огрызнулась Соня.
-Ну, про что там у вас? – по-прежнему ничего толком не расслышавшая, но почуявшая тревогу Люба.
-Отчего же мне сразу не сказала?
-Потому что боюсь… И еще потому что до конца не поверила.
 «Ну, вот! Ровно то, чего я и боялся. О чем потихоньку думал, а признаться в этом боялся. Словом, пришла беда, отворяй ворота». И уже после того, как Соня со своей Надюшкой вернется к себе, Люба потребует, чтобы муж ей все рассказал, а Борис ей  на это:
-Словом, так, женушка…  А ведь это с нас все и началось. Или тебе напомнить? Мы впустили в дом эту заразу. Мы затеяли, нам теперь и расхлебывать эту кашу. 
-Да что хоть за каша-то?  Поделись хоть. Что у вас от меня за секреты такие?
 
7.
Нет, уж как не просила жена, ничего  Борис ей не скажет. Запрется в себе. Люба же  под конец решит: «Ладно. Если ему так не хочется, значит, действительно, что-то совсем уж… Дальше некуда. От того и скрывает от меня. Жалеет. Приставать не стану. И дочку теребить не буду. Долго все равно в полной безвестности  это не продержится. Как-то все само собой выплывет наружу».   Так оно и случилось. Хотя пройдет еще какое-то время. Люба успеет сходить  на чердак и провесить  на заранее протянутой Борисом бечевке драгоценные стручки выращенного ими на их огороде и только этим днем собранного сладковатого садового горошка. Да, это уже суперлакомство. Жаль, в этот год собрали чуть с верхом суповой миски, а на памяти Любы его набиралось  с полведерка. Почти на всю зиму, если по стручку на человека в день, хватало. Год-два и не станет вовсе. Вот  уже и вечер  наступил. Скоро ужинать. А там и на боковую. Тогда только  Борис поинтересовался  у жены:
-Не знаешь, чем там наши мальцы сейчас занимаются?
А Любе давно уже оба ее сына на глаза не попадались. 
-Не знаю. Оба заперлись.
-Позови их в гостиную.
-Что ты хочешь?
-Позови. Или я сам.
А «сам» только что тетрадь свою, куда свои впечатления от жизни аккуратно записывает, себе в сундучок вернул, стоит перед тем сундучком на коленях, а закрывать не спешит. Люба пошла за сыновьями…
Неохотно, но пришли. Борис уже в гостиной. Петр выглядит необычным гоголем, тощая грудь колесом, а Митя, наоборот, вдруг заробел,  что-то все высматривает на полу, как будто чего-то потерял. Значит, все-таки еще чувствует за собой какую-то вину,  поэтому и на отца боится взглянуть.  Бориса это наблюдение даже слегка подбодрило. Любе  же, когда уже вошла в гостиную, не терпящим возражений голосом наказал «убраться».   
-Ну, кто из вас? – дождавшись, когда «уберется» жена, начал с ходу голосом инквизитора.  – Признавайтесь. Кому первому взбрело в голову меня прикончить?
-Ты о чем, бать? – первым начал отпираться Митя. Но как-то совсем не уверенно. И глазищами своими шныряет. Туда-сюда. На Митю это непохоже. Он обычно сразу на глотку берет.
-Ну, кто из вас? Кто за кем? 
-Если Сонька тебе чего-то, так  это мы только пошутили, а она всерьез подумала, на нас настучала, - тот же Митя, а от Петра пока ни слова. 
-Шутники… Ну, и как же вы собрались меня убить? 
-Да не убить,  с чего ты взял, а только  попробовать, - начал неловко оправдываться тот же Митя.
-Попробовать?
-Ну, да. Как этот порошок… про который ты ему говорил… Как он на людях. Действует - не действует. А ты уж сразу: «Убить».Что уж мы?..
-Так все и было? – Борис  Петру. Из него пока ни звука.
Петр молчит, но глаза в отличие от брата в сторону не отводит. Сверлит отца прямым ненавидящим взглядом.
