Старинные Карты городов всегда рисовались с точки зрения прибывшего. От моря или от въездных ворот. Принцип туристских карт — You are here — Вы здесь.
Здесь
«Анна: помощник создателя». Пластиковый бейджик. Одежда, предписанная корпоративным дресс-кодом: юбка чуть выше колена, едва просвечивающая блузка сквозь которую ничего не разглядеть, туфельки на невысоком каблуке и колготки.
Вряд ли — чулки, это было бы слишком смело.
Волосы собраны в тугой узел, который под собственной тяжестью немного сполз по длинной шее вниз из-за чего в облике Анны появилось что-то древнегреческое.
Афинянка — мысленно окрестил её Тир.
- Скажите, а почему — «создатель» у вас с маленькой буквы?
Он кивнул на бейджик. Афинянка улыбнулась, не поднимая глаз, но ничего не ответила. Вообще, как он успел уже заметить, здесь все были не очень-то словоохотливы. Хотя, кто эти все? Пока что, помимо Анны он здесь видел только Провожатого. Хмурого человека с роскошным бельмом и одетого в бесформенное. Да и человека ли? Уходя, тот случайно зацепился плечом за что-то, хотя, казалось бы, цепляться тут абсолютно не за что. Тир отчётливо видел характерное движение плеча, как-бы, чуть отброшенного невидимой преградой типа косяк двери. Провожатый, даже хотел рефлекторно потереть ушибленное плечо. Так вот, в этот момент Тир заметил, как из его глаза, того, что с бельмом, вырвалась бесшумная молния, словно Провожатый от досады хотел наказать невидимый косяк двери. Похоже нелюдимость отрицательно сказывается на его характере — подумал Тир. Надо отдать должное Хмурому, он ловко поймал молнию одним движением, схожим с тем, каким ловят надоедливую муху и быстро засунул её куда-то в складки хитона. В карман, наверное. После этого он мельком глянул на Тира здоровым глазом, а затем, вдруг, совершенно по-мальчишески подмигнул ему и величественно удалился в серое марево.
Афинянка не обратила никакого внимания на эту пантомиму, она продолжала быстро набирать на клавиатуре тексты, глядя прямо перед собой. Лишь изредка она на несколько секунд прекращала печатать и внимательно смотрела на Тира, словно оценивая его кредитоспособность или прислушиваясь к чему-то. Потом, будто получив ответ на невысказанный вопрос, её пальцы опять начинали порхать по клавиатуре. Он к этому уже привык.
Поначалу Тир волновался, и даже ждал, что вопрос всё-таки прозвучит, или потребуется какое-то пояснение, но ей ничего не требовалось. Сколько времени они уже здесь? Непонятно. Ощущение времени исчезло полностью. Вот если была бы видна стопка отпечатанных страниц, то можно было бы высчитать сколько требуется для печатания одной, а тогда уже, путём нехитрых вычислений, понять сколько времени прошло вообще. Но страниц не было. Перед Анной была только клавиатура чем-то похожая на старую клавиатуру от первого iMac, того — полупрозрачного с закруглёнными краями, бутылочного цвета и с круглой мышкой — «шайбой». Здесь Мака не было. Вообще, здесь ничего не было, кроме клавиатуры висящий прямо перед Анной и высокого барного стула, на котором она восседала. Он сидел поодаль, чуть сбоку от неё прямо на том, что, наверное, должно было называться — пол.
Обычно монотонные звуки его убаюкивают. Странно, но здесь спать ему совершенно не хотелось несмотря на то, что кроме пощёлкивания клавиатуры ничего больше не происходило. Лишь однажды Анна посмотрела на него и вдруг сказала просто, по-человечески:
- Потерпите, уже скоро.
От неожиданности Тир как-то криво улыбнулся в ответ, хотел было пошутить, мол — что вы, куда нам теперь торопиться, но Анна уже вновь печатала свой бесконечный текст глядя в пустоту перед собой.
Интересно, может это быть современной интерпретацией мифа о Сизифе? — подумал Тир — Это такое наказание: Ты должен печатать бесконечный текст, смысл которого от тебя постоянно ускользает. Не успеваешь ты нажать на клавишу с точкой, как текст сразу же растворяется где-то там, в пространстве. Тем временем тебе всё продолжают и продолжают диктовать. Слова. Сложные и красивые. Значение каждого слова тебе очень хорошо известно, но все вместе, цепляясь друг за друга, они не несут никакого смысла. Или, просто, ты не в состоянии его уловить. Может же быть такое наказание? Вполне. Современно и в духе офисного миропорядка, а в роли Сизифа офис-менеджер — Анна.
Хорошо, но если это её наказание, то кто тогда он? Орёл, клюющий её печень? Хотя — нет, орёл был у Прометея, а у Сизифа, кажется, никого не было кроме камня. Может быть он её камень?
А эта всё пишет и пишет. Ну, правда, не может же быть, что простое описание жизни занимает столько человека-часов машинистки Анны. Тир, конечно, понимал, что жизнь взрослого человека не может уместиться в какие-то несчастные три страницы стандартной автобиографии. И то, что Анна не машинистка, он понимал, но всё равно из чувства противоречия, мысленно наградил её этим статусом. Просто ему, вдруг показалось обидным, что этим занимается какая-то молодая женщина, а не — Сам, например. Ну, хорошо, не Сам, так хотя бы кто-то из ближнего круга.
Кстати, он заметил, что слово «Создатель» на её бейдже, уже написано с большой буквы. Когда и как она успела это исправить, он не увидел. Тем не менее, почему-то стало очень приятно от мысли, что хоть в чём-то он смог уличить эту офисную... Ну, — нет. Слово — дура, он не смог произнести даже мысленно — понимал, что это не так. Да и вообще, здесь оно казалось ему неуместным. Мымру? Нет, тоже не то. Может быть — кукла? Автомат, слепо воспроизводящий записанную на большом медном диске программу. Как в старинных музыкальных аппаратах, с такими дырочками и бугорками. И ещё пружинки, дёргающие её за руки. Механизм, в котором вроде нет ничего человеческого, но, тем не менее, музыка получается вполне сносная. Вот так и она, для чего здесь сидит — непонятно, а смотреть приятно. Он посмотрел на её чуть приоткрытый от усердия рот.
Нет — не похожа она на автомат.
Наконец она закончила. Это стало понятно по тому, как она выдохнула и слегка потянулась. Так сделал бы любой на её месте после нудной, но успешно выполненной работы.
- Спина? — сочувственно спросил Тир.
Она улыбнулась виноватой улыбкой, а потом вдруг спросила:
- Это было больно?
Он
Прошлое, настоящее, будущее. Именно в такой последовательности. Никаких сбоев и никаких вариаций. Это правило должно быть незыблемо и неизбывно. Во всяком случае так подсказывает простая житейская логика.
