Подросток Эдик

ПОДРОСТОК ЭДИК
или 10 дней одного года.
(черновик)


ЗНАКОМСТВО.
ДРУЖБА.
НЕ ВСЕ ПСИХИ!
ПО-БРАТСКИ.
НАШИ ШРАМЫ.
ЗАМУХРЫШКА.
ВЕЛИКОДУШИЕ.
ТАКАЯ РАЗНИЦА.
КРАЖА БЕЗ ВЗЛОМА.
ЛОБ В ЛОБ, ГЛАЗА В ГЛАЗА.
БЕЗ ПРОЩАНИЯ.
СМЫСЛ ЖИЗНИ.
СТИХ.


Однажды из-за нелепейшего сотрясения мозга попал я в травматологию. Хороших лекарств не было, и я решил, по старой памяти, перевестись  в краевую психушку, чтобы хорошенько прокапаться; когда-то лечился там от депрессии. Хирург одобрил,
- Было бы неплохо!

Краевая лечебница размещалась в большом старинном здании монастыря, больше похожем на дворец, с аллеей, парадным входом и широкой чугунной лестницей с завитушками и мраморными ступенями, широкими коридорами и высокими сводчатыми потолками. К «дворцу» понастроили несколько современных многоэтажек. Во множестве отделений больницы могла бы разместиться пара тысяч пациентов.

В приемном покое возразили, сотрясение не по профилю больницы, но «по старой памяти» взяли. Первое мужское отделение, куда я хотел, располагалось во «дворце». Оно было самое лучшее; здесь когда-то работало известное светило науки*. Порядки у гения были, чуть ли не военные, но он искренне радовался, когда удавалось излечить трудный случай! Один «новый русский» подарил ему на радостях джип за излеченного сына. Лев Григорич недельку покатался, и отдал обратно, «Не к добру дорогие подарки!». На Новый год он никогда не мог усидеть дома, и уже 2 января приходил в отделение. Хотя у него было трое докторов помощников, сам помнил всех пациентов и вел их. В крае были наслышаны о «докторе Айболите» и психи стремились попасть именно к нему. Пару лет назад он уехал работать в Москву, и сейчас здесь заведовал профессор-бездарь его непутевый ученик. Однако, отделение оставалось, как бы, намоленным и освященным предшественником, а персонал, несмотря на разгильдяйство нового начальства, годами держался привычной в работе «борозды». Можно сказать, теперь лечили больше стены, чем врачи.
 

Первое мужское отделение (1МО) располагается на первом этаже главного корпуса. Длинный и широкий коридор с рядом высоких двусоставных дверей палат слева, и окон справа. При входе уютный закуток с диваном, там кабинеты врачей; а в конце этой солнечной «променады» огромная наблюдательная палата с колоннами - почти зал. Туда помещают новеньких, чтобы потом отсортировать: алкашей к алкашам, шизофреников к шизофреникам, параноиков к параноикам, дебилов к дебилам и т.д. … «Психи» со схожими особенностями, как бы, льнут друг к другу, поэтому диагноз легко можно предугадать по принципу, «скажи мне, кто твои друзья, и я скажу кто ты!». Больше трех дней редкий человек может притворяться не тем, кто он есть. Пациентов наблюдают, и все становится ясно; кого можно в чистую и спокойную палату, а кого можно оставить в почти скотских условиях мрачной наблюдательной залы…

Меня еще не забыли, поэтому сразу «повысили» до палаты №3, к алкашам, хоть я не пьющий. Первая для призывников, вторая для привилегированных, №4 для шизофреников, №5 для параноиков, в шестой всякий сброд и т.д. ... По номеру палаты можно судить о тяжести диагноза, чем дальше от врачей, тем хуже. Самые психические лежат в наблюдательной, а буйные на вязках! Днем, когда работают врачи, жизнь здесь официозна, но вечерами в коридоре включают телевизор, у розетки на столе варят чифирь, и все отделение превращается в светское общество; выходит на «центральный Брайтон-бич» мраморного коридора, собирается в палатах в клубы по интересам; можно услышать очень интересные истории и рассказать свои. Если забыть, что ты в «закрытке», как в тюрьме, попусту не бояться врачей и лекарств, то можно чувствовать себя вполне сносно. Приличных могут выпускать «на свободу» в магазин и, вообще, всячески попустительствуют, тем, кто помогает. Я был на хорошем счету, даже со «свободным выходом» в город, в пределах расписания, конечно.


В обычных палатах справа и слева обычно по три койки. «Солдатская», большая квадратная, коек на 9 по периметру, «наблюдательная» на 12. В моей «алкашеской» на 6 человек тогда лежало 3-4 человека, но я запомнил только двоих. Маменькина сынка, скрытого интеллектуала и безобидного алкаша Колю, что коротал дни на койке у двери; и высокого и статного предпринимателя Игоря, в белоснежном льняном свитере и синих джинсах, которого из-за бабы разбил депресняк и он не знал, как жить дальше. «Белый свитер» поступил позже и разместился напротив меня, у окна и тумбочки. Обоим было по 30-35 лет. В первые же дни мне стало скучно; Коля неразговорчив,  другие вообще не в счет. Частенько бродил я под белыми монастырскими сводами, не спеша вышагивая по мраморному полу, рассматривал и от скуки запоминал затейливые каменные узоры, думал о том, о сем… Капельницы дело делали, понемножку мне становилось легче.


