Лаики

(христианские хроники. 1976 год.)

Христиане, в Церкви сделались народом Божьим (Теолаикос) . Церковь есть народ Божий, и каждый верный в ней принадлежит к этому народу. Он — (по-гречески лаикос) , лаик.
Христиане, как члены Церкви, — Христовы, а через Него они — Божьи. Не отдельная группа, а все вместе они служат Богу. Как лаики - члены народа Божьего «во Христе», — они отданы Богу, они клирики и, как клирики, они все — лаики.
                Протоиерей Николай Сахаров «Церковь Духа Святого»



                По дороге к храму

- По запискам?
 Лёка не понял, что сказал его тезка.
- Как это?
- Ты пишешь записку, а он отвечает.
- Такое бывает?
- Поехали прямо сейчас. Я тебе покажу.
Лёка был абсолютно сбит с толку. Лёнчик всегда его сбивал неожиданными заявлениями. Как это можно куда-то ехать, без подготовки, без какого-то плана. Да еще по такому фантастическому делу. Будто какой-то священник отвечает на все вопросы, которые ему подают в записках. У Лёки даже зубы заболели от такой чепухи, свалившейся ему на голову. Но они уже ехали, они уже шли к метро. Все равно никаких дел реально сейчас не было. Если только обдумывать планы поездки к этому невсамделишному священнику.  Но обдумать ничего не дали. Догоняй друга, вот и весь план. 
Лёка был так потрясен потому, что всех известных проповедников Москвы он знал, и ходил их слушать. Все они наперечет. Отец Всеволод Шпиллер по воскресным дням после Евангелия говорил проповедь в храме Николы в Кузнецах. Да отец Виталий Боровой в Елоховском соборе на Бауманской.  И открытие еще одного священника, который не только говорит проповедь во время литургии, но ведет регулярные беседы, а потом еще и отвечает на записки, было делом не шуточным.
Лёнчик все делал мгновенно, а Лёка никогда не спешил. И всегда думал, планировал что-то неделями, а потом бросал и думать, и делать, и планы забывались. И тогда он начинал обдумывать какой-нибудь новый, тоже обреченный на неудачу план. Например, как хорошо по утрам обливаться холодной водой. Или как хорошо поехать в Кижи, посмотреть на деревянные храмы. Или совсем уж простой план. Как хорошо встать завтра пораньше и сразу сделать пробежку в парк. Благо парк начинается почти у подъезда.
Они ехали на Преображенскую. Там, недалеко от метро и находился храм, где служил этот необыкновенный священник, которого звали, как утверждал Лёнчик, отец Дмитрий Дудко. Лёнчик многое знал из жизни Москвы. Но Лёку удивило, что он знал и церковную жизнь. Пока они ехали в метро, он успел осведомиться, откуда ему известно про такие беседы.
Как и следовало ожидать, он знал от девушки. Одна девушка завела его туда, и он что-то краем уха слышал. Девушки заводили Лёнечку в самые разные стороны. Были и такие, церковные, которые заводили на церковные беседы.
Лёнечку девушки обожали, носили на руках. Терпели все его пьяные выходки. Да, он мог быть ангелочком, вот таким, как сейчас, указывающим Лёке путь к храму. Но бесенок сидел в нем всегда, и стоило ему выпить. … Да какой там бесенок. Стоило ему выпить, как легионы демонов тут же являлись и терзали его и всех окружающих.
Лёка выглядел солидно и старорежимно. Сразу видно, не совок. Очки, борода, высоченный лоб, строгий взгляд. В общем, все как полагается.
Лёка не любил длинные проповеди во время литургии. Они только отвлекали от молитвы. Отношение к таким проповедям очень метко выразил один крохотный мальчик, которого мама держала на руках, ожидая выноса Чаши. Литургия закончилась, дьякон стоял наготове с перекрещенным орарем на груди.  А отец Виталий Боровой все говорил и говорил.  Мальчик не выдержал и звонким дискантом заявил на весь храм.
- Причащаться давай!
Редко в церкви смеются, но тут и самые кроткие не выдержали. Улыбнулся и сам отец Виталий. И закруглился.
Другое дело проповеди отца Тавриона. Сколько бы раз он не выходил говорить за Литургией, все это было обращено к собравшимся и отвечало на мысли. Но читать и отвечать на мысли никому кроме него дано не было. Но отец Таврион был далеко, а тут, чтобы послушать проповеди он приходил именно не к началу службы, а к началу проповеди.  Правда, иногда ошибался, придет к концу Литургии, а проповедь была после Евангелия. Обидно.
Отца Виталия Борового застать было очень трудно. У него был скользящий график служб.  Духовные дети, конечно, знали расписание, но Лёка не входил в число этих избранных. Отец Виталий не был его духовным отцом. И поэтому он много интересного пропускал, но слышал в записях. Записи проповедей ходили по рукам, но достать их тоже было трудно.
Совсем иное проповеди отца Всеволода Шпиллера. Отец Виталий по твердым слухам, писал все тексты для Патриарха. И знал все официальное. А отец Всеволод был ректором лаврской Семинарии и Академии и знал все культурное. Он проповедовал каждое воскресенье в своем храме, на поздней литургии.  Приходи и внимай.  И Лёка считал себя прихожанином храма Николы в Кузнецах, потому что регулярно ходил туда послушать отца Всеволода. И однажды   дослушался до того, что в проповеди прозвучали стихи Пастернака из запрещенного романа. Лёка был вне себя от счастья.
В Кузнецах он не причащался: либо проповедь, либо причащение, для него это никак не складывалось вместе, в одно целое. А причащался в храме Ильи Обыденного.  Там ему нравилось. Там и атмосфера особая, и, главное, встречал он там знакомых актеров. Лёка успел поработать монтировщиком и мебельщиком во многих театрах, поэтому со многими познакомился. И то, что иногда видел актеров в храме, ставящих свечки… как-то очень поддерживало его существование.
В Кузнецах он непременно видел Юру и Сашу. Двух неразлучных друзей.  «Шурик и Юрик» как называли их в шутку. Краснощекие, всегда с приветливыми улыбками, они идеально подходили бы для какого-нибудь пионерского журнала. Но были не пионервожатыми, а махровыми церковниками. Они стояли в храме всегда на одном и том же месте и причащались, не пропуская ни одного воскресенья. Юра Кочетов был церковным активистом. Свою научную жизнь (он был аспирантом Академии Наук и писал диссертацию по экономике) он сменил на жизнь бродячего проповедника. Он знал всю церковную картину современности досконально, и постоянно пропадал на встречах с баптистами и всякими другими харизматиками. Да и сам устраивал семинары.  Вот кто мог ответить на любой вопрос.
После того, как Лёка вернулся из пустыньки, прошло уже много времени, а он все никак не мог втянуться в нормальную городскую жизнь.   Тоска охватывала сердце, от сознания ненужности всего, что он вынужден был делать, и оттого, что он не выполнял нужное, да и не знал, что нужно.  Он восстановился в институте. Но положение его было шатким. Религиозная тема была закрыта, а ни о чем другом он и думать не мог. Вера и реальная жизнь для него были несовместимы.
- А какие записки, там что, любые вопросы? – испуганно ни с того ни с сего выпалил Лёка.
 - Ну, да, любые. – Конечно, Лёнечка ничего не мог знать. Сам он никаких записок не писал, и на беседах не стоял. Зашел с любовницей, на минуту, да и вряд ли она была его любовницей, если в церковь ходила. Поклонница, ну, может быть. Просто так говорил. Подначивая и шокируя своего приятеля. Это он любил.
-  Не может быть. - Уверенно сказал Лёка с высоты своего опыта.
Лёня, конечно, никаким церковным человеком не был. Эх… Лёнечка. Легенда, сокровище московской богемы.
Лёнечка, глаза нараспашечку. Лоб закрыт на челку.  Серые глаза скачут.  Он семенил впереди, размахивая своим портфельчиком, в котором Лёка знал, большая амбарная книга со стихами, и больше ничего. «Серый конь моих глаз, кто-то влюбится в вас и овес напридумывает…»
Вообще, они шли напрасно. Было далеко за полдень. Литургия и требы давно закончились. И храм наверняка закрыт. А до всенощной далеко. Да и будет ли она.
- Храм уже закрыт. – Догнал Лёка забегающего вперед Лёнечку, убийственным, как ему казалось, аргументом. Лёня, конечно, ничего в богослужебном цикле не смыслит.  Если это не остановит его, то притормозит, думал Лёка, иронически улыбаясь. Лёня почувствовал эту иронию спиной.
- Увидим! -  И не сбавил хода.
Осенняя Москва бурлила. Листья золотым и рдяным ковром устилали им путь.  Они пробивались сквозь людские потоки, зеленые семафоры давали им коридоры. И они шли вроде вместе со всеми, но совершенно неведомым путем. Они шли, как ни крути, как бы пафосно это ни звучало, дорогой к храму.  И этот путь был никому неведом, таинственен, полон приключений и опасностей. 
Храм возник неожиданно, так что Лёка не успел разглядеть его архитектуру. Он, как водится, был застроен, чтобы не мозолил глаза Райкому.
Лёнька первым потянул ручку массивной двери, пока Лёка крестился и кланялся перед входом.  Дверь подалась, и они вошли в еще полный запаха ладана притвор. Храм был совершенно пуст. 
- Ну, что я говорил, – сказал Лёка – все закончилось.
- Открыт же! – Оптимистично ответил Лёня.
  В глубине храма маленькая белая женщина водила по подсвечнику кисточкой. Пока Лёка прикладывался к иконе праздника, Лёнечка быстро подскочил к ней и спросил в лоб.
- А где отец Дмитрий Дудко?
Тетенька совсем не удивилась, и даже не стала прогонять парней. Служба, мол, закончилась, храм закрыт. Кыш отсюда.  Что было бы вполне уместно, законно, привычно, и даже по-своему канонично. Вместо этого она приветливо улыбнулась ребятам. И обращаясь почему-то к Лёке, тут же подошедшему поближе, а не к Лёнечке, задавшему вопрос, ответила.
- Да вы опоздали. Его уж, нет здесь.
Конечно, Лёка был с бородой, и более церковно и солидно выглядел, чем Лёнечка – бритый электрической бритвой «Харьков» с пентаграммой знака качества и сероглазый. Лёка как никак смотрел голубенькими глазками. 
- А беседы будут? – вдруг выпалил давно кореживший его вопрос Лёка.
- Его перевели.  Кажется, в Виноградово он теперь служит.  Сейчас я спрошу.
И она приоткрыла алтарную дверь, и, просунув туда голову, спросила.
- Матушка, тут отца Дмитрия спрашивают, не знаешь, куда его перевели?
Ответ мы не услышали. Но, по всей видимости, ничего нового.
- А как туда проехать, не знаешь? И опять прошелестел невнятный ответ.
Матушка, которая еще не была вхожа в алтарь, пересказала нам, что сказала матушка из алтаря.
 - Это за городом. От Щелково садитесь на автобус 675 и доедите до Виноградова. Там в
старинной усадьбе он служит теперь.
 - Он, правда, на записки отвечал? - Вдруг совсем уже обнаглел Лёка.
- Да, - нисколько не смутилась матушка. - А вы хотите написать? - И не дожидаясь ответа, она опять приоткрыла дверь алтаря и попросила.
- Матушка, принесите ящичек, тут отцу Дмитрию хотят записку написать.
 Вскоре из алтаря показался и ящичек из прозрачного   оргстекла, наполовину заполненный   свернутыми в трубочки бумажками. За ним выглянула и голова алтарницы, и мельком посмотрела, кому понадобился отец Дмитрий, и опять скрылась, притворив за собой алтарную дверь поплотнее.
- Идите к ящику, там и напишите, там и ручки, и бумага есть - сказала матушка, опять обращаясь к Лёве.  Как будто Лёнечка тоже не мог написать записку.
Лёка покорно пошел и, не раздумывая, начертал.
 «Почему, как только человек начинает делать что-то интересное и нужное, как его тут же отсылают за Кудыкину гору, куда Макар телят не гонял?»
Лёка сразу понял, почему отец Дмитрий больше не служит в Москве. За такие беседы по головке не погладят.
Пока он это размашисто и смело писал, услышал разговор.
- И куда эти записки отправите?  Прямо в КГБ, уполномоченному?
Матушка опять не обиделась нисколько и ровным голосом ответила.
- Что ты, что ты. Видишь, мы это в алтаре храним. Туда никто не войдет посторонний. Никому не показываем. А отец Дмитрий, когда зайдет, мы ему и отдадим.
Лёка подошел и совсем осмелев, вслух прочитал записку. Скрутил ее и отправил в ящичек, к другим таким же безответным сироткам. 
- Да, много, много молодежи к нему ходило, - как бы отвечая на записку запричитала матушка и занялась своими делами.
Парни вышли из храма и присели на скамеечке.  Лёнечка победно взглянул.
 - Ну, что я говорил? А ты не верил. Не соврал же.
- Поедешь в Виноградово? – скептически спросил Лёка.
 - Ты и поезжай, ответ на записку получишь.  -  Отшутился Лёнечка.
Тут к церкви подошел какой-то древний, согбенный старик, одетый во все черное. И обращаясь ко всем, кто сидел на этой длинной прицерковной скамейке, вдруг закричал скрипучим голосом.
- Все, все, кто щепотью крестится, в аду будут гореть. – Обернулся к храму, и вместо того, чтобы перекреститься, плюнул на паперть. Поднял руку вверх с двумя перстами. И пронес их, как хоругвь над головой.
Лёка сидел онемев, глядя на такое кощунство.
  - Это старообрядец, я тоже так крещусь. -  Лёнечка поднял два пальца вверх и перекрестился.  А вы все «щепотники» точно в аду гореть будете.
 - Правда, правда, - щурился он на Лёву.
- Пойдем к ним.  К старообрядцам. Иконы дониконовские посмотрим.
- А пустят?
Лёнечка тут же вскочил и вместо ответа засеменил за угол.
Эта церковь была совершенно уникальной. С одной стороны, вход   в православную половину. А за углом вход в старообрядческую. 
Лёня бестрепетно открыл тяжелую дверь к старообрядцам и на входе победоносно воздел вверх два перста.  Совсем как тот, выживший из ума старик. И его бритого, беспрепятственно пропустили внутрь бдительные черноризники.  Бородатый Лёка шмыгнул за ним.
- Проходите, только не молитесь. – Послышалось вслед.
- А я всегда молюсь, Иисусовой молитвой, - бесстрастно ответил Лёка.
 - Не креститесь, -  замягчели черноризники.
- Вот это иконы! А у вас лубок сплошной. Ни одной иконы нет у вас. – Зашептал горячо Лёнечка.
Глаза у Лёки горели. Перед ним была высокая стена шедевров. Одна икона краше и совершеннее другой.
Дремучая старина и необыкновенная красота.  Вход в другой мир.  Строгий, благолепный. Истинно прекрасный.
Они стояли молча долго и недвижимо.
Один храм. Два мира.  Один живой, современный.  Почти светский. И другой застывший. Навечно замороженный в своем благочестии.  Застывший на вершине своей красоты. И не желающий никуда двигаться.
Эта глубина лет была такой осязаемой. Явной. И непонятно было, ты сам перенесся туда, или она подступила к тебе. Окружила. И уже не хотелось возвращаться откуда пришел. К машинам и метро. Цветному телевидению и полетам в космос.
Никаких материалов, кроме дерева здесь не существовало. Ни камня, ни металла. Только дерево и воск. От этого кружилась голова и падала в еще более глубокую глубину времени.  И там, на самом дне времени, тоже жили люди, молились Богу, писали иконы. Изменились только кафтаны.  А само время было таким же холодным, жестоким и неумолимым. Только христианская вера и неумолимая жестокость мира к христианской душе связывали с теми людьми, оставившими после себя то немногое сохранившееся, но, наверное, сконцентрировавшее самую суть тех далеких людей. Свидетельства их веры, их упования. И это позволяло считать их родными, сродниками, своими предками. Да, они не чужие. Совсем не чужие по сравнению с теми, кто сейчас переключает программу с первой на вторую в поисках лучшего или поднимается по эскалатору в метро, к свету.
И откуда-то издалека уже слышалось это тягучее монотонное пение, по крюкам, совсем не мелодичное, грубое, как сама жизнь. И показались, стали видимыми люди, взирающие на эти же иконы. С тем же упованием, и с тем же безразличием. Они здесь, все так же стоят со свечами, они никуда не делись, никак не изменились. Бороды, бороды, и платки. Свечи, поясные поклоны разом, одновременно, два перста. И бесконечная, нескончаемая монотонная и витиеватая просодия. Тянущаяся в вечность. Нескончаемая «А», и неумолчное «О».
- Надо выпить. – Сказал Лёнечка, возвращая Лёку из глубины веков на осеннюю улицу.
Лёка и не помнил, как они вышли от старообрядцев. И куда шли. Только эта реплика Лёнечки вернула его на землю. И как ни странно, он внутренне целиком с ней согласился. Хотя знал, что с Ленечкой пить ни в коем случае нельзя.
«Надо выпить» - это был не вопль, не стон, не мольба.  Какая-то бесцветная фраза.  Просто констатация факта. Просто итог какого-то долгого, нудного собрания, длиною в день, или во всю рабочую неделю, и, наконец, подошедшего к концу. И вот зачитали заранее заготовленную резолюцию, проголосовали, все свободны.
Они сделали большое дело. И чувство выполненного долга велело поставить жирную точку в конце.  Впечатлений было много, но еще недостаточно, чтобы вот так спокойно разойтись по домам и продолжать свою обыденную жизнь.
Лёка только что прочитал «Невидимую брань» и успешно, как ему казалось, боролся с помыслами. А это предложение он даже не посчитал за помысел. Просто соединился с ним, словно оно было в нем самом, а не пришло откуда-то из враждебного «вне». 
- А где?
Лёнечка промолчал. Только подвигал по своему обыкновению кожей головы.
- Не на улице же.
У Лёнечки было несравненно большее число знакомых, чем у Лёки. Но он молчал. Пойти было не к кому.
- У тебя ж пол-Москвы знакомых.  Сам говорил. – Да, Лёнечка любил похвастаться.
– Пол-Москвы знакомых, а выпить негде.
Лёнечка молчал, только двигал кожей на голове и смотрел в глаза, словно гипнотизируя. Этот хитрый ход он применял регулярно. Дать инициативу заведомо более пассивному, чтобы он проявил себя в нужном месте, в нужном направлении.  Выполнил желания лидера. А потом уж инициативу заново перехватить. И Лёка поддался, этой уловке, совершенно не поняв, что им манипулируют. «И не введи меня во искушение» - регулярно, по несколько раз в день повторял он. «Избави меня от лукавого».  Но тут не помогло. В делах выпивки Лёнчик был хитрее самого лукавого.
Лёка вдруг понял, что они стоят.
- А почему стоим?  Лёнчик не отвечал. Только гипнотизировал своими серыми глазами и двигал кожей головы.
И тут он заметил, что стоят возле винного магазина.
- Вот же винный, - указал он Лёнчику.  Лёнчик вроде как удивился. 
- Вот видишь, все по воле Божьей. Ничего случайного не бывает.  Тут же и магазин. – сказал Лёнчик.
Дорога к винному магазину оказалась как-то даже короче, чем к храму.  И никаких приключений, и препятствий, чтобы купить вина, не встретилось.   
У Лёнечки денег, конечно, не было. Пришлось расплачиваться Лёке. Купили какую-то сладенькую бурду. И отойдя за угол тут же выпили по глотку прямо из горла.


                Лаики

 - А пойдем к Пуслину, - вино вдруг озарило голову Лёки. Сколько бы не было знакомых у Лёнчика, хоть пол-Москвы, а Пуслина он не знал. А Пуслин был, наверное, второй половиной Москвы.  Как раз той, которую не знал Лёнчик.
Валера Пуслин служил чтецом в Елоховском соборе.  На его квартире постоянно толпились люди. Литераторы и поэты, потому что он устраивал литературные среды, церковная молодежь, потому что он был центром неофициальной церковной жизни. Тут и библиотека, можно обменяться подпольными книгами, типа «Столп и утверждение истины», или «Короба опавших листьев». Тут и типография. Скидывались и через знакомых тиражировали на копировальных аппаратах нужные книги. «Ксерокс» появился уже потом. Сначала была неудобная «Эра».
Валера обладал множеством талантов, среди них абсолютный слух и замечательный голос. И читал каноны он особенно. Учился у какого-то еще дореволюционного чтеца.  Его чтение апостола приходили специально слушать. За это он удостоился чина «архичтец».
Он ходил по улицам в подряснике, шокируя обывателей.  Носился подрясник не по самочинию, а по благословению Патриарха. Сложил подрясник аккуратненько и подошел под благословение.
- Благословите носить, ваше Святейшество.
Ну, как откажешь. Правда, Елоховские священники тут же подняли бунт.  И подрясник носить воспретили. Потому что когда он в подряснике ходил по храму, то прихожане принимали его за священника, лезли с вопросами, а то и за благословением. Благословлять он отказывался, а на вопросы отвечал. И отвечал подолгу, так что вокруг него образовывались кружки народа. Этого уж никак нельзя было допустить. Подрясник теперь он одевал только в гости.  В магазин тоже ходил в подряснике. Тогда священники не смели ходить по улицам в подрясниках, хотя это и не было запрещено.  А ведь церковная одежда — это проповедь. Сами не проповедовали и другим воспрещали. Вот такая церковь.
Но Валеру и без подрясника тут же окружали люди, когда он выходил из алтаря, так что популярность его не уменьшилась. Он уже не останавливался, а приглашал избранных и симпатичных к себе домой. Так ширился круг знакомых до той самой теневой для Лёнечки половины Москвы.
Валере Москва многим обязана. Например, он вызвал из забвения уникального тенора, Николая Петровича, который умел ставить голоса по строю итальянского бельканто. Певческая судьба самого Петровича не сложилась, и он пел в церковном хоре на Ваганьково. А Валера подарил ему вторую жизнь. Он привел к нему огромное количество учеников. Так что у Петровича не оставалось и свободного вечера. Желающие петь шли и шли, и не было им конца. И тянули гласные «а-о-у-и». В круг вставали и безголосые, и без слуха. И тянули вместе со всеми, напрягая, растягивая гортань и двигая взад и вперед диафрагмой: «а-о-у-и». И пели, пока хватало терпения у соседей.
Не один церковный хор возник впоследствии из учеников Петровича. Это были замечательные хоры, в которых не было надсадного крика теноров, аффектации сопрано. Это были хоры тихого, культурного звучания. И не монашеские, и не светские. Совсем особенные. Правда постепенно они рассеялись, рассыпались и куда-то делись.
У Петровича не удалась не только карьера светского тенора, но и в церковном хоре он не нашел себе места. Его просто не было слышно. Он не принимал на дух принятую манеру пения. У него были совсем иные принципы звукоизвлечения. Услышать его можно было только во время Великого поста, когда он пел посреди храма «Покаяния отверзи мне двери…» Да, вот это был шедевр. Кто слышал, тот не забудет.
- Пойдем, - откликнулся Лёнечка.
С Валерой Лёку познакомили, когда он готовился к крещению. Креститься надо было так, чтобы ни фамилию, ни адрес не записывали. А то из церкви сразу пойдут донесения по месту жительства, и в институт.  Родителям будут выговоры, а из института попрут. Лёнечка не зря спросил про записочки.  Тетрадь со списком крещаемых и адресами, которые тоже зачем-то записывали при крещении, тут же отправлялась к уполномоченному, а там все шло по инстанциям.
Когда Валера узнал причину, почему Лёка хочет креститься тайно, то как-то не сочувственно к этому отнесся.
 - А за Христа пострадать не хочешь?
- Лёка так и опешил, не знал, что и сказать. Он и до сих пор ощущал какую-то неловкость.  Будто крещение получил не как все, а по блату. По знакомству. С него взяли 15 рублей. (Такси для священника, и прочее.) И крестили прямо на Валериной квартире. Купелью стал стакан. Валера любил все экстравагантное. И часто теперь повторял. «Мы Лёку в стакане крестили».
Когда Лёка вспоминал, что крестился за деньги и по блату, да еще и не погружением, а брызгами, тоска наваливалась на грудь. Все у него как-то не по-настоящему. И вся жизнь оттого наперекосяк.
Позвонили Валере из автомата. Он с готовностью решился принять поэта. Вечер был свободен от службы.
Как обычно, на квартире толпился народ. Лёнечка оказался знаком с женой Валеры. И он сразу назвал ее по имени, которого никто уже не знал.
- Привет, Элина! И бросился ее целовать.
 А Элина давно уже была Леной, и стремилась поскорее забыть свою светскую, богемную юность.  Она и дома ходила в платочке, во всем длинном, закрывающем и руки, и ноги, шею.
А когда-то у нее был модный дом.  Или даже салон. Там собирались художники, поэты, читались стихи. Был дом, а в подвале - мастерская. Подвал ей выделило Домоуправление, чтобы она делала там стенды победителей Соцсоревнования, и стенгазеты к 7 ноября, а на самом деле там собирались толпы непризнанных художников.  Был подвал, был и дом, был и «флэт». Родители Элины работали в Германии, и она жила одна.  Вся в модных заграничных шмотках. Вот и съезжались к ней поэты и художники. Была Элина. Имейте две длинных стройных ножки в дымчатых колготках, выучите пару стихотворений Пастернака, и к вам потянутся люди. Уверяю вас. И к ней тянулись. Тянулись руки и языки со сплетнями. Тянулись непризнанные гении.