В пятнадцать лет Он вдруг осознал, что он человек, который нарушает эту самую последовательность. Внезапно он понял, что его настоящее ни в коем случае не вытекает из его прошлого, а совсем даже наоборот — оно вытекает из его будущего. Если так можно выразиться. Он вдруг узнал, что ему суждено стать кем-то, кого собирались сделать из него его многочисленные родственники, и никак иначе. Тут правда их мнения несколько расходились. Часть родственников во главе с тётей стоматологом из призывной комиссии, сулили ему юридическую карьеру, часть видела его врачом, тем же стоматологом, или на худой конец пожарным. Некоторые, совсем без фантазии, намекали на бухгалтерское дело. В любом случае все абсолютно точно знали, что он должен стать серьёзным, солидным членом общества, без каких-либо, «эдаких», сомнительностей. Это была данность, с которой Ему нельзя было не считаться.
Его будущее вдруг начало активно диктовать свои условия — учёба, круг друзей, увлечения, невеста, которую ему уже подбирали. Всё это осталось только зафиксировать документально. Этим уже занимались его бабушки, собирая для его будущих биографов — справки, аттестаты, фотографии начиная с трёхлетнего возраста. Строго фильтруя всю информацию о друзьях, одноклассниках и даже друзей со двора аккуратно проверяли на благонадёжность. Осторожные бабушки логично рассудили, что в прошлом у него не может быть места для случайных знакомых, сомнительных событий, а тем более для событий, позволяющих двоякое толкование. Ну, в самом деле, разве могут быть у приличного человека друзья типа Витьки Трасюкевича? Формально, он конечно же был с ним в подготовительной группе детского сада № 17, и они с детства дружили, но сразу же после школы Витька ухитрился сесть за бытовую драку в Клубе Железнодорожников. Конечно, это никуда не годится. Точно так же, единодушно, считали и его бабушки. Трасюкевича безжалостно вычеркнули из его жизни.
Круг замкнулся.
Возможно, просто из природного упрямства, но Он решительно захотел возврата своей жизни в естественное, человеческое русло. Чтобы из прошлого формировалось его настоящее, а будущее было естественным продолжением тех дел, которые он собирается натворить уже сейчас, а главное, чтобы никто ему в этом не мешал. Это смелое желание стоило ему очень серьёзных изменений своей судьбы.
Он в юности прочитал книгу об Александре Македонском. Гордиев узел, который разрубил Александр Великий показался ему замечательным выходом из создавшегося положения. И Он рубанул. Первым делом наотрез отказался от обучения в престижном Университете, который ему прочили и где его уже ждали. Он отказался вести в кино будущую невесту, а пошёл он подавать документы в Профессионально Техническое Училище № 64, в просторечии — «путягу», где и выучился на столяра краснодеревщика. Своим поступком он довёл своих бабушек — одну до предынфарктного состояния, а вторую почти до развода с дедушкой, между прочим известным переводчиком скандинавских поэтов с разных экзотических языков. Дело в том, что тихий дедушка, вдруг, неожиданно принял сторону непутёвого внука. Дедушка с вызовом заявил, что если бы он остался в геологоразведке в средней Азии, где он в юности служил рабочим в экспедиции, то неизвестно как бы сложилась его судьба не поддайся он на уговоры родни и не вернись он тогда к бабушке. Уфф.
Наступила зловещая тишина.
Бабушка это никак не прокомментировала, но дедушкин демарш был подавлен с лёгкостью. Как всегда элегантно бабушка разобралась с очередной нештатной ситуацией; она просто отослала дедушку на кухню сортировать гомеопатические таблетки. Потом приступила к обработке внука. Она объяснила ему, что своим поступком, в чём уже нисколько не сомневается вся его родня, Он в очень ближайшем будущем обречёт себя на «Молодость в сапогах», как испокон веку поют в дембельских поездах по всему миру.
Так вскорости и случилось.
По итогу: скоротечная война, боевая награда, два тяжёлых ранения. Так во всяком случае записано в его личной карточке. Одно из этих ранений было отягощено частичной амнезией. Надо сказать, что с последствиями врачи справились очень быстро. Путём применения суперсовременных, но жутко вредных препаратов. Естественно — засекреченных. Действие этого препарата было покрыто толстейшим слоем мифов и легенд, которые доверительным шёпотом распространялись по вечерам в среде легко и тяжело раненых. Одна из легенд гласила, что принятие подобного препарата ускоряло реакцию бойца в три раза, а эрекцию в восемь. Сослуживцы не раз спрашивали Его, мол, ну как, — действует? Он в ответ строил страшные, «озабоченные» рожи. Чего-то особенно выдающегося он вспомнить не мог, хотя и пошёл с толстой поварихой, которая ему явно благоволила, в холодильную камеру. Специально из экспериментальных соображений. Кончилось там всё на удивление быстро и мощно, но что больше подействовало — холод морозилки, горячая повариха или секретная химия, на это он определённо ответить не смог бы.
В принципе, недолеченная амнезия его не особо беспокоила. Ему даже нравилось ощущать себя эдаким идеальным солдатом без страха, упрёка, а тут ещё и без пошлого. Девочкам это тоже нравилось — они его жалели.
Плюс ко всему, после ранения у него возникло ощущение сброшенного груза. А, то, что вместо воспоминаний молодости и того, что непосредственно предшествовало ранению, остались лишь ощущения и какие-то обрывочные картинки, это его нисколько не беспокоило. Он чувствовал себя прекрасно и это было главное. Но, как говорится, всему хорошему наступает конец и Его демобилизовали.
Новые воспоминания, приобретённые им за последующие годы словно перламутр в раковине моллюска жемчужницы, слой за слоем, заботливо покрывали песчинку воспоминаний из той, «предыдущей» жизни. Он потихоньку начал привыкать к «гражданке». Возникло даже ощущение, что его предыдущую, боевую жизнь, ему просто рассказали. Его это нисколько не беспокоило, он наверняка свыкся бы и с этой мыслью, если бы не страшные шрамы на груди, в области сердца и на бедре. Словно его долго жевал кто-то огромный, да не смог справиться.
Тир
Тир вспомнил, как начали приходить сигналы, смысл которых он не очень понимал. Так, в какой-то момент Тир заметил, что за ним следят. Поначалу Тир даже не поверил себе. Другой вопрос, что от этой слежки у него не возникало тревожного ощущения, того ощущения опасности, которое обычно разливается вокруг. Преследователя всегда выдаёт липкая охотничья аура. Её не скрыть никакими силами. Безусловно это настолько тонкая материя, что обычный человек возможно, даже не поймёт о чём собственно речь.
