Поезд идет на запад. В географическом понимании это в корне неверно, но для людей, едущих в этом поезде, все, что за Уралом – запад или вообще «материк».
В поезде мущщины. Класс, который давно не принято учитывать ни в каком информационном поле. Работяги, золотодобытчики, газовщики. Я знаю людей, которых всего лишь упоминание об этом классе натурально бесит. Но тем не менее они есть. И кулаки у них такие, убедительные, что ли. По полведра.
Мущщины ведут гнилые разговоры. Красуются. Человек по природе страшный понтовщик, если не осаживать.
Есть, впрочем, рефлексирующие.
-Да после десятого года мир стал дико меняться и изменился. И время скакнуло прям на глазах, то ли действие генной еды дошло и человек мутировал, то ли возомнил, что он вот прям голубых кровей.
- Да с такими кровями щас тоже навалом, - бубнит, не умещаясь на второй полке, тип, весь в наколках цветных.
- Братцы, я вам скажу, что реальности ее вообще нет. То, как ты относишься к тому, че тебя окружает, и есть реальность. Вот все такие: уе-мое уж сколько лет не чувствую Новый год. А ты че, в детском саду, что ли, незамутненный, что ли, чтоб утром проснулся и от этого счастье? Продирайся к тому ощущению. Делай че-то.
- Ага, я помню, мне бабка читала из Писания, - совсем не в тему трындит еще один, -что дьявол он из окошка придет. И старухи на всякие праздники святые - то ветками берез окна защищали, то еще чем. А он, сука, не через то окно. Его-то окошечко виндоус называется.
Все кривят в улыбках рты. Даже засыпающий.
К вечеру разговоры становятся рваными. Дополняются храпом, сопением.
-Мам, мам, а я стих придумала, - говорит с боковой полки девочка. И пытается на запотевшем окне, как на айпаде раздвинуть, сделать покрупней заоконное.
Мама уже цыкнула пробочкой от пивной полторашки, а стакан, запрошенный у проводницы вежливо, все не идет.
-Мам, мам, стих, говорю, придумала, - девочка гонит пальцем каплю по стеклу.
- Да отстань. Ходит тут, ходит, жопой водит, - маме не нравятся красивые проводницы.
Мужик через купе, не старый еще, крепкий, который всю дорогу маялся тем, что вот "учинили тряхомудье, добропорядочнуму человеку покурить негде", диктует кому-то адрес.
- Заезжай. Баня, два коня, свиньи, овцы, пруд свой. Кроликов штук, наверно, шисят. Ебуцааа! – последнее он выговаривает с таким придыханием и таким нагромождением эмоций, как, пожалуй, чеховский дядя Ваня выдавал о небе, которое когда-нибудь будет в алмазах.
Путь здесь еще не сделали «бархатным» и колеса отстукивают.
Мальчик лет двух идет от туалета и шлепает себя по пузу резинкой от чистых колготок, сзади мама с помытым горшком.
Мальчик не выговаривает шипящие, вместо "ш" и "ж" он произносит "ф".
И кричит на весь вагон, наполовину уже спящий.
- А теперь, изволь, гони фыкаладку.
У мамы счастье зашкаливает. И все это от "изволь" и "гони". В детстве эти крайности, смешение стилей всегда умиляют.
-Это за что же, - улыбается она.
- Нууу. Я ф молодец. Я ф покакал!- кричит он.
Ночь. Мужик, у которого кролики, два коня, баня, выходит на станции. Сколько ни странствуй, но к этим вот звукам не привыкнешь, они сладко ломят сердце. Когда поезд стоит в ночи. А через динамики дежурная и какой-нибудь бригадир дефектоскопистов переговариваются, умножая эхо. А потом этот легонький стук по крышкам букс –тук-тук.
Мама девочки сопит сидя, прислонив спину к перегородке.
Девочка шепчет.
- А на реках мерзнут лунки. Рак не свистнет. Ну... Нечем дышать.
Луна бежит за составом, что привязанная. От стужи она в каком-то зеленоватом обруче. Как в кольце. И - леса, леса. Снег, снег.
На мостах, которые мы проезжаем, вагоны шумят сильнее.