Лёнька смотрел на неё, любовницу свалившего за границу авангардного художника Бронса, и не узнавал.
Тот дом давно ушел в небытие. Тут все было новое. Кажется, что я уже описывал вместительную комнату на первом этаже, северной стороны пятиэтажки, с окнами, выходящими во двор, с тополями, кроны которых достигли крыши. Всегда полутемную комнату, освещенную красивым абажуром, сшитым Элиной из трех модных, привезенных из Германии мини юбок, с нашитой визу бахромой. И кто заглядывал под него, глаза резал свет, так же как тому, кто когда-то пытался заглянуть под эти маленькие кусочки материи, которые в прошлой жизни туго обтягивали бедра самой хозяйки дома. 
В комнате даже днем царил полумрак.  Поэтому свет горел всегда. Вот и сейчас, хотя на улице было еще рано, горела лампа под абажуром, освещавшая узкий круг людей.
- Ну, вот представь себе.  Твой папа работает в главке, вызывают его к начальству на Старую площадь и говорят, а вы знаете, что ваш сын крестился? Каково ему?  Пусть меня распнут, а зачем родителей подставлять? Они и так меня сжирают, а после этого четвертуют. Были же тайные Христиане, в Евангелии написано. – оправдывался Лёка.
 - Приходит Мойша к Рабиновичу и говорит: «Мой сын крестился». Рабинович отвечает, и мой тоже.  И решили они Иегове пожаловаться.  Молятся, и тут с неба голос.  – «Мой сын тоже крестился».
Церковный анекдот к месту.
Большая комната была полна молодежи. Но сидели тихо, так что за дверью казалось, что никого нет.  «Так, наверное, собирались нелегальные кружки революционеров», - мелькнуло у Лёки в голове. Лёнечка казался задет, что на него не обратили внимания.  Знаменитость пришла. Какое там.
Да, это был параллельный мир.  Не верилось, что он существовал так реально, так материально.  Даже в одежде этих людей не проглядывало и намека на современность. Длинные юбки девушек и белые отглаженные блузы, так и уносили собрание на свежих парусах то ли в далекое прошлое, толи в незнаемое будущее. Ни намека на макияж, туго стянутые узелки, волос, впрочем, и у парней сзади волосы стягивались в кутьи. Это, несомненно, была дань церковной моде. Девушки при отсутствии макияжа, парни, в темных тужурках. В основном бездетные и не семейные. Ищущие себе применения, жаждущие найти себе подобных.
Бывшие комсомольцы, навсегда расставшиеся с господствующей идеологией, общественными вкусами, модой, телевидением, они представляли собой нечто безвременное, всегда существующее, отстраненное от общества, гонимое, но всегда участвующее во всем, жертвенное, но побеждающее.  Реальность не позволяла им мнить себя «солью земли» или «светом миру». Но без них света никогда не хватало, и человечество начинало быстро разлагаться, как разлагается без соли даже самый лучший продукт.
Странный зигзаг вытворил этнос. Все шло по хорошо отлаженному сценарию.  Гимназии сто лет как выпускали закоренелых безбожников, у которых в табелях по Закону Божию стояло хорошо и отлично. Общество умильно пело «Боже Царя храни», при этом его сплачивала ненависть к царю. Наконец все полетело по швам, рассыпалось, разъехалось. Стали крушить до основания все старое. Потом крушили самих революционеров. В школах и ВУЗах во всех предметах воцарилось научное безбожие. В церквях устраивали овощехранилища. Полчища безбожников строили себе счастливую жизнь на земле. И даже были счастливы. Но что-то пошло не так. И невесть откуда стали нарождаться Божьи люди, предки которых уже в 5 поколении не держали в руках Евангелие. В зачетках стоял «уд.» и даже «отл.» по научному атеизму. А они каялись и причащались каждое воскресенье и не пропускали утренних и вечерних молитв.
Их появления никто не ждал, их никто не готовил, не воспитывал. Никаких новых апостолов не явилось. Никакие вражеские службы их не засылали. Они появлялись сами по себе, и даже не по своей воле, но возникала новая реальность, которую открывала вера, и жизнь круто менялась. Она менялась невидимо. Ни вправо, ни влево, внешне ничего могло не меняться. Жизнь менялась вглубь. Появлялось новое измерение жизни, которое освещало все.
 Обсуждались важнейшие религиозные вопросы. До литературы еще не дошли. Слово держал человек из кружка Кочетова, в котором практиковались Агапы.
- У первых христиан все было общее, хотя я бы не понимал это слишком буквально. Вот, например, эта книга. Она принадлежит Валере. Он ее купил. Но пользуются книгой все. – Парень взял в руки толстую отксерокопированную книгу, на обложке которой было красиво выведено от руки: «Церковь Духа Святаго», Николай Сахаров». Собственно, основные положения этой книги он и излагал.
- Вечерами они собирались на общую трапезу, в конце которой совершалось Пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Христову, и все причащались из одной Чаши. Это и называлась трапеза любви - Агапа. Еда, как бы сейчас сказали, в складчину. Приносили кто чего мог. Это и была христианская община, участники которой назывались «лаики». Посторонних не было. Никаких «оглашенных» или просто «прихожан-захожан». Были только верные. Причащение происходило каждый день. В грехах каялись публично.
А сейчас посмотрите, что: и священство, и причет, и клир, и мы, так сказать, миряне, и крещеные в детстве коммунисты, отрекшиеся от веры. Мы приходим в церковь и там, за закрытыми дверями священники, как некие жрецы, что-то нам готовят, шепча что-то непонятное и недоступное для непосвященных, то есть мирян.  И потом нам выносят Чашу, вот вам, - Святые Дары.
Все перевернуто. Даже название. Тайная Вечеря, теперь это совершается утром, да натощак.  «Тайное утро» - так теперь это надо называть. Был ужин – это вечеря. Теперь называется «обедня», то есть обед. Тайный обед у нас.
- Что ж мы все неправильно делаем. Ну, благодать в церкви все равно есть. И таинства совершаются.
Все это сильно волновало и хотелось перемен. Хотелось все исправить.
- Мы тоже можем так собираться. Только священника надо найти понимающего.
- А если узнают? Что этому священнику будет? 
- А что мы говорим перед причащением? «Не врагом твоим тайну повем, ни лобзание Тебе дам, яко Иуда…». Не будем иудами.  И Вечеря пусть будет «Тайной» на самом деле.
- Литургии Иоанна Златоуста тогда, конечно, не было. И анафорной молитвой служили слова Христа на Тайной Вечери, которые, конечно всем изустно были известны. «Сие есть Тело мое еже за вы ломимое, во оставление грехов. Сия есть Кровь Моя Нового Завета, еже за вас изливаемая. Пейте от Нее вси… Сие творите в Мое воспоминание…» В той или иной форме звучали эти слова, тогда, возможно еще и не записанные.
- По церковнославянски не записанные? – ехидничал кто-то из темноты, потому что произнесено это было по церковнославянски.
- Да, проблема языка существует. Синод взялся переводить церковные тексты на русский, но революция прервала эту работу надолго, и она не возобновлена. Анафорная молитва так и осталась непереведенной.  А «Отче наш», как вы знаете, наш любимый отец Таврион читает по-русски.  В Синодальном переводе.
- Мы сами на русский переведем. Сколько у нас филологов? Саша Черный, Витя.
- Тут переводить нечего: «вси», если кто не понял, это «все».
- Так вот на чем я остановился. Патриархи, церкви, епископат, иконы, - все это стоит между нами и Христом. Главное, чтобы вся эта красота не подменила и не загородила Бога. Представьте себе, стоит огромный храм, ну, например, Исаакия святого, архитектора Растрелли.  Красота неимоверная. Все в иконах, тут и Дионисий, и Феофан Грек, Даниил Черный и Прохор с Городца постарались.
- Да? – спросил он у Саши, который работал в музее им. Андрея Рублева.  Тот заулыбался. Все знали, что он специалист по этому самому Прохору с Городца, иконнику.
- Иконостас 150 метров высотой в золоте и завитушках, уходит в космос. И за величественными алтарными дверями, открыть которые по силам только двум иподьяконам, алтарь: 50 квадратных метров. Как комната Валерина. На нем лежит Евангелие в драгоценном окладе, украшенное самоцветами, рубинами, сапфирами, 6 пудов серебра. И где-то там, под семисвечником маленькая дарохранительница, в которой лежат Святые Дары. Тело и Кровь Христовы. То есть сам Христос.  И все это огромное, массивное, культурное, с тысячелетиями традициями, исполненное гениями человеческого Духа, окружает Христа. А нам нужен только сам Христос. Все остальное просто сгорает в огне, как сгорела в огне революций Святая Русь.
- И что же, все это отринуть ради Христа?
- Оставь имение свое, отверзись себя, и следуй за мною. Культура это и есть имение.
- А есть в современной церкви Дух?
-  Отец Всеволод говорит, что Юра Кочетов не нашего духа. – Кочетов сюда был приплетен, потому что именно он являлся зачинщиком современных Агап.
- Это кому он так сказал?
- Владимиру.
- А-а, это физхимику.
- Я в это воскресенье был в Кузнецах и видел, как отец Всеволод первым собственноручно причащал Юру, – вмешался Лёка. – Отлучил бы его от Чаши, если он не нашего Духа. Тем более, что он без исповеди причащается.
- Он у своего духовника исповедуется. Накануне, а то и раз в месяц. – возразил докладчик.
- Вином пахнет – забеспокоился Валера.  И все ощутили запах вина. У постников вообще все чувства обостряются, а те, кто не пьет вино, не курит, особенно чувствительны к запахам табака и вина.  Все себя почувствовали, будто действительно на Тайной Вечере. Комната пришла в движение, все напряглись в ожидании чуда. Вдыхали воздух. Лица еще сильнее придвинулись к низко спускавшемуся абажуру в бахроме. Серьезные, озаренные внутренним светом. В ожидании скорого прекрасного чуда. Теснее, сплоченней узкий круг молодых христиан.
- А что, может быть и пресуществилось, ты же произнес слова Анафорной молитвы.
На столе стоял чай, стали заглядывать в кружки, нюхать воду. Пробовать на вкус.
- Да, такие случаи в истории бывали, - важно отметил докладчик. Казалось, напряжение достигло пика… И тут раздался голос Лёки, наконец, понявшего, что источник запаха он сам.
- Это от меня, наверное, -  смущенно признался он – мы тут немного выпили портвейна…
По дороге они еще выпили, так что в бутылке почти ничего не осталось. И когда он сейчас заговорил, запах послышался более явственно. Это уже почувствовали все. Вот откуда исходило чудо. От перегара студента творческого ВУЗа.
 - Мы сегодня к отцу Дмитрию Дудко хотели попасть...
Рассказ о Дудко никакого интереса тут не вызвал. Дудко не касался богословских тем. И его беседы были слишком просты и лаконичны.  Рассказ о старообрядцах тоже не вызвал никакого сочувствия. Тут стремились в катакомбы первых христиан. С их таинственными агапами. На гладиаторские арены, стать пищей львов.  А какое-то никому не нужное двуперстие ничего кроме смеха не вызывало.
 - Чудо не из чаши, не из бочки, а из винной глотки, – сострил Саша. Никто не засмеялся, все были разочарованы.
  Не только разочарованы, даже как-то пристыжены. И вернулись к своим вопросам.
- А можно вопрос. А как проходят агапы, которые практикует Юра? Есть форма? Сюжет?
- Это бывает, как правило, после литургии, когда все причастились. Расходиться и приниматься за свои обыденные дела совсем не хочется. Хочется весь день посвятить общению со Христом. Собственно, и церковь того же требует от нас. Чтобы мы не погружались в пучину суеты в день Причащения. И мы собираемся у кого-то на квартире. Читаем вслух Евангелие. Кто-то говорит «от полноты сердца». Могут все говорить. Кто хочет. Кого посетит Святой Дух. Потом небольшая трапеза с чаем. Потом мы берем немного «теплоты» и пускаем чашу по кругу. «Христос посреди нас» - возглашаем мы вместе и по очереди и таким образом завершается агапа.  Хотя мы наши встречи так не называем. Агапа это конечно сегодня сама литургия. А мы только продлеваем церковное общение в более узком кругу тем, кто приобщился Святых Тайн.
– А кто может участвовать?
– В принципе, все. Всех присутствующих приглашаем.
– Вот написано «раздай имение свое, отвергнись себя, и следуй за мною». Да, я верю в Бога, сам не понимаю, как это открылось мне. Никого из родни верующих нет.  А я почему-то стал верующим. Говорят, что какая – то бабушка, в нашем роду, которую я даже не видел, была шибко набожной. Возможно от нее все. У меня работа, двое детей. Как мне имение раздать? Куда идти?  Мы еле концы с концами сводим. Вот и все наше имение. Детей бросить что ли?  Это имение?  Не хочется быть христианином только на словах. Вот, я получил сегодня получку, но я не могу ее раздать.  Каждый рубль у нас на учете.
- А ты детям своим раздай, - вот и исполнишь слова Христа. – вкрадчиво отвечал Валера. – не на себя же ты тратишь.  Не для себя и живешь. Вот и следуй за Христом.
Включили магнитофон. Это была свежая запись беседы Валеры с владыкой Антонием Блюмом. Он умудрился выследить владыку   в гостинице, подкараулили и подошел с магнитофоном. И прямо в вестибюле они и записали беседу. Вообще, Пуслин был уникальный человек. Ему удавалось все. Если бы были возможности, он стал бы феноменальным журналистом. Добывал бы из-под земли любую информацию.
Слушали глубокий, ровный голос владыки. Умиротворяющие интонации. Такие доходчивые, абсолютно ложащиеся на душу слова.
- Продолжим наше заседание. – Вспомнил свою роль ведущего Валера. -  Теперь слово предоставляется Соне Шаповой. Она сделает доклад о культурной жизни.  Она, в отличие от нас, грешных, ходит по театрам, выставкам, смотрит кино. И в курсе всех значительных событий культурной и светской жизни столицы.
В комнате произошли небольшие перемены. Кто-то уходил, но пришли и новые люди, и круг стал еще плотнее.
Соня, хоть и носила фамилию Шапова, это не мешало ей оставаться яркой еврейкой, и девичья фамилия ее тоже оставалась яркой, как она сама -  Рабинович.  На ней ладно, словно влитая, сидела кожаная куртка, туго зауженная в талии. И выглядела она в свете лампы под абажуром, как истинная комиссарша.  История ее знаменитой кожаной куртки была непростая. Эта семейная реликвия досталась ей от бабушки, которая в войну укрыла у себя замерзающего французского солдата. Разве только немцы тогда воевали с нами. Вся Европа. Он прожил у нее очень долго.  Начался даже роман. Солдат оказался умелым портным. Работал до войны в модном парижском ателье. Он строчил на машинке Зингер модные вещи, которые бабушка продавала на рынке, и они жили неплохо. Но оставаться было нельзя. И вскоре он был депортирован, или как это называлось точно, не знаю, на родину. И после него, как память сталась эта кожаная куртка, которую он скроил специально для бабушки, на память.  Вот такое свидетельство любви и отчасти подвига обтягивало теперь крутые формы Сони. Судя по тому, как куртка сидела, она была вся в бабушку, только грудь еще туже натягивала кожанку.
 Шапов работал в театре на Малой Бронной осветителем и был убежден, что к Богу его привели спектакли Эфроса.  До этого он работал осветителем в театре на Таганке, и пользуясь своими связями, мог достать контрамарки на любые спектакли.
Лёка с Аркашей дружили. Аркаша утверждал, что знает человека, к которому являлся Мефистофель, сиречь диавол, и обещал все то, что обещал Фаусту. Но тот прогнал его, перекрестил диавола и тот исчез. И дожил человек до седых волос, ничего не добился. И горько сожалеет, что не послушался диавола. И теперь он работает дворником и постоянно что-то бормочет под нос себе.  Пытается вспомнить, строки гениальных стихов, которые нашептывал ему диавол в юности. Но вспомнить не может. У Аркаши был план подслушать, что бормочет старик и записать. И они ходили с Лёкой по закоулкам, подворотням, искали этого старика, чтобы записать его бормотание. Аркаша клялся, что знает его и, если встретит, тотчас узнает. Встречали они много странных людей, иногда и заговаривали с ними, но ничего похожего на русского Фауста не находили.
Вроде бы это была игра, но Аркаша уверял, что об этом человеке ему рассказал священник на исповеди. И Лёка верил и ходил искать его вместе с другом.
То, что черти могут являться, сомневаться не приходилось. Они не однажды ездили в Лавру на отчитки, которые устраивал отец Адриан. Люди выли, лаяли, катались по земле. Вечной молодостью и богатством тут конечно, и не пахло. Русские демоны были беспощадны и примитивны. Никаких посулов, соблазнов, только мучения.  Наверное, русские сразу отказывались от любых прельстительных предложений, оттого и мучили их бесы, безжалостно и бескомпромиссно. В назидание другим.
Иногда в этих воях можно было разобрать нечто действительно, гениальное.
Одна девушка в изнеможении кричала: «Дедушка Ленин дедушка Ленин, на помощь, ангельская рать побеждает».  В другой девушке бес выл: «Выхожу, выхожу». А другой, рядом, у соседки советовал участливо: «Ты сейчас выйди, а потом, когда она губы станет красить, опять войдешь».
Страшные демонские секреты становились известны.
Соня всегда высмеивала Аркашину приверженность театру. Сама она, неудачный режиссер, после окончания заочной Щуки, и замужества, стала истовой христианкой. Не существовало монастыря, который бы она не посетила, и не знала бы поименно настоятелей, настоятельниц, да и всех, насельников. Старцев она находила и открывала чуть ли не ежедневно. Не существовало такого затворника, такого схимника, такого пустынника, который мог бы от нее скрыться. Она приползала к нему на коленях в его нору, с мокрым от слез лицом и ее принимали и выслушивали. Старцам она ставила бескомпромиссные оценки. И появлялись «лжестарцы», старцы в «прелести» и вообще бездуховные и даже не церковные старцы. И многие, многие попадали у нее в немилость и даже в черный список. Добиться ее расположения старцам было непросто. Высоко ценила она, пожалуй, только Тавриона. И ожидала от своего мужа скорейшего разрыва с миром искусства потому что именно Таврион сказал ее супругу, что соответствовало ее представлениям о будущем Аркаши. Таврион ему пожелал стать священником и проповедовать Слово Божие.
– За последнее время мне удалось посмотреть «Гамлета» на Таганке, «Женитьбу» в постановке Эфроса, а также «Сталкер» Тарковского. Да простит меня братия за такие светские рауты. Буду отмаливать все это в Золотоношенском монастыре, куда завтра и уезжаю. Все эти спектакли и фильм пользуются ажиотажным спросом. О них только и говорят, и балдеют от режиссерской смелости. Действительно в «Женитьбе» присутствует религиозная составляющая. Там можно услышать церковные песнопения композитора Чеснокова. У жениха, которого играет Лев Дуров, даже произошел бунт против Бога, оттого, что ему отказывают невесты. 
В «Гамлете» вы увидите настоящий череп, который бросают могильщики к ногам принца датского, настоящую землю, которую выбрасывают под нос зрителю. Меня даже обсыпали, потому что я сидела в первом ряду.  Техническое чудо – занавес, который ходит сам по себе и сметает с арены истории толпы персонажей, и скрывает в своих складках других. Так же вы увидите Владимира Высоцкого, зарядившегося кокаином и орущего два часа неизвестно почему и отчего. Теперь это у них называется темперамент. А также недвусмысленные намеки, что Дания, которая тюрьма, это современная Россия. Сделано это довольно изящно в исполнении Хмельницкого. Он играет актера, который приехал к нам с запада и ему Высоцкий, словно диссидент, показывает эти тюрьмы, скрытые под планшетом сцены.
Да, фильм Тарковского впечатляет, там читают опять Евангелие, как в «Андрее Рублеве» и говорится о вере.   Оказывается, что героям даже попросить нечего у Бога. Вообще фильм полон мистицизма и входит в жестокий конфликт с нашим несчастным, бедным, обезбоженным обществом. И реально можно увидеть иной мир, перспективу иного мира. Бесплотного.
 Что, собственно и видит наш Аркаша в современном искусстве.
И тут Соня набрала в итак немаленькую грудь больше воздуха и начала частить искусство и жечь его огнем.
- Но разве нам, кто принимает в себя самого Христа, это может быть интересно. Разве эти жалкие догадки могут нам что-то открыть. Не о нас ли сказано, «вы свет миру, вы соль земли». Все эти потуги искусства жалки, ничтожны. Это какие-то костыли для инвалидов духовных. Мы в них не нуждаемся.
- В церкви духа нет! – запоздало ответил Лёнечка на вопрос так и не получивший ответа. И в воздухе опять запахло вином.
- А вот у нас сегодня легендарный Лёнечка. Весть о котором прошла по всей Руси великой, - представил его Валера. Давайте, послушаем его. Добрались до литературной части.
Люди задвигались.
Лёнечка вынул из своего тоненького портфельчика амбарную книгу. И стал читать. «А на Руси такая благодать, царь пушка на Царь-колокол глазеет… А сердце так устало бастовать и тихо бьется маленьким трофеем».
Он был поэтом Святой Руси. Странно, что до него таких поэтов не было. Святая Русь была, а поэта у нее не было.
«Ну, а Бог, ну, А Бог, ну, а Бог…»
Не крестьянский, не дворянский, не советский. Русский. Поэт града Китежа. Город затонул, а поэт выплыл и в 20-ом веке объявился в Москве. Святая Русь все соединяет. И князей, и царей, и воинов, и церковь, и разорванные времена.   
У него все это могло соединиться в одной строчке: «Псалом псарям царям дощатый…». Все вместе летело кубарем, смешавшись в один вечно бунтующий ком. «Я проданная плоть Аляски…» уже не причитал, а кричал он, и через него открывалась перспектива на сто лет назад и вперед. «Я золотой подшипник сказки…»
Красота, всегда красота, церковна она или нет. Она не принадлежит религиям. Странно, конечно было слышать такие стихи, берущие за душу, после отповеди искусству, которую дала Соня. Как будто ответ ей, как будто кто-то нарочно свел их сегодня вместе.
Потом читали и другие. Поэтов оказалось на удивление много. Лёнечке это никак не могло понравиться. Он не терпел, когда его кто-то затмевал. Когда не он оказывался в центре внимания.
Девушки читали стихи одна за другой. Почему они пишут? Ведь это нельзя православному. Зачем? Может быть для того, чтобы показать – у них есть душа. Живая, чувствующая что-то. Стихи — это как бы продукты жизнедеятельности души. Конечно, все это было совершенно несерьезно, коряво, неудачно.
«Бьюсь лебедью о дверь» -  Формулировала свое положение девушка в крахмальной блузке. И представлялась очень неприятная картина, как эта птица бьется о дверь. Почему лебедь бьётся о дверь? Зачем он вообще влез в комнату, когда в небе ему самое место. И не крыльями бьется, а «лебедью».
Рядом с ним оказался тоже поэт.  Пуслин любил экзотические персонажи у себя в доме. Но такого еще не было. Это был зэк, только что вышедший на свободу, по кличке Бугор. И он тоже читал стихи. Но в них так густо замешалась матерщина, что его сразу же остановили.   Бугор к тому же был пьян. Он наливал под столом и Лёнечке. Лёка даже и проконтролировать ничего не успел, как ситуация вышла из-под контроля. Хотя стихи были не без остроумия. «Ить вашу прыть, бить вашу мыть, дить вашу выть…» 
- Это разве стихи? – Лёнчик вскочил на стул, на котором сидел, - Да вы все моего ломаного ногтя не стоите. Бугор, да в тебе вообще ничего русского нет. Только Шапов тут у вас русский. Он и будет священником. А больше никто.
Валера подошел к Лёке и тихо на ухо сказал: «Уведи его. Он же с тобой пришел».
Лёка думал, что Лёнечка будет сопротивляться, нет, он сразу поддался и последовал за Лёкой. Но не переставал кричать что-то. Это был уже совсем не Лёнечка, а маленький, бесенок.
- Ничего русского. Ни от русской святости, ни от русского духа. Пусто вам. Пусто вам. Пусто. – Он, к удивлению, Лёки, поднял два пальца вверх и последовал на выход.
Они выскочили на улицу разгоряченные.  Ну вот, сходили в гости. 
Уже стемнело.  Морозец сковал лужицы с прилипшими к ним листьями.
За ними вышел Бугор. И протянул Лёнечке бутылку. Лёнечка схватил и выпил. И протянул бутылку Лёке. Лёка словно загипнотизированный, тоже глотнул. Это был спирт.
От спирта горло сразу высохло. Глоток даже не достиг желудка, сразу всосался слизистой и иссушил ее.  Он долго не мог закрыть рот и дышать. А потом в голове все стало ясно и четко. Руки и ноги обрели силу и независимость. Они требовали действий.  Зрение обострилось, но ненадолго, потом в глазах   потемнело, стало пасмурно и расплывчато.
- Оставь Лёнечку, оставь Лёнечку – кричал Лёка. А на самом деле это он только думал, что кричал, изо рта вырывалось только нечленораздельное мычание, разделенное деерезами вдохов.
Зэк мутузил Лёнечку хорошо отработанными ударами по корпусу, сквозь пальто они   не давали никакого эффекта, а лицо закрывал портфель, и он никак не мог достать его челюсть   решительным хуком.
- Чё ты там сказал? Повтори. Не русский?