-На мне, значит, и решили проверить? То ли сдохнет отец, то ли выживет? За тем и порошок из сундука стащили? – И обращаясь только к Петру, пока оставив Митю в покое. - Твоя затея? Ты все придумал?.. Ты, конечно. Про порошок один ты только и знал. Я с дуру тебе об этом только.
Молчит Петр. Но гоголем уже не смотрится. Если и был в нем поначалу какой-то запал, - похоже, весь вышел. Одна пыль в нем осталась. «Однако, не отпирается. Уже хорошо».  Верный знак, что так все и было, как представил отец. Он зачинщик. Сомнений больше никаких. А  Митя, негодник,  уже потянулся за ним.
-Ну, так послушайте теперь меня. Освободиться от меня захотели? Ненужным я вам стал? Что ж… Задумали вы, может, все и правильно. Зажился я, возможно, на этом свете. Что-то вроде иждивенца из меня получается. Мне и самому это не нравится: жить за чужой счет. Так вот. Слушайте, как я решил. Я позволяю вам себя убить, но только в честном бою. Если окажется, что вы сильнее – что ж? Выходит, ваша взяла. Я не против. Но если побеждаю я… Тогда ваша очередь. Кому-то из вас пойти на корм для семьи… Ну, так и кто же из вас будет первым?
-Пусть он, - испуганный Митя, - я ни боже мой!.
 Борис же теперь буравит взглядом Петра. В нем, видимо, опять что-то зашевелилось. Может, и самолюбие, которого в обычной жизни ему так не хватает. Задел его, видать, за живое  открытый вызов отца. 
-В «честном бою» это как?
-Не знаешь, что такое честный бой? Сейчас узнаешь. Поди к себе, да  возвращайся на двор со своей дубинкой.
-На двор?
-Да, на двор. Не здесь же. Мебель поломаем. Она еще пригодится.
-Ладно. Сейчас. Приду.
Значит, принял вызов. Петр повернулся и ушел за дубинкой, а Митя  остался.
-Бать… Послушай… Ну, ты тоже. Сразу уж и в бутылку полез. Может, все-таки лучше не надо? Может, еще как-то по другому посоревноваться можно?
-«По-другому» это как? – Борис уже снимает со стены свою дубинку. – С порошком, что ли?
-Дался тебе этот порошок! Я… вообще.
-Жалко тебе брата стало?
-Почему только брата? Тебя… тоже.
-Неужто пожалел?
-Конечно! Ты ж … батя. Ты много для меня хорошего. А что, ты думаешь? Я ведь все хорошее помню.
Митя выглядит искренним и Борис сейчас ему верит, но это уже не изменит его решенья.
-Борь, ну, вы чего? – вот только когда жена вернулась  в комнату. Вся в тревоге. – Чего вы, в самом-то деле? Петра сам не свой. Лица на нем нет. Признавайтесь, что затеяли?
-Турнир, Люба.
Жена напугана, а Борису вдруг стало отчего-то весело.
-Какой еще такой турнир?
-Рыцарский. Знаешь, кто такие рыцари?
-Нет. И знать не хочу.
А Борис вспомнил. Была у него в детстве такая книга. Про рыцарей. Правда, они, в основном, бились, чтобы завоевать расположение  своих любимых, ему же придется биться за себя, отнюдь не любимого, а порицаемого и даже не возражающего против того, чтобы расстаться с этим миром. Но не ему сейчас судить и решать, кому из них – отцу или сыну – остаться, а кому уйти. Решать будет Справедливость. Которая, Борис в это верит, еще есть. Еще не до конца выветрилась. Еще что-то от нее…где-то… хоть и на донышке… осталось. Борис уже полностью готов к бою. Только было собрался выйти из гостиной, но Люба стала ему поперек.
-Боря… Прошу тебя. Не делай этого.  Опомнись. Если вы действительно биться собрались на дубинках, он же сильнее. Он же наверняка убьет тебя. Я знаю, он тебя не пожалеет. Зачем тебе это надо?
