Я открыл глаза. Стойкий запах перегара и обрывки ночного кошмара. Минутная стрелка часов отделилась от цифры двенадцать и начала своё падение вниз. Когда стрелка упадёт до самого низа, до цифры шесть, тогда начнётся её взлёт снова к двенадцати. Часовая стрелка ведёт себя так же. Будучи жителем линейного времени, человек обречён вести себя подобно стрелкам часов: взлетать и падать, взлетать и падать. Это похоже на маятник, от слова «маяться».
Часы показывали шесть десять утра; мне предстояло маяться с похмелья до того, пока часовая стрелка не взлетит к двенадцати. На кухне все признаки запоя: в раковине, в куче грязной посуды плавают разбухшие окурки. В тарелке бледного винегрета на столе тоже куча пепла и окурков. Два стакана воды из-под крана и сразу ещё два. Время шесть десять. Закуриваю, глядя сквозь мутное окно на вползающий рассвет нового дня жизни. В голову по-прежнему лезут обрывки ночного кошмара про какого-то ангела в дурдоме, вечно живого еврея и самурая с гюрзой в руке. Минутная стрелка словно замерла в падении, упрямо показывая шесть десять. Ещё все магазины закрыты. Только на вокзале круглосуточно; благо, вокзал рядом.
На улице лёгкий ветерок шевелит возле мусорных корзин целлофановые огрызки, что оставил вчерашний день жизни. День прожит, начинаем взлёт сначала. В родной привокзальной забегаловке я не первый. За стойкой в пустую рюмку угрюмо смотрит мужик. Из продавщиц никого.
– Света! – главное, чтобы голос бодрее.
Выходит.
«Опять на эту стерву попал… И какое удовольствие так презирать пьяных и обслуживать их… Какая-то извращенка».
– Таня! С добрым утром!
– Какое утро? Добрые люди спят ещё. Ты что ли живой?
– Да ещё не проснулся, кажется… Но сейчас сто грамм – и буду совсем живой.
– Тебе не сто, а сразу тысячу надо, чтобы до завтра сдох опять, – буркнула Таня, наливая в рюмку.
– И мне повторить, – пододвинул свою рюмку мой сосед по стойке.
Это был сильный мужик лет пятидесяти с красным лицом, рвущимся к инсульту. Его сила заключалась в энергетике, которую он излучал вокруг себя. Казалось, он готов пуститься плясать вприсядку, а потом умереть прямо здесь от инфаркта.
– Братислав, – протянул руку мужик.
– Братислав? – рукопожатие оказалось сильным до наглости. – Славянское имя? Славянин?
– Все мы – славяне. И главный бог наш – Перун!
– Это что-то из Толкиена?
– Какого Толкона?
На красной шее Братислава я заметил славянскую свастику. Содержание предстоящей беседы, точнее, предстоящего экскурса в древность и промывания мозгов примерно было понятным.
Не чокаясь, выпили, закусив тощими дольками лимона.
– По второй? – сразу предложил Братислав, сканируя меня пронзительным взглядом. – Ты хочешь жить? – вдруг спросил Братислав, протягивая рюмку, чтобы чокнуться.
– Не знаю.
– Как это, не знаю? Хочешь или нет?
– Говорю же, не знаю.
Чокнулись и выпили. Татьяна сальным взглядом смотрела на Братислава, который был явно в её вкусе: пусть не полковник, но мужчина хоть куда… Занюхав выпитую рюмку тыльной стороной ладони, Братислав снова спросил:
– Ну, так ты хочешь жить или ты сдался?
– Я где-то слышал такое, что-то вроде: «Жить или не жить?» Не помню, как там ответили, но думаю…
– А ты не юли, не думай… Скажи сразу, как на духу, хочешь жить или нет?
Татьяна тем временем зарабатывала деньги, наливая по третьей, или по четвёртой... Счёт рюмкам стал теряться. Подмигнув ей, Братислав начал по новой:
– Так хочешь жить или нет? Если нет, ты сдался. Ты мёртв.
– Не знаю. И вообще, вряд ли есть односложный ответ на такой вопрос. Но я вроде бы жив, а не мёртв.
– Нет, ты скорее мёртв. Сначала пойми главное: душа человеческая даже не ходит, а парит над землёй, – Братислав провёл рукой, изображая парение души. – Мы здесь для того, чтобы летать. А ты что делаешь? Ты ползаешь в дерьме.
– Я…
– Если хочешь жить, мы тобой займёмся, – перебил Братислав.
Снова чокнулись и выпили.