Но Лёнечка уже ничего не мог повторить. Он только закрывал лицо локтями и портфельчиком, который от мороза застыл и стал твердым и колючим.
Лёка обхватил зэка сзади и повис, непредсказуемо шатаясь в разные стороны и Бугор никак не мог его сбросить. А Лёнечка не теряя времени, видя, что поэт матерщины, этапов и пересылок обездвижен, стал бить его затвердевшим портфелем по лицу. И удары шли в цель. 
Поэтов разняла милиция. Погрузила в воронок, и они уже ехали в тепле.


                Камерное
Как он оказался в камере Лёка не помнил. Он очнулся, и только тогда вспомнил и спирт, и драку и все такое ужасное и мутное. Бестолковое.
Мутило.  Неприятный запах не давал дышать. Дышал через шарф. Так было сносно.
Тошнило не то чтобы желудок. Хотелось вытошнить себя полностью. И главное, вытошнить мозг, который порциями выдавал чудовищные картины прошедшего дня.  Он вспомнил, как милиционер держал его за шкирку и вытер его курткой блевотину, которая вылилась из него на парапет. А потом истошный вопль Лёнечки «Я ненавижу большевиков, они Россию погубили!» Узнают в институте, и дома, и Пуслин. Да еще в пересказе Бугра. И, наверное, тут надолго. Он вспомнил, что успел взять у Пуслина несколько книг и положил их в сумку. А где эта сумка. И какие книги?  Две религиозных, а третья, издания Имка-пресс. А там… наверняка что-то запрещенное. И значит он тут точно надолго.  Он вспомнил и название. «Голос из хора». Что-то о тюрьме. Или в тюрьме написанное. Да, уж, что хорошего можно написать в тюрьме. Наверное, лет на 10 потянет.   И он представил себе эти 10 лет.  Получалось, - до конца жизни почти.
Всё пропало.  Так и жизнь пропадет, так и ты сам пропадешь. И никто не хватится пропажи. И не пойдет искать.  И где эта пропасть?  Чтобы так пропасть? Безвозвратно. Глухо. Так пропасть, чтобы и самому ничего ни о ком не вспоминать. Пропасть не только для всех, и для себя, но, чтобы и все пропали для тебя. Да, главное, чтобы их не было. Пусть пропадут все. Чтобы не только себя не помнить, но и других не помнить. А другие как хотят. Обо мне никто не вспомнит. Уж наверняка.  Только родители, и то недовольно.
А чем я им не угодил. Что не оставят меня в покое. Что им надо от меня? Они не на то рассчитывали. Подумайте только. Какой позор. Сын не туда пошел, завернул на скользкую дорожку. Сын не радует родителей. Попал в тюрьму.  Какой пассаж, даже рассказать никому нельзя. Тем более, соседям.
Это не то чтобы обидно, просто все усилия тщетны.  А хочется все послать псу под хвост. И первое – себя самого и свою жизнь. Ничего не нужно.  Ты никому не нужен.  И все что ты делаешь тоже.  И все надежды тщетны были и ложны.
Этой осенью голой
 В лесу ли, в подвале,
 Разменяйте мне голову
 Чтобы дорого не давали.
Вспомнил он стихи, которые читал Лёнечка. Как это точно.
Хотелось сразу освободиться, одним махом освободиться от мучившего его сознания, от своей мучившей его, болящей головы.  От того, что он существует.  Свое существо, свое я, свое существование стало невыносимо. Он оглянул помещение где находился в поисках предмета... как бы это сделать. Подошло бы все острое.  Но ничего острого не было. Даже угла. Он ударился головой о стену. Нет, и это не подходило. Ремень! Он стал ощупывать пояс в поисках ремня и понял, что ремень отсутствует.  Как это могло быть? Как это могло произойти? Кто-то знал его мысли наперед, и вытащил ремень из брюк.  Кто это?  Он зачем-то посмотрел вверх, на потолок. 
Он еще несколько раз ударил головой о стену. Стена зазвучала железом и колоколом отдалась в голове. Потом откуда-то сверху раздался голос
- Голова то крепкая, смотри дверь прошибешь.
Он опять поднял голову вверх, но там была непроницаемая темнота.  Он затаился и некоторое время вообще не двигался, только вслушивался.  Потом вскочил и повернулся, перед ним была дверь, а совсем не стена. Поэтому она так гудела, когда он в нее бился головой. Он увидел, что из двери на него смотрит открывшийся глазок.  И он шёпотом умоляюще в самый глазок горячо зашептал:
- Дайте попить, все пересохло внутри. Умоляю, воды…
- Все для тебя давно приготовлено, дорогой, слева бачок и кружка. – Ответил голос.  Глазок со скрежетом захлопнулся.
 Он на ощупь поискал слева от двери, и действительно, нашел бачок и кружку на цепи, нащупал краник и стал пить.  Кажется, он никогда не остановится. Все пил и пил, а потом вдруг почувствовал, что запьянел. Так запьянел, что даже захорошело.  Резко захотелось в туалет. Но он боялся трогать гудящую дверь, которую пробовал на прочность головой.
Если тут так все мудро устроено, и лампочка, до которой не добраться никакими способами.  Так она была зарешечена, и бачок, и глазок, то должна быть и ... параша. Вспомнил он интересное слово и блаженно заулыбался. Неверными шагами он пошел в противоположный угол. Пять шагов, подсчитал он, и уперся руками в стенку. Под ногами вдруг что-то звякнуло.  Ведро! Ведро! И тут же оно звонко откликнулось под упругой струей.
Как же тут все продумано, восхитился он. Прочная, надежная тюрьма. Вековая, такая же как наша страна.  Принимай и меня. Шли к храму, попали в тюрьму. Как это символично. Все пути сюда. Рано или поздно. И он заплакал пьяными слезами.
А как же я буду спать? Где простыни, всплыл в голове необходимый атрибут постели и ночи.  Простыней не было. И он засмеялся своим мыслям. Теперь никогда простыней не будет. Он устроился на возвышении, обозначавшем спальное место, свернулся и задремал.
В голове всплыла молитва на сон грядущим. «Благодарю тебя, Христе Боже, яко сподобил меня на конец мимошедшего дня обращение и спасение души моей строя.  Милостив буди мне грешному, обнаженному всякого дела блага…»  Молитвы, давно заученные наизусть, каким-то образом, сами собой молились, всплывая в сознании. И так хорошо было молиться. Наконец, впервые в жизни Лёка молился от души. Да, это все про него. Удивлялся он, а раньше то он совершенно себя не узнавал в этих словах.
«Многомилостивый и всемилостивый Боже мой, Господи, Иисусе Христе, много ради человеколюбия твоего никогда же не отлучайся от меня, но всегда во мне пребывай.»
Бог оказалось совсем близко, он не отвернулся от него. Жаркая радость переполнила, заливала душу.
На каждом слове хотелось задержаться и услышать ответ. И он задерживался и как бы ждал. И ответ приходил. Его просьбы слышали.
Раньше он думал, что это кто-то другой грешен. Не он сам.  И хотя он повторял и искренне повторял что да, мол, грешен, но все равно это были только слова. Правильные слова, но не относящиеся к нему. А здесь он понял, что все это про него.   И каждое слово «грешен» звучало доминантой оно как бы озаряло и подавляло все остальное. Оно было главным словом. А потом уже тянула за собой и «помилуй».  «Господи, помилуй меня, грешного». Если не грешен, то и миловать незачем. Грешен!
Молитвы лились из него так, словно он сам их только что сочинил. Все от его лица. И все к Богу, Который, казалось, стоял совсем близко и смотрел в глазок, и ухо его было прижато к устам молящегося Лёки.
«Помилуй, меня, Боже, по великой милости твоей и по множеству щедрот твоих очисти меня от беззакония моего».
Все, каждое слово обретало смысл, и слово «беззаконие» особенно. И от беззакония избавит. Нарушил закон, а Он избавит. Все было для того, чтобы дать эту молитву.  «Вот как надо молиться.  Это мне сам Господь открыл. Да с такой молитвой и 10 и 20 лет в тюрьме можно провести и все перенести. С Богом и на каторге рай», - вспомнил он пословицу, которую никогда и не знал.  Вот для чего он здесь. Не для того Господь привел его сюда, чтобы погубить, а, чтобы спасти.
И, правда, что там, на воле? Там одни соблазны.  Там точно погибель. А здесь одни скорби, зато спасение. Ради какой-то краткой сладкой жизни терпеть потом вечные муки? Да любой жизненный успех – соблазн.  А чего я добивался, кроме успеха. Кроме того, чтобы стать выше других? И зачем мне это? Это же все для гибели. Гибели я добивался. И добился бы, если бы сюда не попал.
Проснулся он от воя. Вой перешел в крик. Потом загудела соседняя дверь. В нее нещадно били ногами. Не как он, нежно, головой. Послышался знакомый лязг и скрежет, дверь открыли и опять крик.   
Лёка узнал голос Лёньки. «Очнулся - подумал Лёка. - Надо ему воды дать». Он вскочил и в нерешительности замер. Не зная, что делать. То ли наброситься на дверь, то ли взять горлом.
- Э-эээ, - позвал он негромко. – Не мучайте Лёнечку.
Хотел толкнуть дверь, но как-то неловко было прикасаться к ней.  Он постучал в нее костяшкой указательного пальца.
- Не бейте Лёнечку, он мой друг, - сказал он, ближе придвинувшись к всемогущей двери.
Все стихло, словно дверь действительно послушала его и прекратила пытки.
Лёка постоял еще немного и опять лёг, и опять погрузился в блаженную молитву.
«Избави меня от всякого искушения и навета дьявольского».
«Как хорошо, что я знаю утренние и вечерние молитвы наизусть. И несколько псалмов. Жалко, что не все псалмы. Может и на 10 лет хватит. А то молитвослова тут не найдешь». И душа опять наполнилась переполняющей благодарностью к Богу. Он стал припоминать псалмы, которые знал. 50-й, покаянный, который надо каждый день читать».
«Помилуй меня Боже по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих очисти беззаконие мое» …
Пела душа вместе с псалмопевцем Давидом.
Он, наверное, сочинил псалом в таких же примерно обстоятельствах, вдруг мелькнула мысль.
И  90-й, который раньше русские люди носили на поясе, он тоже знал, и слова стали послушно всплывать в памяти:
«Яко той избавит тебя от сети ловчей, словесе мятежна, плечами своими осенит тя, под крыле его надеешися. На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия яко на мя упова». 
С восторгом припоминал Лёка обетования. «теперь мне ничего не страшно!» Гооосподи, как же хорошо.» Уповаю, уповаю…
Потом он вспомнил, что учил и 41 псалом. И действительно, слова сами стали припоминаться.
«Яко желает елень на источники водные, сице возжада душа моя к тебе, Боже! Возжада душа моя к Богу крепкому, живому».
Ликование переполнило Лёку. «Неужели я это знал?  И никогда не понимал настолько ясно как сейчас. И кто-то хочет перевести это на русский? Какое безумие».
«Бездна бездну призывает во гласе хлябий твоих, все волны твои и воды твои на мне преидоша».
«А я любил Пушкина. Да я любил его потому что положено было любить. Если есть где-то поэзия, то она конечно здесь, в псалмах. Он стал припоминать Пушкина. «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» Какое убожество. Разве этим можно жить? Разве этим можно спастись?
Тут он стал жалеть, что не знает других псалмов. Ленился учить. «Каким я был идиотом. Тратил свою жизнь бестолку. А надо было готовиться к этой минуте истины. К суду Божьему. И вот он уже наступил.  И застал тебя врасплох.  И ты не готов».
«Суд. Будет ведь суд». Он подумал, что скажет на суде.
- Да, я читал книги с критикой советской власти. Я же не знаю, что можно читать, что нет, не знаю какие запрещенные книги, какие нет. Списка такого не видел, он не опубликован. Но сам я не враг никакой власти, потому что всякая власть от Бога.
Лёка полностью примирился со своим положением. И даже считал его выигрышным. Открывалась совсем иная перспектива жизни. Никаких ссор с родителями, никаких конфликтов в институте. И тем более нет проблем с итак безнадежной перспективой будущей работы в кино. Здесь все ясно.  Только молитва и ты. Душа и Бог. И в нем опять заиграл благодарственный гимн. «Слава Богу за все».
Он лежал, уткнувшись носом в шарф, удерживая в душе драгоценные слова молитвы. А когда ему являлись жуткие картины его жизни. Драка с Бугром, о которой напоминала разбитая губа, пьяные крики, он уже не хотел, чтобы этот кошмар кончился, наоборот, это придавало молитве силу. И он думал, когда налетали на него кошмары, вот я какой, тут я истинный.  Грешный. А ведь что раньше думал о себе. Просто пример нравственности. Просто идеальный, возвышенных мыслей человек. А на самом то деле вон какой, бандит и пьяница. Грешник! «Господи, помилуй меня, грешного!» Он вспомнил с отвращением, как после того как прошел конкурс (300 человек на место, все почему-то стремились в кино в то время) мечтал вполне реально о каких-то наградах, и представлял, как их будет получать.  Как он взойдет на сцену. Отвесит поклон. Какие прочувственные слова благодарности будет говорить своим учителям… Как раз тому, который вскоре выгонит его, испугавшись религиозной темы. Да, вот за все эти мечтания и расплата. Теперь все узнают, какой я настоящий.  Он долго беззвучно молился и незаметно ушел в тихий сон.
Его разбудил опять нечеловеческий крик. Из соседней камеры раздались Лёнечкины вопли, и дверь загудела под его ударами. Он бил ногой. Потом двумя руками. А может быть и головой. И что-то истошно орал. Лёка разобрал: «Опричники, палачи, большевики, ненавижу».
 Дверь открылась. Послышались переговоры.  Потом возня. Потом опять вопли. 
Вопли то затихали, то возникали с новой силой.
Лёка отчетливо вообразил, что его друга бьют. Бьют долго и по-настоящему. Он встал и опять обратился к двери. И как-то опять негромко, невнятно заговорил, потом постучал костяшками пальцев.
- Ну, перестаньте бить, в конце концов. Это же не пыточная. Советские милиционеры так не поступают.
Потом в голове всплыло: «Попереши льва и змия, на аспида и василиска наступиши яко на мя упова». Отвага разгоралась как пламя, и он всем корпусом ухнул в дверь. Его голос окреп, он чувствовал свою правоту, сейчас живот положит за «други своя».
Он набрал воздух в легкие.
- Немедленно прекратите издевательства над Лёнечкой! – И он бил в дверь как в самого сатану.
Дверь неожиданно открылась. Так что он чуть не вывалился. Он и не услышал ни шагов, ни лязгающего поворота ключа. На него выжидающе смотрел милиционер. Лёка замолк и тоже смотрел на него. Потом тихо и как ему казалось, убедительно, попросил:
- Ну, не бейте Лёнечку.
- Выходи, - приказал милиционер.
-  Лёка поднял руки вверх и сделал шаг за порог. Потом вспомнил, что руки вверх поднимают в других случаях, и заложил их за голову. И тут же сообразил, что опять делает не то. И опустил руки и сцепил их сзади.
- Руки на стену.
И Лёка опять поднял руки и прижал их к стене.
Милиционер закрыл дверь, ключом, похожим на огромный пистолет, почти маузер.
- Вперед.
И Лёка пошел по коридору. Он был уверен, что его ведут в пыточную. Туда, где всех истязают. Он пытался опять найти молитву, погрузиться в нее, но не мог.
- Стой! Руки на стену.
И Лёка встал и ладонями прижался к неровной гладкой стене.
- Теперь повернись и смотри сюда.
Лёка повернулся и посмотрел сначала на милиционера, а потом на глазок, куда он указывал своим ужасным ключом.
Он прижал глаз к глазку и увидел освещенную тусклым светом камеру. И потом, не сразу заметил Лёньку. Он стоял на коленях, лицом в угол. Его руки сзади были скованы наручниками. Потом он услышал, что Лёнька воет в угол. Тихо воет, а потом скрежещет зубами. И потом опять воет. Неожиданно вой усилился, и он узнал тот неистовый вопль, который его разбудил, и который он принял за крик от боли при истязаниях.
- Ну, что, насмотрелся?
Лёка отпрянул от глазка.
- Видишь, никто его не бьёт.
- Да, покорно ответил Лёка.
- А если ты будешь еще бить в дверь, то мы на тебя так же наденем наручники. И прикуем к ногам.
Милиционер помолчал, ожидая ответа.
- Так что? Будем буянить?
- Не буду, - покорно сказал Лёка. – А что это с ним?
- А что вы пили?
- Спирт пили.
- Так вот, спирт с ним.
И опять все с тем же надсадным скрежетом закрылась дверь. И эта бесконечная ночь продолжалась.
Наконец, наступило утро. Лёка это понял по разным новым оживленным шумам, доносившемся до него. И вскоре дверь открылась.
- На выход.
Его привели в кабинет, где уже сидел Лёнька.
- Ну, что, пришли в себя? Отдохнули?
Парни переглянулись. Вид у обоих был пришибленный. 
- Леонид Львович!  Кто? – милиционер в руках держал студенческий билет Лёки.
Лёка опешил, потому что уже много лет его так никто не называл. Прозвище прилепилось к нему так основательно, что, даже подходя к причастию, он иногда называл себя Лёкой, правда, вовремя спохватывался.
- Это я.
У милиционера на погонах были не полоски, а звезды. Лёка понял, что находится у начальства и сейчас решается его судьба. Офицер открыл сейф. Ключ на этот раз был небольшой и блестящий. Из сейфа показалась Лёкина сумка, и три книги. А из мешочка на стол высыпались его мелкие вещи. И среди них, главное – очки, он тут же схватил их, не дожидаясь никаких начальственных реплик. Мир сразу стал более понятен. Стекла были все залеплены отпечатками чужих пальцев и блевотиной. И все равно, они показали Лёке многое, и он утвердился во мнении, что сидит на стуле в кабинете, а над головой милиционера висит портрет Ленина. Значит, все на своих местах. И Лёнька был без ссадин и синяков.
- Леонид Львович; забирайте ваши вещи.
Лёка стал быстро все складывать в сумку. Тут были и ключи от дома, и ремень.  И даже пятачки на дорогу.
- А вот эта книга пока останется у нас. Она пройдет экспертизу и вас вызовут. И красиво изданную в самом Париже книгу «Голос из хора» он опять спрятал в сейф.
- Леонид Георгиевич! – в руках у милиционера уже был паспорт Лёнечки. Вы у нас не первый раз. Нигде не работаете. Ваша судьба будет решаться по месту жительства. Из сейфа появился знакомый портфельчик.
Мальчики сидели покорно. И ждали, что будет дальше.
-  Можете идти! Письма о приводе придут по месту жительства и по месту учебы.
- Можем идти? – воскликнули они хором. В Голосе Лёки даже послышалось какое-то разочарование.
- А что с Бугром? – неожиданно для самого себя спросил Лёка.
Тут милиционер стал серьезным, и даже приглушил голос.
- Избили воровского авторитета. Два лоха. Думаете, это вам сойдет с рук… Идите отсюда, да побыстрее, а то он вас догонит. Мы его пока попридержим. Не советую с ним больше встречаться. Заявление он, конечно, писать не будет, а то бы пошли вы у меня по хулиганке, но, если вас найдет, то ответ держать придется уже по «понятиям», а не по закону. А это построже и посерьезнее.
Они вышли на улицу. Лёка всовывал ремень в брюки.
«РУВД Ворошиловского района», прочитали они. А совсем не порог ада.
- Ну, что понравилось с зэком жарить спирт? – спросил он у Лёньки, цитатой из Есенина.
- Я ничего не помню. – Быстро ответил Лёнька, предупреждая разговоры о вчерашнем.
- И старообрядцев не помнишь?
- Ну, это помню, а потом ничего не помню, – сказал он легко.
Нет памяти, и никаких мучительных воспоминаний. Казалось, что так и было. Счастливое свойство психики.
Справившись с ремнем, Лёка достал часы «Победа», которые подарил ему папа на окончание школы. Стрелки дружно показывали семерку. 
- Семь часов. Давно так рано не поднимался.
Он нащупал в кармане ключи от квартиры. Неужели он может вернуться и встать под душ… завалиться спать, как ни в чем не бывало.
Лёка был намного младше Лёнечки по возрасту, а по своему положению намного ниже. Лёнечка возглавлял поэтические группы, которые читали стихи у памятника Маяковскому. Лёнечка вместе со всеми знаменитыми диссидентами участвовал в акциях у памятника Пушкину. Буковский был его лучший друг.
Я уж не говорю о домах Москвы. Костаки боготворил Лёнечку. Исполнял все его желания. Если Лёня показывал пальцем на картину никому неизвестного художника и говорил «купить», Костаки тут же покупал это. Хотя может быть, потом ставил картину в самый темный угол сарая на даче. Знаменитая, элитная Аида, жена трех дипломатов, принимала его в любое время суток. Эрнст Неизвестный отворял двери своей мастерской ему и его друзьям на неограниченное количество времени и мест. 
К Евтушенко у него был свободный вход. И он с утра ехал в Переделкино и занимал у комсомольского кумира три рубля. Занимал до следующего своего визита, в который опять занимал. И ни перед кем не заискивал. При встрече со знакомыми он уверял, что за границей у него издан двухтомник. И готовится собрание сочинений. Проверить это было невозможно, но звучало убедительно. Никакой милиции он не боялся, потому что с подросткового возраста прописался в Кащенко, его исследовали самые именитые профессора и кажется даже, что диагностировали гениальность. Вот этой гениальностью он и щеголял, и никакие рамки его не ограничивали.
Большинство его друзей-поэтов уже давно парились на зонах, в ссылках. Кто по тунеядке шел, а кто и по 52. А кто-то успел загреметь и по второму разу. А с него все сходило как с гуся вода. Отсидится пару месяцев в Кащенко и опять на свободе. Да и мать, конечно, помогала «старая кэгэбешница», как называл ее Лёнечка. Она, в действительности, была майором ОВИРа.
- Ты знаешь, что это за книга?
- Синявский…- Односложно ответил Лёнечка. - Там же написано.
Но Лёка не знал, что такое этот Синявский. Прошло десять лет после знаменитого процесса и о нем уже не вспоминали. И Лёка ничего не знал ни про Абрама Терца, ни о каком-то Даниэле. Лёнечка совсем не был словоохотлив с утра. Ограничивался односложными репками. А Лёка не мог успокоиться. Ведь если автор антисоветчик, то значит и его посадят. А что в этой книге то? Вообще сесть неизвестно за что, за книгу, которую не читал. Но если автор за нее сел, значит посадят. Лёнечка сказал, что Синявский уже вышел, отсидев шесть лет. Ну, хоть не 10, думал Лёка, этот срок он уже сам себе впаял. Если автору шесть, значит, мне может и меньше. Хотя бы пять. Лёнечка книгу не читал, но пообещал выяснить, что там написано.
 Из отделения вышли длинноволосые хипари в самострочных джинсах с клешами на всю улицу, расшитыми птичками и цветами.  По всей видимости, они тоже ночевали тут.
- Это вы орали всю ночь? Спать не давали! – загалдели они. Видно, что им все было ни по чем.  И привод в милицию они воспринимали как приключение.  Один из них снял лыжную шапочку, под которой он оказался аккуратно выбритым.
- Разрешите представиться, Дзен-Баптист. – Заржал он.
Два других хипаря, волосы у которых почему-то не обстригли, тоже заржали на всю улицу.
- Меня спрашивают: «Фамилия». А я им Дзен-Баптист. А он – Флауэр. А меня опять спрашивают: Фамилия, имя, отчество. А я им Дзен-Баптист, Флауэр, Зусман. Вот наша фамилия, имя, отчество на троих. Отпустили, только меня побрили. А что им делать? Смена пришла новая, на нас ничего. Ни протокола, ни документов. Побрили, да отпустили. За внешний вид еще пока на каторгу не ссылают. - И они побрели по улице. Теперь будут это рассказывать целый день.
Лёка тоже некоторое время был хиппи. Болтался с ними по «Бродвею». Но он никак не мог выключить социальные тормоза и жить растительной жизнью, как они.
Шли к метро. Лужицы подернутые корочкой льда, похрустывали под ногами.
Денег на метро у Лёнечки не оказалось. Пятачки, которые вернула Лёке милиция, пригодились.
Лёка вспомнил, что про Лёнечку рассказывали чудовищные вещи. Как его сподвижник, отбывавший в Красноярском крае ссылку в далеком мрачном селении Большой Улуй, прислал ему денег на дорогу, чтобы он его навестил. А Лёнечка деньги ссыльного пропил.  А ссыльный поэт, чуть там не загнулся от голода, холода и тоски.
Почему же он общается с ним? И Лёка с неудовольствием поймал себя на мысли, что хотел использовать знакомство, чтобы войти в мир золотой независимой, антисоветской элиты. Где делается что-то такое правдивое, настоящее, а потом  издаётся за рубежом, и о ком говорят голоса. Говорят и поют сквозь бесконечный шум, голоса. Где бывают иностранцы, где приглашают в посольства. А попал в совсем иной мир. И возможно, надолго. За решетку. Минуя весь блеск свободомыслия, даже не открыв его, не пролистав, не прошелестев страницами, сразу наказание.

 
                Семья
Лёка, сжимая ключи в руке, надеялся, что дома никого не будет. И он успеет постирать вонючую куртку, и выспаться до того, как родители вернутся с работы. Он уже придумал и причину, почему не ночевал дома и почему не позвонил. Ответ простой – ночная репетиция.
