Ох и устал мой народ деревенский за долгие дни весенней и летней страды! Наконец-то с яблочного Спаса работы остается, как говорится, всего ничего: завершить домашний сенокос да выкопать картошку. Но легко сказать, "всего ничего"! Ладно сенокос. Это чистая, даже праздничная работа, не считая врагов рода человеческого - паутов-оводов, сквозь одежду огнем прожигающих тело, а как-то и к ним привыкаешь увлеченный работой, наслаждаясь ароматом свежескошенных трав. Да и хочется поскорее завершить стог, глядя на почерневшее небо августовского полдня, неизменно завершающегося грозой. Почему-то в детстве и летА были жарче и грозы чаще и страшнее. Мы, дети, боялись грозы, так как почти каждое лето в нашем селе кто-нибудь да страдал от нее. В один из знойных летних дней после сильнейшей грозы, которая уже отходила и погромыхивала где-то в стороне, к нашей хате подбежали люди с криками: "Девки, вашего деда убило!" Я, помнится, прибежала последней, когда деда Алешу уже закопали в землю - "штоба ток выходил" - оставив наверху только голову. Медики потом объясняли, делать этого нельзя ни в коем случае, ибо можно застудить человека. Дед и вправду застудился, лежал с воспалением легких в районной больнице, но зато остался жив: электричество из него ушло "у зямлю", так считали в деревне.
Яблочный Спас считался у нас летним престольным праздником. Ах какой яблочный дух витал в это время над улицами, по которым одна за другой проезжали подводы из других сел и деревень с кошелками полными яблок! Мы, ребятня, наперегонки мчались с мисками, наполненными мукой, чтобы произвести обмен. Чужой дядька высыпал муку в свой мешок, а в наши миски накладывал душистые яблоки. Штуки три-четыре он еще совал нам в карманы. Яблоки из другой деревни казались нам более вкусными, хотя это был тот же рассыпчатый, нежно-желтый, с просвечивающимися семечками "белый налив" или приторно сладкая зеленая "луковка", повсеместно росшие и в наших садах.
Яблочный аромат сливался-переплетался с ягодным ароматом. В садах и прямо у хат на самодельных железных печках готовилось сливовое варенье. Мать варила сливы с косточками и это варенье было самым вкусным - потому и съедалось быстро. Мы "трастили" им холодную воду, то есть, размешивали в воде и пили как компот.
С наступлением сентября улицу окутывали сладкие запахи дымящейся картофельной ботвы. Начиналась копка картошки. Для этого, не совсем радостного занятия нас даже освобождали от школы, и ученики целую неделю копошились у себя в огородах. Ибо понятно, в каждой хате полно детей да еще во дворе скотина - картошки сажалось по сорок-пятьдесят соток. "Без картохи никуда! Картоха уторой хлеб!" Непроста, грязна и тяжела такая работенка, но вот, наконец, закончена и она.
Осенние слякотные октябрь с ноябрем тянутся неимоверно долго. Тоскливо, серо на улице. Все ждут снега, от которого и воздух будет прозрачнее, легче, звонче и на душе веселее. И вот первые, потому, наверное, самые крупные белые хлопья, будто вальсируя, опускаются на грязную пожухлую траву. Мы, детвора, в каком-то счастливом возбуждении прыгаем за садом по схватившейся черными стылыми корчАми земле, потом бежим на большак, где не видно людей и вовсю даем волю своим чувствам. Подставляем под снег разгоряченные лица, ловим его руками, ртом и смеемся, смеемся... Пришла зима и теперь жизнь у наших баб и мужиков будет намного легче.
С праздника "Ведянья" (введение во храм Богородицы), считающегося у нас зимним престолом и отмечающегося четвертого декабря, у нас по обычаю режут поросят. И начинаются жарЕнки! О, это незабываемое событие! Особенный праздник души и живота. С соседних сел-деревень съезжаются родственники, приходят в гости друзья, кумовья-сватовья, соседи. Гуляют-пируют "до самого свету". Не приведи Господь, чтобы с жаренки кто-то ушел не " в доску пьяным", "на своих ногах" - для хозяина нет бОльшей досады, значит, не сумел ублажить-напоить!