ЗНАКОМСТВО.
Через несколько дней я отпросился в отпуск на выходные, а когда вернулся, скучная жизнь в отделении для меня кончилась.

Привычно бродя по коридору я, вдруг, заметил подростка лет 15 в городской одежде. Немного сутулясь,  он сидел на диване, сложив на коленках руки и, как волчонок с опаской и любопытством бросал на разнообразных психов осторожные и опасливые взгляды. «Что за невидаль?!», подумал я. «Детям во взрослое отделение нельзя! Тут такого можно насмотреться и наслушаться недетского… Скорее всего, посетитель или чей-то из врачей? Наверное, кого-то ждет.»

Вышагивал я долго и мог хорошенько его рассмотреть. Одет он был в клетчатую рубашку с пуловером и серые брюки. Обычен, разве, что слишком белокож для поздней солнечной осени. Можно было подумать, что он какой-то русско-японский метис, симпатичный очень европеоидный. Черные, как смоль глаза, вовсе не раскосые, эффектно выделялись на белом лице. Русые тонкие длинные волосы свободно ниспадали с высокого лба и, беспорядочно перевиваясь на концах, образовывали нечто вроде шлема вокруг.

Когда я сворачивал обратно, поднимал глаза и мой взгляд невольно падал на него.  Наши взгляды встретились, и так еще несколько раз. Я посматривал на него, он стал наблюдать за мной. Мне надоело ходить, чем бы еще заняться? Решил спросить, что он делает в таком мрачном месте.
- Привет, ты навестить кого или лечиться?
Неожиданно подошел я. Он сильно смутился, но ответил тихим голосом,
- Лежу, вон в той палате.
Вопросительно немного исподлобья посмотрел мне в глаза и показал на вторую палату «VIP»,
- А от чего лечишься?
- Я не лечусь, я на обследовании! Я никаких таблеток не ем!
Запальчиво, с готовностью пресечь, любые сомнения на этот счет мрачно возразил он и сделал жест головой «нет!».  Я решил перевести тему на нейтральную,
- В шахматы играешь?
- Нет.
- А в шашки?
- Ага! Улыбнулся он.
- Пойдем, поиграем? Как тебя зовут? Поспешно добавил я.
- Эдик.
- А меня, Саша.
Я протянул руку, и он осторожно пожал. Так началось наше знакомство.


ДРУЖБА.
Оказалось, что в психушке Эдик первый раз. Сказал, мама хочет «откосить» его от армии, но я не поверил. А еще сказал, что у него проблемы в школе из-за памяти. В это я поверил охотнее. Заведующий падок на взятки, и мог взять сюда на лечение хоть коня.

Только мы расставили шашки, как Эдик убежал, его позвали к врачу. Потом пришла мама, и забрала его домой. Каждый день она привозила его сюда после школы. Ему все-таки давали витамины и таблетки «для памяти» и следили, чтобы он их глотал, остальное время до вечера Эдик был предоставлен сам себе. Первые дни были для него томительны и ужасны. Интроверт, он всех избегал, и у психов с ним не вязалось. Безделье мучило, поиграть было не с кем, он в основном лежал на койке, иногда делал вылазки в коридор и сидел на диване, рассматривая разнообразных психов.

На следующий день, Эдик подошел ко мне сам, протянул руку и робко спросил.
- Привет! В шашки сыграем?
- Сыграем! Обрадовался я.
Пока он думал над ходами, я мог рассмотреть его ближе. Длинные ресницы, легкий, еще не потемневший, пушок на верхней губе. Лицо совершенно не примечательное, но симметричное и приятное. Кажется, он чувствовал мой взгляд, и никогда не поднимал глаз от доски. Вскоре шашки ему надоели, и я научил играть в «уголки». Это оказалось не трудно, правда, пришлось немного подсказать.  «Уголки» тоже надоели, я показал «чапая»… Шашки ставятся в ряд и сбиваются друг о друга щелчками. «Чапая» привели Эдика в восторг,   азартно и не нужно много думать. К одиннадцатому уровню, который я придумал специально для него, он так разошелся, что начал баловаться; нарушать правила и набрасываться, как щенок. Разошелся так, что совершенно забыл, что мы в психушке и едва знакомы; как будто мы перенеслись в его двор на лавочку, где обычно собираются после школы. Я не знал, как ответить на глупости и застеснялся. Эдик разочарованно взглянул на меня и, поскучнев, отстал. Уставшие, мы откинулись к стенке и принялись непринужденно болтать. Ну, как всегда бывает при начале знакомства, нащупывали интересные темы. Время пролетело незаметно. Только мы разговорились, как из коридора донеслась его фамилия, и он убежал, «Мама!».


