Увидев, что мы смотрим на него, оборванец остановился. Что-то дикое и болезненное было в его глазах, тёмно торчащих из-под всклокоченной растрёпанной чёлки, - как дырки от гвоздей...
- Не смотрите на него, не смотрите, - зашептала Марина и сама первая отвернулась от окна, - господа, господа: может чем-нибудь кинуть...
Но мы продолжали смотреть, и оборванец усмехнулся, с некоторым торжеством даже: есть зритель! А чего им ещё нужно, таким... Это был молодой человек неизвестного происхождения, в джинсах, мятой клетчатой рубахе, на ногах кроссовки "Адидас" - мечта перестроенного гопника. Джинсы на одном колене, на левом, разорваны и видна свежая кровавая ссадина. Рукав рубахи так же вспорот вдоль, от локтя до плеча - как бы ножом... Но скорее всего нож был тут ни при чём. Сила - дикая, большая его сила, та самая, что притащила парня на площадь, вытащила его оттуда и по асфальту прокатила до свободы, порвав одежду.
На площади уже стихло, и только по временам доносились оттуда непонятные рычащие звуки, природу которых совсем не хотелось угадывать.
Бунтарь, глядя на нас, утёр битый рот болтающимся рукавом. По движению губ можно было догадаться, что за слова он произнёс. Ругаться ему было неприятно и больно. Он отвернулся и зашагал, припадая на левую ногу, вдоль запертых дверей и задёрнутых шторами окон.
- А мог бы и кирпичом, - заметил Платон. - Вполне.
- Да запросто.
- Орудие пролетариата, что вы хотите.
- Да, рисковали, рисковали.
- Там булыжник...
- Звёзды, российские звёзды! Как они поют! Всякие Шмелёвы понаписали мутотень всякую, - без видимой связи с действительностью изрекла Марина и показала пальцем:
- Вот они - ваши звёзды! "Поют"...
- Это так... подпевка, - заметил Платон, - массовка... Но я соглашусь с вами!
- Быдло, 85 процентов.
- Уже больше.
- Да там... все 145.
- А мы молчим.
- Что вы предлагаете? Это же... месиво! Не масса - месиво.
- Правда, правда. Ещё Толстой, Алексей который, говорил: русские писатели выдумали русский народ. Всю неправду написали.
- Классики. "Квасики". Найди попробуй трезвого писателя.
- Богоносцы.
Наступила пауза. Участники дискуссии пили кофе, Марина латте, поглядывая за окно.
Как же мы устали от этой постоянной грызни. Извелись от нестерпимого, неудержимого желания "сказать слово", "наставить", "поправить"... Не можем помолчать пять минут. Было бы что-то полезное в сотрясании воздуха, так нет: одни и те же слова, произвольно сгруппированные, даже группы слов одни и те же, - то, что называется "штамп". Мышление идёт по спирали, но это не та диалектическая спираль, а это спираль логарифмическая. Неужели никогда не закончится век?
- Смотрите, этот, ну как его... сюда идёт!
- Господа, господа: мы его не знаем... и... вообще...
- Привет, как дела?
Большой бородатый человек в джинсовой паре подошёл к столику и без приглашения уселся в свободное кресло.
- Девушка! Эспрессо, будьте добры!
- Стандартный?
- Маленький.
- Водичка?
- Нет, спасибо.
- Тьфу, - Марина отвернулась.
- Не были там? - спросил бородач.
Ему не ответили. Платон увлечённо наблюдал уличные потоки, Марина отворачивалась, Митрий Дмитриевич читал настольный журнал "Птз".
- Спасибо, - бородатый проводил взглядом официантку.
"О-о, о-о... шарамбура культура, - перчатка... О-о, о-о... бонавентура сульфура, - перчатка"
- Слушаю-слушаю, не пойму: что за печатка? - сказал бородатый, ни к кому конкретно не обращаясь. - Золотая, что ли?
- Не печатка, а перчатка, - завелась Марина, - и всё вы понимаете, только вид делаете!
- Я правда не понимаю. О-о, о-о... вот это понимаю. Гарнитура-культура - нет, не понимаю.