Учитывая, что в каждом дворе содержалась не одна хрюшка, на пиршество порой уходила почти половина туши бедной скотины.
Поначалу паяльных ламп не было и опаливали поросят золотистой соломкой. Специально припасали для этого дела. От соломы и кожа желтее, мягче, нежнее и вкус совсем другой. Мужики вилами подпихивают солому под один-другой бок свиньи, переворачивая ее. Мы, дети, крутимся тут же.
Кому-то из нас достанется часть срезанного уха с хрящиком, а кто-то не побрезгует и кончиком паленого хвоста.
Когда же готовятся резать поросенка в нашей хате, я с самого утра убегаю куда подальше: не могу слышать пронзительного визга. Поросенка обычно режет сам отец. Он первый мастер по этому делу, его часто зазывают в другие дворы. Одним сильным движением руки он вгоняет специальный нож точно под лопатку несчастного животного. Затем, вытерев красные ладони о солому со снегом, подставляет литровую кружку под бьющую струю крови. Увидев в первый раз, как отец пьет теплую, еще парную свиную кровь, мне стало плохо. Соседка Серафима закрыла мое лицо полой грязной фуфайки и утащила в сенцы. Потом я уже никогда больше не стояла в толпе наблюдающих. Мне до слез жалко бедного поросенка. Я ведь кормила его почти целый год, чистила у него в закутке, разговаривала с ним, почесывая грязноватый бок. Больно и страшно принимать такую вот житейскую неизбежность. Но что поделаешь?! Испокон веку в наших селах не жили без сала - этого неизменного добавления к хлебу, картошке...
Когда наступает затишье, я возвращаюсь, чтобы помочь в разделке туши. Отдельные куски, предназначенные для засолки, уже нарубленные отцом, я кладу в одну кастрюлю, толстый жирный подчеревок бросаю в другую, печень, легкие, сердце кидаю в большой чугунок. Мне приходиться раз пять промывать свиные кишки, вначале вызывающие неприятие, затем же, выполосканные в нескольких водах, чистые, прозрачные, тонкие, они представляются узкими атласными лентами, коими обмениваемся, "кумимся" мы с девками в весеннюю Троицу и Духов день.
Приходиться вновь идти за водой. Беру коромысло, два ведра, забыв надеть вязенки (варежки).
Вся деревенская улица пропитана запахом паленого. У обледеневшего колодца собрались бабы. Серьезно обсуждают, что вчера из города Лидка Лущева привезла на жаренку. Нюрка Котова где-то услышала: Лущиха купила аж три банки иваси. "Ох, и посолоница, бабы, охота! Поесть жирной селедочки!" - воскликает в радостном предчувствии Манька Белкина по прозвищу "Белка". (В нашем селе, как впрочем, во многих местностях матушки России, все семьи без исключения помимо своей законной фамилии имеют еще и клички. Попробуй-ка на улице спроси кого-нибудь по фамилии, долго будут гадать: "ето ж какыя Михайловы? Ах,да! Ды ето ж Васяня наверно! Так бы и спрашивали Васяниных!" - еще сердито тебя укорят).