До меня Эдику приходилось здесь нелегко. Само то, что его поместили в закрытку, чрезвычайно угнетало мальчика. Он нервничал, когда на всё отделение кричали его фамилию; очень боялся, вдруг, кто-нибудь из знакомых сверстников узнает, что он «псих», и наотрез отказался идти в подростковое отделение, чтобы никто не знал, что был в психушке. Общаться было особенно не с кем; интересы взрослых и детей мало пересекаются, к тому же, в его палате все были сонные и угрюмые. Я тоже не мог найти интересного собеседника. Просто болтать ни о чем - скучно. Но с Эдиком было не так, его наивные суждения поражали верностью,  мне нравилось слушать его тихий «шуршащий» голос. Хотелось взглянуть на мир его глазами, тем восприятием, которое когда-то было у меня. А ему нужен был кто-то, кто отнесся бы к нему с уважением, всерьез и … развлекал. Мы начинали с игр и заканчивали посиделками. Так я счастливо и безоглядно впал в детство.



ЗДЕСЬ НЕ ВСЕ ПСИХИ!
По его улыбкам и переменившемуся настроению я понял, какое большое облегчение для него наши посиделки и «чапая». Забывшись он мог не думать, «псих» он или не очень. Я старался, как можно развлекательнее занять его время и с радостью подчинял себя его прихотям, а вскоре привык к нехитрым развлечениям. Убедил его, что половина отделения вовсе не «психи». Ну, например, я.
- Ты, правда, тут только из-за сотрясения?!
Оживился Эдик и испытывающе скосил на меня свои черные глаза.
- Правда! И в любой момент могу выписаться! Немного хвастливо, но твердо ответил я.
Он недоверчиво замолчал, и я полез в тумбочку, чтобы показать выписку из травматологии. Эдик посмотрел на бумажку, но растерялся в каракулях хирурга.
- Вот! Ткнул я пальцем в диагноз.
Было видно, как он доволен, повезло подружился с настоящим «не психом»! Их Эдик презирал - не могут вести себя по-человечески, слабаки! Но сам-то был здесь, и втихую от этого страдал.
- А от чего ты раньше здесь лечился?
Допытывался он.
- От депрессии.
- Это что? Не отставал Эдик.
- От тяжелых событий, когда их так много, что не выдерживаешь… Ну, не выдерживают селезенки … , в общем, возникает состояние, когда не можешь ни есть, ничего делать, вообще, ничего не можешь! Но меня вылечили, правда, не до конца… А сейчас только сотрясение.

То, что здесь могут «лежать» не только «психи», а вполне нормальные, его приободрило. Я, как мог, старался внушить ему, что здесь пол отделения не «психи», например, алкаши. Они, ведь, могут быть нормальными, когда не пьют. Эдик был очень благодарен, что я стал ему другом в этом отвратительном месте, не отказывал в общении обычному подростку и относился к нему с уважением, как к равному. По правде говоря, он был мне нужнее. Своих детей у меня не было, а шел уже четвертый десяток, и он был, как глоток свежего воздуха. С ним весело, не то, что с каким-нибудь унылым взрослым. Среди сотни пациентов всегда найдутся несколько настырных приставак, но отныне все знали, Эдик со мной и к нему не лезли.


ПО-БРАТСКИ.
Как-то зашел к нему в палату. Эдик собирался пить кофе со сникерсом, разломил его напополам и протянул лакомство мне.
- Будешшшь? По-братски! Дружелюбно сказал он со своим твердоватым «шшш».
- Нет, спасибо, я к такому не привык.
- Как хочешь! Не обиделся он и с аппетитом съел все сам.
Мама снабжала хорошо, были конфеты, апельсины, сникерсы, чай и кофе в пакетиках. Всем этим он готов был делиться со мной. Я принципиально отказывался, не хотелось злоупотреблять бескорыстным радушием школоты.

Ему было интересно все вокруг и вообще, он заваливал меня вопросами, и готов был делиться своими соображениями. Мысли подростка не очень стройные и стойкие были, однако, его собственными, а не чьими-то, и я очень это ценил! Рассудительность вызывала уважение, иногда улыбку, но я старался не подать виду, опасаясь уязвить его самоуважение. Эдику тоже было со мной хорошо, так мы стали «неразлей-вода». В нашей «алкашеской» палате освободилась койка, и он попросился у персонала ко мне. Ему разрешили, видели, от меня он все равно не отходит.



НАШИ ШРАМЫ.
Прежде молчаливый и стеснительный, Эдик стал веселым и уверенным. Психушка больше не давила на него. Он разговорился, можно даже сказать разболтался. Я узнал, что он учится в 9 классе; друзей нет, в школе сам по себе. Отец их бросил и живет далеко, с другой семьей. Летом, когда по улицам летает пух, он болеет и сидит дома, - привык все время один. Этим объяснялись благородная светлость и замкнутость.