-Убьет… Может быть. Значит, туда мне и дорога. Значит, я больше ни на что не  годен. Все верно, Люба, поэтому…  - коснувшись дубинкой плеча жены, - будь добра… Отойди… Не мешай.    
Как ни спешил Борис, но более проворным оказался Петр. Когда Борис вышел на двор, он уже поджидал отца… Вечер. Но яркая луна. Словно зажженный в небе прожектор. Такой же прожектор был, когда Борис, еще школьником, выходил на сцену. Да, было у них при школе что-то вроде драмкружка, и они тогда выступали… Мистерия… Да, так было на рисованной от руки афише: «Страсти по Великой Катастрофе. Мистерия. В 2-х действиях, 21 картине». Боря в той мистерии выступал в одной из главных ролей, он представлял Злого Волшебника, того, из-за чьих козней и случилась эта Великая Катастрофа. Исполнял, судя по аплодисментам зрителей, очень даже неплохо, хотя ему самому хотелось бы, скорее, сыграть роль Волшебника Доброго… Что ж, возможно, он сыграет эту роль сейчас.
Борис только вышел во двор, тут же предусмотрительно закрыл за собой на ключ дверь. Ему хотелось оградить доступ не столько зрителей, сколько  тех, кто может вмешаться в естественный ход уже кем-то написанной мистерии.  Все должно идти так, как уже кем-то задумано. Сжал потверже дубинку в руке, расставил пошире ноги, приподнял плечи, выдвинул вперед подбородок. С этой боевой позы, так, как это подробно описано и показано на картинках в учебнике, начинается любое сражение… Петр, как и ожидалось - еще молодой и горячий, -  первым бросился на отца.
Хлоп! Схлопнулись дубинки, одна о другую. Бум! Схлопнулись и разомкнулись. «А ведь он прямиком в голову мне метил. Серьезные у человека намерения. Бой будет не на потеху, - на жизнь и на смерть. Что ж? Тем лучше. Значит, чье-то мясо семье обеспечено»… Петр, что вполне естественно, нападает. Может, далеко не так быстр, как обычно, - нездоровая нога, конечно, пока ему мешает,  - но движенья четкие, удары не хаотичные – нацеленные, выверенные.  Не напрасно его когда-то обучал, натаскивал Борис, ставил тот же удар, - уроки не прошли даром. Что же касается самого Бориса… Странно, но и он тоже, - вдруг почувствовал себя здоровым, сильным, словно лет на десять помолодел. Тело безропотно покорялось каждому его желанию. Азарт – да, тоже присутствовал, но охлажденный мыслью. И еще – непонятно на чем основанная уверенность, что победа останется за ним  и никакого страха перед более молодым противником… Словом, веселое и задорное между ними происходило сражение. Настоящее зрелище. Борис уже и пожалел, что не допустил зрителей. Жена, например, точно бы поболела за него. Мать и Соня, скорее всего, тоже. И только симпатии одного Мити были бы, наверное,  на стороне Петра. От того что сообщники.  А, может, и нет. Ведь не притворялся же он совсем недавно, когда чуть ли не со слезами на глазах… «Чу, старый! Не отвлекайся. Повнимательнее». Это Борис к себе обращался.  Едва успел отбить нацеленный на темя удар.   
Петр делает  выпад за выпадом,  Борис пока безошибочно их отражает. Да, он пока в глухой обороне, но выжидает момент. Слышно, как барабанит в дверь изнутри дома жена, что-то кричит, о чем-то как будто просит, - Борис ее – хоть и слышит, - не понимает, он весь сосредоточен на том, чтобы и дальше безукоризненно, как это получалось до сих пор, отражать сыплющиеся на него удары… Так они и сражались, стремясь друг друга прикончить. Как два нормальных бойца. Два добытчика. Обремененные одной и той же задачей: раздобыть добычу, так необходимую и им самим, и  зависимым от них, ждущим их возвращения не с пустыми руками  домашним.  Один старый, другой молодой. А что один из них приходился другому отцом, а другой тому, соответственно, сыном, - сейчас это уже никакой роли не играло. Об этом на время схватки можно было и забыть. Потому что это Охота. А на Охоте нет ни друзей, ни родных, ни любимых, ни просто знакомых. Никого. Есть только: я или он. Тот, кто тебе противостоит. Третьего быть не должно… Но вот, кажется, послабее стали наскоки Петра. Гонора как будто стало поменьше. Заметно, что его силы пошли на убыль. Теперь потихонечку наступает время триумфа зрелого опытного Бориса. Но вначале немного подразнить. Это еще больше соперника раздухарит, раззадорит.  Смотришь,  потеряет осторожность.   