- Нет ничего удивительного в том, что вы не понимаете слово "культура", - съязвил Митрий Дмитриевич над журналом.
Бородач повернул голову:
- Съязвил? На "троечку"!
Митрий Дмитриевич снова нырнул в глянец.
- Кофе здесь неплохой, но дорогой, - сказал бородач. - Ну, мне пора. Девушка, посчитайте!
- Ко всенощной, а после в баньку? - съязвила Марина.
- Нет, зачем же. Я не хожу ко всенощной.
- Но в церкви бываете?
- Да, изредка. Знаете, свечку поставить: за упокой, за здравие... Я - захожанин, - и рассмеялся. - Всего доброго, граждане!
После его ухода граждане ещё некоторое время делали вид, что увлечены делом, каждый своим.
- Пошёл, - нарушила молчание Марина, - туда куда-то...
- А кто он хоть есть-то?
- Откуда пошёл есть? Да Писюн он.
- Кто-о?!
Марина от неожиданности сама писнула латте - тоненькой струйкой, кинулась промокать салфеткой пятна на столе...
- Петька Писюн. Пётр Петрович.
- Три "п" - это же полный...
- Ну, вот. Наша Дарья Михайловна где-то отыскала это дарование. Дала дорогу. Он решил, наверное, что так и будет. А всё на этом и закончилось.
- Ну, так... естественно же. Культуры нет. А без культуры...
- Да какая культура, нахватался - тут, там... А наша Даша и...
- Первый слог "да".
- Ага. Зато второй - "ша"...
- Ну, Россия... Нет, не будет здесь порядка.
- Я была в Америке, ну в Штатах, - оживилась Марина, всё ещё розовая после инцидента, - потеряла там документы, так один американец, представляете? - поехал и привёз! Обычный человек, рабочий. А у нас?
- У нас бы... выкинули просто, и всё.
- Там газон подстригают триста лет. А нашим всё сразу подавай. Писюны. А что пишут, и сами поди не ведают.
- Ну так, милый мой... происхождение. Колоду как ни тасуй, а шестёрка тузом не станет никогда. Так и здесь.
- Вороны - заметили, господа? - на одну ветку не сядут! Каждая на свою. Так и сидят: одна ворона - одна ветка... А у нас эти захотели... всем взгромоздиться, да повыше, да с песнями. Нет уж, кому ножки, а кому - дрожки.
- Не будет здесь ничего. Нет, нет.
- А я подумала, - Марина прыснула опять, теперь уже без ненужных эффектов, - вот бы президент был - Писюн...
- И очень даже. Президент Российской Федерации Писюн.
Самый неожиданный подарок в эту новогоднюю ночь пришёл, откуда совсем не ждал. Зашёл под утро, часов около пяти, на тот ресурс, где размещаю прозу и стихи - а там десяток читателей! Десять человек в новогоднюю ночь читают меня. Обыкновенное чудо. И тут же: ну подумаешь, ну что - десять человек, мало... Камерно же. Вот сокамерники и читают.
- Сидим тут, - заметил Платон, - бурчим... А ведь он прав, между прочим. Сидим... как наказанные. От жизни спрятались... "за кремовыми шторами". Девушка, можно коньячку мне? Сто. И лимончик.
- Ну, началось, - с отвращением сказала Марина.
Она поднялась.
- Вы как хотите, а я в этом участия не принимаю!
- Ну и не участвуй... подумаешь. Баба с возу... Митрий, а ты как? Не составишь... ак-ком-па-не-мент?
- Пожалуй, составлю.
- Девушка! Два по сто!
Платон. Среднего роста, средних лет. Покатые плечи, округлые формы: зад, бёдра... Руки у Платона длинные, пальцы - короткие, куцапые, и ногти острижены коротко. Привычка: работал барменом, там косятся на длинные ногти... Он много читает, втайне пописывает, но не показывает: "Пишу книгу, не размениваюсь, как некоторые...". Язва. Не прочь дурно сострить, подъелдыкнуть, подкузьмить. Но это - там, в интернете...