Через неделю он, вдруг, вздумал показать все свои шрамы. Их было много: маленькие, побольше; белые и красноватые, линии и пятнышки. Он требовал внимания, и из вежливости пришлось на все смотреть. По возрастному угловатые локти, тонкие и неприятно волосатые ноги… Одетый, он был привычнее. Многие отметины Эдик получил в драке, но остальные случайны: от падений, кустов, кошек. Я не ожидал, что тихий и умный мальчик окажется этаким бесстрашным «Рикки-Тикки-Тави». Чтобы не остаться в долгу, закатил трико и показал шрам на голени от перелома, там, раньше торчали кости. В третьем классе меня сбила машина, когда я въехал ей на велике в передок.
- Ух-ты, огоооо! Знающе всматривался Эдик.
- Больше, чем «похвастаться» у меня нет...
- Можно потрогаю?
- Трогай!
Эдик потрогал и спросил,
- Больно было?
- Нет, был шок, и я ничего не чувствовал.
Этот ритуал сделал нас ближе. Мы уселись рядом и заговорили о драках, приключениях и смертельных опасностях.


Сидячие игры надоедали, и Эдик начинал дурачиться. Ему нужно было движение, и он пытался меня задирать. Начали с подушек, потом крутили друг другу руки, борьба накалялась, он клал меня на лопатки. Тощий подросток оказался сильнее меня! Требовалась вся воля, чтобы освободиться и скрутить его в ответ. В азарте мы частенько стукались о гипсовую стенку, но старались не причинять друг другу боли.
Как-то Эдик положил меня на спину и уселся на грудь, шутя, надавил локтем прямо в глаз. Я взмолился алкашу Коле, флегматично наблюдавшему над нашей схваткой с койки.
- Коля, помоги! Оттащи его, он же мне прямо в глаз локтем тычет!
Николай ухмыльнулся,
- Да ну вас, дурачитесь оба.
Когда Эдика забрали домой, наш разговор продолжился,
- Да ты от него без ума, провоцируешь, а сам поддаешься!
Хитро улыбался Коля.
- Нет, правда, он сильнее! А что я могу поделать, когда он меня полностью блокирует?! Не пошевельнуться!
Коля не верил, все-таки я был сантиметров на 10 выше и килограмм на двадцать тяжелее. Только сверху весом и брал, когда наши роли менялись.


ЗАМУХРЫШКА.
Прошла неделя. В отделение поступил еще один подросток. Был он из детского интерната, на год старше Эдика, но мельче и худее, совсем замухрышка; светловолос и конопат. Поместили его сюда в наказание за какую-то проделку. Когда его оставили он разрыдался и долго плакал, но уже через пару часов совершенно освоился. Если Эдик был благородный интроверт, и никого к себе не подпускал, то неразборчивый Женя мигом сдружился со всеми мало-мальски вменяемыми «психами». Дяди опекали и жалели сироту, подкармливали, подбадривали и развлекали, как могли. По причине неугомонности поселили мелкого к «солдатикам» - призывникам.

Как ни странно, Эдика и Женю я никогда вместе не видел. Их словно отталкивало друг от друга, словно противоположные полюса магнита, они, как бы, и не замечали друг друга. Как только Эдик приходил, сразу шел в палату, и не отходил от меня, пока в коридоре не кричали его фамилию и он убегал к маме. Эдик всячески избегал посторонних; ну, разве однопалатников признавал, по необходимости.

Прежде скучные и однообразные дни стали веселыми, но по вечерам я начинал тосковать; мне стало его не хватать. После обеда я с нетерпением ждал и, тщательно скрывая чувства, встречал его в коридоре.

Однажды мы поссорились. Эдик слишком разошелся и намял мне бока так, что я решил «обидеться». На следующий день, завидев его приход, я отвернулся и ушел по коридору. Он растерялся, как брошенный щенок; не ожидал, что я так. Напустив на себя холод, хмуро вышагивал я по коридору, туда и обратно, задумчиво уткнувшись взглядом в мрамор. Эдик тоже стал прогуливаться. Я делал вид, что смотрю в пол, но все мое внимание было направлено на него. Поравнявшись, безучастно прошел мимо. Развернулся. Поравнялся. Опять и опять. Он не решался заговорить, а я не мог больше упорствовать, и испугался, что ему надоест, он уйдет и больше не раскроется передо мной. Когда мы сблизились, я первый посмотрел ему в глаза, он понял и, улыбнувшись, протянул мне руку,
- Пойдем, поиграем?

- Пошли! Улыбнулся я и пожал его теплую ладошку.

Как ни в чем не бывало, мы пошли в палату и начали по кругу: шашки, «уголки», «чапая», драки и посиделки до вечера.