Особенно ему не хотелось встречаться с отцом. Отношения были враждебными.  Они накалялись долго. А потом, когда отец увидел крест на шее сына, пришел в бешенство. Крест был мгновенно сорван. На шее появился багровый рубец. Но этого оказалось мало. Тут же были сорваны со стены самодельные иконы. Репродукции рублевской Троицы и Владимирской Божьей Матери.  Быстро были найдены запретные религиозные книги. Все это топталось ногами с дикими, нечеловеческими криками.
- Ты Троицу Андрея Рублева топчешь, а она в Третьяковской галерее висит. Художественная ценность. – Это не возымело действия.
Книга никак не поддавалась, как не пытался он ее смять.  Это был Иоанн Златоуст. Эту книгу он все-таки успел прочитать. Она рвалась по листочку, страница за страницей. Несчастный Валера Буслин. Это была его книга. Причем, не ксерокопия, а дореволюционное издание. Потом появились спички. И листочки загорелись. Но тут появилась мать и комнату, наполненную дымом, удалось отстоять. Аутодафе не состоялось. Опять принялся за репродукции. Их порвать на мелкие кусочки удалось легко.
- Национальное достояние. Охраняется декретом Владимира Ильича Ленина, - объявил Лёка.
Отец, конечно, был партийным. И эта фраза не могла его не задеть. Он остановился, но ненадолго.
- А ты относишься к этому совсем не как к художественным ценностям. А как к атрибутам религии. 
- Религия у нас разрешена.
- А в моем доме не разрешена. – Взвизгнул отец.  Лёка понял, что с отцом творится что-то неладное. У него изо рта пошла белая пена. И он набросился на сына. Он не мог его бить, руки не слушались. Он только визжал, царапался и пытался сжать горло. Руки совершенно перестали ему подчиняться и Лёка легко уходил из цепких объятий. Оставались только царапины. Но иногда руки наполнялись какой-то нечеловеческой силой. И только сжимались в воздухе, постоянно промахиваясь мимо горла.  И когда он оставил безуспешные попытки схватить горло, его руки схватили Иоанна Златоуста. Это была довольно толстая книга, правда без переплета. Он сжал ее, смял и неожиданно порвал до середины на две половинки. Потом он стал беспомощным и бессильным. Весь обмяк и еле держался на ногах. И мама легко увела его, что-то нечленораздельно визжащего, на кухню, отпаивать корвалолом. Лёка стоял окровавленный и понимал, что какая-то ужасная сила, готовая порвать его на листочки, пронеслась мимо, была отведена чьей-то невидимой рукой.
На утро побитый и исцарапанный Лёка встал, когда родители уже уходили. Он тогда молился в ванне, своего угла у него не было. И чтобы не было слышно, включал воду. Он прошел незаметно в ванну, заперся и пустил воду. И вдруг, в воде в ванне, он заметил свой нательный алюминиевый крестик. Он ярко серебрился в воде, словно от него исходило сияние. Лёнечка не стал любоваться и быстро схватил его и сжал в кулаке, словно его снова собирались отобрать. Он осмотрелся, в надежде найти и цепочку, но цепочки нигде не нашлось. Да и зачем она, если носить крестик нельзя, а надо его только прятать и прятать как можно надежнее. 
Молитв он тогда никаких не знал, и смастерил себе маленький самодельный молитвослов, который хранился тут же, в ванной, в тайнике.  Слава Богу, его никто не нашел. Молитвослов появился на свет. «Боже, милостив, буди мне грешному».
Тогда Лёка впервые ощутил, что призывание Бога совсем не пустое и не безнадежное дело. Не дань традиции, не дань религии. Помощь и милость приходила. И слова не оставались только лишь словами. Бог есть, сказал Лёка, как только осилил Отче наш. Он читал по складам, и чтобы прочитать все утренние молитвы, у него уходило больше часа.
Он никак не мог понять, как крестик мог оказаться в ванной. Посчитать это чудом было, конечно, проще простого, но все-таки хотелось и понять. Ведь ванной пользовались уже многие. И вечером, и утром, принимали душ. Но крестик не был смыт. Дожидался Лёку. Он еще раз осмотрел и ванну и все вокруг. 
- У тебя все в порядке? – В дверь постучала мама.
Лёка сразу же открыл дверь. Чтобы она не подумала чего-нибудь.
- Да, да, я уже выхожу.
- Ты один! - и она хлопнула входной дверью.
По этой фразе Лёка понял, что она на его стороне. И как бы ободряет его.
Лёка сразу выключил воду… И посмотрел на себя в зеркало. На лице особых следов не было.  Шея исцарапана цепочкой, но воротник все благополучно скрывал. Можно показываться на люди.
В метро в этот ранний час народу было немного. Лёка нашел себе место и сел. Народ устремился на работу, и никому не было дела, где Лёка провел ночь, и как он теперь умеет молиться. Он всегда завидовал этим людям. Они казались благополучными и успешными.  У них все было нормально. Работа, любимая девушка, семья. А у него ничего не было. Потом он пытался презирать этих людей, с их суетными делами и постоянно спешащих мимо церкви. Но это тоже не помогало. Одиночество обступало фатально и висело как кандалы на душе.
И опять попытался сконцентрироваться на молитве. Но к его удивлению, ничего не получалось. Только что в его душе пели гимны, а сейчас он вообще ничего не чувствовал. В чем я согрешил? Появилась какая-то претензия внутри.
Мысли не слушались. Главное, чтобы дома никого не оказалось. Объясняться ни с кем не хотелось, особенно с отцом.
Странно было видеть со стороны этих враждующих людей, так похожих друг на друга. В былые дни, когда они еще ходили вместе на рыбалку, в дальние походы по деревням – вся женская линия их рода была деревенской, и в деревнях доживала свой век родня, а то и на охоту, то выглядели как один копия другого. У Леонида был такой же крутой лоб, совершенно те же повадки, движения и манеры. Как бы сейчас сказали, Леонид был клоном, а не просто сыном.
Когда сын, под воздействием каких-то новых идей, отпустил бородку, что не могло не приводить отца в тихое бешенство, он спросил язвительно: «В попы готовишься?» На что Леонид ответил, нет мол, во Львы Николаичи Толстые. Юмор тут заключался в том, что родители отца придумали ему такое имя-отчество, - Лев Николаевич. Шутили над отцом постоянно по этому поводу. Но шутки носили характер добродушный. И поднимали всех в собственных глазах. Они знают кто такой Лев Николаевич. Бездна эрудиции.
Посмеялись, улыбнулись, и бороду носить разрешили.
Постепенно сходство с отцом исчезало. Но если бы возможно было сличить фотографии внука и деда, то тут удивляться пришлось бы еще больше. Сын становился копией деда. Та же социал-демократическая бородка, умное лицо начитанного человека. Но таких фотографий не было. Революция, 37 год, потом война, все унесли с собой. Весь семейный архив, а с ним и все семейные тайны. А тайна была в том, что фамилия их принадлежала к древнему дворянскому роду. Но революция поглотила все следы домашних архивов и имения. Да и к лучшему. Происхождение дед писал уже «из мещан». С первого курса Университета дед сложился в ярого и научного атеиста. И первую русскую революцию он встретил в рядах демонстрантов с плакатом «Даешь Конституцию».
— Знал бы дед о твоих религиозных убеждениях, он бы тебе показал – не раз вздыхал отец. Дед считал, что все беды России от ее религиозности. Отсюда покорность бездарному начальству, пришибленность, консервативность, отсутствие всего передового. Он ходил в различные кружки, но, напрасно думать, будто все кружки того времени были революционными, и там изучалась социалистическая литература. Это сужает интересы наших дедушек и прадедушек до каких-то обидных примитивных рамочек. Дед, Николай Иванович, ходил в кружок «развития». И там говорили не только о революции. Евреи в кружок вообще не допускались, потому что толку от них было мало. Кроме одной идеи – взорвать царя, или, по крайней мере, отрешить его, и повесить дворян, других идей у них не существовало. Ими гнушались, как врагами самой государственности, как врагами родины. На юридическом факультете, где учился дед, было больше 60% евреев, как подсчитали они в своем кружке. За ними было будущее, это неизбежно. И в 30-е годы, на склоне лет, Николаю Ивановичу пришлось в этом убедиться лично. Начальство было сплошь еврейского происхождения. Изредка в газетах, он встречал даже имена своих однокурсников среди руководителей разных управлений народного хозяйства. Народное хозяйство России теперь принадлежало исключительно им.  Кто бы мог предположить это, махая красным флагом и требуя свобод в 1905 году. Свободу получили совсем неожиданные люди.
Свой атеизм пришлось отстаивать в университете так решительно, что учебу надлежало оставить. Судьбы мужских представителей этого рода, делали какие-то обидно повторяющиеся круги. То по часовой стрелке, то против.
Когда его вызвали для допроса в полицию, по поводу участия в демонстрациях, то Николай Иванович не дожидаясь следствия, уехал подальше, куда глаза глядят. Надо ли говорить, что его отец, имя которого сохранилось только благодаря отчеству его сына, а вот его отчество, имя прадеда, навсегда осталось стертым в памяти поколений, был крайне разочарован сыном. Не успел он порадоваться его успехам в университете, как все пошло под откос. Да и что поделать. Революция, беспорядки… кого хочешь собьют с избранного пути. Можно вообразить картину, как он находит в саквояже сына запрещенную книгу какого-нибудь Фридриха Энгельса, о роли труда в эволюции от обезьяны до человека… Лучше бы читал ты Иоанна Златоуста, посоветовал бы прадед, вреда никакого, а польза большая. Деньги на дорогу все-таки дал. И обеспечил его вперед на несколько лет, пока устроится. 20 десятин земли, которыми они владели, все-таки давали приличный доход.
Доехал Николай Иванович до Иркутской губернии, и тут на какой-то мелкой станции решил притормозить. Изучил он еще в юности новейшую технологию, ноу-хау тех лет – телеграф.  И стал телеграфистом, а потом и начальником почты, вот где пригодилось дворянское происхождение. Телеграфист тогда - все равно, что системный администратор Ростелекома по нынешним временам. Там и родился Лев Николаевич, имя которому было дано, конечно, не без влияния толстовских идей.
В 37 году Николай Иванович таки попал в каталажку. Просидел год под следствием и каким-то чудом, был выпущен. Наверное, помогла прабабка, имя которой не сохранилось, но все говорили о ее какой-то особенной набожности. Ну, как не отмолить безнадежного правнучка. В застенках НКВД атеистическая вера Николая Ивановича пошатнулась, но не рухнула. Выйдя на свободу, он написал поэму, в которой рассказал о всех ужасах, что   ему удалось пережить, или быть свидетелем. Показать поэму было некому. Так она и пропала, в безвестности. Вот несколько бесхитростных строк из нее, написанных архаическим языком.
Да, Бога нет, и стали мы свободны.
Но сволочь есть они на пакость годны,
Что совесть тем, кто от природы подлы.
Николай Иванович бережно лелеял все предрассудки 19-го века. Его клятвенно заверили и скрепили авторитетом Чернышевского, что если религии не будет, то нравственность останется и воссияет. Но вышло не так. Откуда ему было знать? Наверное, он мало читал Достоевского.
Его сыну все-таки удалось получить законченное юридическое образование, несмотря на дворянское происхождение, а когда грянула война, он был призван военным юристом.
Пишут, о беспредельной власти командиров на войне. О том, что человеческая жизнь на той войне ничего не стоила. А вот Лев Николаевич, не согласился бы с этим. Он совершенно искренне исполнял свои обязанности военного следователя, и выявлял факты самоуправства и допрашивал комбатов и ротных, и те покорно каялись ему, и просили прощения, и получали взыскания. Закон соблюдался и в окопах, и соблюдался жестко. За три года войны Лев Николаевич шагнул из лейтенантов в майоры. Причем, его работа считалась штабной, не признавали, что он участвовал в боевых действиях. Хотя его работа в основном, и проходила на передовой. Конечно, работа военных следователей была не эффективной.  Следователь получал заявление от какого-то рядового, какой-то роты, шел искать эту роту, такого-то батальона. А ее месторасположение никто не знал. И эти поиски могли быть бесконечны. Он забредал в окопы, потом опять в расположение батальона, потом опять шел по изрытой рокаде. А потом оказывалось, что такой роты уже вообще не существует.
Конечно, после такого жизненного опыта, сын, читающий на ночь Евангелие, казался выродком. За что воевали? Может быть, они имел право на существование, но только в каком-то вольере, вместе с экзотическими животными.
После войны Льва Николаевича бросили на борьбу с врагами народа. И тут он проявил себя вполне успешно. Знал бы его отец, который в 37 испытал все прелести следствия, и приемы следователей на себе, чем занимается сын. Не думаю, что Льву Николаевичу поздоровилось бы.  Но они не виделись после войны. И напрасно отец пугал Лёку дедом, они-то как раз и нашли бы общий язык. Потому что ходили в кружки «развития» и общие, философские темы их живо интересовали.
Разорванную книгу Иоанна Златоуста с обожженными листочками, Валера долго разглядывал, не веря, что ее так можно было порвать руками. Потом объяснение нашлось: «бесы». Книга стала отчасти реликвией. Ее всем показывали. Книга-мученица. А Лёка на время стал героем.
Первые шаги в христианстве Лёке давались кровью. Не говорю о тех ссадинах и царапинах, которые оставил на нем отец. Стоять в церкви он не мог. Собственно, именно в церкви он и столкнулся с неведомой силой, исследовать которую решил несмотря ни на какие трудности.
К 60-м годам москвичи настолько одичали, что вообще забыли, кто они такие и в какой стране живут. Поэтому, когда открылось, что живут они в стране икон, монастырей и паникадил, то очень удивились, стали ездить по деревням, где все еще было по старинке, сметать с божниц старинные иконы, старинную крестьянскую утварь по амбарам, а потом от всей широкой русской души, фарцевать, толкать иконы, древние прялки иностранцам, за рубеж, где всякая старина ценилась, потому что там не было одичания. Парижские антикварные лавки наполнились русской стариной, торговля шла превосходно.  Как одичание произошло никому не ведомо. Ведь писал вождь «учиться, учиться, и учиться», но видимо напрасно. Учиться вроде бы и хорошо, но результат для начальства непредсказуем, самостоятельных, мыслящих людей никто не ждал, они никому в этой стране не нужны. А нужных, послушных делала не учеба, а выучка. Где Маркс писал, что надо взрывать храмы, тоже никто не знал, но взрывали профессионально.
Вот таким диким дикарем жил Лёка, пока кто-то не надоумил его съездить в Лавру. Мол, есть еще в мире такое, что ты не видал. И он, по молодости, по глупости, поехал. И не просто так, а на Пасху.  На всю ночь. Потому что говорили – там хорошо. И, правда, не врали, оказалось – очень хорошо. Он выбрал в Успенский собор, с золотой надписью на карнизе «Ведомому Богу» где чудо как хорошо пели матвеевские хоры. И все вокруг сияло и радовало. Но сам Лёка, затиснутый толпой к самому амвону, не радовался. Он вдруг почувствовал, что в храме ему совсем не рады. И это были не прихожане, а какие-то невидимые силы. И настолько не рады, что он просто терял сознание, и потерял-таки. Его подхватили на руки, откачали.  Так он познакомился с Ваней Конусом, подпольным иконописцем. Подпольным, потому что такой профессии не существовало. И он продавал свои иконы под страхом быть схваченным. Тогда Лёнечке и объяснили, что есть мир ангельский, мир Божий, а есть мир бесовский. И он живет в бесовском мире, и эти злые духи не дают ему войти в другой мир. А чтобы войти, надо просить у Бога. Господь - Всемогущий, он услышит. И, действительно, там, Лёка стал молиться, и бесовская села отступила и тогда он впервые почувствовал благодать. Все это было реально, безо всякой мистики, безо всякой, так сказать, религии и мракобесия.  Вместо скрежетания, внутри разлилась такая благость, что Лёка заплакал от счастья.
Но вскоре опять вернулись бесы, и опять он чуть не падал в обморок. Вот такая совсем не невидимая брань обрушилась на него, и он вел борьбу и небезуспешно. Вообще, это такая наглядная вещь, такой самый простой опыт, пойти в церковь на службу, и попробовать, сможешь ли ты отстоять там всенощную. И увидеть, и почувствовать, какие силы там живут, могучие и неведомые. Эти силы все чувствуют, но не хотят отдать себе отчет, откуда они берутся. Почему, например, молодой парень, комплекции Юрия Власова и пяти минут не может стоять в церкви. Тяжело ему, а убогая старушка стоит три часа и радуется. Увы, никто не желает это исследовать. Никто не желает впустить в себя божественные силы. Потому что не хочет менять свою пустую, никчемную жизнь. Свои темные и злые жизненные правила. А требуется всего-навсего небольшая жертва. Не материальная, а моральная. Небольшое усилие воли. «Перемена ума», как переводится греческое слово «метанойя».
С тех пор Лёка точно знал, кто не выстоял ни разу светлой заутрени в Лавре, тот вообще не русский. И он таких не слушал даже.
Надо прийти, когда уже никого не будет дома, рассчитывал Лёка.  Еще минут пятнадцать   надо было где-то провести.  Вышел на Соколе, хорошо, что возле метро есть никогда не закрывавшийся храм. Лёка никогда не ходил в него. Здесь всегда не протолкнуться, от толп народа. Потому что вокруг пустыня - ни одной церкви на сотню километров. Сюда приезжали из дальнего Подмосковья и даже из других областей. И контингент его не устраивал. Ни одного интеллигентного лица. Сплошь убогие старушки и такие же священники. «Требоисполнители» - как они их называли в своем кругу. Никаких проповедей здесь никогда не говорилось.  Из-за постоянного наплыва людей, храм был очень богатым, и в ограде храма всегда стояли машины. Машины были у старосты и всех священников. Отслужили, одели все цивильное, и покатили в мир. Вот такие, тут служили священники, впрочем, самые обычные. Так было всюду. Когда отец немного попривык к тому, что сын у него православный, а не партийный, он стал рассуждать так: «Вот какой ты верующий, ты ни то, ни се. Бери пример со священников. Окончи семинарию…» Церковь «Всех святых», была видна из их окна. «У всех семьи, машины. Наверняка и дачи. (Дача была его мечтой.) И служба не трудная. И наверняка еще и на государство работают. А как же иначе. А может быть и члены партии тайные, и выполняют трудное партийное задание».  К сожалению, это были не пустые слова. В каком звании и на кого они работают, отец мог наверняка знать. Потому что он и сам там работал. Лёка тогда ответил, что хочет брать пример не с них, а с апостолов. Отец неожиданно произнес, мудрую фразу, врезавшуюся Лёке в самое сердце. «Апостолов? Ты слишком высокого о себе мнения».
У церкви с утра до вечера выстраивались вереницы самых разнообразных попрошаек.  Смердящих, воняющих мочой и алкоголем, дерущихся друг с другом за место. Открывались ворота и машины со священниками благополучно проплывали мимо, сигналя тем, кто не поспешил убраться с пути. Лёка каждый день придумывал оправдания священникам. «Машины не их, а принадлежат церковной общине», «машины им нужны для службы, чтобы навещать больных и страждущих по домам со Святыми Дарами».  И вообще, это не роскошь, как известно…
У них не было ни машины, ни дачи, хотя все взрослые всю жизнь работали, и достигли известных должностей. Малогабаритная «двушка», это все, что у них было. И ничего лишнего они позволить себе не могли. Раньше они вообще жили тут вшестером. Две бабушки, сестра. Бабушки умерли, сестра вышла замуж. Стало свободнее, но не спокойнее. Достаток «длиннополых», и вообще тех, у кого не было никаких заслуг, ни звезд, ни медалей, не мог не удивлять. Служилые люди все больше и больше умалялись в своем значении.
И сейчас здесь было битком. Подходили ко кресту. И Лёка тоже встал в очередь. Его толкали со всех сторон.  И он покорно подчинялся этим толчкам, этим движениям массы людей. Вместе со всеми его заносило то вправо, то влево, совсем в сторону от креста. И все таки этот шаткий путь неуклонно нес его ко кресту. Он уже пожалел, что встал в эту очередь, вместо того, чтобы тихо постоять в сторонке.  Наконец, он приложился ко кресту, потом к руке и вдруг увидел, что безучастный и, казалось бы, сонный священник, вдруг отвернулся от него и закрыл лицо свободной рукой, как если бы он ему был противен, и от него шел смрад. Лёка отошел озадаченный. Он понял, что священник каким-то образом увидел его внутренне состояние. Потому что запах изо рта не мог достичь до него. Лёка издалека посмотрел на священника внимательнее… но тот не подавал никакого вида, что сделал что-то необычное. Все так же давал крест бесконечному потоку белых платочков.
Лёка вышел из храма задумчивым. Не только помятым, но и нравственно  побитым.  Вот тебе и «требоисполнители». Они знают больше, чем говорят, и значат больше, чем мы думаем о них.
Наконец он дошел до двери своей квартиры, вставил ключ. Дверь оказалась запертой изнутри. Лёка долго вертел ключом направо и налево, но безуспешно. Такого еще не было, чтобы кто-то запирался в квартире. Постояв в нерешительности, он робко позвонил. «Кто?» - спросил голос отца. «Да, это я!».
- У нас все дома. А ты где ночуешь, там и живи.
– Да у нас ночная репетиция была, мы сдаем спектакль, - горячо запротестовал Лёка.  В ответ тишина. – Открой, я устал, мне надо помыться и идти на занятия. – Он ударил кулаком в дверь.
Кстати, это была правда. Он прогуливал второй день, и пора было появиться в институте. Мастер курса, режиссер К., услышав историю Лёки, заинтересовался его студенческими работами, посмотрел, и взял к себе на курс. «Никакая это не пропаганда веры и мракобесия, это поиски себя, это исследование жизни во всех ее аспектах и неизведанных закоулках…» Примерно так резюмировал он. И подвести К. Лёка теперь никак не мог. Ему было выдано огромное доверие. Оказано понимание. Может быть, в первый и последний раз в жизни.
За дверью стояла тишина. Отец не уходил, а потом сказал не очень громко, все равно было слышно. «А ты выписывайся отсюда. Ищи себе другой дом».
Лёка опять ударил кулаком. Но не посмел бить в дверь так, как бил недавно в железную дверь КПЗ. Да и напрасно тут было ломиться.
Он прислонился к двери лбом и шепотом просил: «Ну, перестань же, пустииии». Его взгляд упал на маленькую деревянную приступочку, стоявшую в углу, под звонком. И вспомнил, что когда-то не доставал до звонка и ему сделали такую маленькую приступочку. Она так и осталась тут. Когда был капитальный ремонт, рабочие ее покрасили. И она превратилась в ступеньку самого дома. Он вставал на нее, звонил, и ему открывали. А теперь…он сам достает до звонка, но ему не открывают.
Лёка спустился на лестничную площадку. Встал у окна. Дом был сталинский, лестничные площадки отмерялись тут щедро - размером с хорошую комнату. Ни протестовать, ни просить, сил не было. «Господи, где же ты?» И только он так подумал, как слезы сами собой хлынули из глаз. И он почувствовал себя маленьким листочком, который сорвал ветер и носит по воздуху, потом бросает на землю, и его топчут. Все в руках Божиих.  И он почувствовал себя в руке Божией. И стал молиться, и опять молитва сама полилась из него без всякого принуждения, и без всякого усилия с его стороны. Это были утренние молитвы, которые так же, как и «на сон грядущим», он знал на память. Раньше их чтение занимало у него больше часа. А теперь и пятнадцати минут было вполне достаточно.
«И даруй нам бодренным сердцем, и трезвенною мыслию всю настоящего жития нощь прейти, ожидающим пришествия светлого и явленного дне Единородного Твоего Сына, Господа и Бога, и Спаса нашего Иисуса Христа…»
Иногда он останавливался на какой-нибудь фразе и долго созерцал ее. «Настоящего жития нощь прейти». Это всего на всего ночь. А день впереди. Теперь меня отовсюду изгнали, даже из дома. Принимай, Христос.
«Просвети мои мысли, очеса и ум наш от тяжкого сна лености возстави».
Он и не заметил, как все молитвы кончились, а он все стоял и молился уже без слов. Одной мыслью. Вот так столпники стояли и молились всю жизнь. Вот и я буду стоять тут и молиться.  Он смотрел во двор. Там прошло его детство и юность.  Он вспомнил, как ватаги  мальчишек собирались, шли смотреть, как строится кинотеатр «Ленинград» на месте снесенной кладбищенской церкви. Дорога была опасной, потому что вокруг еще стояли бараки, в них жили «барачные» и сильно не любили тех, кто жил рядом в каменных домах. У них бывали стычки. Но Лёка чаще всего убегал. И ходил в кинотеатр «Сокол», а в «Ленинград» побаивался. Если только с отцом.
Ноги ныли. Давали знать, что устали и хотели бы присесть.  Но присесть  не представлялось возможным. «Столпники не садятся» - подумал Лёка, но тут же  решил, что «русские не сдаются» гораздо внушительнее звучит.
Мысли так далеко отвлеклись от молитвы, что он поймал себя на этом только когда услышал шаги, кто-то поднимался по лестнице.
Какой-то незнакомый человек... Ну, и пусть идет.
Но человек поднялся на их площадку и позвонил в их дверь. Лёка с любопытством стал прислушиваться. - «Кто там?» - «Из военкомата».