С этого дня и покатился я... туда, в омут. Там - ничего, можно... запахи только вот, привычка нужна... ну и последействие. Бывало, ляжешь, руку холодную - обязательно ведь ледяные они, пальцы - осторожно так приложишь к щеке: блаженство... и замер... А то - виском отыскать краешек подушки, где ещё не лежал, холодненький. И хорошо так. Ничего не нужно. Умереть бы... Люди там не люди, а как бы сказать... серединка на половинку. Полубесы. Говоришь с ним, всё спокойно, хорошо... и вдруг! Но и ты ведь тоже не человек, а полу... И ты ему в глотку! Омут... подводные течения, вихреобразные... спираль такая.
Ну и, конечно - видишь... Покойники не приходили, слава богу, а так... кое-что. Не буду распространяться, ибо нужно слова выдумать. И любил я в этом состоянии, в пограничном, читать что-нибудь этакое, помудрёнее: Флоренского, например... или учебник латинского языка. Главное, читаю - ничего не пойму, но - прозреваю! Наутро не помню ни фига... может, это даже и к лучшему, что не помню.
А один раз увидел этого, с бородой. Как сейчас: лежу это я на диване на своём, рука под голову, ноги вытянул... И тут он входит:
- Лежишь, маешься?
- Нет, - отвечаю, и даже искренне, - не маюсь, а очень ясно и легко, и могу рассуждать о предметах.
- Врёшь, - говорит, - не можешь ты... Но это даже хорошо, что ты, - говорит, - до таких степеней напился, что меня видишь. Это хороший знак, и не всё для тебя потеряно.
Я ему говорю:
- Я потому тебя вижу, нахал, что ты в некотором роде такой же полубес, а родственные души друг друга могут видеть и разговаривать, вот как мы сейчас.
- Нет, я перебесился, - говорит. - Ну, прощай, и приветы передавай.
И с этими словами вышел куда-то...
А я перепугался, вот только сейчас перепугался, когда он вышел: это же я с кем говорю-то, ведь это "белочка", если не похуже... Ведь это же...
Дьявол, он чем берёт? Дьявол разлад снимает между человеком и душой. Дьявол говорит человеку: всё так, всё путём, всё приемлемо и всё возможно... И вот здесь она и скрывается, ловушка. Потому что без разлада человека и души - нет ни человека, ни души. И это очень тяжёлое понимание. Может быть, самое тяжёлое из всего, что в жизни узнаёшь и понимаешь. Вот это вечное чувство, что всё не так и нужно тянуться, тянуться куда-то вверх, далеко, в невозможное - в будущее, чтобы вынуть себя из настоящего, и разлад - не снять, нет, - а только смягчить маленько... в будущее, а может - в прошлое. Вспоминаем прошлое, а сами думаем о новом, другом, непохожем. Человек - он, как вот это колесо, в котором белка. Оба бегут, оба крутятся... но - в разные стороны.
Митрий. Длинный, жилистый, худой - "два метра сухостоя"... Глаза большие, и такие... навыкате, белые, будто в стёклах. Он художник, в журнале известнейшем. А тоже, недоволен: и журнал не тот нынче, и главный редактор "секретарской литературой" больше занята. И автор пошёл мелковат. Беловых не видно что-то. Да откуда он возьмётся - Белов?
Как же не выпить? А выпив, ходил на кладбище. Плакал. Могилки разглядывал - бережно, любовно, будто присматривал себе пару. Он одинокий, Митрий. Как Платон, как Марина. Гордый очень современный человек, не унизится до человека иного... где уж там!
Так однажды и набрёл на дива. Див этот на дереве сидел, сразу за оградой. Митрий вышел, конечно - пьяненький, а он тут как тут:
- Что? Слёзы лил? Где же твоя сила, "образ и подобие"?
- Моя сила - вон там, - мотнул головой за спину, где церковь ("Не так... не то"). - А твоя? Под ногами, в земле. В гробах.
Не так сказал. Понял это сразу же, только отлетел последний звук. Див, казалось, тоже понял это. Не спеша, стал ворочаться, как бы устраиваться поудобнее. Чего... его черёд. И все преимущества.
И начал див отвечать, начал ровно, сухо, по-деловому:
- Ошибаешься, Митенька, не в земле она, да и - если в земле, то что?