– Я ещё не знаю, жить или не жить. А ты уже займёшься мной… Как это?..
– Ты сначала ответь, хочешь жить или нет?
В забегаловку вошли парень и девушка; с сумками, видимо, с вокзала кофе попить.
– Мужчины! – постучав ладонью по стойке, Татьяна указала на дверь, глядя исключительно на меня. – Идите-ка со своей жизнью туда!.. У меня посетители.
Быстро рассчитавшись, я вышел и, не оглядываясь, пошёл к вокзалу, по глубже в народ, по дальше от Братислава.
«Вот ведь придрался… Тоже мне, жилец этой жизни… Сейчас точно остался там охаживать эту суку... Глупый вопрос. Задан глупо… Здесь ещё важно, кто спрашивает… И у кого спрашивает… Ведь не каждый поймёт, о чём спросили. Интересно, сам-то он понял, о чём спросил?.. А что, если самому спросить?..»
И здесь выпитое ударило в голову. Видимо, минутная стрелка, пройдя самый низ, снова пошла вверх. И я тоже пошёл на взлёт. Вот, старая бабка на углу, опирается на костыль, последнюю свою опору. Трясущейся рукой протягивает прохожим стакан с мелочью.
– Бабуль! Привет!
– Здравствуй, сынок, здравствуй… – мелочь в стакане звякнула с надеждой.
– Бабуль, скажи-ка мне. Ты жить хочешь или нет?
– Ох… сынок. Я бы рада в могилку, да вот боженька не зовёт всё никак… Ты бы копеечку мне…
«Эта явно жить не хочет. Во! Кого я вижу! Как раз для меня…»
По краям широкого вокзального крыльца расположились двое: христианский священник и буддийский монах. В ожидании, когда солнце проклюнется сквозь бетонные коробки города, поп то и дело крестился, а буддист перебирал длинные чётки. Священник был в длинной чёрной рясе и кирзовых сапогах, массивный крест свисал почти до пупа.
Я подошёл и встал перед ним на крыльце, ниже на две ступеньки.
– Батюшка, – как можно смиреннее начал я, – разрешишь спросить тебя?
– Спрашивай, сын мой.
– Батюшка, ты жить хочешь или нет?
– Сколько Бог отмерит, столько и буду нести крест земной, каким бы тяжким ни был крест сей.
– Это что ж получается батюшка, если крест земной такой тяжёлый, то зачем нести его? Может, батюшка, ты вовсе жить не хочешь? Умереть хочешь?
– Сын мой, я в руках Господа Нашего. И токмо Ему решать, когда призвать меня в сады райские и жизнь вечную.
– Да… Но как с жизнью-то быть? Разве не надо бороться за неё?
– Борись, сын мой, борись… Все грешны в борьбе этой суетной… Вот и ты борешься: вижу, спозаранку выпил уже. Всё за жизнь свою грешную борешься?..
– А ты, батюшка, значит, не борешься?
– И я борюсь. Токмо борьба моя не за жизнь сею грешную, борьба моя за жизнь мою вечную. Отойди от меня, дай Бога послушать…
Он снова начал креститься, и смотрел теперь поверх моей головы, будто меня вообще нет. Я направился к буддисту.
На его зеркально выбритую голову уже ложились первые блики восхода. Рядом с буддистом стоял довольно-таки приличный чемодан на колёсиках. С одинаково плавной ритмичностью он перебирал чётки, при этом чуть приподнимаясь на носках и бубня какую-то мантру. Я подошёл и встал перед ним точно так же, на две ступеньки ниже. Его отсутствующий взгляд в нирвану даже не заметил моего появления.
– Ом… та ра ту та ре сому а-а-а… Ом… та ра ту та ре сому а-а-а… – доносилось с его губ.
– Разрешите спросить вас?
– Ом… – чуть громче выдохнул буддист. – Спрашивай, – ответил он, но взгляд так и остался в нирване.
– Скажи мне, ты жить хочешь?
– Я каждый день работаю над тем, чтобы избавиться от жизни, и не только от этой, а от всех последующих, всех возможных и невозможных, – всё это произнёс он в ритме мантры, и сразу чуть громче выдохнул. – Ом… – и послышалось прежнее, – та ра ту та ре сому а-а-а… Ом…
Разговор был окончен, и я направился в здание вокзала искать ответ на вопрос Братислава. Стоя на крыльце, уже у дверей, я услышал, как сзади поп начал говорить по мобильному телефону. Солнце ещё не пробилось сквозь бетонные преграды города.
