А рядом мы увидим другую картину. Для этого и идти далеко не надо. Вот она, совсем рядом висит. «Разборчивая невеста». Каждый раз, когда мне случалось смотреть на эту маленькую живописную картинку, обрамленную какой-то уж слишком несоразмерной золоченой рамой, я чувствовал, как в душе моей рождались очень неясные, смутные и неприятные ощущения.
Художник вроде бы призывает нас посмеяться, повеселиться. А веселиться не хочется. И это несмотря на все усилия художника упростить до примитивизма, до карикатурности происходящую сцену. В этой натужной встрече некрасивого, жалкого горбуна и перезрелой молодящейся девицы, всеми своими силами пытающейся держать на лице необходимое к случаю очаровательное кокетство и благосклонное внимание любовному признанию коленопреклоненного жалкого человечка, видится не смешной анекдот, а жестокая драма жизни.
С одной стороны - искренняя радость обиженного богом несчастного существа, а с другой в ответ огромное волевое усилие не выдать своих истинных чувств натуры капризной и разборчивой. Неужели и вправду, или это только кажется, художник призывает нас зло посмеяться над происходящим. И даже более того, этот сумасшедший художник, сам кончивший свои дни в полном душевном расстройстве, зовет нас упрямо позлорадствовать над горем своих несчастных героев?
Нет, только уж у совсем бесчувственной души вся эта щемящая сцена не вызовет горького сочувствия ко всем участникам драмы. И не только к «влюбленным», но и к родителям, прячущимся за портьерой в двух шагах от них.
Когда я прихожу в музей с очередной группой, я редко привлекаю ее внимание к этой небольшой картине. Я знаю по опыту, что степень внимания в этом месте к моим словам будет очень высокой. Потому что легко предполагаю, что среди стоящих передо мною иностранцев есть и те, кому эта живописная сцена могла напомнить кое-что и из собственной жизни. Пусть и не в столь жестко гипертрофированном виде.
Драма подавления внутренних чувств. Драма осознания того, что романтика чувства, зовущего к высоким и, как оказывается, к несбыточным ощущениям, есть всего лишь непозволительная и недоступная именно тебе роскошь. И в тебе окончательно побеждает грустное убеждение, что пользоваться надо пока тем, что жизнь еще способна дать тебе, как подарок, каким бы жалким он не казался. Ну и какой же здесь повод для веселья и зубоскальства?
Нет, такую нечуткость и даже грубость, стоя перед людьми в этом крошечном зальчике, я редко себе позволяю. Я не могу не знать, что своими неосторожными словами могу легко ранить какую-нибудь чувствительную душу. Я не могу с пошлой игривостью напоминать слушателю об утраченных иллюзиях, о испытанной в собственной жизни похожей драмы. А у кого их не было, утраченных надежд в далекие годы из-за непомерной, свойственной юности гордыне.
А еще мне в не меньшей степени хочется задеть чувства тех, кто внутренне сравнивает себя с этим жалким горбуном, с трепетом павшим на колени, которому, как величайшая награда по жизни, достается это перезрелая жеманная девица.
А она? Она вот-вот переступит грань, после которой ей суждено остаться навечно старой девой. Её все еще осторожно-оскорбительно именуют «мадемуазель». И если бы не этот горбун, слышать ей это отвратительное «мадемуазель» до скончания ее скорбного века. Какое уж тут веселье.
Но бывает и так что группа, да даже если и не вся, а только кто-то из нее грубо и беспардонно доставал меня непомерными капризами, а то и хамством с молчаливого согласия всех прочих, то в радостно-мстительном чувстве я нарочно и надолго останавливаюсь перед этой картинкой. И потом с игриво-пошловатыми интонациями в голосе описываю сюжет. И это доставляет мне нехорошее удовольствие.
Когда я сам в одиночестве рассматриваю картину, то неизбежно всегда прихожу к мысли о том, что в излишне разборчивом поиске счастья, мы теряем самое что ни на есть драгоценное в мире – время жизни. Мы оплачиваем не столько слезами и страданиями все неразумно упущенные, утерянные возможности, но и этим самым ценным предметом - временем, отпущенным нам по божьей милости каждому в своей мере. И, в конце концов, мы все равно останавливаемся перед скорбной необходимостью брать то, что еще можно взять, либо остаться вообще ни с чем.
Я с напряжением вглядываюсь в небольшое пространство полотна и начинаю чувствовать в себе совсем не те ощущения, которые хотел вызвать у зрителя художник. Я начинаю понимать, что у них обоих накопилась раздражающая усталость в ожидании свершения романтических надежд. И что оба уже пришли к трезвому житейскому пониманию того, что от жизни или судьбы не то чтобы требовать ничего нельзя, а следует иной раз лишь смиренно попросить.
И теперь они сознательно закрывают глаза на все видимые и уже легко угадываемые друг в друге недостатки, с надеждой несмотря ни на что совместно создать ну хоть не яркое, но столь долгожданное и заслуженно заработанное счастье.
И потом, как знать, может быть жизненный опыт, пусть неудачный, обретенный каждым в отдельности, а еще неотступное желание уже в реальном мире, далеким от романтических грез, получить, наконец, все возможное от жизни, и станет основой сближения двух утомленных сердец.
Можно, конечно, стоя перед этой жанровой картинкой, зло и жестоко посмеяться перед творением Федотова, или, напротив, проникнуться щемящим до слез чувством жалости к двум несчастным влюбленным. Но кто сказал, что далее по жизни им счастье не улыбнется. Кто сказал, что они обречены на безрадостное лишенное сердечной теплоты существование. Мир человеческих отношений в самых чувствительных и тонких областях так богат, разнообразен и разноцветен.
И как он еще проявится у этих двоих - ни одно самое талантливое воображение сейчас не может предсказать. Никакая математика и самый разумный подход не поможет в нем разобраться. В этом состоит живое чудо жизни, на которое единственно мы и должны уповать.
А родители? Сейчас они спрятались за портьерой в замирании сердца и в нетерпеливом ожидании услышать наконец-таки заветное словечко, которое произнесет их любимое, но и отчасти уже поднадоевшее чадо. И осеняют сейчас себя крестным знамением. Свершилось. Свалился камень с души. Маленькая радость посетила-таки и этот дом, давно наполненный унынием и безысходным ожиданием пристроить хоть за кого-нибудь страдающее в одиночество родное дитя.