Это как человеку всю жизнь пившему водку, попытаться объяснить, что есть колоссальная разница между одним и тем же вином, но разного года урожая. При том, что разница эта действительно очевидна; просто не нужно было всю свою предыдущую жизнь глушить вкусовые рецепторы тяжёлым алкоголем.
Так и здесь, некий орган начинает сигнализировать об опасности. Это что-то сродни боковой линии у рыб, которая реагирует на изменение плотности окружающей воды или чуть заметные гидравлические подвижки в толще океана вызванные шевелением жабр большого хищника.
Он
То, что слежка велась, в этом Он уже нисколько не сомневался. Только велась она как-то... безобразно-неправильно, что ли. Может в силу этого, может просто, потому что он расслабился на «гражданке», но поначалу сигналы о слежке Он напрочь игнорировал. Не сказать бы, что они его забавляли. Иногда, в нетрезвом виде, он пытался отнестись к этому серьёзно. Вдруг вспомнилось, как один раз, после дня рождения, Он даже предпринял попытку поговорить с «топтуном». «По-мужски», так сказать. Что-то кричал, грозил в небо на пустыре за домом. Но Опекун, словно почувствовав это, не показывался, наверное, целую неделю. Даже стало скучно без него и, грешным делом, Он подумал — уж не попало ли его ангелу-хранителю за топорную работу, и не приставили ли к нему кого другого, более профессионального. Кто и зачем установил за ним слежку Он не мог даже предположить. Помнится, тогда он подумал: "Может это что-то из боевого прошлого?". Он даже прислушался, осторожно просканировал пространство вокруг. Но - нет, ничего опасного не обнаружилось.
Тогда он в первый раз подумал, уж не развивается ли у него паранойя, нормальный армейский синдром, так сказать.
Посттравматическое стрессовое расстройство, как записано в медицинской карточке.
Здесь
Опекун опять появился, но не надолго...
Вероятность того, что кто-то будет дотошно разбираться в его деле была равна нулю. Как, собственно, и вероятность принятия скорого решения по его делу. Неважно, положительное это будет решение или отрицательное. Возможно также, что оно не будет принято никогда.
Тут же перед Тиром со своим барным стулом и с неизменной клавиатурой появилась Анна: помощник Создателя.
Тир вздохнул с облегчением и украдкой взглянул на Афинянку, всё-таки, какие-то воспоминания остались.
Она продолжала печатать, как ни в чём не бывало, словно и не прерывала этого процесса. Иногда она отрывалась и задавала уточняющий вопрос о каком-то событии. Как правило, этим вопросом она заставала Тира врасплох. Зачастую он не мог даже вспомнить самого события, а если и вспоминал, то долго потом сидел в одиночестве и силился понять, чем так могла заинтересовать её именно эта подробность.
Так, он чуть не сошёл с ума пытаясь вспомнить телефонный номер, который был у них на даче. Дача принадлежала дедушке переводчику и была она в прекрасном месте, где компактно стояли дачи академиков, скульпторов, лояльных режиму писателей и отставных военно-начальников. Так, соседом у них был изобретатель каких-то секретных средств ПВО, а с другой стороны жил известный в своё время оперный бас, чей неувядающий нижний бемоль, или как там называется эта нота, будил всех по утрам.
Он.
Он вспоминал урывками. Запах полыни. Оттянутые треники баса, дяди Славы. Ещё какую-то ерунду, а вот номер телефона — нет. Как отрезало. Сам телефон — пожалуйста. Чёрный, основательный, с тяжёлой трубкой в которой всегда что-то шуршало. Даже тогда, когда телефон не работал. Это случалось иногда. Тогда все соседи встречались на пограничной территории, засаженной кустами или у столба с электрическим коробом. Горячо обсуждали происшедшее. Выдвигали разные теории про обрыв кабеля. Рассказывали в сотый раз историю про то, как мужик на тракторе Кировец «К-701» пахал-пахал поле, да и перерезал плугом кабель правительственной связи. Вначале один, а через минуту и резервный, который был проложен параллельно основному метрах в десяти. Тем самым мужик нарушил связь между двумя столицами. Переполох, потом головы полетели. Когда нашли обрыв, стали выяснять почему кабель проложили так близко к поверхности. Почему тракторист пахал так глубоко. Почему вообще он пахал?! Потом разобрались. Оказалось, кабель грунтовыми водами подняло.
Эту историю каждый раз рассказывал дядя Слава, а ему, в своё время, её рассказал сам Генсек. Во время застолья, которое случилось сразу же после концерта данного в Кремле по случаю какого-то праздника, Генеральный секретарь ЦК КПСС решил повеселить гостей. Сначала дядя Слава рассказывал хихикая, повторяя чужие слова и шутки, но под конец вдруг помрачнел и закончил, явно копируя интонацию Генсека: Тогда, говорит, я решил, говорит, что — Началось. И дядя Слава глубокомысленно замолчал на этом месте. Когда Он слушал эту историю в первый раз он, естественно, нетерпеливо спросил: Что началось? Все посмотрели на него с укоризной, как на несмышлёныша, а оперный дядя Слава словно только этого и ждал, — Война, брат — продолжил он голосом Генсека. Эта сценка повторялась всякий раз, когда переставал работать телефон и всякий раз Он попадался на эту удочку. Каждый раз во время этой драматической паузы он спрашивал — Что началось? И каждый раз получал в ответ откровение, словно выдох — Война, брат.
А вот номер телефона вспомнить ему так и не удалось.
Здесь
Тир понимал какими могут быть вероятные решения по его вопросу и от чего они зависят, он не очень волновался. Что-то ему подсказывало, что если бы ему хотели отказать, то уже давно бы это сделали. Поэтому он просто ждал.
Прошло ещё какое-то время. Он стал замечать, что пространство вокруг не такое уж и пустынное. Можно смело сказать, пространство это было обжито и, похоже, обжито давно. Странные тени, издающие неприятные звуки, какие-то молчаливые, сгорбленные фигуры и, даже, вполне себе разбитные компании, которые с хохотом проносились мимо. Однажды от такой компании отделилась одна. Глазастая, с непрерывно меняющимся выражением лица настолько, что казалось будто все его части: глаза, нос, рот не были зафиксированы на месте, а жили каждый своей жизнью. Она приблизилась к Тиру, внимательно глядя ему в глаза. Тиру стало не по себе, в глазах гостьи жёлто светилось настоящее безумие. Вдруг она расхохоталась и унеслась куда-то в серое. Тир терпеливо ждал. Он словно бы замер в сером желе, где оставались только простые мысли, двигающиеся по кругу. Изредка он замечал сутулую фигуру Хмурого Провожатого, который сопровождал каких-то очередных растерянных.