ВЕЛИКОДУШИЕ.
Иногда неугомонный «Рикки-Тикки-Тави» в борьбе задавал мне такого жару, что я насквозь промокал от пота. Приходилось бегать в душ. В этот день, пока не закрыли, я поспешил в душевую. Стянул спортивное, нательное. Эдик с интересом разглядывал мои мускулы, торс. Я стеснительно прятался за грядушкой.
- Покажи!  Заулыбался он и привстал на кровати.
- Еще чего, будет 18, может, и покажу!
Шутя, парировал я и, завернувшись в полотенце, убежал.
За неделю мы стали так близки, что он относился ко мне,  как к ровне, иногда фривольно игнорируя нашу разницу в возрасте. Меня это коробило, особенно, когда он фамильярничал. Но моя взрослость и его реальная щенячесть рано или поздно все расставляли по своим местам. Когда мы боролись, я никогда не прикасался к нему, как-то по-особому.  «Покажи» дало мне повод подразнить его, «Эдик… Эдик…», произносил я его имя с намеком. Эдик не на шутку краснел и сердился. На следующий день я переусердствовал, он в ярости набросился, насел и в гневе, потрясая, занес над моей головой сжатый кулачок. Вырваться от разгневанного подростка было невозможно. Я понимал, в запале он может и «звездануть», но пощады не попросил, лишь посмотрел в глаза и смирился в ожидании милости или наказания. Так я очутился в его полной власти, ударить или простить?! Он понял, что я сдался и колебался, не зная, как поступить; кривил губы, сводил брови, ноздри в гневе раздувались,
- Проси прощения!
Я смотрел прямо ему в глаза,
- Давай, проси прощения!
Я упорно молчал, ожидая удара, прикрыл глаза. Он с шумом выдохнул и в отчаянии приложил кулаком по стене. Параноики в четвертой палате вздрогнули и посмотрели друг на друга, «Что это было?!» Стенка-то тонкая, из гипсокартона. От боли Эдик согнулся и сжал кисть. Бедный  «Рикки-Тикки-Тави»! Я сел рядом и примирительно прислонился к нему, трогая его руку.
- Прости! Не хотел! Тебе больно? Покажи!
- Ничего страшного! Надулся он и одернул руку.
Ударив себя, Эдик показал, как он ценит нашу дружбу. Я больше не перешучивал, а он не дулся, понял, что это глупо, я же не всерьез. Но с этих пор я имел право немножко подтрунивать над ним, «Эдик, Эдик…».



ТАКАЯ РАЗНИЦА.
Как-то на ночь я пошел в душевую. Там мылился интернатовский Женя,
- Сейчас, пиписку вымою и всё - спать пойду!
И, правда, быстро закончив, убежал. Их, наверное, специально приучают в интернате так делать. Увидев меня, он взял и «отчитался», как перед воспитателем. Эдик так бы не стал, он считал меня ровней. Поразительная разница была в личностном развитии между этими подростками. Морально недоразвитому Жене я бы дал лет десять, а «моему» Эдику … Да, кто его знает. Я уважал личность, а это все-таки не возраст. Возрастом можно наделить то, что меняется с опытом,… воспитание, образование, привычки, даже характер… Но душа безвозрастна! Есть же глупые взрослые и старики?! А есть другие, с душой. Видя, как разительно несопоставимы «Замухрышка» и мой «Рикки-Тикки-Тави» я загордился им.


КРАЖА БЕЗ ВЗЛОМА.

Вскоре в отделении случилось ЧП. Жене с воли передали утешительный подарок - сотовый телефон от Интерната. Недорогой, обычный, но у Женьки это был первый. Весь день он ходил и хвалился. Вдруг, детский плачь! Народ вышел из палат, «Что случилось?!». Украли! Новый телефон бесследно исчез. Женя рыдал, лил слезы, растирая покрасневшие щеки. Он даже не успел наиграться! Я опять невольно сравнил их. Эдик бы не рыдал, никто бы не узнал о его переживаниях.

Взрослые дяди-психи очень рассердились, сбилась стайка качков и начался шмон. Даже буйные беспрекословно предъявляли вывернутые карманы и самые укромные уголки в тумбочках. Мы с Эдиком не были исключениями. Безрезультатно, поиски ничего не дали! К следующему дню женькины слезы иссякли, и поникший он бродил в трауре личной потерянности «по первому собственному телефону». «Психов» заражали друг друга психозом неудовлетворенности.

Был в отделении мужик неопределенной национальности, скользкий тюремный авторитет, новый закадычный друг Жени.  Ко мне в палату он как-то заходил с умными речами. У кого-то закралось сомнение на его счет, и к нему пришли. Обитал «Смутный» почему-то в наблюдательной палате. Он все отрицал и был не против личного повторного обыска, был недоволен подозрением, но улыбался. Активисты основательно все перерыли, заглянули в сапоги, под матрас, в подушку и т.д. Ничего! Вор с кривой ухмылкой победно лег на кровать, и с блестящим взором гневно вглядывался мужикам в глаза,
- Ну, что!? Я же говорил вам, не брррррал! Ну, кто мог подумать?! Я же его лучший друг!
Шеренга пристыженных мужиков, склонив головы, выслушивала выговор. «Смутный» вольготно закинул ногу на ногу и положил руки за голову, наслаждаясь произведенным эффектом. Вдруг, по ноге что-то мягко съехало на покрывало. Все, зачарованно, посмотрели на звук. Вор цапнул вещь и сунул обратно в шерстяной носок. Мужики сгустились и, посапывая без предисловий, начали месить «Смутного» прямо на койке. Из публики подтянулись желающие.