Сам удивился:
- А ты? Тоже будешь в земле... жить... "в гробах". И цепью железной свяжут. А ты думал, крылья тебе? - оживился, запел - маленькие свиные глазки засверкали. - Неееееееет... нееееееет... крылья - нам! Хочешь - покажу? Смотри!
Махнул левой рукой, правой...
Из-за каждого плеча у него по крылу. Большие, выше головы. Прозрачные, с отливом зелёненьким. Переливаются. Трепещут. А на каждом крыле черепушка с костями. Крылья мухи. Да не просто мухи.
- Дак ты, что же - выходит, бес?
- Ну, бес не бес... крылат! А стало быть, виновен. Выходит - бес?
- А виновен - это как понять?
- А это не нам с тобой, Митенька, понимать, и голову ломать над этим - не надо...
Выключу свет - и келья заполняется светом другим, он не выделяет предметы и не отделяет их один от другого и от меня, а сообщает нам свойство единообразия, соединяет в законе естества, который создал их и меня, наблюдателя.
Человеческое всегда с тобой, всегда. Ты не властен от него отделаться, и никому не совладать с ним. И в клетке с дикими животными, и в огненной печи, и на лобном месте под шапкой Мономаха, всегда с тобой то, что от матери перешло. То, что старше, выше тебя, что с любовью даётся: память. Дух воплотился, и я плоть ношу.
Марина... Ивановна. "Если я пропаду, укажите примету: имеется татуировка в виде бабочки на ягодице..." Кроме этой приметы, с годами появились и другие, как-то: пирсинг в носу и колечко в... ну "там", в общем. Для розыска эти последние две непригодны, а скрашивают жизнь по вечерам, которые скучны невообразимо, - колечко особенно... Против всех ожиданий, сильный пол не умеет с ним играть и большого понимания не обнаружил ещё ни разу (оба раза, если быть точным). Они отчего-то решили, что сия фигня и та фигня, в которую она вдета, служат цели возбуждения женского интереса. Между тем, интерес возбуждается гораздо раньше и вовсе не здесь... "А мужики-то и не знают" (с)
Марина Ивановна со своими колечками и серебряным гвоздиком в носике служит в конторе, где не слишком выделяется среди подмножества себе подобных. Она любит пиво и каждый год посещает Октобер-фест, не тот настоящий, в Баварии, а эрзац в одном из гипермаркетов нашего города. Там она основательно грузится пенным напитком. На пивном фестивале Марина Ивановна и находила пару раз тех добрых молодцев, которые нагрузились достаточно, чтобы она перестала их пугаться. Наутро страх возвращался с новой силой, и всё заканчивалось не начавшись (если не считать игр с колечком)... Впрочем, эта сторона отношений полов привлекает Марину Ивановну исключительно в познавательном смысле.
"Я никогда не смогу быть с мужчиной искренней, то есть быть собой. И даже потом, когда гендерная диалектика утратит всякий смысл, если там был какой-то смысл, даже и тогда не смогу. Из соображений собственной безопасности. Я - это служба безопасности Марины Ивановны Тра-та-та. Пропуск! Нету? До свидания..."
Несколько лет назад, и это известно некоторым, допущенным к секретам, у Марины был довольно бурный роман с нехорошим человеком. Человек параллельно тянул волынку с другой. Марина терпела-терпела, плакала-плакала... А потом наняла киллера за три тысячи "зелёных", чтобы он прикокнул разлучницу в подъезде, - шито-крыто!
В последний момент, правда, передумала и заказ сняла. Но деньги потеряла.
Вся полнота человеческого достоинства сопряжена с недостаточностью человеческой природы, и тот, кто эту недостаточность стремится восполнить в изображении, неизмеримо ближе к полноте, нежели тот, кто уже мнит себя полным и достаточным и пребывает в заблуждении. Это бывает, когда смущается ум и как бы вступает во тьму, как бы слепнет, и лишённый внутреннего света, не может видеть и света внешнего, и страдает в тоске невидения.
- Если стараешься понять себя, нужно часть из себя вынуть, на отдаление, и сравнить себя с этой отдельной частью.
