7

Испугался ли я? Ну разумеется, я испугался! Но маска меня не подвела, и я с самым обычным, даже несколько небрежным видом принялся ждать, пока бывший одноклассник мой не подойдёт ближе ко мне, и опустил глаза. Да, пожалуй, нужно было смотреть на него с самым дерзким вызовом, на который я только способен, но не хватило выдержки, смелости и сил. Я всё-таки трус, и с этим ничего не поделаешь — дать достойный опор я совершенно не в состоянии. Конечно, я мог бы сбежать, но тут уж не позволила гордость, вернее, её остатки, в которые я вцепился смертельной хваткой. Это было моё последнее спасение и величайшая ценность в те минуты.

Когда Артур остановился, он был в нескольких метрах от меня. Остановился и равнодушно осмотрел меня с ног до головы; выглядел он попросту унылым занудой, хотя я знал, что на самом деле он уже анализирует увиденное и строит предположения обо мне. Возможно, насмехается. Возможно, ему совсем безразлично, и он рассматривает меня просто так. От этого человека можно ожидать всего. Предсказать его действия попросту нереально.

Мы стояли — он и я, не смевший взглянуть на него. Страх, животный страх перед своими обидчиками, страх, засевший глубоко внутри и не покидавший меня на протяжении всей моей жизни, давал о себе знать сумасшедшим стуком сердца; это единственное, что выдавало меня. В остальном я был равнодушен и смотрел себе под ноги. О, этому я хорошо научился, благо мне было предоставлено достаточное количество времени для этого.

Возникло непреодолимое желание уйти, спрятаться, раствориться в воздухе, лишь бы исчезнуть из этого места, из-под взгляда этого страшного человека, сбежать, забыть эту встречу как очередной кошмар. На меня нахлынула волна непередаваемого ужаса, колени подкосились, и я едва не издал истошный вопль — а всё потому, что Новацкий сделал совсем внезапную вещь.

Он рассмеялся. Никогда, ни разу за всё время обучения я не видел, как он хотя бы улыбался или злился — абсолютно невозмутимый и непроницаемый. Можно сказать, зловещий, идеальный в своём величии. И тут — смех… да ещё какой! Невероятный, просто невероятный смех, проникающий в самые отдалённые уголки вашего сознания, остающийся там надолго, не выходящий из головы и такой страшный, страшный, неописуемо страшный! И сразу стало бесконечно тоскливо, я почувствовал себя необыкновенно подавленным, в то же время ужасаясь. И, не выдержав, поддавшись любопытству, я поднял голову и заглянул в его голубые глаза.

Я отшатнулся от удивления и недоумения, на миг даже перестав бояться. Шок вытеснил всё. Лицо Артура исказилось, и он замолк; теперь был слышен лишь резкий свист ветра да моё усиленное сердцебиение. Никакого жуткого смеха. Я даже расслабился, забыв, кто передо мной; хотя трудно было постоянно держать в памяти то, что это тот же одноклассник, самый ненавистный мне из всех них. Больше всего человек, ещё недавно по-сумасшедшему хохотавший, был похож на какого-то безумца.

— Ты, — произнёс он это таким хриплым отчаянным голосом, что я, шокированный, невольно открыл рот. — Ты знаешь, что Лёшу… убили?

Мне не пришлось напрягать память, чтобы понять, о ком он. Алексей Цветанов, ещё один мой враг, всегда (но пришёл он в нашу школу, кажется, в седьмом классе) служивший эдакой марионеткой в руках Андрея и Артура, да и вообще всех остальных. Он обладал крепким телосложением и немалой физической силой и бил меня неоднократно, но человека тупее и недогадливее него я ещё не встречал. Из-за этого возникали многие проблемы (вернее, проблемами они были только для меня) — например, очень часто одноклассники специально его злили, пробуждали в нём ярость самыми разными способами, и он, в силу своей уязвимости, тут же свирепел и готов был накинуться на каждого, кто переступал ему дорогу. Конечно же, я являлся целью всего этого спектакля (с Антоном они бы не посмели так шутить).

Надо сказать, этот человек никогда не имел ко мне какие-либо личные претензии или предубеждения против меня. Побив и успокоившись, он становился абсолютно нейтральным. Кажется, его в нормальном состоянии вообще ничто не могло волновать — существовал он как-то отдельно от остальных, ничего не умел, ничем не увлекался и ничто в этой жизни не ценил. Естественно, я отнюдь не любил его, но в глубине души понимал, сколь мелка и ничтожна эта личность, даже в сравнении со мной. И иногда становилось его жаль.