Однажды, Провожатый остановился перед ним. Редкий случай, когда он был один. Повздыхал, посмотрел виновато здоровым глазом. Тиру даже подумалось, что он сейчас, как обычный работяга после смены. Вот, он достанет сейчас из бездонных серых складок сигаретку, да и предложит покурить. Тиру даже показалось, что он почувствовал горечь первой затяжки. И будут они стоять, пускать дым и болтать о том, о сём. Может даже обсудят, что начальство как обычно не торопится с материалами, а с нас требуют. Да ещё и подгоняет, мол почему не успеваете. Поворчать на нерасторопность смежников или кто тут у них есть.
Но, Провожатый ничего не сказал, он только поводил смешно носом. Ещё раз вздохнул и ушёл.
Здесь
На этот раз на ней был жакет и причёска... какая-то, чуть другая. Смелее, но всё в пределах допустимого корпоративной этикой. Он в который раз отметил, что слова появляются из ниоткуда, вот как сейчас — корпоративная этика — и остаются, обретая смысл. Анна смотрела на него внимательно, но уже чуть по-другому, словно бухгалтер, сверяющий отчёт за командировку, но в тоже время готовая выслушать рассказы о неведомых странах и городах, в которых ей самой не суждено побывать никогда...
- Первый раз 7 Февраля в 14.47 пополудни: «Интересно сколько весит её грудь?»
- Что?
- Это мысль. 12 Октября в 01.32. Ночь: «Как нелепо будет выглядеть голое тело утром». 1 Января 00.56. Ночь: «Даже никого не поздравил».
- Не понимаю...
- Это мысли, которые останавливают.
Анна уже не смотрела на него. Голос её стал приобретать металлические нотки, словно она зачитывали полицейский протокол с места событий:
- 7 Февраля. На шее очень жёсткий брючный ремень. Давит. Кое-как накинут на крюк под потолком. Босые ноги на шатком стуле. Один шаг и всё. Взгляд из-под потолка, сверху вниз, на спящую в постели женщину. Она лежит голая. Спит. «Интересно сколько весит её грудь?».
Тир осторожно посмотрел на неё. Анна продолжила:
- Было много алкоголя. Запой длился уже пять дней. Женщина была какая-то случайная. Тогда было очень тяжело. Был тяжёлый бракоразводный процесс… Такая мысль останавливает?
Тир:
- Не знаю... Может быть грудь очень понравилась.
Анна не отреагировала на шутку. Её голос становился всё более похож на голос из репродуктора на каком-то забытом Богом полустанке.
Анна:
- 12 Октября. Голый, на балконе. Выпал первый снег. Ночь. Ртутно светит одинокий фонарь во дворе. «Как нелепо будет выглядеть голое тело утром».
Тир:
- Может из эстетических соображений? Наверное показалось, что это будет выглядеть некрасиво. Выйдут люди утром, а тут — на тебе.
Анна:
- Позже, Новогодняя ночь. Один, в лесу, вдали от загородной трассы. Температура воздуха ночью -14.6 °C, небольшая облачность. «Даже никого не поздравил».
Тир:
- Миллениум. Все ждали конец света. Наверное, очень хотелось жить. Чувство самосохранения и стыд.
Анна:
- Столько попыток…
Анна наконец-то посмотрела на него. Улыбнулась и произнесла своим обычным голосом:
- Позже была ещё одна, и она была успешной.
И исчезла.
Тир оценил её юмор и порадовался, что в его лексиконе появляется всё больше слов. Не то чтобы он их узнавал или вспоминал; они… идентифицировались.
Словно бы укладывались на полочку и там уже оставались. Тир понял, что ждёт её появления именно потому, что слова возникали в момент произнесения их вслух. Во время разговора. А вместе со словами появлялись воспоминания. Пока ещё неверные, похожие на марево над дорогой в жаркий день, но это уже было кое-что. До этого Тир представлял себе потерю памяти, как что-то похожее на пропуски в тексте. Чёткое начало и не менее чёткий конец. Вообще, амнезия приносила с собой странные ощущения. Видимо мозг был этакой хитрой скотинкой, он ловко замещал недостающее. Откуда-то извлекал слова и понятия. Очень часто воспоминания очень удивляли Тира, они казались чужими. Он даже несколько раз порывался спросить у Анны, — Неужели это было?
Тир
Опекун был невзрачный и какой-то испуганный. Даже по тому, как он ходил или просто сидел было видно, насколько он испуган.
До этого они несколько раз сидели друг напротив друга в кафе рядом с домом, где он жил. Иногда это получалось забавно. Тир ждал от него какого-то действия или сигнала, но тот всегда сидел ровно, глядя прямо перед собой. Вот как Анна, когда печатала на своей клавиатуре. Видно было, как он прикладывает невероятные усилия для того, чтобы ни в коем случае не взглянуть на Тира.
Нелепое пальто с клетчатым подбоем. Потёртое в локтях. Это несмотря на то, что на улице была весна. Ветер был уже тёплый. Немного рыжеватые бакенбарды торчали над зелёным шарфом. Не очень опрятные бакенбарды и разной длины. Кому там выдрали один бакенбард? Ноздрёву, кажется, в «Мёртвых Душах». Только тот был пьяница и дебошир, а мой скорее подкаблучник или с болезнью желчных путей. С фетровой дурацкой кепкой цвета фельдграу, как у фашиста недобитого под Сталинградом. Он сидел с чашечкой кофе и стаканом кипятка при том, что заведение было скорее питейным и закусочным, чем кофейным. Официантка Настя, маленькая, полненькая, но вертлявая и бойкая на язычок несколько раз, предварительно подмигнув постоянной клиентке, а по совместительству местной пьянчужке Оле, плавно покачивая упругим бедром, подходила к нему с вопросом — мужчине, ничего больше не нужно? Давно уже, мол, сидим, скучаем. И вопросительно так, нависала над ним пышным бюстом. Было видно, что его это очень смущало. Но он, молодец, ухитряясь миновать взглядом необъятный бюст, всё-таки глядел ей прямо в глаза и неизменно отвечал: Нет, спасибо женщина, у меня всё есть. И опять смотрел прямо перед собой. Настя отходила, по дороге исполняя номер пантомимы под названием — «И что им ещё нужно, этим мужикам?»
Хорошие воспоминания, забавные. Как только он смог его упустить? Тир взглянул на Анну. Она ничего не заметила, просто опять печатала в бесконечность.
Что дальше было с ним он не мог вспомнить, как ни старался. Что-то его не пускало, что-то, чего ему не следовало знать? Эту лакуну в воспоминаниях он очень хорошо мог разграничить. Последнее воспоминание перед ней было очень простое — он входит к себе в квартиру и нажимает на клавишу на стене. Включается свет. Кажется яркий. Свет, это первое его воспоминание после лакуны. Серый и неявный. Он шёл со всех сторон, даже снизу.