Гонцы понесли весть по палатам и побежали за Женей. Его привели и стали требовать, чтобы он по-мужски рассчитался с вором, ударил его прямо в глаз. Замухрышка обрадовался найденной игрушке, но ни за что не хотел ударить бывшего друга. Он же не видел, как нашли телефон! В наблюдательную набилось народу. Началась казнь. За руки и плечи «Смутного» держало несколько человек. Тот, с неописуемым выражением,  вылупился и лепетал,
- Да не знаю я, откуда он взялся. Подкинули! Ты, что мне не веришь!!?
C надрывом стонал бывший «авторитет»
Толпа сжалась кольцом и стояла на своем,
- Получишь телефон, когда ударишь!

Наконец  разными ухищрениями мальца заставили, и он прикоснулся кулачком к лицу «авторитета». Толпа занеистовствовала.
- Ударь, как следует! Он вор! Не бойся! Пусть только подойдет! Разорвем!  Ударррь! Бей! Бей!!!
Вор зажмурился, что-то говорить было уже бесполезно. Женя был бы не из Интерната, если бы, окинув взглядом разъяренную толпу, наотмашь и изо всей силы не звезданул «Смутного» прямо в глаз. Тот зажмурился, увернулся и раздались басистые, вперемежку с соплями, рыдания. Женя, получил телефон и убежал. Рот опущенного «авторитета»,  как у маленького, некрасиво скривился и из сморщившихся глаз потекли искупительные слезы. Теперь по рангу он считался ниже «Замухрышки». Мужики заскалились и переглядываясь одобрительно гоготали. На какое-то время «психи» даже чуть как-то поздоровели что ли. Бить больше никто не хотел, вор искупил вину неподдельными очистительными слезами.


Вскоре, похрамывая, весь красный, подбитый на оба глаза, и в сопровождении гомонящей толпы, «Смутный» «добровольно» хромал к заведующему отделением. Изредка кто-нибудь из слабаков поддавал ему сзади, но толпа сдерживала,
- Не трогай, сам идет!
Зав. отделения, милейший человек, вышел к распсиховавшемуся, народу и удивленно спросил,
- Что случилось?! Кто тебя ударил?
Засюсюкал, он и с участием, тронул «Смутного» за плечо.
- Ну, скажи, не бойся! Нащупал он мамочкины интонации и склонился ухом ко рту «Смутного».
- Никто, я сам уп-паал! Не справился с придыханиями «авторитет» и бесстыдно зарыдал. Толпа одобрительно гоготала.
- Ну, ну… Тебя больше никто трогать не будет! Как, так на два глаза и упал? Сдерживая улыбку, шутил новоявленный шоумен, со всех сторон узнавая о сути дела. В толпе  тихонько ржали, скрывая ухмылки и поводя друг на друга глазами полными от удовольствия искорок. Другого такого зрелища трудно было здесь сыскать даже по телевизору.


Вора приговорили к вязкам. Санитарам пыхтеть не пришлось. Осужденный смирно улегся на койке, где его крепко повязали всем миром. В глазах привязанного появилась смертная тоска. Он понимал, что теперь не сможет отбиться даже от мухи. Со всего отделения в наблюдательную стали стекаться «паломники», по причине сонливости или капельницы пропустившие самое интересное. Они с презрением глазели на «Смутного» и поочередно читали морали. «Смутный» отвернул голову к стене, закрыл глаза и страдальчески молчал. Терпение лопнуло у  санитаров, и они всех разогнали. Распухший, иссушенный слезами и приговоренный к мукам вор больше не вызывал ненависти, трогать его стало всеобщим табу.

Из милосердия «Смутного» на три дня закололи снотворным. Когда его отвязали, то еще немного попинывали, но как-то нехотя, больше, как приблудную собаку. «Смутный» сначала панически избегал малОго, перемещаясь по коридору больше по стеночке, а Женька расчувствовался сильно повзрослевшим, хотя это мало что ему добавило.


ЛОБ В ЛОБ, ГЛАЗА В ГЛАЗА.
Телефон у Эдика был крутой, но старый, еще кнопочный. Он дал посмотреть, а я набрал свой номер. Эдик рассердился, он не собирался никому давать номер. Не хотел ничего выносить из этого ужасного места, даже знакомств. Врачи, ведь, не общаются с «психами» вне работы. Инструкция! То же мама наказала и Эдику. Но он и так мне все понемногу разболтал, где живет, учится. Я знал о нем почти все. Больших секретов у него от меня, кажется, не осталось.