-Ну, что? Выдохся? Так быстро? А ну-ка… посмелее. Посмелее, сынок. Я ведь слабак, не так ли? Мудак старый. Ни на что не годный. А ты вон какой… молодой и сильный. Так будь же посмелее, сынок.
И ведь Борис этими смешочками, похоже, добился, чего хотел. Разъяренный, Петр штурмует противника. Идет, можно сказать, напролом. Ровно то, что и  надо Борису. В какой-то момент… стремительный выпад… Опля! Ловким, сильным  ударом выбил у Петра дубинку. И только тот  собрался поднять ее, - еще один прием: выставленной головой…  в грудь. И  Петр, как подкошенный, повалился Борису под ноги… Ну, вот и все! «Ну, вот тут-то тебе…».  Борис занес дубинку над головой распластавшегося у его ног Петра. «И крышка». И Петр тоже все мгновенно понял,  в ужасе закричал, ладонями прикрыл свою такую сейчас беззащитную макушку. Даже не закричал  - завыл. Как воют только приговоренные к казни: «А-а-а-а-а»… Однако при этом и прощенья не просил, на коленах в унижении не ползал, на пощаду  не рассчитывал. Потому что это Охота.  А на Охоте нет ни друзей, ни родных, ни любимых, никого. Есть только: или я, или он. Тот, кто тебе противостоит. Третьего быть не должно… Борис опустил дубинку, вытер пот с лица. Дверь  сотрясалась от ударов, а из-за двери женские крики «Боря, хватит! Прекрати! Ребятки, не надо-о-о». Женщины никогда не поймут, что такое – сражаться, биться, доказывать, кто сильнее. Несмотря ни на что. На усталость, на боль, на кровь. Им это от природы несвойственно. Им этого никогда не оценить. Их удел – это пожалеть.   
 -Вот так-то… сынок… Такие, значит, выходит, пироги… Ну, хватит… землю башкою пахать.  Вставай… Подымайся.
Борис сказал и пошел, не спеша,  к двери, повернул ключ, распахнул дверь. Первой, разумеется, жена, за ней дочь.
-Живые? – первое, о чем спросила Люба.
Да, именно так, она спросила: «Живые?», а не «Живой?». Значит, болела все же за обоих.
-Как видишь.
И тут Соня:
-Папик! Папик! Наш папик победил! Ура-а! Наш папик могучий. Он сильнее всех на свете. Его никто никогда, как не старается, ни за что  не убьет!
-Замолчи, - Люба дочери, а потом к с трудом поднимающемуся с земли Петру. – Подожди, я тебе помогу.
-Зачем? Не надо, я сам.- И  когда уже поднялся. - У меня просто нога… Здесь ботвы много, она скользкая, я поскользнулся.
Женщины ликуют, а Борис младшему:
-Теперь твоя очередь.
Люба опять в панике:
-Борь, ты что?!
Только-только подоспевшая, можно, сказать, к шапочному разбору бабушка ей вторит:
-Не дури, сынок!
-Бери, бери, - протягивая Мите Петрову дубинку. – Покажи теперь ты, какой из тебя охотник.
Митя, в ужасе отталкивая от себя дубинку:
-Бать… Ты чего? Я с тобой биться не буду.
-Заранее сдаешься?
-Сдаюсь.
И только тогда Борис нашел глазами жену:
-Согрей воду. Помыться надо. И мне и – на Петра, - ему. Мы оба… как будто побывали по уши в вонючем дерьме.

(Окончание следует)