Бабы долго не расходятся, уже изрядно подмерзая, продолжают гадать, что же еще будет на столе у Лущихи. Сама по себе жаренка - свинина, натушенная в двухведерном чугуне, на которую ушла добрая треть утром заваленного поросенка, баб не особо интересует: дело привычное. А вот на какие городские яства, другие угощения хозяйка не поскупится, не побоится растратиться - статья особая. К колодцу торопится Дунька Лишаева. Лишаиха. Нюрка с Манькой, многозначительно переглянувшись, тут же прекращают разговор, торопливо отходят от колодца. Не стоит "заводить" Лишаиху беседой о предстоящей жаренке. Лишаихе на ней не бывать! Вчера они в пух и прах разругались с Лущихой, посылая страшные проклятья друг другу. "И штоба тибе огонь жаркай спалил!", "И штоба тибе припадок забил"! и так далее и тому подобное. Насколько сильны наши бабы бывают в сильных добрых чувствах, настолько горячи, неосторожны в едких высказываниях во время ссоры, обыкновенной бабьей ругани. Чего только не наговорят друг дружке в гневном запале! Конечно, какая теперь для Лишаихи жаренка?! Но, выплеснув свои обиды друг другу, бабы обычно врагами бывают недолго. Надо только пережить это временное житейское огорчение.
... В вечерних синих сумерках по нарастающему морозцу потянулись к ярко-освещенным окнам Лущевых дальние и близкие соседи. Идут мужики и бабы в радостном возбуждении, незлобиво перебрасываются шутками в адрес друг друга. Около крыльца, при входе в сенцы, оббивают валенки веником-голиком, а в сенцах еще и крылышком гусиным обметут. Как-то разводить уток не принято в нашем селе, а вот гусей в каждой хате - полный двор. Ни с чем несравнимое, запеченное до упрелости в русской печке гусиное мясо! Но это уже другая жаренка, на нее не устраивается таких сборов-праздников как на свиную. Необычайной вкусноты получается гусиный холодец. Который, кстати, зачастую, украшает хозяйский стол во время пиршества свиной жаренки.
Мы, дети, толкемся здесь же, в хате. Для нас где-нибудь в уголке соберется отдельный стол. В большой же комнате, называемой залом, столы расставлены по всей длине да еще по краям приставляется по одному столу, что напоминает широкую коротконогую букву "П". На столах тарелки, миски с соленьями: огурцы, помидоры, грибы, квашеная капуста с мочеными яблоками. "По-городскому" нарезана и горкой выложена на круглом блюде, притрушенная сверху зеленым лучком, так ожидаемая бабами селедка иваси. Рядом красуются аппетитные сыр и колбаса. Надо всем этим богатством высятся трехлитровые стеклянные банки с прозрачной, как слеза, самогонкой. Ну куда ж без нее!
Шумные, в добром настроении, рассаживаются гости. Наливают в граненые стаканы доверху и ждут подачи главного блюда гулянки - горячей жаренки. В больших эмалированных мисках хозяева разносят дымящуюся ароматную свинину. Вместо тостов и всяких приветствий кто-то выкрикивает: "Надо хватануть, пока не остыло!"
Выпивают по первому стакану, при этом некоторые ядреные бабенки не уступают своим мужичкам. На минуту за столами затишье, лишь позвякивают вилки-ложки. А потом... Обжигаясь горячим мясом, начинают сравнивать, у кого в эту зиму сало толще, как у нас говорят, удалось. Один оспаривает соседа, что у него сало "с цельную ладонь"! Тот не уступает: "Ды у тибе усяго на три пальца! Будешь ты мне еще говорить!" Другие тоже втягиваются в спор, кричат, "кипятятся", мол, у них сало "самое-самое"! За столами крик, шум, смех. Наливают еще самогонки, пока по порядку, а затем, уже рядом сидящие подливают друг другу "сколь души угодно".
Множество рук тянется за селедкой, кто-то смакует колбасу, привезенную из города, отмечая при этом, что "своя-то, начиненная домашним мясцом, усе-равно луччи. Своя-то колбаска и чесночком вон как пахнить, да и шкурку обдирать не надо: набитая в промытые свиные кишки, обжаренная на загнетке, вместе с хрустящей корочкой она так прямо и лятить у рот, чту и глотать не надо!"