Так он оказался здесь.
Он
Вначале говорить получалось с трудом. Не то, чтоб язык не слушался, нет. Он чётко знал смысл того, что он хотел сказать, просто с трудом находились слова. Он помнил, как прежде, чем задать вопрос, он долго смотрел в сутулую спину Провожатого, мерно покачивающуюся перед ним. Он обратил внимание, что ноги Провожатого утопали в клубах серого, но это был не дым. Дышать было легко. Вернее, он не чувствовал дыма. Да — дым. Это было первое слово, которое он вспомнил. Наконец он сформулировал вопрос: Это был газ?
В какой-то момент Ему показалось, что он или присутствует на суде, или находится под следствием. Хотя, возможно, что он ещё только в ожидании следствия, но суд почему-то всё равно уже идёт. Его это нисколько не смущало. Бывает. Главное, что финал всё равно один и тот же — приговор, так что чему удивляться. Он вяло размышлял о том, что суд, конечно, не будет скорым, но, как говорится, суд будет неотвратимым. В этом и есть главное свойство юриспруденции, подумал он — в неотвратимости. Всё это проскакивало у него где-то на границе сознания.
Он знал, что за ним есть какая-то вина, точнее он это чувствовал. В чём именно она заключается? Этого он сказать не мог. Видимо вина была спрятана в тёмных областях, покрытых туманом амнезии. Он научился их распознавать. В его памяти были ещё огромные пустоты, из которых не поступало никаких сигналов. Даже намёка на воспоминания. Причём, было ощущение, что область беспамятства это гораздо больше чем просто незаполненный событиями отрезок времени. Ему казалось, что там прячется не только пропавшее время, но и гигантские пространства. Что-то уж совсем из области теории относительности. Четвёртое измерение? — Он усмехнулся.
Здесь
Тир с удовольствием ощупывал новые слова, которые рождались у него в голове. Словно пробуя их на вкус. Он с удовольствием перекатывал их во рту. Тир попытался вспомнить знал ли он раньше эти слова, их значение? В какой-то момент у него возникало ощущение, что в прошлой жизни его речь была куда как менее разнообразной. Почему? Ответ на этот вопрос видимо тоже крылся в тёмных областях.
Времени на размышления было хоть отбавляй, и он решился провести ревизию воспоминаний. Тир принялся скрупулёзно восстанавливать в памяти все крохи, до которых только мог достучаться. Он зажмурился...
Первым воспоминанием, которое пришло ему на ум было, почему-то, унылое лицо Опекуна. С разными бакенбардами. Тир даже с досады плюнул куда-то в серое. Хотел было отогнать это видение, но тут он понял, что не помнит, где и при каких обстоятельствах он видел Опекуна с таким выражением лица. Оно было такое, словно его напугали, но при этом испугало его нечто, чего он так долго ждал.
«Испугался, но ждал. Бывает. Испуг с облегчением. Вот оно наконец-то случилось, страшное, чего мы все так долго ждали. Например, ждал-ждал, когда она разденется и вот дождался…» Продолжения этим мыслям у Тира не последовало. Лицо и больше ничего вокруг. Как это серое, что здесь клубится.
Тир догадался, что воспоминание это, было скорее всего из тех — закрытых областей беспамятства. Значит не всё так плохо. Значит, что-то может появится и оттуда. Ну, хорошо. Тир оживился.
Лицо. Выражение такое странное. Может это Тир его напугал? Тир прислушался, но и эта мысль не вызвала никакого отклика. Опекун кривился на него откуда-то из неведомого и ждал.
Тиру стало тоскливо. Анны не было. К нему никто больше не подлетал. Даже Хмурого Провожатого больше не было видно. Неужели это все? Может уже всё произошло, и суд и наказание? Если он уже никому не интересен, то это нечестно. Должны же быть какие-то правила. Должны ему объявить приговор или обвинение какое-то!
Тир закричал что было сил: Эй, кто тут есть?! Анна или кто тут у вас ещё?
Тут, как по заказу появилась Анна. Он и раньше никогда не замечал как она появлялась. Просто вдруг обнаруживал её сидящую рядом на неизменном высоком барном стуле с плотно сжатыми коленками. Так и сейчас. Она появилась из ниоткуда, только на этот раз без клавиатуры и стула, но с толстым пластиковым файлом, заполненным какими-то бумагами. «Надо же, — подумал Тир, — как же он раньше не догадался? Всего то нужно было позвать её и всё.»
- Это просто совпадение — заговорила Анна открывая папку. Мне нужно показать вам это.
Она ловко достала из папки одну бумагу. Это оказалась расписка на изъятие шести пудов пшена у кулака мироеда Степана Кудюшина в фонд спасения Революции. Подписана она была Зам. Нач. Продразвёрстки Рябовым. Поверх была жёсткая как выстрел резолюция: «Расстрелять» и закорючка. С другой стороны стоял выцветший штамп, из которого читалось только «Губком…» и ещё запись «Принято к исполнению» и чёткая подпись — Начальник Продразвёрстки Комиссар Рябов. Чувствовалось, что Рябову нравилось писать эти слова, каждое с большой буквы.
Тир с удивлением смотрел на пожелтевшую бумагу, потом на Анну, невозмутимо смотрящую на него. Анна спросила: что-то не так? И, наконец, тоже посмотрела на бумагу.
- Ой! — Совсем по-детски вдруг всплеснула она руками — Это не вам. И протянула было руку, чтобы забрать документ.
И тут его прорвало:
- Всё как у всех, хотели, как всегда, а получилось хрен знает где? Какое это имеет отношение ко мне? Зачем мне знать, что какой-то упырь Рябов карьеру делал на крови? Это что, это такое наказание? — орал он. Думают я беспомощный, так хвост поджал от страха?! Хрен вам! Тебя кровью заливало с ног до головы? Кровью братишки боевого, которого на твоих глазах миной разорвало. Там уже час все ходили, по этому самому месту, а Марату не повезло. Не повезло ему просто! Одна кисть руки с зажатой сигаретой до меня долетели, а сигарета дымится. Ты такое видела кукла офисная?! Или ты в Смерть решила поиграть? Так напяль на себя балахон чёрный с капюшоном и иди детей пугай. И ещё мясорубку в руки вместо косы, чтоб страшнее было. Перед тобой боец спецназа. Пугать она меня вздумала! Хочешь провести допрос по всей форме, так спроси, я тебе покажу, как это делается. Рассказать, как звонить с полевого армейского телефона ТА-57? Рассказать?! Берётся «Тапик», два провода, один в рот, а один… в интересное место. Крути динамо и вам ответят! Только со мной это у тебя не выйдет, зубы сломаешь! Спецназ не сдаётся! Если я уже умер, то где туннель ваш хвалёный, свет в конце туннеля? Архангелы где поют?