Когда Артур сказал мне о его смерти, я… удивился. Было необычно, помня физическую силу этого человека, узнавать такое. Возможно, я бы обрадовался, если бы мне не говорил эту новость мой злейший враг, начавший проявлять себя с совершенно другой стороны. И от изумления я не мог ни что-либо произнести, ни уйти из этого места — потому стоял и ошеломлённо смотрел на бывшего одноклассника.

Я никак не понимал ещё одну весьма странную вещь — никто и никогда ни во что Цветанова не ставил. Даже Антон понимал, что это всего лишь игрушка, пешка в руках лидеров. Откуда же столько отчаяния в голосе Новацкого, почему это событие так изменило и ухудшило его, бывшего холодным и безупречным? Что произошло в его душе? Что осталось скрытым от меня в этой истории? При каких обстоятельствах умер мой враг?..

Я тут же вспомнил о недавно всплывшем трупе в реке. Тоже одноклассник. Тоже убит. Связано ли это между собой?..

— Видимо, не знаешь, — он ухмыльнулся, отчего я невольно вздрогнул. — Что же, теперь будешь знать. А я пойду.

Он прошёл мимо, как ни в чём не бывало, вновь выпрямившись и став абсолютно прежним. Я обернулся и ещё долго смотрел ему вслед, не осознавая до конца, что это всё тот же Артур Новацкий, и многочисленные сомнения терзали меня.

***


Сидя в своей неизменной мрачной комнате и смотря куда угодно, только не в окно, из которого виднелись просто потрясающие пейзажи, я задался весьма любопытным вопросом — а был ли я свободен когда-либо? Сейчас я, разумеется, не на воле и, по сути, судьбой своей не распоряжаюсь — слишком тяжёл груз того дела, которое я обязался выполнить. В школе, получается, тоже, ведь из-за своего ужаснейшего трусливого характера я не мог стать таким, как Антон, по-настоящему свободным и могущим противостоять тем, кто пытается эту мою свободу уничтожить. А когда я закончил обучение? Было ли время, когда я мог делать совершенно всё, что только захочу, уехать куда угодно, как угодно тратить отпущенное себе время и губить свою жизнь? В том, что я губил её всегда, у меня уже не осталось сомнений.

Пожалуй, да, то время было — время моего страшного ступора, незнания, как жить дальше, потерянности и даже какого-то смутного отчаяния. Несмотря на страдание, усердно заглушаемое алкоголем и скрываемое самообманом, я был волен поступать так, как считал нужным. Никакой Антон, никакой Дмитрий Александрович, никакие одноклассники не имели надо мной власти. Впрочем, даже во время пребывания в городе безмолвия никто не надевал на меня железные кандалы и не заключал в каменную крепость — я стал эдаким рабом совершенно добровольно, что в разы хуже любого принуждения и насилия.

Ветер становился всё сильнее, и я уже дрожал от холода, но, конечно же, и не подумал одеться потеплее. Главное — не поворачивать голову к окну. Стоит мне взглянуть на могучие деревья, на опадающие жёлтые листья, на свинцовое небо и на далёкий-далёкий горизонт, как я пропаду надолго, забудусь, выйду из гостиницы и снова произойдёт что-то странное, странное и неприятное до жути. Мне хватило долгих размышлений об Артуре, вернее, о том, в кого превратился мой злейший враг Артур, и о Цветанове, в принципе, заслужившем постигшую его судьбу, но «напомнившем» о себе уж очень внезапно. Удивляться я уже устал, но не думать о полученной утром новости я попросту не мог — надо же было хотя бы приблизительно понять, что за чертовщина происходит в этом городе и почему там собрался, похоже, весь мой класс.

Возможно, Антон знал ответы на мучившие меня вопросы. Возможно. Они все слишком изменились за тот довольно короткий временной период, так что предсказывать их поведение, как прежде, я не был способен. Я ведь даже не знал, что это за люди, чего ждать от них, насколько они поменялись и что вообще делали здесь в одно и то же время. Чересчур много неожиданностей. Чересчур много информации. Чересчур много потрясений. Клянусь, если бы не долг перед Дмитрием Александровичем и личная заинтересованность в делах брата, я бы уже находился в совсем другом городе, за километры от этого, и старался забыть всё произошедшее как кошмарный сон.

Увы, всё только начиналось. А пока я, уставший, измученный, запуганный и затравленный постоянными переживаниями, решил прочитать ещё пару глав, чтобы хоть как-то отвлечься от раздиравших мою душу мучений. Я уже упоминал, что было холодно? Так вот, за какие-то несколько минут я умудрился замёрзнуть просто ужасно. Но, тем не менее, я не сделал ничего, чтобы согреться — нельзя было даже поворачивать голову. Книга лежала рядом, на полке возле кровати, так что дотянуться до неё я вполне мог и в описываемых обстоятельствах.