"А я, бабы, вот убей, етого сыру не понимаю! - удивляясь самой себе, громко кричит раскрасневшаяся во все свое широкоскулое лицо Фроська Лысова. "Лыска". - Ну што у ем такого укусного?! Кислай, твердай".
"Ды не говори, Хрось! - неожиданно поддерживают "Лыску" мужики, - ничаго хорошаго!"
На нашем "детском" столе тоже стоит большая миска с жаренкой. Здесь и грудинка, и печенка, и целые мясные куски, именуемые в городе вырезкой, а то и вовсе непонятным для деревенских словом "филе". Все это варилось, тушилось не менее часа, но называется жаренкой, хоть и не жарилось. Нам, ребятам, очень нравятся хрящики и кому он попадется, тот рад без памяти. Вот уж воистину, кому арбуз, а кому свиной хрящик! Так мало нужно деревенскому ребенку! И, все же, в первую очередь, нам хочется съесть чего-нибудь "городского" - сырка, колбаски, чего тоже не пожалела хозяйка. К селедке нас, детей, не особо тянет.
Мы наблюдаем за взрослыми, как кто нарядился, что говорят-орут за столами, но разве поймешь-услышишь?! За столами разрастается веселье: мужской сдерживаемый хохот, заливистый смех баб. Сейчас начнут кричать песни. У нас их не поют, как правильно говорится, а кричат. Очень слаженно, напевно, красиво. Сначала бабы затянут что-нибудь задушевное, грустное. Все ту же вечную "Что стоишь, качаясь, тонкая рябина..." или совсем печальную "Над озером чаечка вьется, ей негде, бедняжечке, сесть..." Нигде потом, никогда больше не слышала я этой чудной, дивной старинной песни.
У моей матери сильный высокий голос. Обычно именно ее и просят: "Вер, запевай!" У тетки же Муры голосок несильный, низковатый, но она тАк старательно ведет мелодию, поддерживает песню. Наконец бабы "раздухаряются", веселеют; одна за другой перелезают через лавки, наседают на гармониста. Просят сыграть Барыню", "Сербиянку" или "Подгорного":
"Ой, подгорна ты, подгорна,
Широкая улица,
А тибе нихто не любить,
Ни пятух, ни курица..."
Пляшут, в основном, бабы. Они тащат в круг мужиков, но редкий из них, даже под изрядным хмельком, осмеливается на танец. Да, наверное, мужики и не умеют плясать, а вот бабы заставляют пол, по-нашему, "мост" ходить ходуном. Трясется-позванивает посуда на столах и даже на навесной полке-"полице" от дружного бабьего топота содрогается вся утварь.
К этому времени мои сверстники уже ушли на улицу, "бегать". Интересное, довольно странное словосочетание бытует в брянских селах: "Вер, игде девка твоя?" "А-а, ды ушла бегать на вулицу". Явное поветрие с соседней Украины...
Друзьям моим больше неинтересно в хате; насытившимся горячей жаренкой, им не страшен вечерний мороз. Я же остаюсь с кем-нибудь из хозяйских. Мы залезаем на печку и уже оттуда наблюдаем за продолжением гулянки. Я жду, когда сядут за столы по второму, третьему разу и мой дед Алеша, большой, громоздкий и добрый, встав и возвысившись надо всеми, затянет свою любимую песню, которая почему-то тАк рано трогает печалью мое детское сердце:
"Ко-о-ле-е чко мое-е,
Позло-о че-е-нное-е,
А я с ми-и-лы-ым дружко-ом
Разлу-у-че-е-нная-я..."
Дед Алеша мощно начинает запев, а все застолье многоголосо подхватывает дальше, и громкую песню, наверняка, слышат на другом конце деревни. Сегодня всякий знает: жаренка у Лущевых. Завтра уже другая хата огласится веселыми частушками и протяжными песнями, а в свежесть ночного морозного воздуха волнующе-приятно и неописуемо-вкусно вольется неповторимый аромат деревенской жаренки.