Тир бы ещё долго так орал, распаляясь и заводя себя, если бы не понял, что Анна уже исчезла. Он бился ещё какое-то время словно пытаясь разорвать невидимую патоку в которой он застрял, как муха в меду, пока наконец не выбился из сил и замолк.
Потом он заметил, что за ним наблюдают. Может быть даже давно. Это та, свободная, с вечно съезжающим лицом, которая умеет здесь передвигаться. Она была совсем рядом и не отрываясь смотрела на него с поднятыми перед собой руками, словно прижимая ладони к невидимому стеклу. Глаза у неё были напуганные, круглые и Тир готов был поклясться, что в них стояли слёзы. Ему стало ка-то неловко. Тир понял, что последние несколько минут он орал именно для неё. Видимо непроизвольно зацепившись взглядом за зрителя. Он отвёл глаза, помолчал, а потом пробормотал:
- Извините. Что-то сорвался. Нервы ни к чёрту.
Глазастая смотрела на него не отрываясь, как вдруг расхохоталась так, что глаза съехались к переносице и рванула куда-то вверх. Тьфу, ты пакость, совсем сумасшедшая баба. Раздосадовал на себя Тир. Перед ним вновь всплыло лицо Опекуна. Он нехорошо смеялся.
Он
Почему именно я. Почему другие делают что хотят, а я должен здесь прозябать? Сколько есть людей, заслуживающих такой участи гораздо больше, чем он. Наверняка же такие есть. Террористы всякие. Петросян например?
Так Он впервые уснул в этом Месте.
Do – Dominus – Господь;
Re – rerum – Материя;
Mi – miraculum – Чудо;
Fa – familias рlanetarium – Семья планет, т.е. Солнечная система;
Sol – solis – Солнце;
La – lactea via – Млечный путь;
Si – siderae – Небеса;
Do – Dominus – Господь.
Детство, проведённое в музыкальной школе. Очень неожиданное воспоминание. Учительница сольфеджио. Тоненькая в чём-то чёрном. Сейчас то он понимает, что она скорее всего была очень молоденькая, почти девочка, а тогда она казалась взрослой и строгой. Ещё немного таинственной. Первое эротическое переживание. Она рассказывала, что названия нот были изобретены итальянцем Гвидо д’Ареццо. Он вспомнил, как ровным голосом она называла ноты. Слова были архаичные и при этом какие-то запретные и звучали они подозрительно.
Господь. Материя. Чудо. Семья планет. Солнце. Млечный путь. Небеса. Господь.
Здесь
Тир готовился к следующей встрече с помощницей Создателя. Он вдруг понял, что глупо ждать, что здесь что-то само собой решится. Это не его метод. Да, пусть это тюрьма такая нелепая. Наверное, он её заслужил. Даже наверняка заслужил. Пусть будет наказание, но может быть можно не сейчас. Ещё немного отсрочки, ведь у него там осталось ещё одно очень важное дело... Какое? Он обещал жениться! Да, точно! Он обещал этой, как её, вот память. Неважно. Это же, нехорошо обманывать девушку? Пусть у неё уже дети, наверное, но всё равно! Он готов выполнить это обещание!
Тир не выдержал и засмеялся. Ну кого он обманывает. Какая женитьба? Тир, выдохнул:
- Господи Иисусе Христе, сыне Божий помилуй меня грешного...
Тир запнулся, подумал, ещё раз повторил.
- Господи Иисусе Христе, сыне Божий помилуй меня грешного...
Нет, дальше Он всё равно не вспомнит.
Он и эти-то слова слышал только раз в жизни. В кино каком-то. Там, кажется, дальше и не было ничего. Может быть, для него и не надо больше. Попросил помиловать и всё, вполне достаточно. Просто и конкретно. Интересно, а что значит помиловать в его ситуации? Отпустить на поруки?
Он может ещё прибавить что-то; например, пообещать вести себя хорошо, не пить например. Как там у Вицина в «Кавказской пленнице» было? Прекратить «Излишества всякие нехорошие»? Точно, как он раньше об этом не подумал. Он вроде бы ещё ничего. Крепкий мужчина. Там, на воле, женщины его вроде бы любили. Та же официантка Настя, например, или повариха в госпитале.
Женщины.
Он
Много женщин. Марат, тот, что подорвался на мине говорил, что три женщины в неделю бойцу можно и нужно выдерживать, а вот четыре это конечно перебор. Просто времени на полноценное общение не хватит. При этом, действительно, речь у него не шла о сексе на бегу. Отнюдь. Во время отпуска он с каждой успевал выстраивать какие-то отношения. Марат ходил с ними куда-то, звонил по телефону, подолгу говорил о чём то, но при этом цифра три была для него священной. Ни больше, но и не меньше. Это правило никогда не нарушалось. «В Мире должно быть постоянство, не стоит плодить ненужных сущностей, нужно соблюдать правила. Сказано три, значит — три» — абсолютно серьёзно говорил Марат. Ответом ему всегда был дружный солдатский гогот. Как правило эта шутка звучала в паузе между боевыми столкновениями в то время, как пальцы ловко загоняли патроны в ненасытную щель магазинов. В атмосфере пота, застарелого запаха порохового дыма, оружейного масла и сигарет подобные шутки всегда вызывают бурную реакцию.
В следующий раз Ему, почему-то вспомнилось, как сразу же после школы, он с приятелем путешествовал автостопом. Деньги, взятые из дома уже почти кончились. От безысходности, в какой-то деревне под Брянском, они зашли в придорожную столовую. Там в это время было очень много народа. Что-ли посевная у них была, а может ещё какая сельскохозяйственная напасть. В общем была шумная очередь. Все сплошь и рядом в камуфляже, в тельниках, потные и небритые. Голодный, Он ничем от них не отличался. Двигаясь с подносом вдоль прилавка, он уже издали приметил её. Полукольцо копчёной колбасы. Она лежала на тарелочке призывно выпячивая бок и огибая горстку зеленоватого консервированного горошка. Что может быть вкуснее? Цена этого блюда приравнивалась к цене всего обеда, на который мог тогда рассчитывать Тир, но обещало быть намного вкуснее. Денег явно не хватало, а есть хотелось всё сильнее. Он медленно подталкивал свой сиротский поднос с морковным салатом к кассе. Копчёное чудо, приближалось с каждым толчком. До него оставался, наверное, уже какой-то метр и он решился. Он сделал очередной шаг, протянул левую руку вверх к стеклянной полке, где стояли стаканы с томатным соком, левая пола его куртки оттопырилась на секунду прикрывая поднос, правой рукой он потянулся к тарелочке. На какой-то момент он чуть наклонился над подносом, тарелка тоже наклонилась, и колбаска с горошком соскользнула во внутренний карман куртки. Он выпрямился и как ни в чём ни бывало поставил сок на поднос и положил на освободившуюся тарелочку два кусочка хлеба. Проделано всё это было настолько ловко, что даже стоящий за ним недовольный дядька ничего не увидел. Он был в этом уверен. На всякий случай он обернулся и как бы случайно, посмотрел дядьке прямо в глаза. Тот никак не отреагировал погружённый в свои недовольные думы. В этот момент Он даже зауважал себя. Это было с ним в первый раз, да так ловко. Только у самой кассы он вдруг заметил, что рядом с его хлебом, на тарелке предательски поблёскивает прозрачно-зеленоватая лужица сока от консервированного горошка. Вот тут он вдруг дико испугался. Кассирша обязательно увидит это и всё поймёт; его будут обыскивать. Казалось, всё в нём закричало — опасность! Он дёрнулся было назад, дядька что-то недовольно буркнул. Тогда Он сделал какое-то деревянное движение рукой и неловко накрыл лужицу кусочками хлеба.