Скоро Эдика должны были выписать и, судя по всему, мы бы никогда не увиделись больше. Я почувствовал, как он загрустил. Эдик знал день и час, а я нет. Когда мы боролись в последний раз и он, конечно, победил, взгромоздился и крепко сжал мне запястья рук - не вырваться. Вдруг, он отпустил мою руку, растопырил пальцы и вытянул ладошку. Я не понял, чего он хочет.  Эдик покрутил ладошкой перед моим носом и улыбнулся. Я, кажется, понял! Прижал свою ладонь к его, он пропустил пальцы в мои и сжал. Получился замок. Ввзял другую руку. Я молчаливо вопрошал, а он с обожанием отвечал мне в глаза. Я скорее угадывал это без очков. Он повертел мои руки и, приоткрыв губы, сквозь ровный ряд жемчужных зубов, зачем-то зашкворчал слюной «Кхххх-кхххх…». Вдруг, глаза его приблизились, он уткнулся лбом в лоб. Покрутил головой, щекоча упавшими прядями. Молча, мы смотрели друг другу в глаза. От неожиданности, я затаил дыхание и онемел. Не понимал, что делать, не отрываясь, смотрел в его неожиданно посветлевшие вблизи глаза. Они оказались не слишком темными, а пепельно-коричневыми с красивыми радужными разводами. Потом я узнал, что, оказывается, под всеми коричневыми глазами, как под темным защитным стеклом очков, скрываются голубые, как и у меня. Он смотрел мне прямо в душу, а я робко в ответ. Что было там, на дне его глаз и у него на уме?! Кто знает? Я искал, но чувствовал только тепло его рук и дыхания. К палате кто-то подошел и взялся за ручку двери. Эдик отпустил мои руки и сел на кровать. Я уселся рядом. В палату вошел «белый свитер». Он сел напротив, на свое место, и стал посматривать на нас, не понимая, что это мы сидим молча такие странные.


БЕЗ ПРОЩАНИЯ.
Эдика выписали на следующий день. Больше мы никогда не виделись. Даже поиграть не успели. Помню, как он расспрашивал меня о моих симках и телефоне. Отобрав его у меня, бесцеремонно спихнул меня с моей кровати и улегся сам. Я не принял вызова, «обиделся» и вышел из палаты. Когда вернулся, его уже не было. Телефон с симками аккуратно лежал на тумбочке. Эдика нигде не было. Оказалось его забрала мама. Только на следующий день я понял, что он больше не придет. Меня охватила паника, ведь, я даже с ним не попрощался! На звонки Эдик не отвечал. Через несколько дней я купил коммуникатор с большим сенсорным экраном, и стал осваивать Интернет. Но его нигде было, тогда я еще не знал, что у него такой принцип! Через две недели меня выписали.


СМЫСЛ ЖИЗНИ.
Из больницы я уехал в небольшой городок, где раньше работал «компьютерным доктором». Там меня ждало съемное жилье, но пришлось срочно переселился в, случайно подвернувшуюся, саманку на глухой окраине.  В первый же вечер мне стало невыносимо одиноко! Я написал ему СМСку,
- Я очень скучаю по тебе!
и неожиданно получил ответ
- Не дури!
Звонки он сбрасывал, и я уговорил его поставить аську. Мы начали переписываться. По аське было совсем не то, что игры и посиделки, но он был мне необходим хоть как-нибудь. В приступе отчаяния, я просил его больше не пропадать, и выдал ему, что он «украл мое сердце», и, если я никогда больше его не увижу, то буду помнить о нем вечно. Наверное, теперь я стал казаться ему «психом» и он перестал отвечать.

Здесь у меня почти не было знакомых. Громоздились сугробы, трещали морозы, я сидел в своем глиняном «батискафе» с полуметровыми стенами, и от беззвучия и душевного вакуума, не находил себе покоя. Вспоминал веселые осенние деньки с «Рикки-Тикки-Тави». От этого становилось только хуже. Как этот малознакомый человечек мог стать таким необходимым?!  Понадобилась всего-то такая малость, ткнуться лбом и посмотреть в глаза! Я не знал, что означает этот ритуал, но никто и никогда со мной так не поступал. Как он мог додуматься?! А может все получилось само собой? На каком-то древнем, животном уровне мы, наверное, обменялись частичками душ? Бывает же, отобьется, потеряется детеныш, останется один, а выжить не может. По большому счету, в те дни, мне и самому-то жить было незачем. Уже много лет я был совершенно одинок. Так, неожиданно лишившись, свалившегося на меня, непонятного счастья, я, вдруг, из болота своей сумрачной жизни провалился совсем  в тьму и никак не мог нащупать там точки опоры во, вдруг, ставшей совсем ненужной жизни. Стало невыносимо, нечем дышать, тесно, нет места, ни в этой саманке, ни во всем этом городке. Я потерял смысл всего! Земля проваливалась в бездну, и адские силы беззвучно хохотали над моей слабостью и беззащитностью. Из темных углов прямо сквозь меня они тянули отвратительные невидимые щупальца, высасывая смысл жизни из едва тлеющей души. В светлом пятне меркнущей лампы метался я по кривому полу от одного угла в другой и никак не мог убежать от пустоты внутри себя. Темной ночью, не в силах больше выдерживать, я бежал к знакомым, а наутро автобус вез меня обратно в далекую больницу-монастырь. На этот раз по профилю, с настоящей черной депрессией! Солнце мое закатилось и больше не восходило. Чудом досуществовал я до весны и лета, солнце и море Крыма оживили меня.