В здании вокзала народу было мало и все крепко держались за свои сумки, стараясь далеко не отходить от них. Перед электронным табло прибытий и отправлений, что-то беспокойно обсуждая, стояла группа молодёжи. Поговорить было не с кем. Здесь тоже был бар, где наливали, но дорого… Однако жизнь продолжалась и, решив выпить ещё соточку, я направился в бар.
По сравнению с привокзальной забегаловкой, где остался Братислав, этот бар был скорее рестораном. А в баре меня ждал истинный подарок судьбы: за столиком сидел самый настоящий еврей. В чёрной ермолке, с традиционными косичками, пейсами, спускающимися из-под шапочки, и в самом настоящем пенсне. Он скучающе смотрел в молитвенник, но сидел, тем не менее, прямо, и, казалось, вот-вот начнёт раскачиваться в такт молитве, будто находится возле Стены Плача в Иерусалиме.
Чтобы сразу не брать быка за рога, а сначала понаблюдать за евреем, я сел на барный стул возле стойки и заказал сто грамм коньяка, выбрав самый дешёвый. Утренние симптомы надвигающегося похмелья уже отменялись, стрелка часов явно шла вверх, и жить становилась всё лучше: я постепенно набирал высоту. Рядом со мной за чашкой кофе мужчина листал книгу. Хлебнув коньяка, я стал наблюдать за евреем. Мой сосед по стойке, перелистывая страницу и протягивая руку к чашке кофе, невольно приподнял обложку книги, на которой мелькнуло название «Философия».
– Простите… Философией занимаетесь?..
– Занимаюсь… – не отрываясь от чтения, плавно качнул головой мужчина.
В чёрных джинсах, опрятном, хотя и не новом пиджаке он походил на преподавателя вуза; уверенность в таком предположении внушал и потёртый портфель, что стоял на полу возле его стула.
– Э… простите, спросить хочу вас как философа.
– Спрашивайте, – снова плавно кивнул головой сосед и отхлебнул из чашки уже остывший кофе.
– Вы жить хотите?
– Гамлетовским вопросом мучаетесь? – чуть улыбнулся философ.
– Я не мучаюсь. Я уже выпил. И всё-таки скажите, вы жить хотите?
Философ оторвался от чтения и внимательно посмотрел на меня.
– Видите ли, философы больше двух тысяч лет пытаются разобраться, что есть жизнь, но так и не пришли к единому мнению. Чтобы ответить на ваш вопрос, необходимо, во-первых, понять, что есть жизнь, а во-вторых, иметь опыт небытия, чтобы было с чем сравнивать. Ницше, был такой философ, как-то сказал: «Это очень больно и трудно – рвать цепи. Но с каждой порванной цепью у меня вырастает крыло».
– Ницше?.. Это тот, который в дурдом попал?
– Да, представьте себе, тот самый. Но кто знает, вполне возможно, продумав свою последнюю мысль до предела, он тем самым порвал последнюю цепь и, как бабочка из кокона, выпорхнул ангелом, оставив своё тело в сумасшедшем доме, – философ сделал паузу, наблюдая, дошло ли до меня сказанное, и продолжил. – Во всяком случае, ваш вопрос говорит о том, что вы сами думаете над ним. А по мнению другого философа, Мартина Хайдеггера, только тот, кто думает над тем, что есть жизнь, тот и живёт в подлинном смысле. Все остальные, кто не думает над этим и подобными вопросами, те ведут банальное биологическое существование.
– Но… лично вы-то?..
– Молодой человек, ваш вопрос в принципе некорректен. Поэтому оставьте меня в покое, к тому же я читаю, – мягко оборвал философ и снова обратился к книге.
«Точно препод… целую кучу наговорил и ничего не понять… Так и не ответил…»
Я повернулся в сторону еврея, который уже сделал вид, будто ничего не слышал из нашего разговора с философом. Вместе с остатками коньяка я направился прямо к нему.
– Разрешите присесть? – вежливо спросил я, держа пред собою бокал.
– Садись, пожалуйста, мил человек… садись… – мило заулыбался еврей, предвкушая длинный разговор.
Закрыв молитвенник, еврей положил на него правую руку и чуть качнул головой вперёд, от чего навстречу мне качнулись и косички. Всем своим видом он излучал такое внимание, что было трудно даже начать спрашивать.
– Я тут, с утра… э-э-э…
– Выпили с утра, мил человек?.. Ну так это ничего… С кем не бывает?.. Улавливаете?.. Вы спросить или сказать что хотели? Так вы, мил человек, спрашивайте, говорите… не стесняйтесь… Улавливаете?..