Кассирша строго посмотрела на его поднос, замерла как ищейка на след, и вдруг медленно потянулась к тарелочке с хлебом. Цоп!
Каким-то чудом Он тогда в обморок не упал. Просто может потому, что окаменел от ужаса и от переизбытка внутреннего напряжения. Он вспомнил, что мысль о наказании, которое неминуемо должно последовать за тем, казалась ему в тот момент если не сладостной, то желанной. Кассирша недовольно покрутила носом и вдруг рявкнула:
- Зинаида, а ну подойди-ка! — потом негромко прогудела, обращаясь уже к Тиру — Парень, а ты чё грязную схватил? Иди, возьми чистую тарелку и хлеб другой.
И отставила его испачканную тарелку куда-то в сторону.
Он помнил, как под недовольными взглядами очереди послушно двинулся к нарезанному хлебу, взял новую тарелку, снова подошёл к кассе, где строгая кассирша уже негромко отчитывала несчастную Зинаиду за плохо вымытую посудину. Никогда на свете он не ел ничего вкуснее той краденной колбасы.
Ещё однажды Он не заплатил таксисту.
Здесь
Анна перестала печатать. Клавиатура исчезла. Ладошки целомудренно сложены на коленях. Она смотрела перед собой, но уже не таким пустым взглядом. Словно что-то увидела или пытаясь что-то вспомнить.
Правила — вслушивался в сумбурное Тир, — Во всём должны быть правила. Грех должен быть наказуем. Добро поощряться. Марат был грешник? Конечно. Вот ему персональная мина. Лежит, ждёт его в многолюдном дворе. Только его одного. А, меня значит поощрили... За то, что пожалел сапёров? Как же, парни уже вторые сутки на ногах; пожалел, отпустил поспать. Да и что тут смотреть, битый час уже этот двор топтали все кому не лень, вдоль и поперёк. Что здесь можно найти? А, Марат нашел. Или она его нашла. Jumping Betty классическая «Скачущая Бэтти» не оставляет шансов тому, кто её потревожит.
Чушь какая.
В этот момент в пространстве что-то сдвинулось. Возникло какое-то беспокойство. Вместо Анны опять появился Опекун. Буквально на мгновение вынырнул из пелены. Сверкнул своими рыжими бакенбардами, потом посмотрел на Тира долгим, тоскливым взглядом и снова скрылся в сером. Похоже, что на этот раз уже навсегда.
Потом появился Провожатый. Он тоже возник из ниоткуда. Бельмо на его глазу тревожило, там словно тлело что-то рубиновое. Он подошел, посмотрел здоровым глазом. Тир понял — «Пора». Слово словно вспыхнуло и погасло.
Всё.
Я встал, с удовольствием расправил затёкшие от долгого сидения плечи; как же хорошо снова вернуться домой. Я хорошо помнил, как это было с ним в первый раз. Почему с ним?
Со мной.
Зеркало
Тут что-то другое. Сверху и снизу. Как между двух зеркал появляется бесконечный коридор, так и здесь всё отражалось на себя. Только коридор не получается, так как границы у зеркал нет. От горизонта до горизонта. Вот и получалось, что отражаться оно само на себя отражается, да только похоже это на выпуклую линзу, в которой появляются искажённые тени. Зацепиться взглядом не за что, разве что друг за друга. Но бесконечно смотреть друг на друга нет сил. Уже выучили каждую морщинку, каждый прыщик на лицах, но деваться некуда. Только отведёшь взгляд и тут же начинается. Он говорит, что это сродни морской болезни, только в сто крат сильнее. Мозг пытается найти хоть какую-то точку опоры. В море это горизонт. Есть хотя бы он, а здесь нет ничего. У мозга начинается истерика. Он хорошо помнил, как это началось. Вначале исчез пол. Или земля. В общем исчезло то, что было внизу, на что наступают. Это было страшно, но ещё допустимо. Пока было небо и оставался горизонт, оставалось понятие низ и верх. Потом небо исчезло.
Вот тогда-то и появился Он. Он стал хоть какой-то точкой опоры. До него можно было даже дотронуться, правда это было неприятно. Он оказался холодным. То есть совсем холодным. Неприятное ощущение, ты видишь живое, а ощущения живого тепла нет. Он потом перестал дотрагиваться до Него. Ну, может изредка, когда становилось совсем трудно. Он говорил всё время. Какой-то поток сознания. Говорил то, что Он думает в данную минуту. Говорил, как ему странно быть здесь. Выдвигал какие-то теории почему они здесь оказались и зачем. Говорил, что это конечно глупо, но нужно идти. Несмотря ни на что. Это отличает Его от Меня. Я идти не хотел совершенно. Мы всё время спорили. По любому поводу. Просто как-то так оказывалось, что практически всегда у Нас были разные мнения. Мысли. Его теории вызывали у Меня раздражение. Я думаю, что с Моими теориями было то же самое. Мы рассказываем друг-другу свою жизнь. Как всё было. Переживаем друг друга. Я ловлю себя на том, что получается связный рассказ. Как бы один подхватывает мысль другого. Его события переплетаются с моими. Закручиваются в тугой узел или скорее в клубок. Невозможно различить, это происходило с ним или со иной. Какая-то нить появляется тоненькая как леска, но нестерпимо сверкающая. Она даёт точка опоры для взгляда. Как линия горизонта. Возникает ощущение, что мы несёмся с огромной скоростью навстречу этой линии. Да это и есть горизонт. Как хорошо, что вернулось ощущение, где верх, а где низ. Только это уже не мы, а я один. Куда делся второй я не знаю. Да и был ли он — второй, может это было моё отражение? Тени внизу и вверху сливаются в стремительную серую ленту асфальта. Появляется вторая полоса. Белая. Она выходит прямо передо мной из горизонта, поперёк первой. Медленно приближается и вдруг с огромной скоростью и уходит прямо под меня. В эту секунду я понимаю, что это пунктир разделительной полосы просто слился в одну, сплошную, вибрирующую линию. В Мире из полос словно бы возникла гигантская буква "Т" и я несусь прямо в эту точку пересечения.