Отец открыл дверь. Он был уже в полной форме. Шинель, малиновый околыш фуражки. Щиты с мечами в петлицах, три большие звезды на погонах. Тогда не стыдились ходить по Москве и ездить в метро в военной форме. Наоборот, щеголяли ей. Форма, действительно была красивой, продуманной во всей ее символике.  Лёка всегда любовался своим отцом, всегда подтянутым, уверенным, гладко выбритым безопасной бритвой, пахнущим одеколоном. По сути, весь конфликт с отцом был из-за того, что Лёка не захотел стать юристом. Считалось, что у них в семье все юристы. И дед, и отец, а сын должен продолжить традицию. А он вот, сбился с пути.
Отец взял повестку в руки: «Его сейчас нет дома, но я передам вечером».
-- Распишитесь.
Отец не успел расписаться, как Лёка ответил с лестничной площадки.
-- Не передашь, я тут больше не живу. Выписался. Уже полчаса как.
Отец стал спускаться.
- Иди-иди, наконец, тебя призовут, человеком сделают. Можешь пока вымыться под душем. Дверь открыта, заходи.
  - Я то пойду, а вот ты сюда больше не придешь. Я тебя не пущу. И мы еще посмотрим, кто должен  выписаться.  Давай спросим это у райкома, или у обкома, не знаю, где ты там состоишь, - выпалил Лёка
Да, он не состоялся как юрист, но юрист в нем жил, и иногда включался сам по себе. Неожиданно и ярко, как рубильник включает прожектор. И сейчас он заговорил, как юрист.
- Так что подыскивай себе пристанище. Я пока выясню у прокурора, имеют ли право не пускать в жилище, прописанного в нем гражданина СССР? – Четко произнес он все четыре согласных грозного мирового государства.
После того, как Лёка к неудовольствию отца, бросил юрфак, он поступал во ВГИК четыре раза. И все четыре года прозябал на случайных работах, ходил в разные кино- и театральные кружки. Даже снял несколько узкопленочных фильмов. Когда он, наконец, поступил, и с радостной вестью вернулся домой, отец переспросил с невинным видом. «Поступил? А сколько тебе лет-то?»
Лёка не стал отвечать, потому что знал, сейчас над ним собираются поиздеваться.
 - Хм, я в такие годы уже капитаном был и два ордена Боевого Красного Знамени имел. – Такую отповедь получил Лёка вместо поздравления. И такое же он проделывал  при всех торжественных случаях.  Как-то Лёка не выдержал и ответил, что в твои годы, папа, все талантливые люди давным-давно умерли. А остались жить только графы и никчемные графоманы. Может и остроумно, однако, улучшению отношений это совсем не способствовало.
Отец ничего не отвечал, продолжая медленно спускаться, а когда поравнялся с площадкой, Лёка решил добить.
 - Хорошо, что ты тепло оделся, а то сегодня неизвестно где ночевать придется.
Все это отец проигнорировал и сказал таким тоном, словно делал большую услугу.
- Я позвоню в комиссариат, попрошу комиссара, чтобы он в этот же осенний призыв тебя устроил в лучшее место стройбата.  – Он знал, что Лёка не годен к строевой.
И при этих словах мужчина из военкомата вручил ему повестку. Деваться было некуда, Лёка расписался, тут же оторвали корешок, который и остался в его руках, как черная метка. Неотвратимая и неизбежная.  Впервые Лёка так бездарно попадал. Всегда вручения повестки удавалось избежать, а присланные по почте он игнорировал.
 - Не получал и все… не дошла, все претензии к почтовому отделению.
Жизнь не поддается логике. Конечно, Лёка уважал орден Боевого Красного Знамени, а также орден Красной Звезды, которых у отца было десять штук, ему разрешали играть ими в детстве. Он, в некотором смысле, тоже был настоящим воином. Но Победа постоянно ускользала от него. Вот, казалось, ты весь с Богом, он слышит твой каждый вздох, каждое воздыхание твоей души, и уже должны явиться ангелы и служить тебе, и направить на честный прямой путь христианского подвижника, и ты должен лететь с ними «на облаце легце». Но вместо ангелов является посланец из военкомата с повесткой и отрывает корешок с твоей подписью.  И уж, конечно, не Бог его послал.  Потому что эта повестка ломает все благочестивые замыслы.
Или ты уже согласился сидеть все 10 лет без права переписки, но только если молитвенный гимн, который переполнил камеру, будет постоянно звучать в тебе. Но нет, дверь со скрежетом распахивается и уж конечно, не ангел открыл ее, а какой-то заспанный и недовольный сержант. И ты опять на этой нерадостной свободе и опять неизвестно что делать и как этой свободой распорядиться. И с удовольствием отдал бы эту свободную свою волю в чьи-то надежные руки. Но никто не берет, никто ее не лишает тебя. И опять она, эта свободная воля, ведет тебя не туда.  Хотя, есть надежда, что тебя все-таки лишат этой воли, потому что читать запрещенные книги все-таки преступление, даже если ты эту книгу еще не читал и не открывал. Темна, «темна вода во облацех воздушных» как пел псалмопевец и царь Давид, хотя тоже не читывал запрещенных книг.
Лежа в ванной, Лёка думал горестно, что это последняя ванная в его жизни. Если зону топтать не придется, то уж точно забреют. Папа если «поможет», то на днях и заберут. Медицинскую экспертизу он уже дважды проходил, на этот раз не удастся лечь в больничку. Так что скоро.
Что лучше? Отслужить срочную 2 года, или 10 лет на зоне по 52-й? Или, скорее всего, по 70-й. 
Статья 70. Антисоветская агитация и пропаганда
Агитация или пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти либо совершения отдельных особо опасных государственных преступлений, распространение в тех же целях клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно распространение либо изготовление или хранение в тех же целях литературы такого же содержания - наказывается лишением свободы на срок от шести месяцев до семи лет или ссылкой на срок от двух до пяти лет.
Листал Лёка Уголовный кодекс РСФСР, которых в доме потомственных юристов было множество, разных годов выпуска.
При всех минусах, служба в армии казалась более привлекательной. Хотя и не вовремя, но Лёка уже согласился уйти по призыву родины, чтобы избежать карающего меча родины. Еще в детстве отец объяснил ему символику эмблемы его рода войск: щита с двумя перекрещенными мечами за ним. Закон невинных защищает, а преступников карает. «Он не зря носит меч» - вспомнил Лёка апостола. Может и покарать непокорных. «Будьте покорны властям».
Лёка разнежился, и нестерпимо захотелось курить. После крещения курить он бросил. Два года как не вдыхал дым, а вот вдруг и захотелось вновь. Пропади все пропадом. Хватит придуриваться, наступает суровая проза жизни.  Армия, так армия.  И надо не плошать. Лёка вспомнил наставление какого-то преподобного из Добротолюбия. «Припадай к братии как вовсе не сущий, и проси прощения, и кайся в грехах». Он представил, как будет перед сном каяться армейской братии и припадать к их кирзовым сапогам, как вовсе не сущий. Или как будет подставлять вторую щеку, и смиряться, и прощать. Вообще то он никогда на улице не дрался с барачными. Только однажды, и то струсил. Всегда надеялся на ноги. Так что драчуном он совсем не был и отвагой не хвастался.
«Для жизни  армейской христианство, конечно, мало подходит»,- решил Лёка, вылезая из ванны уже другим человеком.  Словно погрузился он уже совсем в другую веру. В жестокую и справедливую веру дедовщины.
- Господи, прости, - сказал вслух Лёка. И вдруг понял, что он вложил в эти обыденные для него слова молитвы новый смысл. Он как бы просил прощения за то, что прощается со своим Господом и собирается жить по другим законам, законам казармы. Действительно, в молитвах постоянные просьбы о даровании покаяния, слез, умиления. А всего этого не надо теперь.  «Струю давай мне слезам Пречистая, души моея скверну очищающи». - Вдруг с неприязнью вспомнились слова, обращенные к Богородице. Всего этого, ему сейчас абсолютно не надо. А нужно ободрение, поддержка, помощь. Странно, он не подумал тогда, что слезы это и есть помощь. Поплачешь перед Богом, и выстоишь перед людьми. Этим и питалась необычайная стойкость мучеников.
«Господи, прости и, помилуй. Иду в солдаты. Тут все не так. И мыть все ночи напролет полы и начищать дедам сапоги, я не собираюсь. Если постоянно представлять свою беспомощность, ощущать себя песчинкой в руках Божьих, то, пожалуй, что и не выживешь».


                Военкомат
Дорога в военкомат была Лёке хорошо знакома. Не раз он бывал тут и всегда удачно отмазывался. Капитан в окошечке принял повестку, нашел личное дело и сразу отправил Лёку на медкомиссию.
 - Сколько ты от нас будешь бегать? Давно бы уже отслужил, да вернулся назад, чем бегать, - сказал он сердито.
- А зачем тыкать-то? Я не быдло – ответил Лёка не менее сердито. – Отсрочки давались - все по Закону.
Он покорно разделся до трусов и ходил от врача ко врачу. Обычно он застревал, вступал в дискуссии, просил померить давление, которое у него постоянно подскакивало.  А сейчас все стало безразлично. Идти в армию, когда только начиналась творческая жизнь, казалось настолько абсурдным, что он плюнул на все. И даже не молился. Психиатр был последним врачом. Это была ярко раскрашенная женщина, которую Лёка хорошо помнил по предыдущим комиссиям. Она никогда не поднимала на него глаз, сразу без слов подписывала лист. Но тут она почему-то взглянула на Лёку и даже задержала на нем взгляд.
- Вы верите в Бога? – неожиданно спросила она.
После всего, что произошло, на вопрос ответить оказалось не легко. Он даже подумал, что это его сам Господь испытывает после всего, что он натворил. Он надолго ушел в себя, переживая момент.
- Да! – воскликнул Лёка поспешно, вспомнив, что он не один и словно боясь опоздать с этим важным ответом.
Получилось так громко, что сестра, сидевшая спиной, повернулась и посмотрела на полуголого призывника с интересом, а врач немного вздрогнула. И вперилась в Лёку глазами.
«После нудных, однообразных, похожих один на другого пацанов, наконец попалось нечто интересное. Борода, бледное, истомленное, даже измученное лицо. Наверное, мучает себя постами, молитвами, стояниями, или что там у них… 1000 поклонов по утрам. Несчастные люди. Истероидные реакции», – думала врач. И она была недалеко от истины. Ночевки в немытых камерах, чистый спирт вместо ужина…
- Верую, помоги Господи, моему неверию, - добавил он, робко и как бы припоминая, как надо, как положено, отвечать на подобные вопросы. А потом вдруг не сдержался, и чуть не всхлипнул. Слёзы заполнили глаза.
«Вот, вот, - подумала врачиха. – Психопатия».
- Вы как-то общаетесь с ним? Он является вам?
- Ну, знаете ли, «Бога человекам невозможно видети, на него и чини ангельские не могут взирати», -  по-церковнославянски изрек Лёка. – Нет, не видел Бога, не являлся Он мне. – И добавил зачем-то – Еще. Пока что.
- Бог это Дух. – Утвердительно сообщила психиатр.
- Ну, да, - удивился Лёка такой осведомленности. Ему опять показалось, что испытывают его веру. И веру надо представить по возможности более правильно, а не запираться.
- Но как-то он дает о себе знать?  Сообщает вам свою волю. Может быть через ангелов?
- Ну, да ангелы — это вестники. Посланники.
- И вам они являлись?
- Ну-уу. Нет, ангелов я тоже не видел. – И опять зачем-то добавил – Еще. Пока…что…
- Так как же вы общаетесь? Как узнаете его волю?
- Общение происходит в Таинствах, - напрягся Лёка, припоминая давно читанный катехизис. - В молитве тоже бывает.
- То есть вы молитесь, и он вам отвечает…
- Ну да, отвечает, или нет. Это зависит… от,- тут Лёка задумался… - От настроя молитвенного. Вернее, от греховного состояния. То есть если согрешил… то какое уж тут общение.
- Тогда он молчит? Да.
- Ну да. 
Лёка почувствовал, что психиатр удовлетворена опросом. Что она получила что-то такое, что соответствует врачебным диагнозам и ее ожиданиям. Она что-то записала в карточку.
- И какой у него голос? – неожиданно резко и властно спросила она. Так запирающегося выводят на чистую воду.
- Ну-уу… Как буря, как землетрясение, как «глас трубный», так описывают…- задумался Лёка, припоминая явления Господа Моисею… потом спохватился… - А, нет, как «веяние хлада тонка». – Заулыбался он, вспомнив, как являлся Бог Илье пророку. – «Господь в тихом дуновении».
Лёка ощущал какое-то смутное беспокойство. Его провоцируют. Конечно, врачу психиатру богословские диспуты не нужны. Но ему и в голову никогда не могло прийти, что его могут заподозрить в сумасшествии. Он знал, как косят и сам косил по язве, гипертонии, «плошкоштопии» и косоглазии, но по дурке… Нет. Такое в голове не умещалось.
А, тем не менее, его подводили и подвели к самым серьезным диагнозам: слуховые и зрительные галлюцинации. И если бы он еще разоткровенничался, и похвастался бы, что Бог его сегодня услышал в КПЗ, то, пожалуй, ему бы сразу вызвали скорую помощь, и может быть, он бы уже никогда не вышел из «крызы». Залечивать они умели. Но Лёка вовремя остановился.  И в самый раз. Он еще не понимал, что наговорил себе достаточно на освобождение от армии. Его богословских знаний вполне хватило, чтобы удостоиться легкой статьи по «голове».
Впервые представители светской власти спрашивали его о вере. Лёка и надеялся, донести православие достойно. Но оказалось, что его исповедание веры и тут не нужно. В его богословии искались только симптомы шизофрении с галлюцинациями. Искались и находились.  Верующий человек, это, несомненно, больной человек. Это аномалия. Верующий не мог появиться в обществе, в котором все неверующие и атеизм научно доказан. Значит вера – симптом какого-то психического отклонения. Надо только выяснить, насколько опасны эти отклонения, какие сферы психики затронуты. Насколько глубоко затронута человеческая личность.
Интересно представить себе на приеме у психиатра Христа. Он то слышал «голоса», Ему то точно был глас с небес: «Сей есть сын мой возлюбленный…» Наверняка одели бы смирительную рубашку.
Когда Лёка вышел с направлением в руках на госпитализацию, парни, ждавшие у дверей, набросились.
- Что так долго?
- Лёка только виновато пожал плечами.
- А это что? Что? Направление на экспертизу? А как ты такое получил?  Вокруг сгрудилась кучка голых пацанов.
-  Ну, я сказал, что в Бога верю.
- И все?
- Ну да. А потом уж так, детали.
- Стали вызывать и пока Лёка одевался, успело пройти комиссию человек пять. Ни один не задержался.
«Уж лучше отслужу, - подумал рыжий, сомневавшийся больше всех. – Чем так-то. В Бога верю… Скажет тоже. Вообще, не по-людски косят».
Самый боевой вылетел пулей. «Я ей говорю: в Бога верую!» А она мне, от и молодец! Значит годен! Любые трудности перенесешь».
- Да, ты посмотри на себя в зеркало, - раздался голос еще одного призывника. – Увидишь во что ты веришь. В гоп-стоп в подворотне, да в бутылку водки на троих.
Лёка никак не мог решить, хорош для него, такой поворот, или опять одни муки. 
Он тут же поехал в институт, нашел своего мастера – К. и показал ему направление на психиатрическую экспертизу.
- В крызуху кладут. Надолго.
К. внимательно прочитал большой синий лист, на котором было даже расписано, как проехать в психиатрическую больницу, и план.
- Ну, что ж, жду от тебя сценарий.  Что-то в стиле «Капричос» Гойи – неожиданно откликнулся он. – Такая удача раз в жизни бывает.
Лёка чувствовал насмешку. Но это было лучшее, на что он мог рассчитывать. Хмурый лоб его совсем не устраивал.
К. потом еще подумал, и, прищурившись, посмотрел на Лёку, как бы пошутил:
-  Я в тебе не ошибся. Такие судьбы только у гениев, – и добавил – там гениям самое место. От нас подальше, простых смертных.
«А что он скажет, когда меня посадят лет на 10 - подумал Лёка, вспомнив про злосчастную книгу на экспертизе. – Наверное, скажет, что не знаком со мной. Отречется от гения, скорее всего».
Дома была только мама. Он сказал ей с несколько наигранной бодростью: «Еще на одну экспертизу кладут».
Мама понимала, что прерывать учебу никак было нельзя. Да и в армию отпускать сына не хотелось. Она посмотрела на направление. И вздохнула. «А может и правда, что-то не так у него».


                Агапа

Лёка никак не мог решить. Это наказание или помощь. Гибель или спасение. Божий промысел или его собственная глупость. Хотелось поделиться с кем-то, и он пошел к Валере. Там все горячо подтвердили, что он страдает за Христа, что его преследуют за веру. Направление в крызу №15 рассматривалось внимательно всеми желающими. Эта поддержка очень была нужна Лёке, потому что вопрос преследования за веру казался спорным. Церковь не признавала преследований верующих. Лично Лёка не раз убеждался в этом.
Однажды ему перепал пригласительный билет в Издательский Отдел Московской Патриархии на прием в честь выпуска какого-то Богословского труда. Во дворе стояло несколько машин с буквой «D» на номере. По забранной в ковры лестнице поднимались иностранцы, отличить их от «совков» не представляло никакого труда, епископ зарубежной церкви, источавший тонкие ароматы при каждом движении рясы, журналисты. Пресс-конференция проходила в зимнем саду. Если кто не видел этот зимний сад на Погодинской улице, многое потерял. Прозрачная крыша, экзотические растения, накрытый стол. Тут и проходила пресс-конференция, и представление самой книги. Удивительное дело, в стране победившего атеизма издают богословские книги! Секрет заключался в том, что ее тираж был неслыханный по тем временам – 200 экземпляров.  Тогда тираж в 100 тысяч считался маленьким. А 200 экземпляров это как самиздат.
Вот в этой обстановке митрополит П., отвечая на вопросы, и сказал: «Тот, кто говорит о гонениях на церковь, хочет поссорить нас с властями. Гонений нет, иначе мы бы не издавали книги и не построили бы себе этот зимний сад».  Аргументация казалась наглядной. На эту тему вопросов больше не возникало.
Лёка даже поверил в благостный голос владыки. И стало как-то легче. Жить в постоянной конфронтации с обществом очень трудно. Это вытягивает все силы. Мешает строить свою жизнь. Вместо того, чтобы строить что-то свое, приходится защищаться. И на это уходят все силы. Да и что можно свое построить, если вера запрещена? Но Патриархия явно не замечала реальную жизнь, и отказывалась признавать Лёку гонимым за веру. Словно не его за веру выгнали из института, направили в сумасшедший дом, избили самые близкие люди - родители. Приходилось защищаться не только от государства, но и даже от официальной церкви.
У Валеры опять начинался семинар. Докладчик был тот же. И в руках он держал ту же книгу Сахарова.
- Первые христиане, - говорил он, - всегда имели с собой запасные Дары. Их жизнь висела на волоске. Христианство запрещалось законом под страхом смерти. По закону христианина могли схватить в любую минуту и предать мучительной смерти. Причем казни устраивались не оттого, что граждане римской империи были плохими людьми, жестокими, кровожадными. Не думаю, что они были в нравственном отношении хуже современных людей. Просто по закону, христианин должен был отречься от своей веры. Именно это и создавало прецедент изощренных пыток. Во время революции духовенство казнили, не требуя отречения от веры. Казнили по ложным наветам за сопротивление властям. Как мы знаем, заговоров по свержению власти не было. Духовенство оклеветали. Расправлялись не по закону, а по классовому признаку. То есть идеологически. А там все-таки действовало «римское право».
Поэтому и сложилась практика, что каждый мирянин, то есть лаик, верный член церкви христовой, имел при себе Дары и мог ежедневно причащаться. А у нас, сложилась практика причащения не ежедневного, а ежегодного. Церковь сама себя удаляет от Христа. Священники запрещают нам причащаться чаще.
Тут все переглянулись, потому что среди слушателей находился священник. Он был в подряснике и с крестом наперсным.
- Кроме нашего отца Виктора, он за ежедневное причащение.
 - Я не за ежедневное причащение, это невозможно, но я за причащение за каждой литургией. Отстоять литургию и не причаститься это грех. Потому что вся литургия построена так, что участники должны приобщаться. А получается, что из присутствующих на литургии причащаются иногда только дети. Спрашивается, кто те, которые присутствовали? Христос проливает свою Кровь, а они не хотят омыться. Формализация службы. Это самое опасное.  Христианство превращается в язычество. Бог умирает… и воскресает, -  напрасно. Бог никого не спасает на Кресте своей жертвой.
Люди не понимают, что происходит за литургией. Они вроде молятся, но совершенно не вникают в суть молитвы. Сначала дьякон возглашает, что мы молимся о принесенных дарах. Священник молится, чтобы мы неосужденно причастились. Потом молимся уже об освященных Дарах, и чтобы неосужденно причаститься. И наша молитва оказывается не пустой. Таинство совершается, а мы не приобщаемся. «Просите и не получаете. Потому что не о том просите». А тут о том просим и получаем. Но не берем. Христианство превратилось в глупость. Христианство стало не общением с Богом, а просто историческим, этнографическим ритуалом. Оттого и христиане перестали быть солью земли. Оттого такая немощность в вере. Вера превратилась в формальность. Она стала мертвой.
- Я бы причащалась каждую литургию по воскресным дням, - сказала девушка в красивом платочке. Но наш священник мне запрещает это делать. «Нельзя так часто», говорит.
- Ну вот, обычное дело. Ходите к нам.
- Батюшка, а вы ведь сами можете причащать тех, кто по каким-то причинам не причащался. Занятость, церкви нет поблизости, или вот причина: священник запрещает. Это ведь тоже причина.
- Это моя обязанность причащать таких. Ходить по домам и причащать. Иоанн Кронштадтский так и делал. Он прямо с Чашей ходил. Впрочем, вы сами можете причащаться.
Тут повисла тишина.
- Как древние христиане. Можно дома иметь запасные Дары и причащаться ежедневно, если вы не можете храм посетить.  В память о литургии, на которой вы причащались.
Отец Виктор был известен тем, что постоянно ходил по домам и исполнял все нужные требы. Больных – причащал, соборовал, некрещеных – крестил, дома освящал, а что непонятно - объяснял. Это был единственный тогда на всю Москву священник доступный вне церковной службы. Ему бы орден дать. А его гнали, переводили из прихода в приход для исправления. И он всегда ходил в подряснике. А гнали его в патриархии потому, что КГБ строчило доносы: «Примите меры. Человек проповедует Слово Божие. Освящает у правоверных коммунистов квартиры». Вот и гнали, пока не загнали за Можай. Служил он на каком-то хуторе в Можайском районе.
- А вот Лёка, он в сумасшедший дом завтра идет сдаваться. – Где там причастишься? – ему можете дать запасные Дары?
- Могу, конечно. Только их надо благочестиво хранить.
-  А если отберут?
- Ну, надо постараться, чтобы не отбирали. А если отберут, то чтобы вернули потом.
- Давайте сейчас и причастимся, и помолимся за тех, кто не может приобщаться.
- Да, мы же лаики. Верные.  У кого есть на душе смертные грехи, тот может исповедоваться.
Все встали перед иконами и тут же начали молиться.
А потом отец Виктор всем вложил в рот ложечкой сухие кусочки Преждеосвященных Святых Даров. Тела и Крови Господа Иисуса Христа.
После причащения Юра Кочетов объявил: «Сейчас мы сделаем «теплоту». В глубокую вазу налили немного кагора и разбавили горячей водой.
- И теперь по очереди будем пить из общей чаши и говорить «от полноты сердца». Ибо как сказано «от полноты сердца говорят уста». Что у кого лежит на сердце, то и говорите.
Он отхлебнул и начал первым.
- Господи, сохрани эту маленькую церковь невредимой. Не дай ее разорить ни людям, ни бесовским силам. Пусть будет по слову твоему «не одолеют ее врата адовы». А мы приносим тебе благодарственные мольбы и сердечное пение.
В синодальный период священство стало сословием. Священство передавалось по наследству. Священником мог стать только сын священника, и никто другой.  Образовалось новое левитство. Только левиты могли в Израиле  быть священниками. Так и у нас, только из священнического рода ставился священник. Чин Мельхиседеков, священство Бога Вышнего, по которому священником стал и Христос, был полностью забыто. После тысячи лет христианства, сама собой восстановилась языческая практика. По плоти решались все вопросы, а не по духу. И наше время, время гонений, катакомб, мы должны решать все вопросы Духом, а не по плоти. Мы должны восстановить христианство в его изначальном виде.
И он говорил долго и действительно, словно по наитию Духа. И все завороженно слушали. Вот же для чего Причащение Святых Тайн, не для того, чтобы быстрее домой спешить и опять грешить, смотреть телевизор и делать свои суетные дела. Но для того, чтобы с Богом общаться.
Но Митя Стернов прервал многоречивого Юру, и легонько потянул у него Чашу из рук.
- Христос посреди нас! И все тихо, как эхо откликнулись. «Невидимо предстоит».
Митя сделал глоток и заговорил.
- Не в многословии своем мы будем услышаны, сказал он, взглянув на Кочетова, - Христос дал нам обетование: «Если двое и трое соберутся во имя моё, то и я посреди них». Христос с нами, братья и сестры.
- Христос посреди нас, - откликнулось эхо.