– Я… с утра тут спрашиваю всех… точнее, кого придётся… Вот теперь хочу вас спросить… Вы жить хотите?
– Начнём с предыстории вопроса, мил человек, – деловито взялся отвечать еврей. – Я полагаю, вы прекрасно осведомлены что в пустыне из горящего куста сказал Бог Наш пророку Нашему, Моисею… Разве не знаете?.. – удивлённо поднял брови еврей. – Ну… мил человек, вы… Наш Бог сказал Моисею: «Я есмь сущее». Улавливаете?.. Так вот, кого египтяне держали в рабстве?.. А какой народ сорок лет терпел жажду в пустыне на пути к Земле Обетованной?.. А какой народ живым вышел из вавилонского плена?.. Кого германские нацисты травили в газовых камерах?.. Кого во все века презирали, изгоняли, убивали?.. Улавливаете, мил человек?..
– Не совсем как-то… Знаю, что еврейский народ пострадал сильно, да и всегда страдал…
– Вот именно, всегда страдал. И не просто страдал: евреев всегда уничтожали буквально. И тем не менее, – здесь еврей выпрямился в торжественную позу оратора, – еврейский народ всегда был, всегда есть, и… – еврей снисходительно улыбнулся, глядя, как я отпил из бокала. – У вас, мил человек, кредиты есть?.. Или какой-нибудь счёт в банке?.. А знаете, кто первым создал систему кредитования и банковскую систему вообще?.. Разве не знаете?.. Это создал еврей, – сам себе ответил еврей. – У вас, мил человек, мобильный телефон есть?.. Или компьютер?.. А кто первым создал всё это, не знаете?.. Это создал еврей, – снова сам себе ответил еврей.
– Ладно, хорошо, я согласен… Только куда вы клоните?..
– Я куда клоню?.. – удивлённо переспросил еврей. – Это вы, мил человек, спросили у еврея, – здесь он презрительно хмыкнул, – хочет ли еврей жить? Вы потрудитесь вспомнить, если забыли, с чего я начал отвечать на вопрос ваш… Со слова, сказанного Богом… Дело в том, что спросить у еврея, хочет ли он жить, это всё равно, что спросить у сущего, хочет ли сущее быть сущим?.. Улавливаете мысль?.. Еврей не просто хочет жить. Еврей будет жить вечно, ибо он и есть сама жизнь, – тоном приговора произнёс еврей, и повисла зловещая пауза.
Пауза и тишина в баре. И точно мне во спасение в этой тишине прорезался противный голос из динамиков всего вокзала.
– Внимание! Скорый поезд номер шесть сот шестьдесят шесть до Земли Обетованной прибывает на первый путь. Повторяю. Скорый поезд…
Еврей торжественно поднял указательный палец вверх и спросил:
– Вы слышали голос?.. Этот голос зовёт меня… Зовёт туда, где земля подобна молоку и мёду…
Он поднялся из-за стола и, взглянув на меня сверху, попрощался:
– Всего доброго, мил человек. Допивайте свой коньяк и… мой вам совет, идите-ка спать.
Оставшись за столом один, я всё никак не мог понять: то ли меня тошнит от перегрузок полёта, то ли я совсем уже пьян. Но остатки коньяка взбодрили, вернув к жизни. Повернувшись к стойке, хотел было заказать ещё сто грамм, но там философ старательно пересчитывал мелочь в кошельке, видимо, решая, хватит ли ему ещё на одну чашку кофе. Что-то не хотелось опять встречаться с ним. И тогда я вышел в зал ожидания.
Все пассажиры прибывающего поезда уже вышли на перрон, и в зале осталось ещё меньше людей, чем было прежде. Пройдясь вдоль рядов пластиковых кресел, я несколько взбодрился и даже ощутил подъём духа. После коньяка всегда чувствуется такой взлёт, что можно проходить сквозь стены. В зале оставалось одно лишь биологическое существование в нескольких экземплярах, обставленных сумками; поговорить о жизни было не с кем. Развернувшись, я пошёл обратно вдоль тех же рядов пластиковых кресел. И вдруг увидел. В глубине зала сидел самурай. Я чуть не расхохотался, подумав сначала, что это ряженный. Но по мере приближения к нему становилось ясно, что это настоящий самурай. Он сидел на краюшке кресла, совершенно прямая спина и трижды сломанный нос. Перед собой он вертикально держал длинный меч в чёрных ножнах, и, положа правую руку на рукоятку, пристально смотрел куда-то вперёд, в соседний сектор кресел. Ряды кресел были разделены на сектора, между секторами образовывался проход шириной метра в четыре, а сами сектора кресел были расположены таким образом, что пассажиры из одного сектора оказывались сидящими лицом к лицу с пассажирам другого сектора. Я потому и не заметил самурая сразу, что когда шёл туда, он был спиной ко мне, а когда я пошёл обратно, тогда и увидел.