Больше мы никогда не виделись. Иногда он снисходил ко мне по аське, но теперь я не был нужен, как раньше. Он был немногословен и я мало что мог из него  вытянуть. Эдик редко делился своими бедами, а побед у него, кажется, не было. Что я мог дать ему в жизни? Ничего. Только выслушать и дать совет. Но при его гордой самостоятельности, никакие советники ему были не нужны. Однако, когда его забрал к себе отец, он сильно расстроенный, проговорился  мне о ссорах в чужой семье и своем бедственном положении. Как и в больнице, я старался защитить его на расстоянии, поддержать; бился, чтобы он смирился и нашел общий язык с отцом. Объяснял, что папа, какой бы ни был это святое, и нужно сделать все, чтобы сберечь отношения. Моя назидательность оттолкнула его и он замолчал. Все равно Эдик в чужой семье не прижился и вернулся к маме.

Через год из Интернета я обрадовано узнал, что теперь он в списках студентов университета. У Стивена Кинга в «Кладбище домашних животных» есть символическая сценка - отец с сыном запускают бумажного змея в солнечное небо. Крылатый летун олицетворяет мечту, а их радостное единение в этой мечте самое чистое и возвышенное чувство на свете. Если бы Эдик закончил университет, это была бы хорошая ступенька в будущее, а он споткнулся, его отчислили! Может, из-за «проблем с памятью», а может просто из-за ссор в семье и ухода отца?
Мог ли, например, обычный ребенок – пастух, работавший на свою большую семью, как наемный работник, и никогда не знавший отцовской ласки, обладать царским достоинством, выжить один в египетском рабстве и стать вторым человеком после фараона?!  У патриарха Иакова было много детей и от других женщин, но свое сердце он отдал только первенцу от любимой Рахили. Он одевал его в дорогие одежды, ему одному передавал все то, что знал сам, чтобы все свое оставить ему. Отец потерял смысл жизни, когда остальные сыновья тайно продали любимого сына - наследника в рабство. Насколько отец любил своего избранного сына, настолько у того и было жизненных сил и достоинств, чтобы стать великим человеком и прожить долгую жизнь полную счастья и испытаний.
А Эдика отец бросил и мальчик стал медленно погибать… Глупые врачи думали, что у него «проблемы с памятью»?! На незнакомца излил он часть своей любви предназначенной отцу. Так, мы с ним осколки, чего-то должного быть цельным, столкнулись, и нас ненадолго притянуло друг к другу …

Эх, если бы мне в молодости попался такой наставник, как сегодняшний я! Он бы смог уберечь меня от проклятия судьбы и многого зла. Поэтому я смотрел на подростка Эдика, как на самого себя в прошлом; в нем видел и жалел себя - подростка Сашу.

Вскоре я уехал в другую страну, а когда вернулся, они, с мамой, навсегда уехали из большого города и Эдик исчез из моей жизни. Прошло несколько лет; было бы интересно узнать, как сложилась его судьба, женился ли, каким стал?
Я часто вспоминаю его, но не могу вспомнить лица, когда приближаю мысленно, оно расплывается отдельными картинками: легкий пушок на губе, ресницы, темные глаза. Я не смог удержать образ его с фотографической точностью, но чувства смешанные со сценками нашего незатейливого общения, оставляют во мне одно, непостижимо приятное и теплое воспоминание, и  слышится, как осенняя листва «шуршащий», голосок, «Привет, как дела? Играть будешшшь?».

Не знаю, выжил ли он в нашем жестоком мире, сберег ли свою душу? Как здорово было бы стать известным и богатым, только бы разыскать его и подставить плечо, но я сам никто и ничто, и гоню эти глупые мечты прочь. Так или иначе, как клубочек чувств из воспоминаний, Эдик навсегда останется в моем сердце!


***
 Я помню лик твой, чистый, белый.
 Растрепан русый шлем волос
 И взгляд затравленно – несмелый
 Вдруг, сквозь толпу мне, как вопрос.

 Раз десять мы столкнулись взглядом,
 Я как во сне к тебе пошел.
 Нам было стыдно и нескладно,
 Но вместе с тем и хорошо.

 Так странно просто неизбежно
 Сплела судьба нас в эти дни,
 Ты для меня всей жизни нежность,
 Тебе ж я просто для игры.

 Тоска по дому, одинокость
 Прошли, и словно мир иной ...
 Твоя застенчивая робость
 Сменилась светской болтовней.

 И вот уже в пылу знакомства
 Ты мне все шрамы напоказ,
 А я влюблялся очень долго ...
 Не принимал тебя за раз.

 Всё так же просто, неизбежно
 Нас разлучила навсегда
 Всеразделяющая бездна,
 Неумолимая судьба.


Прошу читателей прислать фотку на заставку для рассказа (vasnas@ya.ru)
(Имена и события изменены, все совпадения считать случайными!)
* кандидат медицинских наук Гуревич Лев Георгиевич
800-я редакция
ред. 7июня 2016 – Ивано-Франковск