 - Не в дорогих дворцах обитает Господь. Когда он изволил воплотиться, то места ни в одном доме ему не нашлось. А стала ему приютом пещера, которая укрывала стада овец. Не среди людей, царей и вельмож он родился, а среди овечек, бычков, и пастушки приветствовали его. Так пусть этот дом, который сегодня приютил нас, и будет домом Христа, а мы учениками и друзьями Христовыми, а не рабами. 
Чашу передали Аркаше.
- Хорошо нам здесь в кругу друзей, под этим пёстрым, стильным абажуром, льющим на нас не яркий свет. И мне сейчас, после причащения Святых Тайн, особенно после того, как мы соединились со Христом, хочется вспомнить о всех бедствующих, страждущих и болящих, которыми полон мир, и которые никому не нужны, и я призываю всех, пока еще у нас есть силы и здоровье, исполнять заповедь Христову: накормить алчущего, напоить жаждущего, посетить болящего, навестить заключенного. Ведь Он не будет на Страшном Суде спрашивать, причащались мы за каждой литургией, или через литургию, слушали мы проповеди отца Всеволода, или больше любили бывать у отца Тавриона, не спросит, сколько мы написали книг, или сняли фильмов. Но спросит, кому мы оказали помощь, кому мы явили милость. Вера без дел мертва, так давайте делать добрые дела. Спешите делать добро, как говорил доктор Газ, который был неизвестно какого вероисповедания, зато почитается всеми: и протестантами, и католиками, и православными.
- Христос посреди нас.
И опять эхо откликнулось «Есть и будет».
Следующей была совсем молоденькая девушка. Она нерешительно взяла Чашу: «Мне тоже можно говорить»?
- Говори.
- Я хочу окончить школу, а учительница по обществоведению ставит мне постоянно двойки. Меня могут отчислить. Мы постоянно спорим с ней об учении Дарвина. Я знаю, что такое естественный отбор, и все, что положено про классовую борьбу знаю, и что первично знаю. А она все равно ставит мне двойки потому что знает, я верующая, хожу в церковь и считаю, что человек сотворен Богом, а не произошел от обезьяны. И я прошу Бога, помочь мне, чтобы я закончила школу.
Странно, как попала в этот кружок несовершеннолетняя. Видимо, сам Бог привел.
Очередь дошла до Лёки. Его лицо было опять мокро от слез.
- Апостолы ничего технически полезного не открыли. Ни цепной реакции, ни двигателя внутреннего сгорания, они не провели электричество в Каппадокию. Они не писали великих поэм, и романов. Они не стали уважаемыми людьми, не вошли в сенат, дипкорпус, правительство, наоборот, их все гнали. И в результате христианство было проповедано по всей тогда известной земле. Бог их болезни и саму мученическую смерть принял как их главный труд. «Паче всякого всеплодия» - как поется в тропаре. Если так, то я клянусь все перенести, что ни пошлет мне Бог.  Это и будет мой труд.
Мои ровесники, как я слышу, некоторые уже защитили диссертации, стали учеными. Другие окончили институты, занимают хорошие должности, у некоторых есть машины. А я пока добился только того, что меня отовсюду гонят, даже из дома. Наверное, это христианский путь. И я клянусь его пройти. И не роптать, и не плакаться.
Лицо его к этому времени было все мокрое от слез. И чтобы они не капали, он их глотал.
- Христос посреди нас.
- Невидимо предстоит -  откликнулось и прошло эхо.
Стал говорить Валера Пуслин.
- Вот я смотрю на этот маленький пузырек со святыми Дарами и умиляюсь. Никогда еще Христос не был так близко к нам, как сегодня. Конечно, Ему построены по всему миру огромные храмы. Посвящены удивительные иконы и картины, написана самая трогательная музыка. И всего этого мало. Самое лучшее место для Бога, это наше сердце. Мы сами должны стать храмами Божьими. Чтобы он постоянно жил в нас. А мы с ним пребывали. И никакие добрые дела не спасут нас, потому что спасает только Сам Бог. И больше никто и ничто. 
И он вслед за всеми отпил глоток.
- Христос посреди нас. – И эхо уверенно ответило. – Аминь.
Следующим был Ваня. Он оказался здесь, потому что его икону купили и обещали передать деньги через Валеру. Он был на собраниях впервые и чувствовал себя тут лишним. Все ждали, что он скажет.
- Я не причащался с вами, потому что не готовился. И ел скоромное сегодня. Я думаю, что так причащаться вообще нельзя. Потому что это страшное таинство и можно себе в осуждение причаститься. Вспомните слова апостола, «многие из вас болеют и даже умирают». Может быть первые христиане и хранили у себя Дары дома, но в наше время это исключено, потому что нет в этом необходимости, да и мы сами совсем не такие, как первые христиане. А слабые, немощные, маловерные. И не с апостолами мы рядом живем.
Юра спросил Ваню, показывая на икону, перед которой они причащались.
- Иоанн, это же твоя икона? Твое письмо. Ваня утвердительно кивнул.
Это была икона святого великомученика и целителя Пантелеимона.
- Скажи, что держит в руках святой Пантелеимон? – и он показал на ящичек со Святыми Дарами у него в руках, красиво нарисованный Ваней.
 - Так принято изображать. Он врач, значит это какие-нибудь лекарства, травы.
- У нас и у святых мучеников одно лекарство – Христос, и это он держит в руках Святые Дары, хотя и не является священником. И причащает больных даже до сего дня.
Ваня промолчал.
Лёке тоже причащаться вечером, без подготовки, да еще дома в квартире бывшей блудницы, под ее авангардным абажуром, было впервой. Ритуал был отлажен, видно, что такие вечери здесь проводились постоянно.  Все это было так ново. Все это было так по-евангельски.  Живо, интересно. Лёка вдруг ощутил себя учеником Христовым. Он там, с ним, на Тайной Вечере. А римские воины уже идут с мечами. Иуда уже выходит за дверь.
И действительно дверь скрипнула, и кто-то незаметно вышел.
Это ушел отец Виктор. Ему надо было еще успеть причастить больного. Машины у него не было. Вот кому она бы пригодилась больше всех.
Вся тысячелетняя история куда-то девалась, унеслась. Все это происходило и происходит лично с ним. Он почувствовал, что крепко сжимает в руках пузырек.  Пузырек с Дарами, который вручил ему отец Виктор. Теперь он сам за них отвечает.
Он посмотрел в окно, там мелькал свет фонаря, на стекло кидались мокрые листья и голые ветки мотались в желтом свете.
- Мы сами апостолы, вдруг сказал он вслух. Современные апостолы. Реальные, такие, какие есть.
Крыза
В понедельник Лёка собрался «ложиться». Мама увязалась провожать. Лёка никак не мог от нее отделаться. «Ну, зачем ты идешь? Что, я дороги не найду? Тебя же все равно никуда не пустят».  И последний аргумент, самый смешной. «Меня без родителей вызывают». Но она все равно шла рядом.
Из сценария Лёки
Картина первая. Мама провожает сына в сумасшедший дом. Звучит музыка. Песня: «как родная мать провожала…»
Лёка одевается. Нервно, не попадая в штанины.
- Я здоровый, понимаешь. Это они больные. Ни Толстого, ни Достоевского не читали. Считают, что богоискательство - сумасшествие.
Мама молча собирает сына. Бутерброды. Смена белья. Кружка. Миска. Ложка. Она пережила войну, эвакуацию, знает, что почем.
- Я здоровый, понимаешь? Но им не понять, почему я знаю «Отче наш».  Почему я знаю Десять Заповедей. Потому что на них мир стоит. А все остальное дребедень.
Мама собралась, одела платочек.  Подперла голову кулачком. Сидит пригорюнившись. Глаз наполняется слезинкой. Она быстро ее вытирает, чтобы никто не видел.
Звонит телефон. Мама берет трубку.  «Да, Марья Сергевна, (она мгновенно преображается в современную женщину) ученый совет без меня начинайте, я сына в больницу провожаю. Мой доклад поставьте последним.»
Мама Лёки была из простонародья, закончила сельскую школу, но потом пошла по ученой части.
- Мама, ты куда собралась? Я сам доеду. Ну, дай же мне хоть в сумасшедшем доме одному побыть. Ты просто душу рвешь. Мама провожает сына в сумасшедший дом. Не смеши.
- Ты там Лёка, ничего им лишнего не говори, – певуче сказала мама с неожиданно появившемся деревенским говором. Вместе с говором появилась народная мудрость.
- Да я не нуждаюсь в лечении. Это принудительное лечение здорового человека.
- Ты лучше никаких таблеток их не пей.
- Да, неужели еще и лечить начнут здорового человека. Совсем спятили. «Сказал безумен в сердце своем: «Несть Бог»,  - тысячу лет до нашей эры написано.
- Ты поспокойнее себя веди. Может они и не правы, а власть то у них.
Лёка открывает дверь и хочет идти.
- Давай посидим на дорожку, - останавливает его мама. И Лёка возвращается и садится на стул. Сидят, смотрят друг на друга. Потом Лёка широко крестится.


                Крыза
1. В приемном отделении.
Путь до больницы оказался далеким и сложным. И всю дорогу Лёка просил маму отстать от него. Ну, проводила на половину пути и хорошо. Теперь сам дойду. Но мама ни слова не говорила. Смотрела ласково и шла сзади, а иногда удавалось ей пройти и рядом с сыном.
- Мусик, -  он раньше так ее называл, а сейчас неожиданно сказал это, - не рви душу, иди на свой ученый совет. И навещать меня не надо. Это нормальная советская больница. Там кормят хорошо, не раз лежал. Через недельку вернусь домой.
Лёка уже дважды проходил экспертизу по терапевтическим заболеваниям. И все равно был признан годным, хоть и с ограничениями.
Мама молчала пригорюнившись. «Как же не навещать то. А вдруг что, чего».
На метро доехали на окраину Москвы, от метро надо было ехать на автобусе, потом пешком замысловатым обходным путем вокруг неприветливой каменной стены больницы. Больница оказалась огромной. Необозримая территория походила на заказник. В приемное отделение стояла очередь. Даже с первого взгляда было видно, что это реально больные люди. Мама среди них, в своем сереньком пуховом платочке, казалась скорбящей Богородицей и вызывала у Лёки душевные муки. Словно это он ее мучил. Словно это он во всем виноват.
Но прогнать маму не было никакой возможности.  Теперь и увещевать ее в присутствии посторонних Лёка не решался. Очередь была тягомотной. Принимали в дурку медленно. Сначала они стояли на улице, потом вошли в помещение и сели на скамеечку. Лёка оказался за какой-то женщиной дикого вида, беззубой, седой, но с виду еще совсем не старой. Она вкрадчиво тихонько заговорила с Лёкой.
- Вы в первый раз? – спросила она участливо.
Вопрос Лёка воспринял смиренно. Он внутренне подготовил себя к самым неожиданным ситуациям: «Ну, да, первый. Новичок».
- А я уже в десятый. Две недели не сплю. Но места не было на госпитализацию. Наконец дождалась.
Лёка наконец понял, что они сидят не в камеру пыток, а в больницу. И кто-то надеется тут на излечение.
- Сейчас мне сделают укол, и я буду спать. Трое суток, а то и неделю. В зависимости от состояния.
- Неделю спать, вы же с голоду умрете.
- Так покормят, - блаженно улыбнувшись, сказала она. – Главное, спать. Там сестра покормит с ложечки. – добавила она, Лёке, как глупому.
И слово за слово, она рассказала свою горестную историю. Была она химиком, защитила диссертацию в 24 года. И однажды, перед научной конференцией, ее позвал голос. И она послушала его и прыгнула с 4-го этажа. Но выжила. С тех пор она здесь. Не выходит из больниц. «Но я еще читаю журналы по химии». И она вынула из сумочки зачитанный журнал «Химия и жизнь» за прошлый год.
Наконец, настала очередь. Лёка молча поцеловался с мамой и…
Он зашел в большую комнату, вернее, это была настоящая квартира. Приоткрытая дверь вела в ванную, закрытую пленкой, с совмещенным туалетом.  Далее - кухонька с плитой. Вся комната была страшно захламлена медицинским оборудованием. В углу красовалось ведро со шваброй. В кухню вообще невозможно было проникнуть, проход загораживала капельница со штативом, поставленные на попа кушетки, инвалидные кресла. Лёка не сразу разобрался куда ему. Какой-то небритый мужик в несвежем халате преградил Лёке дорогу. Лёка и не собирался никуда рваться, остановился и стал смотреть на мужика. Что, мол, надо? Они постояли немного друг против друга, в ожидании чего-то. Лёка понял, что перед ним санитар. Наверное, он ждал, когда Лёка огреет его шваброй по башке. Но Лёка стоял спокойно и смотрел пристально. Тогда мужик показал направление в дальний правый угол. Лёка обернулся и увидел спиной к ним стоящего врача. Лёка понял, что это врач, потому что ее халат отличался завидной чистотой. На голове ее аккуратно сидела накрахмаленная, чистенькая беленькая шапочка, в которую были аккуратно убраны волосы. Когда она обернулась, но не для того чтобы посмотреть на того, кто вошел, а, чтобы сесть за стол, Лека сразу оценил, ее мини-юбочку, которая резко контрастировала с длинным, не застёгнутым халатом, и высокие каблуки, которые стройнили и без того стройные и длинные ноги…  Ему не дали засмотреться на длинные стройные ноги в модных тогда ажурных колготках и подтолкнули к стулу. Лёка обогнул стол и покорно сел, оказавшись лицом к входной двери.  Девушка не обращала на него никакого внимания, она нервно крутила диск, набирая номер телефона, а когда набрала, протянула перед собой руку, которая и застыла в воздухе. Лёка стал смотреть на руку и увидел свежий, аккуратный маникюр, который как-то совсем не шел всей безумной обстановке. Рассматривать маникюр тоже долго не дали, санитар выхватил направление, которое Лёка держал в руках, паспорт и вложил в нежную руку со свежим маникюром.
Слева от Лёки находился другой стол под клеенкой. На нем стоял горячий электрический чайник, с выходящим из носика паром, и нечистые кружки. Над столом начинался стеллаж во всю стену, на котором как понял Лёка, стояли медицинские карточки пациентов. Врач без труда дотянулась до Лёкиной карточки. Её не надо было искать, она стояла совершенно одинокой в сторонке. «Наверное, там полочка для военкомата», подумал Лёка.
Врач слушала, что ей говорят в трубку, и одновременно листала каточку. Хотя врач низко опустила голову и говорила негромко, Лёка уяснил основную суть разговора. Она, оказывается, на суточном дежурстве, смены нет, и отойти даже не может.  Постоянно идут пациенты.  Принимала всю ночь, а обед ей не принесли. И теперь не принесут, потому что обеды кончились. Врач требовала, чтобы принесли хоть что-нибудь. Длились разбирательства очень долго, так что Лёка успел прекрасно рассмотреть обстановку. Небритый санитар как вкопанный стоял у него за спиной, как будто Лёка представлял какую-то острую социальную опасность.
А телефонные разборки все длились и длились, и уже по третьему кругу. На том конце обещали позвонить в столовую, чтобы принесли, что осталось.
Наконец, разговор закончился, врач откинулась на спинку, и Лёка отчетливо услышал этот всегда будораживший его звук. Звук шелестящих колготок. Она закинула ногу за ногу. И Лёка живо представил себе и узкую мини-юбку и трущиеся друг о друга ноги. Но на этот раз этот шелест вызвал совсем не те чувства.  Вместе с этим длинным шипящим звуком мурашки побежали по коже. Словно это было шипение змеи, готовящейся броситься и нанести смертельный укус. Оторвавшись, наконец, от карточки девушка посмотрела на Лёку и грозно спросила:
- Вы зачем заучивали молитвы?
Нападение было совершенно неожиданным, ничем не спровоцированным, вызывающим на скандал, на агрессивный ответ, и Лёка сразу весь вспыхнул, готовый на этот ответ. Но он видел свой паспорт на краешке стола, и понимал всю свою теперешнюю бесправность и беспомощность пред лицом этих людей. Этой психиатрической машины. И в голове неожиданно ясно возникли строки стихотворения, которое он никогда не учил, и может быть, только в школе пробегал глазами. Строки, которыми можно было дать единственно верный ответ в этой ситуации.
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Стихи выливались из него сами по себе, без малейшего нажима. Если бы он так читал на приемных экзаменах. Не пришлось бы поступать четыре раза. 
Но девушка резко прервала:
- Вы это тоже считаете молитвой? – вскрикнула она с негодованием.
 Лёка пожал плечами.
- Это не я так считаю, а Михаил Юрьевич Лермонтов, назвавший стихотворение «Молитвой».
- Да знаю я, – прервала она опять раздраженно. Слово «молитвой» так и не прозвучало до конца, оборванное обладательницей длинных ног в шуршащих колготках на первом слоге. Стихотворение «Мо…»
Она уткнулась в карточку, что-то записывала. Потом сделала какой-то знак охраннику, и он приказал следовать за ним. Этот жест девушки вполне походил на те жесты, которые в кино изображали комиссары и гестаповцы. И означал он «в расход».
Лёку завели в ванную. «Раздевайся» - грубо приказал санитар. Это ничего хорошего не предвещало. «А зачем?» -  робко спросил Лёка, оглядываясь. Ванная была битком набита клистирами, гинекологическими креслами, ночными горшками и разным другим хламом, идентифицировать принадлежность которого Лёка не мог…
 - Сам разденешься?
И Лёка стал покорно раздеваться. Потом мучитель резко наклонил его голову над ванной и стал поливать из душа. Так лили воду на голову сумасшедшим еще в чеховские времена.
- Да что вы делаете?  - вскричал Лёка.
- Мою.
- Я сегодня с утра под душем помылся.
Единственным лечением здесь оказалось насилие. Лёке кинули полотенце, и он стал вытираться. Потом ему приказали одеваться и вывели с мокрой головой на улицу. Лёка все это уже воспринимал как сон. Колесование, каленое железо, костер, все это мелькало у него перед глазами, но к такому абсурду он все-таки не был готов.
- Я же простужусь, - пытался он увещевать дебильного костолома. Но здравый смысл тут не имел значения.
Его посадили в кресло и пытались везти в кресле. Но тут Лёке удалось вырваться. Хотя, почему бы ему и не прокатиться было в кресле. Но он подумал, что в кресле его вовсе лишат подвижности и уже могут делать все что угодно.
Его вели по двору, потом завели в корпус, внутри все оказалось зарешечено и забрано мелкой сеткой. Это было намного страшнее КПЗ, которое Лёка уже изведал. Там коридоры были вполне цивильные. Здесь же пахло тюрьмой.  Потом они ждали грохочущего лифта, не дождались, и долго шли по зарешеченным лестничным проемам, открывая и закрывая грохочущие железные двери одна за другой.  Затем шли по длинному полутемному коридору, перегороженному поперек десятком железных дверей. Наконец Лёку сдали вместе с документами какой-то женщине. Мучитель и помывщик голов ушел.
Девушку-врача из приемного отделения в шуршащих как змеи колготках, прекрасно знающую творчество Лермонтова, Лёка больше никогда в жизни не видел. Дай Бог, ей прекрасно отобедать.
Лёка сидел в коридоре, а вокруг ходили парни в синих больничных пижамах, с любопытством разглядывали его.  Наконец принесли пижаму и ему. Первое, что он сделал, переложил пузырек с Дарами из нагрудного кармана в пижаму. Но это не укрылось от глаз сестры. На этот раз, пожилой женщины.
- Что это у вас там?
- Да сухарики, - Лёка вынул пузырек и потряс им. Сухарики легонько бились о стеклянные стенки.
- Стекло. Это не положено.
- Ну, давайте переложим.
Сестра пересыпала дары в целлофановый пакет, внимательно осмотрев их при этом.
- А что это на них? – спросила она, заметив красные вкрапления.
- Да это капли вина, -  сказал Лёка с наигранной беззаботностью.
Сестра понюхала, и, кажется даже хотела взять попробовать Дары, но побрезговала и отдала их Лёке.
- Палата № 5, койка № 12, - определила она Лёкину судьбу.
Туда он и вошел в пижаме, и с пакетом тщательно осмотренных вещей. Его койка была тщательно заправлена.  Остальные вокруг, все заняты.
В отделении, куда он попал, парни делились возрастно на две половины. Маленькие – приписники, им было по 14 лет, и взрослые, примерно, как сам Лёка - призывники.  «Приписники» лежали в основном в палате №6, напротив.
Познакомились с соседями. Справа от Лёки лежал алтарник из Елоховского собора, слева чтец храма «Всех скорбящих, радосте», что на Ордынке. А в ногах у него жил истопник храма Преображения Господня, что на хуторе Старый спас Московской области. Лёка отрекомендовался такой избранной компании прихожанином храма Николы в Кузнецах, что на Пятницкой.
В другом конце палаты жил Кришнаит. Голова его была выбрита и сидя на кровати, он целыми днями бормотал «Хари Кришна, хари Рама, Рама хари, хари ра».
Они сначала долго смеялись и веселились – соборной встрече всех христиан Москвы. Зачем их тут собирали вместе? Собирали вместе без определенной цели, но для уже собранных потом обычно, и придумывают казнь. Не зря же собрали… А сами  ребята сразу решили, что собрал их тут вместе не Кто иной, как Христос, чтобы сплотить их веру. 
Очень скоро ребята уже все знали друг о друге.
Семьи новых друзей - романа.  Каждому по роману. Иначе не разберешь, не поймешь, почему дети правоверных коммунистов без всякой апостольской проповеди становились христианами. Я-то объясняю это с годами довольно просто. Россия-матушка. 1000 лет христианства никуда не выкинешь, не сотрешь.  1000 лет наши предки ходили в церковь, каялись, причащались. Пусть ничего великого не совершили, пусть были самыми ничтожными и несчастными людьми, и прожили свою никчемную и ничтожную жизнь, как писал Чехов, без радости и счастья, но самый великий поступок и самое великое свершение они все-таки выполняли. Причащались, исповедовались, и соборовались, хотя бы перед смертью. И смело подходили к Чаше и принимали в себя «источник бессмертия». Необразованные, несчастные, никчемные, грубые, дикие, небритые. Приходили из века в век ко Христу. С верой и надеждой. С неверием и сомнением.
И вот это, главное, просмотрели историки. Просмотрели экономисты, просмотрели политологи. И построили какие-то свои схемы, свои планы, в которые этот параметр жизни не попал, был опущен, отброшен. И не в первый раз. А в какой и не скажешь. Как тот самый краеугольный камень, которым пренебрегли строители. А он встал во главу угла.
Из сценария Лёки. Монолог героя.
- Вам должно быть известно, что в нашем, первом в мире бесклассовом социалистическом государстве, существует конституционная свобода совести. Каждый человек волен исповедовать любую религию, или не исповедовать никакой. Если вы не исповедуете никакого Божества, идола или кумира, это не значит, что вы безрелигиозны. Это ваш выбор, выбор вашей совести, то есть это и есть ваша религия. Религия без совести. (Дедушка бы тут прослезился и обнял внучка.)
В кадре крупный план героя.  Ему немногим больше 20-ти, у него борода, круглые очки, длинные волосы. Он немного похож на Джона Леннона и немного на народовольца с картины Крамского «Отказ от исповеди». Камера поворачивается на общий план, и мы видим мизансцену картины Крамского, потом идет на крупный и перед нами Джон, в своих круглых очках. Герой  сидит в больничной пижаме на фоне железной двери. На общем плане видны медицинские  атрибуты. Кушетка, забранная клеенкой, инвалидное кресло.  Возможно, герой на нем и приехал. Постепенно становится ясно, что герой говорит перед консилиумом врачей. Голос врача за кадром:
- Прочитайте нам какую-нибудь молитву.
Перекрестившись, герой начинает наизусть читать Ленинское определение материи.
- Материя это философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана нам в ощущениях. (Интонации переходят в молитвенные, и дальнейший текст герой произносит так, как обычно в церкви читают часы.) Которая фотографируется, копируется, и не зависит от нас…
- Вы считает, это тоже молитва?
- Это ваша молитва. Как видите, материя, это «философская категория». Она не есть «объективная реальность» она только обозначает объективную реальность. Она не зависит от нас – это ее главное свойство. Так же и Бог, он независим от нас и нашего представления о нем. Материя – ваш Бог, который вас и сотворил.
Здесь камера как бы ломается. Слышен хруст, Изображение деформируется, звук тоже. И сквозь шум начинает все отчетливее звучать хоральная прелюдия Баха. Потом и прелюдия  ломается, звучит на скорости. Камера начинает вращаться и неожиданно останавливается на врачах. Их трое, они в белом и напоминают Рублевскую Троицу. Они внимательно и напряженно смотрят в одну точку.  Хоральная прелюдия звучит все громче, стены больницы раздвигаются и стол с врачами летит на облаке.
А в низу в палате, кришнаит бормочет «Хари Кришна, Хари Рама, Рама хари. Хари-ра». Мы видим его безумные глаза.

                Крыза
(продолжение)
2. В палате
Сначала Лёка думал приобщить своих новых братьев во Христе к общему причащению и агапам. Не зря же у него Дары с собой. Но когда он поближе с ними познакомился, и услышал, о чем у них дискуссии, то его энтузиазм иссяк. Главными оппонентами выступали истопник сельской церкви и алтарник Елоховского собора. Они, например, долго спорили, кто должен разжигать угли. Лёка сначала вообще не понимал, о чем спор. Конечно, угли должен разжигать истопник. Кто же еще? Оказалось, что это совсем не те угли, а угли, для кадила. Женщины разжигать кадило не могли, потому что для этого надо было войти в алтарь, где стояла электрическая плитка, а им не дозволялось это. Поэтому в сельской церкви разжигать угли было поручено Андрею, так звали истопника. А в Елоховском соборе все было устроено не так. И кадило подавала женщина. Тема разжигания углей обсуждалась так же истово и подробно, как в кружке Пуслина обсуждали тему «царственного священства лаиков».