- Фрактал?
- Типа.
- Так ведь не получится, - ринулась Марина Ивановна в бой, - мы неоднородны, двуприродны мы! От которой п-прикажете отщипнуть? С которой сравнить?
- Не понял, переведи, - сделал тупое лицо бородач.
- Троица ветхозаветная! Рублёвская... Каждое лицо имеет два основных цвета: багровый символизирует воплощение, синий с оттенками - горний мир. Эта же двойственность в природе человека. Так что и с чем сравнивать прикажете?
Платон и Митрий Дмитриевич одинаково и даже одновременно икнули. Они пришли позже обычного и сразу, не сговариваясь, взяли по коньячку.
- Природа одна для всех, - сказал бородатый. - Но ангелы как существа более совершенные обладают и более высокой степенью самосознания. А человек разменивается на ху... пустоту всякую. Нужно уметь закрывать глаза на пустые места, - это все те, которые не вызывают живого чувства сопереживания. Жить - значит сопереживать. Можно вот с этой пустотой сравнить, и сразу всё становится на свои места.
- Пустота... так без неё не будет и жизни. Лао-цзы, по-моему, сказал: полезность всех вещей в их пустоте.
Это Платон вставил свои пять копеек. Коньячок начинал обычное благотворящее воздействие на пустоту в организме человека.
- Мы всегда оставляем лазейку для себя. Такое... место для шага на месте. Живём так, словно обязаны многим...
- Но мы действительно обязаны.
- Наши обязательства и есть наши лазейки. Мы говорим: я не могу поступить так-то, я должен поступать так-то, потому что... Где начинается "потому что", там заканчивается "я" и начинаются "они"... Я - это "я" и те, кого люблю".
- Согласен, - кивнул Митрий Дмитриевич. - Я - это я люблю. Я люблю - что? Коньяк. Молодой человек! Молодой... да-да, ещё по столько.
- Ну, началось, - с отвращением сказала Марина Ивановна. - Спираль логарифмическая. Вы как знаете, а я в этом участия не принимаю.
- А вы? - спросил Митрий Дмитриевич у бородатого. - Не хотите составить ак-компа-немент?
- Не мент, - засмеялся бородатый. - Нет, увольте... А вам в какую сторону, Марина?
- Мне - в другую.
- А может, уток покормим? Пойдёмте, ей-ей... свежий воздух, физическое упражнение... "развивает грудь и плеч". Только зайдём по пути батон купим, - два...
- Нет-нет, - отказалась очень решительно Марина Ивановна, - вы уж сами как-нибудь, а я не могу! Сразу "уток покормим"! Мы ещё так мало знакомы, я не могу! Прощайте.
- Как хотите.
Утиное стадо меня узнаёт. Ещё далеко, ещё иду лесом, а уже раздаётся возбуждённое кряканье: "Идёт! Он идёт! Кто, кто? Он! Тот мужик, что кормит нас!" Чем ближе, тем громче: "Кря, кря! Это не он! Кря, кря! Это он! Тот самый? Да, с глупыми глазами!"
Бегут, переваливаясь, волоча кто лапу, кто подбитое крыло. Налетают на крошки, крича и расталкивая соседей. Отбивают чужой клюв своим. А то вцепятся в шею собрату и того гляди, задушат насмерть за кусочек белого хлеба.
Я бросаю, жестами сеятеля, чтобы по справедливости, чтобы всем. Увечным и неуклюжим стараюсь подбросить отдельно, поближе, чтобы успели выхватить из-под десятка голодных клювов. Что упало на землю, за этим не нагибайся: чуть нагнулся - и моментально срывается всё стадо, в шорохе и треске крыльев, спешит на безопасное, по мнению уток, расстояние. Не только хлеб поднимают с земли чьи-то руки, - бывает, и камень, или палку, или острую ледышку. Отсюда и лапы хромые, и крылья волочащиеся по льду. Нагнулся - враг...
А как отличишь друга от врага? Одинаковые с виду. Пока стоят прямо. Нагнулся - опасность! Они знают меня. Я прихожу сюда, на бережок речки, почти каждый день. Знают, но страх - сильнее.
2016 г.