… Читая, я как-то незаметно от себя окунулся в совершенно другую реальность — меня захватила, например, история странных, непонятных мне, но всё же интересно описанных взаимоотношений Степана Трофимовича и Варвары Петровны; я и не думал, что книга способна меня так захватить. Читал я не отрываясь, что, наверное, совсем уж нетипично для меня и вообще событие из ряда вон выходящее, но, чёрт возьми, мне нравилось! Я никогда толком не читал и не учился, и занятие это было для меня ново, а, стало быть, и познавательно.

В какой-то момент я дошёл, кажется, до конца одной главы и внезапно остановился. На меня тяжелейшим грузом навалилась усталость — последствие многочисленных душевных потрясений, — и горькая покорность судьбе, а ещё почему-то голод. Такой дикий, страшный голод, когда создаётся впечатление, что ты готов уже съесть что угодно, лишь бы насытиться. У меня оставалось достаточно денег, данных мне Дмитрием Александровичем, чтобы ежедневно обедать в дорогом ресторане ещё несколько месяцев подряд. Конечно, я ни за что не стал бы тратить столько средств, но взять немного для того, чтобы банально набить себе желудок, я считал вполне благоразумным и естественным.

Вернее, так считала более-менее здоровая половина меня. Другая же стыдилась ужасно и предпочла бы длительную голодовку; впрочем, не знаю, что именно это было — стыд или излишняя какая-то бережливость. Может, и то, и другое одновременно. В тот день я возмутился и поступил наконец действительно разумно, руководствуясь адекватными доводами и собственными желаниями. Итак, каким бы усталым и измученным я ни был, я хотел есть — и точка. Без еды я бы не заснул, и вообще мне уже не представлялась нормальная жизнь с этим гадким чувством.

Надо, наверное, отметить, что, оставив книгу, я тут же забыл, о чём только что читал. Я же совершенно не умел читать вдумчиво, внимательно, анализировать прочитанное и вообще извлекать хоть какой-то смысл из произведения; не знаю, что было тому виною — глупость, отсутствие ума или же элементарный недостаток читательского опыта. В общем, сами понимаете, воплотить надежды Антона в реальность я не мог, а ведь наверняка должен был — по крайней мере, так в то время думалось мне. Я даже страдал от этого, ненавидел собственную, как я полагал, тупость, но возвращаться к когда-то прочитанному, чтобы постичь его суть, жутко не хотелось — тогда бы я возненавидел и книгу.

Так, погружённый в тяжкие раздумья и раздираемый внутренними противоречиями, я выбрался из гостиницы и пошёл по привычному маршруту — длинная узкая улица, окружённая каменными домишками, набережная, главная площадь. Я помню, я видел, там было много разных магазинов, зачастую открытых; обычно я находился в неком беспамятстве, и рассудок мой был помутнён, так что я покупал продукты лишь из привычки, потому что так заведено. Да и питался я, мягко говоря, кое-как — я не шутил, утверждая, что мне было плевать на своё здоровье. Но в тот день у меня был на редкость ясный ум — даже весьма и весьма странная беседа (если её можно назвать таковой) с Артуром не лишила меня разума. Быть может, это Достоевский так влияет на людей?..

Погода заметно улучшилась. Небо просветлело, и теперь по нему лишь иногда проплывали белоснежные клочья облаков. Необычайной красоты деревья стояли неподвижны, больше не раскачивались зловеще на ветру — всё будто замерло. И ни одного прохожего. Спокойствие и небывалая умиротворённость духа заключались даже в самом воздухе — похожее чувство мира я ощутил утром, но тогда была ещё и… беззаботность?

Меня всегда удивляла возможность резкого контраста природы и настроения человека — у него может разрываться нещадно бьющееся сердце и сгорать душа, когда на улице светло и радостно, или ещё один невероятный случай: счастливый весёлый человек под рыдающими серыми небесами. В то же время в обычных ситуациях большинство из нас легко поддаётся влиянию погоды — и оттого весной можно встретить множество смеющихся радостных людей, а осенью — мрачных подростков с депрессивными песнями в наушниках.

Я был встревожен и тяжело задумчив, но всё вокруг меня вдруг стало наделено особым спокойствием, напоминавшим кладбищенскую тишь; словно остановился ход времени. Но я не поддавался — сработал накопленный за время пребывания в городе безмолвия опыт: расслабишься — встретишь врага неготовым к встрече. Так что я шёл, просто шёл, одновременно всегда оставаясь начеку и порой тревожно оглядываясь по сторонам, для того хотя бы, чтобы создать какую-то тень спокойствия.

Так я дошёл до магазина. А в нём стоял в очереди мой одноклассник, один из тех, кто ближе к концу школы перешёл на нашу с Антоном сторону.