 - Однажды – рассказывал алтарник собора, - наша Евдокия решила покачать кадилом, ей казалось, что угли тухнут. Дьякон увидел, и что тут началось. Вырвал кадило с руками, накричал на нее. Орал, что кадило это священное, что только дьяконы могут его раскачивать.
Лёка пугался. В церкви кадило важнее человека. Сжимал крепче  пакетик со Святыми Дарами и прятал его подальше.
Андрей рассказывал вещи не менее страшные. Иногда псаломщик пропускал какую-то стихиру. И тогда священник выходил на клирос и заставлял все читать и петь заново.
- Иначе служба будет вся недействительна, -  говорил он.
Лёка вспоминал, с какой лёгкостью и простотой они совершили Агапу и приобщились, и еще больше пугался.
Несоответствий оказалось очень много. Например, в обязанности Андрея еще входило приносить книги. Триоди, следованную Псалтырь, Минеи, Часослов. И потом убирать их. Книги были тяжелые и их спихнули на него. Алтарник из собора только смеялся над Андреем. Это не дело алтарников, убирать книги. Он только  клал кусочки ладана в кадило, подавал его священнику, или дьякону. Нес свечу перед Евангелием. Выносил свечу после утрени. И убирал алтарь. Работы у Андрея было в  десять раз больше. Он топил, потом шел разжигать кадило. Читал шестопсалмие, потом кафизмы. А в перерывах еще бегал в подвал, где стояла печь, подбрасывать уголь. И в свободные минуты пел с левым хором.
С чтецом из «Всех скорбящих радосте» у Андрея тоже оказалось масса противоречий. Например, перед каждой песней канона Иоанну Предтече в «Скорбященском» храме чтец говорил «святый Иоанне Предтече, моли Бога о нас». Андрею же, когда он читал канон было велено говорить так: «святый, великий Иоанне, Предтече, Пророче и Крестителю Господень, моли Бога о нас». Виктор только подсмеивался над «деревенщиной». Сама песня была короче такого стиха.   
Сельский батюшка оказался очень строг. Всю службу он правил  без сокращений. Всенощная длилась 4 с половиной часа, литургия три с половиной. А в «Скорбященском» храме вовсе не пели «стихиры на стиховне» и стихиры на «воззвах», и литургию успевали отслужить за два часа. И читали так быстро, что сами чтецы не понимали ни слова. 
«Если у них кадило в такой святости, - думал Лёка, - то, что они скажут о Святых Дарах». Но о Дарах церковники вообще ничего не знали. Никаких запасных Даров у них, якобы вообще не было. И после литургии всю Чашу потреблял дьякон, ничего не оставляя. А когда Лёка спрашивал о причащении на дому, то оказалось, никто такого в Москве вообще не совершает. У них службы шли каждый день, утром и вечером. А в праздники и по две литургии, и не до того было, чтобы еще ходить по домам.
Лёка службу знал плохо, что сразу и выяснилось. Зато он больше начитан, в святоотеческой литературе и религиозной философии. Церковники этим вовсе не интересовались. Даже говорили, что аскетическую литературу, вроде «Добротолюбия» мирянам вообще читать не стоит.  Оказалось, что  у них разные  взгляды и разные представления о христианской жизни, и общего совсем мало. Виктор из знаменитого храма на Ордынке, в который ходила сама Анна Ахматова, ничего об Ахматовой вообще не знал. Мало того, он ничего не знал о  знаменитом хоре, который пел в его храме и регенте Матвееве. Он ничего не знал о литургии Чайковского и всенощной Рахманинова, которую они пели.  Лёка был потрясен. Он не раз приходил туда, чтобы в очередной раз услышать  пронзительное соло тенора в «Ныне отпущаеши» Рахманинова, на хроматическом фоне приглушенного хора.
Вместо того чтобы слушать этот шедевр великого композитора, чтец в это время искал Часослов, чтобы отчеканить «Трисвятое» в конец утрени.  И, тем не менее, дни в психбольнице проходили не впустую, в постоянном обмене опытом. Лёка повесил Дары на шею, сделав из пакета ладанку. И когда у него спрашивали, что он носит, отвечал, что это ладанка со святыней.  Церковные друзья думали, что это освященный хлеб, который раздают  на всенощной после освящения хлеба, вина и елея, или, на крайний случай, - артос. Лёка не возражал таким мнениям, хотя особо  и не подтверждал. Им и в голову не могло прийти, что это Самое  Пречистое Тело и Кровь Христовы. Конечно, если самое святое, что есть в церкви, это кадило и епитрахиль, как символы служения дьякона и священника, то тут уж не до Христа.
Лечения им никакого не назначили.  Вскоре, ко всеобщему восторгу, к ним присоединился регент левого хора  из храма Иоанна Предтечи на Красной Пресни.  Он стал составлять из них хор. У Лёки он обнаружился бас, был и тенор и баритоны. И постепенно составился довольно таки складный хор. Они разучили  обиходное «Отче наш» и «Богородицу». А поскольку близилось Рождество, то пели «Христос Рождается» и  «Дево днесь…» Исполняли с чувством, и когда они пели, даже кришнаит замолкал и прекращал свое бормотание. Поначалу петь разрешали, но только в полголоса. Потом вовсе запретили. Они тогда заявили, почему кришнаиту можно вслух творить свои мантры, а им нельзя.  Врач резонно ответил, что кришнаита они лечат, и если  христиане тоже хотят лечиться, то пусть поют.  Пение прекратилось, только перед отбоем они  исполняли  свой фирменный номер «Отче наш» пианиссимо.
Их, действительно, не лечили. А кришнаит проходил курс нейролептиков.  Лека, увидев, как тут давали лекарства, и следили, чтобы их приняли, понимал, что завет мамы не пить «ихние таблетки», исполнить нельзя. Медсестра приходила с таблетками  и стаканом воды. Кришнаит глотал таблетки, и запивал. А потом открывал рот, и медсестра смотрела, не спрятал ли он таблетки под  языком. Избежать приема  лекарств было невозможно.
Иногда велись и экуменические споры. Тогда кришнаит выпускал из рук четки и говорил: Христос и Кришна это один и тот же Бог. И даже демонстрировал это фонетически, произнося, Кришна, как «Хришна», и даже «Хриштос». Когда ему задавали вопрос, почему же он Христу не молится, он отвечал, что Кришна это истинный Бог, открытый немногим, открывается он только тем, кто прошел цикл очищающих перевоплощений. А Христос это аватара Кришны. И они, христиане, молятся тоже Кришне, но только он скрывается от них под маской, то есть аватарой Христа.
Христиане дивились, но возразить им было нечего на такую выдумку. 
Лёка был уверен, что Андрей не поддерживает своего батюшку, который придерживается буквы, а не духа службы. Но оказалось, что это не так. Он, наоборот, не принимал  городских, тех, кто службу сокращает. Это «апостасия» - говорил он. Вкладывая в это слово самый мрачный смысл, как признак последних времен. Апостасия – отступление от Христа. Оказалось, что его батюшку, 1890 года рождения, многие знали, и многие принимали за единственно верного батюшку, не отступившего от службы ни на шаг в сторону. Именно поэтому, и совсем не случайно Андрей у него кочегарил да потихоньку изучал службу, чтобы потом ни шага в сторону.  Ни влево, ни вправо.
Вскоре Лёку вызвали к завотделению. Им оказался солидный не старый мужчина. Санитара за спиной не маячил. Разговор шел один на один. Сначала он осведомился о самочувствии, о жалобах.
- Как вы устроились?
Потом спросил, с кем познакомился.
- Да, у нас тут интересные  люди бывают.
А потом  неожиданно и тем же ровным тоном заявил:
- Мы вас тут отучим молиться.
На удивленный взгляд Лёки продолжил:
- Я Бога то из вас выбью.
Он оторвался от бумаг. Взгляд  доктора на глазах становился совершенно сумасшедшим. И казалось,  вот-вот что-то произойдет. Но, доктор так же неожиданно, как и возбудился, потух. И вновь совершенно безразличным тоном добавил:
- Значит жалоб никаких, просьб тоже. Ну, вот и хорошо, идите, отдыхайте. Занимайтесь…
И он очаровательно улыбнулся, не досказав, чем заниматься. Но Лёка понял, что он знает, чем  они занимаются с новыми братьями во Христе.
Они  тут все сумасшедшие, заключил Лёка, за дверью. От такого приема он долго не мог  отойти. И еще пуще молился с новыми братьями и пел «Царице моя Преблагая…» на шестой глас.   
Медсестры и рядовой врачебный персонал потешались  над этими «психами». И не могли понять, кто сюда собрал, привел к ним этих вполне здоровых, хотя и не стандартных ребят. Правда, они считали, что служить этим ребятам в армии совсем не надо, потому что их там забьют. Нестандартных  нигде не любят, а слабых презирают. И готовили им освобождение от армии. Но оказалось, что алтарник и чтец, очень даже хотели служить. И добивались этого права. Дело в том, что только после службы в армии их могли принять в семинарию, куда они и собирались. Если же им влепят какую-нибудь статью по психиатрии, то о семинарии придется навек забыть. Такие канонически не могли стать священниками. Истопника же, как и Лёку, светившая статья вполне устраивала. В армию идти совсем не хотелось.    
Родители изрядно попортили жизнь своим сыновьям. А ведь быть бы им попами с машинами  и многодетными семьями, дачами. Такие попы из них точно бы и вышли. И помогали бы дедушке с бабушкой. Так нет, идеалы Октября оказались ближе. Религии боялись, потому что психологически она непременно связана с репрессиями. Паше, из Елоховской, тоже вызывали психиатра на дом. Поставили на учет в районном психдиспансере. Поэтому он тут и оказался. И теперь он должен доказать, что он здоровый. Для этого он изобрел себе особую тактику поведения. Не ложился днем на кровать. Кровать у него всегда была  идеально заправлена. Покрывало натянуто без единой морщинки. Хотя все целыми  днями валялись в кроватях с книгами в руках. Просил веник и регулярно сам подметал палату.   предупредителен и вежлив с медсестрами. А когда кришнаит артачился и отказывался принимать горсть своих таблеток, он предупредительно, не дожидаясь санитаров, придерживал его, и удачно, потому что отличался внушительной комплекцией. К медсестрам  он вошел в полное доверие  и они давали ему всякие мелкие поручения.
Чтец из «Всех скорбящих радосте» на учете не состоял, родители его не били и психиатра не вызывали. Попал он в крызу по пьяни, и по пьяни стал христианином.  Бывает же такое. Он жил на Большой Ордынке, работал электриком в филиале Малого театра. И вместо того, чтобы вести провода, к источнику света, целыми днями  пил. Пил с осветителями, пил с бутафорами, пил в реквизиторской, пил с пожарниками, и на вахте тоже пил. И однажды, возвращаясь домой,  по непонятной  причине зашел в храм. Зашел не для того, чтобы помолиться, или поставить свечку, или поглазеть на икону, или послушать хор.  Зашел, потому что пути пьяного неисповедимы.  И вот тут на него снизошла благодать Божия. Он встал на колени и зарыдал. Зарыдал в голос и не мог остановиться. Его сердобольные старушки вывели на свежий воздух. Он посидел на скамеечке, пришел в себя и опять ринулся в храм, и опять его настигла благодать, и он рухнул на колени, и омочил слезами пол. И опять старушечки тихонько вывели его проветриться. И таким образом он протрезвел окончательно и к концу всенощной  был уже сознательным христианином, и после службы подошел к священнику и умолил его, чтобы  его взяли работать в храм. «На Бога» работать.  Священник, чтобы отвязаться от него, пахнущего алкоголем, отправил его к настоятелю. Он был уверен, что настоятель давно уехал и этот чумовой парень сам по себе откажется от своего замысла. А настоятелем был архиепископ.  И он нашел архиепископа, который  неизвестно по какой причине задержался в этот день и не уехал после Евангелия на персональной машине. Архиепископ, уже садился в машину и не учуял никакого запаха, и послал его к старосте. Староста же, дивясь такому скорому обращению и узнав о полезной и нужной в хозяйстве профессии электрика, позволил ему показать свои способности. И Паша на следующий день обновил всю старую проводку в трапезной, за что ему ни копейки, конечно, не заплатили, но наговорили кучу замечаний. Почему сбил штукатурку и почему  не подмел, не убрал за собой. Паша вспомнил, что бы он ответил раньше…  и промолчал. Потом его привлекли и к службе. Читал он только по субботам - шестопсалмие и канон.
Иногда зеленый змий опять выскакивал из бутылки и волок его по другому маршруту. Вот так он и оказался на экспертизе.   
Долго здесь не держали. Две-три недели и выписывали на свободу.  Но Лёку держали дольше обычного. Про него словно забыли. И к врачу не вызывали и лечения не назначали. Он ходил в кино, ходил на прогулки, ходил в баню, смотрел по вечерам телевизор вместе с соседним отделением, где лежали сплошные алкоголики. А в кино их водили в специально оборудованный зал раз в неделю. И там встречалась вся не буйная больница. И здесь, к своему удивлению, и ужасу, Лёка увидел Бугра.  Лёка сначала хотел спрятаться, от него, но поздно, Бугор тоже его заметил и кивнул. Кивок показался вполне дружелюбным, Лёка автоматически заулыбался, все-таки встретить хоть одно знакомое лицо в этом беспросветном месте, было приятно, и закивал в ответ. Бугор подошел и поздоровался за руку. Он был не один, а в окружении нескольких, таких же, как и он сам, по виду криминальных личностей. Он вроде был главный у них, действительно, «бугор», а остальные  сопровождали его вроде бы как охрана.
Оказалось, что Бугор тут тоже на экспертизе.  Только сюда его направил суд. Вскрылось какое-то старое дело, и Бугор «закосил». О драке он тоже ничего не помнил, к счастью. Узнав, что Лёка тут тоже на экспертизе, он, обернувшись к своим бульдогам, бросил: «Это наш». После чего все своими синими от татуировок руками, по очереди пожали изумленному и дрожащему Лёке руку.
В отделении Лёка был свидетелем часто повторяющихся, неприятных сцен насилия. В палате напротив лежали «приписники» 14-летние дети. И не находя здесь себе никакого дела, они  целыми днями бегали по коридору друг за другом, иногда и дрались, их молодая энергия требовала выхода. Когда это медперсоналу надоедало, и шум мешал писать заву очередную научную статью, их наказывали. Ловили и вводили дозу сильнодействующего препарата. Лёка потом узнал, что это был «аминазин». Это лекарство  успокаивало буянов на трое суток. Они спали и не могли встать даже на обед. Не думаю, что это было полезно для их психики. Лёка с ужасом смотрел на эти тени некогда веселых и подвижных мальчишек, которые изредка, держась за стенки, брели в туалет, засыпали прямо на толчке, и назад, даже не подтянув штаны, их вели под руки сестры. Никто за ними не следил и однажды парень чуть не задохнулся, оттого, что на его лицо упала подушка, он не способен был ее сдвинуть, настолько это «лекарство» лишило его сил.  Лёка убрал подушку и мальчик вздохнул.
Андрей  из сельского храма оказался диссидентом. Он все знал о нарушении «прав человека». И себя он решительно называл «узником совести». Лёка сильно сомневался в Хельсинских соглашениях, которые были приняты летом, и в их соблюдении. И  новой терминологии, которая вводилась этими соглашениями,  и в самих «правах человека». Он даже пытался не признавать гонений на христиан, так в него вошел бархатный голос  митрополита. Он считал, что они тут просто по неким показателям психическим, а не потому что больны, или потому что их  преследуют за веру во Христа. Он считал, что это слишком горделиво так думать о себе, как о мучениках, даже если это так и есть.
У Андрея все было  крепко продумано. «Я не признаю эту безбожную власть – говорил он, - и за это власть меня преследует». Лёка напоминал, что христианам противиться властям нельзя, это не по-христиански, «всякая власть от Бога». На это Андрей только смеялся. «Власть запрещает этого Бога, и что же? Мы должны покоряться? Может быть, и вовсе в церковь не ходить и не молиться?» На это Лёка  возражал, что у нас свобода совести, никто в церковь ходить не запрещает.
«Тебя же сжигают на костре, как древних христиан, - обличал его Андрей, а ты вместо того, чтобы мучителям проповедовать Христа, оправдываешь их. Разве это вера? Ты этим Христа  умаляешь, унижаешь и отказываешься добровольно от мученического венца. А значит, и от спасения. Запрещено изучать  православие, запрещено исповедовать православие публично, запрещено распространять православие,  запрещено просвещать  верой и проповедовать Христа. Тебе мало?»  «Меня никто от Христа не заставляет отказываться» - бубнил Лёка. «Теперь просто такие мучения, что  отрекаться не заставляют. А мучают-то за Христа. Не христианин, не попал бы сюда. Такое же преследование христиан, что и в первые века. Только без  раскаленных сковородок. А пытки еще мучительнее». И он кивнул на парня, который  спал уже три дня, не просыпаясь.
Надо сказать, что это просто так говориться, «спал». От аминазина не спят, а мучаются.  Хотят проснуться, но не могут, хотят двинуть рукой, но не в состоянии.  Если это сон, то он не освежает,  не восстанавливает силы. А наоборот, отбирает силы, мутит сознание. После такого «сна» даже забываешь, кто ты есть. Долго приходится  восстанавливать себя из ничего. Кто не испробовал этого, не поймет. Придется поверить на слово. Это мучение мучительнейшее из мучений. И  чаще всего применяют его именно как наказание, а не лечение.
Андрей говорил, что это самый сатанинский прием, чтобы мученики не признавали свою правоту, а оправдывали мучителей. Якобы они делают это справедливо. С этим Лёка еще соглашался. Но дальнейшие рассуждения Андрея вели к осуждению всей РПЦ, которая, не признавая мучеников «красного» террора, и современных, тем самым отлучает себя от Христа. «Они не признают за Христа пострадавших, значит, и Христа не признают» - говорил он. Странно, что он в этой сатанинской церкви и сам служил. Правда служил он в ней кочегаром, то есть не причастным к делам церкви. 
«Вот ты мученик, а тебя за мученика не признают, у тебя нет в церкви поддержки. Тебя поддерживает только Христос. А при случае, они и вовсе от тебя отрекутся, скажут, что не христианин, мол, ты, не член церкви, если поперек идешь атеистической власти».
Сначала они молились все вместе. И даже братались и целовались после утренних молитв, но потом общая молитва стала  распадаться. Восстал елоховский. Он приказным тоном велел читать молитвы так, как в церкви. То есть быстро и монотонно. А не обычным человеческим голосом. Лёка, конечно, только посмеялся.
- Надо молиться Богу, а не читать буквы. Чем вы тогда отличаетесь от этого кришнаита. – Кришнаит опять завел свою мантру, то ли желая идти наперекор молитве христиан, то ли  присоединиться к ней.
На такую реплику елоховский обиделся и сказал, что тот, кто церкви не слушает, тот и Христа не слушает. «Кому Церковь не мать, тому Бог не Отец». А церковь так учит молиться, как в храмах читают. На этом братство распалось. Чтец «Скорбященской» примкнул к елоховскому, сельский  истопник остался с Лёкой. Так произошел раскол на «церковников», так стали называть  клириков, и раскольников.
То, что Лёка знал молитвы утренние и вечерние наизусть, не могло не удивить «церковников». На ночь и утром, они всегда ограничивались  молитвой «Отче наш». И дело было не в том, что Лёка читал медленно и вдумчиво, а в том, что он как бы занимал место священника, и вот это совсем не нравилось. Проверить правильно он читает или нет, сделать замечание -  невозможно, молитвословов ни у кого нет, достать - невозможно, вот и прицепились, что он читает не как в церкви, не как пономарь, а с чувством и расстановкой».
Однако, Лёка продолжал читать утренние и вечерние молитвы, вдвоем с Андреем. Раскол вскоре усугубился еще глубже, когда «елоховский» потребовал, чтобы Лёка считал молитвы про себя.
- Они мешают тебе?
Пришлось уходить в дальний конец коридора, и там молиться. Там никогда не горел свет, и всегда царил полумрак. Вот в этот темный угол, выходивший неизвестно на какую сторону света, Лёка и обращал свои молитвы, представляя себя, как говорилось в самом начале «Молитвослова», перед лицом Божиим.
Несмотря на то, что отношения испортились, это не мешало ребятам разговаривать на церковные темы. Что удивило Лёку в очередной раз, Елоховский алтарник не знал Елоховского архи-чтеца Валерия. Штат собора оказался настолько раздут, что они даже не встречались. Зато Елоховский многое знал про патриарха. Он служил на всех патриарших службах. Перед тем, как что-то рассказать о патриархе, он важничал, и его начальственный тон  взялся именно  оттого, что он служил с самим патриархом, так понял Лёка. На пользу эти службы ему не шли.  Видно было, что он, действительно, много знает, но говорить многое нельзя. Рассказал он, например, что патриарх воевал в партизанском отряде. Когда какой-то член Политбюро насмешливо сказал о комплекции патриарха: «Обжираетесь вы там, в монастырях» и похлопал его по животу, патриарх ответил: «Обжираемся, я съел две пули».   А когда он узнал, что Лёка учится в творческом ВУЗе, сообщил, что патриарх учился в Литинституте. А как бы итогом его обучения стали несколько акафистов Богородице. 
«Скорбященский» чтец травил байки не хуже. У них в приходе был молодой парень, алтарник, которого после семинарии рукоположили и он служил в храме уже священником. Естественно, его все стали величать «отцом». У него была супруга, лет 20, она следила за подсвечниками. И ее стали называть «матушкой». Но некоторые смущались, и продолжали  звать ее по имени. Особенно смущались женщины послепенсионного возраста.  Потому что девочку следовало называть «матушкой», а сама эта  жена священника обращалась к ним только по имени. Никакой «матушки» им в обращении не полагалось.  Чтобы повысить свой авторитет, новоиспеченная пара священнического чина, стала добиваться неукоснительного  исполнения правила. И был случай, когда  пожилую женщину, продолжавшую  называть попадью по имени, удалили из прихода. А служила она там лет  десять.
Лёка представил себе отношения в приходе. Как какая-то девчонка называет мать пятерых детей по имени. А мать пятерых детей отвечает ей, не рожавшей: «да, матушка», «слушаюсь, матушка». И это «народ Божий», чьи имена написаны в книге Жизни. Земное отражение Евангелия кривлялось в кривом зеркале пародией.
- Гордыньку то надо оставлять  за порогом церкви, - с удовольствием комментировал Елоховский. - В церкви  не так, как в миру. Не по возрасту, а по чину почитают.
Слово «чин» неприятно кольнуло Лёку.
- Никаких чинов в церкви нет. Есть народ Божий, народ верных, - лаики, по-гречески, которые призваны к «царственному священству», они и есть клирики.  И таинства совершаются сообща, а не только какими-то посвященными. «Литургия» - это общее дело. Вот что означает это слово.
Это ты у кришнаита набрался? – усмехался Елоховский.
Лёка взял Евангелие, которое Елоховский хранил у себя под подушкой, и никогда не читал, и открыл Первое Послание Петра.
«И сами, как живые камни, устраивайте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить духовные жертвы, благоприятные Богу, Иисусом Христом... Вы род избранный, царственное священство, народ святой, люди взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет; некогда не народ, а ныне народ Божий».
«Народ Божий» то есть лаики по-гречески, - не удержался от комментария Лёка.
  - Евангелие только священник может читать, - вдруг заявил Елоховский.- Лёка был потрясен. Действительно, в церкви Евангелие читает только священник.  Но не только это, но даже  Евангельские слова, оказывается  можно пропускать мимо ушей, словно они обращены не к тебе, а кому-то другому.
Раскол углубился.
Служить в армии не хотелось, защищать атеистического монстра не хотелось, не хотелось так же «лежать» и «садиться». «Ни служить», «ни лежать», «ни садиться». Это звучало как лозунг, как клятва тех дней. Но еще больше не хотелось «уйти». Как год назад ушел из жизни Илья Габай, выпрыгнув из окна, - поэт, доведенный КГБ  до самоубийства. Впереди была темнота, это темное тревожное будущее звало их, и в эту темноту летели молитвы, но на этот раз, безответные, хотя и от сердца.
Андрей был посвящен в диссидентские круги, и знал многих, кто «сел» и кто «лег». На принудительном лечении лежал Петр Старчик. Лёка его тоже знал по пустыньке отца Тавриона. Он приезжал туда, прежде чем лечь. Все они были близки кругу отца Дмитрия. Знал Андрей и Зою Крахмальникову и  дьякона Глеба Якунина, и многих других, о которых время от времени говорили «голоса». 