Анна
Она сидела сосредоточенная, задумчивая. На этот раз она была в чем-то похожем на детскую пижаму. Или больничную? Сидела «на полу», босая, поджав под себя правую ногу. Левую, согнутую в колене, она обхватила руками и положила на неё подбородок. Ей было удобно. В её позе не чувствовалось никакого напряжения. Она смотрела на меня. Или сквозь меня. Я ждал.
Умная девочка Анна. Я это сразу же увидел по её взгляду — она догадалась. Наконец она заговорила.
Анна:
- Тот… нелепый человек с рыжими бакенбардами, это тоже я. Вернее… это я и есть.
Я утвердительно кивнул:
- У него была вина. Чудовищное чувство вины. Во всяком случае Он был в этом абсолютно уверен. В конце концов это чувство превратило его в городского сумасшедшего, очередного ветерана с изломанной памятью.
Она вспоминала. Было видно, как от напряжения на её виске что-то подрагивало.
Я продолжил:
- Он держался сколько мог, но в какой-то момент не выдержал и решил, что выход может быть только в окно седьмого этажа.
Анна:
- А где был ты?
Я ждал этого вопроса.
Я летел рядом с тобой.
Приставляемый
Но прежде всего Крик. Его слышим мы. Приставляемые.
Должны слышать.
Мы резонаторы, мы настроены на них. Если не мы, то они так и будут убивать себя. Раз за разом. И никогда уже не вырвутся из этого страшного кольца Мёбиуса, как та сумасшедшая, с пластилиновым лицом и блуждающими глазами, что носится в сером.
Это была ошибка одного из нас.
Когда-то, она написала: «Мир, который придёт после Фюрера, не стоит того, чтобы в нём жить. Поэтому я и беру детей с собой, уходя из него. Жалко оставить их жить в той жизни, которая наступит…»
Вместе с мужем она убила себя и своих шестерых детей.
Звали её Магда Геббельс.
Тот Приставляемый наказал себя сам — он ушёл в серое и стал Провожатым. Такое иногда бывает. Я помню его сгорбленную фигуру. Словно это было вчера. Для Приставляемого нет ничего страшнее, чем остаться одному.
Именно так.
Крик
Вообще, самоубийство процесс интимный. Но ещё задолго до того, как их посещает эта мысль, они уже посылают сигнал в пространство…
От этого Крика разрывается время. Его слышат некоторые животные, иногда слышат матери. Это крик о помощи. Почему же я не услышал его?
Может быть слишком много голосов звучали в нём.
Потом Они возвращаются.
В основном запуганные, сломленные. Растерянные.
Они прошли через страдания. Они очень устали. Здесь они испытывают что-то вроде облегчения. Им кажется, что всё уже позади.
Это не так.
Мысль рождает действие, действие — результат.
И ещё неотвратимость.
Каждый поступок, даже самый ничтожный влечёт за собою последствия. И этого уже никому не изменить. Никогда. Невозможно скрыть пеленой самообмана, сплетённой из лукавых слов. Невозможно наполнить другими смыслами. Невозможно забыть. Всё безжалостно и всё просто.
Мысль-поступок-результат.
И Память.
Никому не дано от этого избавиться.
Слушать не трудно, гораздо труднее Слышать. Даже оставшись наедине с собой Люди говорят так, словно с ними постоянно спорят сотни оппонентов. Они пытаются всех перекричать. Перебивают друг друга, перебивают сами себя, забывают, что было сказано только что. Для любого шага у них есть множество причин, запретов, оправданий, сомнений и самообмана.
Вот, что они умеют делать особенно хорошо, так это обманывать себя.
Самоубийцы.
Здесь они наконец-то остаются наедине с собой.
Мы просто свидетели.
Уходящая Душа, потерявшая тело, здесь как бы засыпает на какое-то время, погружённая в переживания связанные с потерей. Но рано или поздно она опять пробуждается. Это и называют «перерождением». Между смертью и новым рождением могут пройти тысячи лет, а может и один миг.
Никому не дано этого знать.
Самим с собой им становится страшно.
Это, как в детстве, первый раз почувствовать бесконечность вселенной. Или вдруг осознать, что смерть, это слово — никогда. То есть — совсем никогда. Это как прикоснуться к ледяной пустоте времени.
Бывает так, что они не выдерживают и тогда они ускользают. Замыкаются сами на себя и отказываются помнить. Иногда они превращают себя в бессмысленную функцию.
Как та секретарша, что навещала Тира. Анна.
Тогда мы становимся нужны им. Это совершенно неважно в какую скорлупу они прячутся. Пусть теперь это Анна, главное, что она наконец-то захотела помнить.
И говорить.
Она смотрит на меня и задаёт вечный вопрос: Кто ты?
Приставляемый
Когда-то мы были свободны, и мы были невинны. Мы резвились, проскальзывая между молниями. Пустота и хаос были нашим домом. Мы сами были тот первозданный хаос. Не было в нас смысла, но и не было в нас печали. Была одна лишь необузданная свобода.
Но потом пришёл Он.
И сказал Он, что отныне нет в нас большей заботы, чем хранить искру, что достанется каждому. И мы доверчиво протянули к нему ладони и в каждую упала крохотная искра. Мы прижали её к груди и вспыхнула искра, и выжгла в каждом из нас пустое, и заполнила каждого неизбывная печаль и сострадание.
Мы робко взглянули в его огненные глаза и пронзила нас нестерпимая боль, а потом наступило безграничное счастье. Так родилась Любовь.
И научились мы Слушать, и научились мы Слышать.
Посреди клубящегося серого, поджав под себя ноги, напротив друг друга сидели двое.
Огромный, ссутуленный, с низко опущенной головой. В бесформенном хитоне такого же, как и всё здесь, серого цвета. С резко изломанными плечами и торчащими острыми лопатками. Со стороны кажется будто у меня под хитоном неуклюже сложены огромные, сломанные крылья.
Да, это я.
Она. Маленькая девочка в застиранной пижаме доверчиво смотрит на меня.
Я Слушаю её.
В этот раз я ни за что не позволю ей лишить себя жизни.
Тир
Приставляемый к человеку. Создатель Креативных Концепций.
Усталый Ангел-хранитель. Зовите как знаете.