Зайдя в проход между секторами кресел, я стал приближаться к самураю с боку, почему-то не решаясь подойти к нему фронтально. Даже с расстояния и сквозь пьяное состояние чётко чувствовалось, что он живой, но сидел при этом, как каменный. Чудовищный шрам проходил от макушки до шеи через как попало пришитое и от того исковерканное правое ухо. Было ясно, что не глядя на меня, он боковым зрением уже следит за моим приближением. И вдруг самурай резко выставил напряжённую правую кисть ладонью ко мне. Я будто в стену упёрся и встал.
На расстоянии метра в три от самурая, имитируя японский поклон, я сложил руки лодочной и склонился в пояснице. Самурай опустил руку, положив её обратно на рукоятку меча.
– Разрешите спросить вас, – почтительно обратился я.
– Спрашивай, – ответил самурай, пристально глядя вперёд.
– Вы жить хотите?
– Путь самурая обретается в смерти. Когда для выбора имеются два пути, существует лишь быстрый и единственный выход – смерть. Это не особенно трудно, – ровным тоном произнёс самурай.
– Да… А как же… – начал было я сначала, но самурай опять выставил правую кисть, теперь как бы прогоняя меня. От непреклонности этого жеста оставалось только ретироваться, попятившись задом. И я попятился, но проследив взгляд самурая, увидел: прямо напротив самурая, в четырёх метрах расстояния, обставившись сумками, изображая банальное биологическое существование, ёрзая в кресле от нервного напряжения и под пристальным взглядом самурая, сидел шахид. Но его ёрзанье в кресле было каким-то нечеловеческим: так не ёрзает, а извивается гюрза, лёжа в логове и выжидая добычу.
С тем же японским поклоном я осторожно стал приближаться к шахиду. Подойдя на расстояние разговора, я присел на корточки и провёл ладонями по лицу, показывая исламский ритуал. Чёрные глаза из-под маски шахида сверлили меня вопросом.
– Правоверный, разреши спросить тебя, – не глядя шахиду в глаза, как можно тише и тоном заговорщика обратился к нему.
– Спрашивай, – прошипел шахид из-под маски.
– Правоверный, ты жить хочешь?
– Я воин Аллаха. Сам Аллах свидетель: даже без омовения я сразу попаду в рай. Я буду свидетельствовать над общинами правоверных. Меня будут чтить все потомки. И чем больше неверных, свиней, я убью, тем сильнее моё свидетельство о рае. Уже сегодня Аллах встретит меня в раю с распростёртыми объятиями. Отойди, неверный. Не мешай исполниться воле Аллаха.
С последними словами шахид просунул руку под одежду, и я будто увидел сквозь ткань одежды как его указательный палец лёг на предохранительное кольцо взрывателя. Ещё раз проведя ладонями по лицу, я осторожно попятился, развернулся, и пошёл прочь, услышав, брошенное мне в спину, шипящее:
– Свинья…
«Быстрей… быстрей… бежать отсюда. Сейчас здесь так всё взлетит… Если только самурай не успеет зачеркнуть его мечом…»
Сверху, над электронным табло прибытий и отправлений, взлётов и посадок, на больших циферблатных часах минутная стрелка стояла в зените – момент высшего взлёта. Открыв массивную дверь, я шагнул из сумрака вокзала на залитое солнцем крыльцо и, словно ныряя в потоки света, сбежал вниз по лестнице и быстро пошёл.
«Вот бы Братиславу всё это рассказать… Особенно про еврея… Да ведь он там ещё наверное. Татьяну охаживает…»
У дверей забегаловки с хохотом курили трое парней, как видно, уже изрядно похмелившись. Положив руку на дверную ручку, я вдруг понял – падаю. И открыл глаза. Стойкий запах перегара и обрывки ночного кошмара. Минутная стрелка часов отделилась от цифры двенадцать и начала своё падение вниз. Часы показывали шесть десять утра. Когда стрелка упадёт до самого низа, тогда начнётся её взлёт к двенадцати. Это похоже на маятник, от слова «маяться». Будучи жителем линейного времени, человек обречён вести себя подобно стрелкам часов: взлетать и падать, взлетать и падать. И кто сказал, что люди не умеют летать? Они просто не умеют падать.