Андрей знал отца Дмитрия Дудко очень хорошо. Ходил на беседы к нему домой. Читал его книги. Рассказывал он иногда вещи, поражавшие воображение. Первая книга отца Дмитрия была издана на Западе. И настолько стала там популярна, что ему на домашний адрес со всего мира шли письма. И если бы только письма, но и посылки,  бандероли. Иногда весьма внушительных размеров. Почтальон, немолодая сухонькая женщина,  отказалась доставлять весь этот непосильный ей груз. На почте выделили отцу Дмитрию специальный угол, в котором оставляли посылки, и раз в неделю на почту посылалась целая экспедиция. Нагружались и тащили мешки писем, ящики с посылками и мягкие бандероли. Это был бесконечный, изобильный  поток благодарности. Благодарность шла  самая искренняя и щедрая, оттого, что западные люди вдруг увидели в восточных людях тоже людей, пусть и отдаленно, однако напоминающих их самих. В своем отечестве отец Дмитрий за свои книги, как и полагается, наверное, за все хорошее и настоящее, был гоним. Гоним и от церкви и от государства. Он и умер с белым крестом на груди, который носят только новоначальные священники. По всему, стало быть, это настоящие книги. Они и до сих пор малоизвестны. Ну да, откуда и узнать о настоящем. Известно только сальное и мыльное. А значит, их время еще не пришло, еще впереди.
Письма на английском еще можно было прочитать, и ответить, но  с письмами на других языках были трудности. Зато с посылками никаких трудностей. В основном в них были  неподъемные книги по искусству. Толстенные, тяжеленные и драгоценные. Да, стоили они баснословно. Собственно, они и предназначались для продажи, потому что иными способами поддержать приход батюшки было невозможно. По сути, отец Дмитрий построил свою церковь, уникальную, международную, вне конфессиональную, которая простиралась по всей земле.  Те, до кого дошли его книги и тронули рассказы, объединялись в одну христианскую общину. Литература стала апостольским посланием, созидающим церковь. В письмах непременно были синодики, имена тех, за кого просили молиться. Были истории из своего церковного опыта. Непременные атрибуты церкви. Свидетельства любви.
Палата поменялась полностью, а их четверых никак не выписывали. Кришнаита перевели из экспертизы в какой-то лечебный корпус. Говорили, что теперь он «спит». Бормотание мантры не лечилось. Наоборот, оно росло, ширилось, и превращалось в танцы, похожие на конвульсии. С ним страшно было находиться рядом. «Наверное, Иисусова молитва, тоже может довести до такого состояния» – думал Лека.
Трех психиатров видел Лёка в своей жизни и все трое были с признаками большого прибабаха. И психиатр  в военкомате, и в приемном отделении, и главный врач в наркологическом отделении особенно. Но оказалось, что это не все сюрпризы, которые приготовили ему психиатры. Никаких обходов врачебных, осмотров, лечений, анализов, ко всему этому Лёка давно привык в больницах, в которых лежал раньше, тут не  было. Анализ мочи тут никого не интересовал.
Но однажды утром, после утренней молитвы у темной стены, медсестра  вызвала  его.
- Пойдемте к лечащему врачу.
- Наконец-то, - откликнулся Лёка, уже две недели тут, а лечащего врача в глаза не видел.
Медсестра была  закалена  и привычна к выходкам психов, поэтому ничего не ответила, только блеснула стальным взглядом.
Идти далеко не пришлось. Всегда закрытая дверь в другом конце коридора  на этот раз открылась… и Лёка предстал перед очаровательной девушкой в белом халатике. Его взгляд сразу скользнул вниз, но нет, на этот раз никаких мини юбок. Все прилично, закрыто, и тихие неяркие цвета брюк и кофточки не бросались в глаза.
Она назвала его по имени, по настоящему имени, чем сразу расположила к себе. И обращалась она к нему  совсем не как к пациенту или больному, а совсем по-дружески. И непринужденно завязала беседу. И говорила, что приболела, и не появлялась на работе, поэтому так  они поздно знакомятся.  «Знакомятся!» - вот это слово совсем смутило Лёку, потому что с такой девушкой он бы и не отказался познакомиться. «Ну, как вы устроились у нас. Я знаю, вы нашли друзей. Так что не скучаете».
Лёка с друзьями давно поняли, что все отделение нашпиговано микрофонами, поэтому врачи не нуждаются в обходах, прослушают фонограмму, и в курсе всего. Слава Богу, тогда видеокамер еще не изобоели. Поэтому жизнь даже в психушке была вполне сносной, если нужно передать что-то по секрету, то шептали на ухо, либо говорили в туалете, включая кран.
- Я вижу, вы уже  познакомились с нашим главным врачом,  – сказал она, листая его личное дело. Или как там у них называлась его карточка.
Это слово: «знакомиться»,  она употребляла не только по отношению к себе. Но и ко всей жизни в крызе, что Лёку  несколько разочаровало.
- Я бы предпочел  ни с кем больше тут не знакомиться, кроме вас,- сделал он комплимент, выделив это слово курсивом.
 - А что так, а почему, -  абсолютно искренне удивилась  девушка - лечащий врач.
- Ну, потому хотя бы, что ваш главный врач пообещал выбить из меня Бога, и отучить молиться.
Девушка – лечащий врач, неожиданно весело рассмеялась. Ее смех порхал по всему кабинету, и казалось, ни одной вещи в кабинете не осталось, которая бы не поддалась, не поддержала этот веселый, беззаботный смех, и не смеялось в месте с этой очаровательной девушкой.
- Наш… - и она назвала врача по имени отчеству, - крупный ученый, доктор наук. Специалист как раз по религиозным психозам. У него и монографии на эту тему. Да он всю  псалтырь и книги пророков, наизусть знает.  – И она замахала руками, давая понять какой это, безусловно, замечательный специалист, и великий ученый. - У него такая методика, как бы выведения из себя. Не обращайте внимания. Это всего-навсего лечебный прием, диагностирующий реакции. Вы прошли этот тест успешно. У вас все нормально. Не переживайте.
- Ничего себе тест…Это самая настоящая провокация.
 - Вот-вот, так и есть, вы сами догадались. Это такая провокационная диагностика. Слова, способные спровоцировать агрессию. А вы не поддались.   Не возбудились, проявили выдержку.
- А вот тут вы меня не порадовали. Я бы предпочел  быть больным. И возбужденным.
Тут девушка - лечащий врач ненадолго задумалась.
- Понимаю, понимаю, в армию не хотите, так на этот счет не беспокойтесь, от армии вы уже освобождены.  Наблюдаетесь тут просто, ну, скажем, в научных целях.
 - А мегера из приемного отделения, это вы считает тоже нормальный человек? Специалист по Лермонтову.
- Кто это, кто это.  Кто это…  затараторила девушка - лечащий врач, перелистывая карточку - личное дело Лёки в начало.
- А-а-а-а!   - Радостно воскликнула она, найдя нужное место, - так это Ленка, его ученица. Да, к ней на зуб лучше не попадать. Чем она вас задела? Скоро защитит  кандидатскую. Очень перспективный ученый. Не переживайте, и у нее вполне нормальный отзыв и через нее вы прошли без назначения лечения.  Никаких тормозящих препаратов. И она погрузилась в чтение. И приговаривала – что-то весело себе под нос.
- Так что у вас с ней произошло?
 - Её не накормили обедом, и она всю свою злость сорвала на мне.
- Ну, вы  войдите в ее положение, Пожалейте, девушка  сутками, бедная принимает тяжелых больных и осталась без обеда… Это у нас бывает.
Она умоляюще посмотрела Лёке в глаза, и кто бы мог противиться таким умоляющим глазам ангела.
 - Без обид, ладно. Вы же умный человек. 
- Что же она у вас  спрашивала?
- Она интересовалась, вижу ли я ангелов, и как с ними общаюсь.
Глаза у лечащего врача заискрились. Щеки заалели. И в кабинет заглянуло солнце.
- И что же вы ответили?
- Я ответил тогда, что  еще пока не общался с ними. Теперь же я мог бы ответить по-другому.
- А как бы вы ответили по-другому? – Забеспокоилась лечащий врач. И замерла в ожидании,  и  неотрывно смотрела на Лёку своими голубыми сияющими глазами.
- Я бы ответил, что видел. И говорил с ним.
- И какой же это был ангел?
Лёка, наконец, вспомнил, что он все-таки не только христианин, но мужчина, артист и свободный художник. И сказал абсолютно серьезно, даже без тени улыбки.
- Это вы.
Лечащий врач так же серьезно смотрела на него. А потом, прижав  пальчик к губам, ответила.
- Т-с-с... Только об этом никому. Хорошо?
- Договорились.
 И она опять весело рассмеялась.  И опять кабинет заполнили веселые лучики, и разбежались, запрыгали, достигая самых темных и пыльных уголков.
Потом Лёка много раз хотел попасть на прием к этой девушке. Она  же вроде считалась  его лечащим врачом. Но больше «свиданий» не назначалось. Дверь кабинета была всегда  закрыта. Заглянуть туда, подергать за ручку не удавалось, потому что дверь  находилась  на другом конце коридора, перегороженного железной дверью с замком. Лёка подходил к железной двери и смотрел через тусклое зарешеченное стекло в коридор противоположной стороны,  мечтая хотя бы мимолетно увидеть ее.  Но на той стороне вообще никто не ходил, и дверь в кабинет оставалась закрытой.
Он спрашивал у медсестры о своем лечащем враче. Медсестра  казалась очень удивленной, и даже насторожилась, когда Лёка рассказал ей, что она водила его в тот вечно закрытый кабинет на прием к … ангелу, хотел сказать Лёка, но вовремя спохватился, к «лечащему врачу». Она уверяла, что  там никакого кабинета нет. И комната всегда  закрыта, и он там не мог быть.  Лёка настаивал на своём, и описывал девушку, лечащего врача, которая его принимала. Медсестра не хотела ничего даже слышать. И отправила его назад в палату. «Нечего тут слоняться, и морочить голову мне».
Его друзья тоже ничего не слыхали о чудесной девушке-психиатре. За железную дверь никого не водили.
Андрей оказался знатоком советской психиатрии, о которой  ему было все известно через «самиздат». Он читал какую-то книгу под названием «Карающая медицина» и рассказывал о «вялотекущей  шизофрении», «синдроме реформаторства». И об академике Снежневском, который сделал великие открытия, записав  религиозных людей в особый отряд шизофреников. Религиозность по его классификации, являлась одним из верных симптомов шизофрении.  То, что в психбольницах собирали христиан, было совсем не случайностью, а «научной», медицинской практикой.
Лёка думал, что будет тут продолжать «косить», выдумывать несуществующие болезни и жалобы, оказалось, все наоборот, тут надо вести себя предельно осторожно, чтобы  не получить «лечения» и лишнего срока. Надо «притворяться» наоборот, - как можно более здоровым. Но модель поведения «здорового» никак не складывалась. Брать пример с «Елоховского», который заправлял свою койку и стоял  возле нее словно часовой весь день, совсем не хотелось. Такое поведение представлялось Лёке совершенно противоестественным и подозрительным. И Лёка целыми днями продолжал валяться в кровати читать Библию, и учить псалмы.
Андрей оказался не только диссидентом советской власти, но и церковной, - ярым противником РПЦ.   Он считал, что  Патриархия исказила все  православные молитвы. Упразднила молитву за царя, и молитву  за отечество. Патриархия теперь молится за богоборцев, не за то, чтобы богоборцы погибли, а за их здравие. «За богохранимую страну  Российскую, властех и воинстве ея», а надо бы молиться, чтобы не было их богоборческой власти и воинства.
- А как же твой отец молится?
Оказалось, что у них  на хуторе священник 1890 года рождения переделал эту ектенью и молится «О воцерковлении богохранимой страны Российской, властех и воинстве ея».  Всего одно слово, а смысл в корне меняется.  Это Лёка  одобрил. Но не верилось, что священнику так позволяют молиться. «Когда приезжает благочинный, то настоятель молится как все» - говорил Андрей. А потом  продолжает по своему. Это был единственный  священник на всей земле, который вымаливал богоборческую власть. И молитва его была ведь услышана!
Андрей, почувствовав, что нашел своего единомышленника,  уговорил изменить  и молитву за Отчизну. В молитвословах эта молитва звучала так:
«Спаси , Господи, люди твоя, и сохрани достояние Твое, победы на сопротивныя даруяй, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство».
И Лёка, прилежно заучив ее, так и молился. Но Андрей объяснил, что раньше тут стояло конкретно кому победу на «сопротивныя даруй». А РПЦ убрала, кому надо дать победу на сопротивныя, и молитва потеряла всяческий смысл.  А стояло там имя Помазанника Божия. Поскольку Помазанник Божий свергнут нечестивцами и ритуально убит, они решили вставить вместо его имени «православным христианам победы на сопротивныя даруяй». Их совместная молитва теперь обретала совершенно особый смысл. И то, что они единственные так осмысленно молятся, придавало им сил. Они молились, как заговорщики. И заговорщиков было трое: Андрей, Лёка и Сам Христос. Потому что по обетованию «Если двое или трое соберутся во имя мое, то и я посреди их».
Время шло, приближалось Рождество, а Лёку все не выписывали. Регента, «елоховского» и «скорбященского» повыписывали одного за другим. И они продолжили свою жизнь «в миру»  белобилетниками. Пение на два голоса стало совсем тихим.
И самое странное, что к нему никто из его знакомых христиан за все это время не пришел. Ведь все знали, что он здесь. Все сочувствовали,  - «гоним!». «За веру!» И, тем не менее, никто не появлялся.
Конец лаиков
Однажды, уже после Нового Года, он вдруг увидел за стеклом Аркадия.  Он приближался в длинном, черном, как та черная стена, которой молился Лёка. Словно та стена и отлепила его  из себя, вылепила из тени, к которой обращал Лёка молитвы. Ожила и явилась ему. Длинное и черное оказалось подрясником. Подрясник путался под ногами, и был таким длинным, что скрывал ботинки. Они похристосовались. Аркадий, - не поинтересовался здоровьем Лёки, ни как он тут живет, первое, он сказал, что его теперь надо называть не просто Аркадием,  а отцом Аркадием, потому что он посвящен в дьякона. «Во диаконы». Пока Лёка отсутствовал, события на воле развивались стремительно. Митя Стернов и Аркаша Шапов поступили в семинарию.   
Аркашу сразу поставили «во диаконы», а Митю сразу взяли во второй класс и тоже облачили в сан дьяконский.
Два дьякона из их кружка. Митя Стернов стал дьяконом! Эта новость сняла всю усталость. Все напряжение  бессмысленного сидения или лучше сказать лежания, последних недель. Но почему же он не зашел? Лёка был безмерно рад за него. Ведь это он поучаствовал в его судьбе. Он свел его с кружком Валеры, где его и подготовили к семинарии.  Лёка познакомился с Митей при самых рискованных обстоятельствах. Он вышел из метро Маяковская и проходил мимо ресторана София, тут из ресторана и показался этот Митя. Он был немного пьян, но самое главное, что на его рубашке не наблюдалось ни одной пуговицы, а лицо несло следы чьих-то резких и неласковых прикосновений. По пояс голым по улице Горького ходить не принято, его бы сразу забрали в милицию. Он неожиданно обратился к Лёке, испуганно отшатнувшемуся от пьяного.
- У тебя нет чего-нибудь, прикрыться?
Роста Митя был гигантского и в распахнутой рубашке читался четкий рельеф накаченного пресса. Несмотря на свой бойцовский вид, производил он впечатление добродушного деревенского увальня, белобрысого, нескладного, про таких говорят «рубаха-парень». Но вот рубахи у него на этот раз, не нашлось. Рубахи ждали от Лёки. Лёка  послушно полез в портфель, где рядом со стихами, которые он нес в журнал «Юность», лежал  плащ «болонья». Вот эта, модная «болонья» очень пригодилась и прикрыла срамоту Мити. Так они познакомились, а потом подружились, и Лёка свел  Митю с кружком по изучению Евангелия. И вот теперь этот парень, некогда подравшийся в ресторане «София», что означает «мудрость» – посвящен в первую степень церковного посвящения. Будучи избран из народа Божьего – лаиков, в царственное священство. Первая… значит, будут и другие ступени. Господи, неведомы пути твои.
- Хорошо, Аркаша, буду называть тебя «отцом», если так необходимо. – Заулыбался Лёка. – Даже если Христос в Евангелии говорит: «отцом никого не называйте, ибо один у вас Отец Небесный». Ты будешь моим вторым отцом.
Аркадий не был склонен шутить. В нем появилось что-то от чиновника. Вместо дружеского разговора, из него полились нравоучения. Нравоучения самые банальные. Надо смиряться, каяться, никого не осуждать. Лёка не верил собственным глазам. Насколько изменился Аркадий.
- В церкви надо все принимать, - отвечал он, - если ты что-то не принимаешь, значит, ты не церковный.
Лёка  был потрясен такой переменой. Чиновник от церкви  явился к нему, а совсем не друг Аркадий с которым они ходили по подворотням Москвы.
- Меня Христос в церковь принял, а не ты, не патриархия. Что значит я не церковный?  Ты меня отлучаешь? Я думаю, что Христа надо слушать, а не патриархию.
Отец Аркадий. Буду называть тебя, как скажешь. Хоть прадед Аркадий. Может тогда на и «вы»?
 -- Можно на «ты» – соизволил снизойти отец Аркадий.
- Про это ваша церковь ничего не говорит? – Лёка  чувствовал кожей, что отношения  медленно  переходят во враждебные. В нем поднималась темная волна агрессии. Хотелось сопротивляться этому «отцу», так же как и  врачам, желавшим его «отучить молиться». – А почему меня ты  называешь какой-то кличкой тогда? Я понимаю, ты принял чин ангельский, теперь тебе все наше земное не указ. Стал начальником, и теперь я прах у твоих ног. Недостоин коснуться кончиков твоих крыльев. А ты знаешь, я бы попросил тебя называть меня на «Вы» и по имени отчеству. Так полагается у нас, простых смертных.
Аркадий  и ухом не повел. Теперь он вообще перестал Лёку как-либо называть. Ни по имени, ни по отчеству, ни по прозвищу. Стал говорить о смирении, о том, что все надо принимать от Бога. И беды и трудности. И особенно в праздник Рождества. Надо смиряться, как и Христос смиренно возлег в вертепе, родившись от Девы.
- Какое смирение. Тут надо Сопротивление. Потому что тут тебя смиряют в лагерную пыль. Очень трудно здесь жить. Вынужденное безделье, лишение свободы, очень угнетает. 
- Значит лаиков больше нет? - вырвалось у Лёки, когда он понял настигшую их всех трагедию.
Лаиков больше не существовало. Кружок распался.  И распад его был ужасен. Валера сошел  с ума. Сошел по настоящему. Ему вызвали скорую помощь, и свезли в сумасшедший дом. «Вот почему никто ко мне не приходил», - думал Лёка. «Вот до чего доводит недостойное причащение», - поучал Аркадий. Юра Кочетов отделился и теперь у него свой кружок «лаиков». Отца Виктора запретили в служении за то, что он причащал  Запасными Дарами и раздавал их на руки. «А кто донес?» - Допытывался Лёка.  Аркадий все отрицал. Епископ велел Аркадию обойти всех, у кого хранились Дары. И собрать их. 
- Аркаш. Ой, извини, отец, а ты, вообще, за чем пришел? – как бы  проснувшись, спросил Лёка
Как ни странно, вопрос вызвал небольшое замешательство. А потом Аркадий ответил, что по благословению епископа. Эти слова не столько рассмешили Лёку, сколько устрашили.
- Чтобы навещать  человека в заточении нужно благословение епископа?  И какой же епископ мной интересуется.
- Ректор Духовной Академии и Семинарии. У тебя ведь есть Святые Дары? Мне поручено их у тебя взять. Ты не должен их хранить. Тебе лучше по-хорошему отдать. Все равно их у тебя отберут. Ты не должен  иметь их.
- Отберут? Кто отберет?
- Лучше по хорошему отдай.
-  Верну тому, кто мне их дал, отцу Виктору.
- Отца Виктора больше нет.
- Как это нет? Он умер?
- Нет, но он больше не священник и запрещен в служении.
 - А как узнали? Кто-то ведь донес. Кто стукнул?
- У тебя есть Святые Дары? – строго спросило Аркадий.
Лёка хотел не сознаваться. Но соврать не смог. И поэтому промолчал.
Значит, он пришел не для того, чтобы навестить меня, а чтобы Дары отобрать. Христа отобрать.  Теперь все прояснялось, встало на свои места.  Ему и дела нет, как нас тут мучают.  Дары отобрать и распрощаться. Не-е-ет, я ему не дам Дары.
- Где они? Где ты хранишь Святые Дары? И тебе надо покаяться на исповеди.  -  Лёка не верил своим ушам.
 - А в чем каяться? В том, что я молился и причащался?
 - Так причащаться нельзя. Это самочиние.
 - Ты пришел для того, чтобы забрать у меня Дары, а не для того, чтобы навестить гонимого за Христа.  Ничего не спрашиваешь, как мы тут.
Лёка хотел рассказать, что  тут собрался целый собор церквей. Ему так хотелось поделиться всем, что он тут узнал. И как они вместе молятся. Но Аркадий никакого интереса не проявил, и Лёка не рассказывал.
- А я знаю, как вы тут. – Аркадий прямо смотрел в глаза Лёке своими большими, гипнотическими глазами, так, словно уличал его во лжи. Лёка помнил, как на Агапе  Аркадий  первый сказал, что это конечно гонение, если за Христа в психбольницу.
- И никакого лечения  тебе не назначили, скоро отпустят, скорее всего, освободят от армии. Психика твоя не позволяет тебе выносить сильные нагрузки. Можешь сорваться. А там и нагрузки и оружие. Никакого гонения нет. Ты тут не за Христа вовсе, а по индивидуальным особенностям психики.
Лёка был потрясен. Ему, очевидно, передавали слова врача, который обещал вышибить из него Бога.  Он хотел сказать, что врач пообещал отучить его и молиться.  Но говорить было некому. Перед ним сидел не Аркадий, а какая-то машина. Какой-то чиновник, как две капли похожий на тех, кто принимал Лёку в комсомол. И то они выглядели живее и охотно шутили.
 - Мы же с тобой искали русского Фауста.   – Пытался вернуть прежнего Аркашу Лёка. Но нет. Перед ним сидел Отец Аркадий, а совсем не Аркаша. Неумолимый и суровый. Чиновник от Патриархии.
 - Тебе придется отдать. Лучше сам верни, это не положено тебе хранить. Принимать Тело и Кровь Христову  без подготовки, в домашних условиях, страшный грех. Ведь предупреждал апостол. Многие из вас, поэтому болеют, и даже умирают, когда причащаешься недостойно. И Валера сошел с ума из-за этого. Его сюда привезли.
- А где Митя? - Спросил вдруг Лёка, смутно о чем-то догадавшись.
Предчувствия оправдались. Митя, - отец Дмитрий. Тоже был тут.
Мы решили вас навестить. Отец Дмитрий пошел к Валере, а я к тебе.
Митя был тут, и не поднялся к нему. Лёка даже потянулся заглянуть в зарешеченное окно. Но самое удивительное, что и Валера тут.
- Всех собрал нас тут Господь. Но по разные стороны решетки. Вы нам помочь должны, а не гнать вместе с безбожниками.
 - Поверь, я пришел помочь.
Прием посетителей  происходил в самом большом помещении. Столовой. Окружающие с самого начала косились на длиннополого посетителя. А когда разговор их стал громче, и приобрел  больше энергии, многие стали оглядываться. Отделение экспертизы примыкало к отделению наркологии, где лечились алкоголики. И всякий раз, когда возникало в воздухе небывалое слово «Святые Дары»,  сизые носы неизменно поворачивались к ним, и прислушивались.
Поймав на себе взгляд одного из забулдыг, к которому пришла такая же, как и он, несчастная, замученная алкоголем жена, Лёка, улыбнувшись, и чтобы разрядить накалившуюся обстановку, предложил.
- А вот «святой отец», хотите поговорить с ним? – и повел рукой в сторону Аркадия.
Алкоголик чего-то недопонял и отшатнулся от них.
На его место подсел Андрей. Его интерес был вполне понятен. Откуда ему знать, что пришел  на этот раз не друг, а враг в образе клирика. Но совсем не лаика.
- Значит это все-таки ты – Иуда, ты донес на отца Виктора? А ведь вместе клялись: «Не врагам твоим тайну повем, ни лобзания тебе дам, яко Иуда…» Вот в чем грех, а не в том, что мы Христа любим.
- Нет, это не я. Отец Виктор в другой епархии. В Московской области. И отец Виктор совсем не Христос. Он нарушил каноны, и епископ его запретил в служении. А скоро его лишат и священного сана.
- Откуда же твой епископ знает  обо всем, если он из другой епархии?
- Когда ты будешь исповедоваться и тебе надо рассказать об этом.
- На исповеди настучал, значит. А ты знаешь, что исповедоваться надо в своих грехах, а не в чужих?
- То, что я хранил дары, будучи мирянином, грех, я его и исповедовал.
- Будучи лаиком… - уточнил Лёка.
- Это одно и тоже.
- А как же «царственное священство, народ святой?»
-  Это образы. Ты же не скажешь о себе, что ты Свет Миру?
- Свет миру Христос, а не ты и не твой епископ. Свет миру те, кто исповедует веру открыто, кто верит во Христа и исповедует его, и терпит мучения за Него.
- Ну, у тебя никаких мучений нет. Я говорил с врачом, Никакого лечения тебе не прописано.
- Значит, я здоров, однако  до сих пор тут. Уже второй месяц. Не знаю, что тебе сказал врач, мне он сказал, что отучит меня молиться.
- Молиться не запретишь, - вздохнул отец Аркадий, словно разговаривал с беспросветным, совсем  безнадежным грешником.
- Хорошо, я расскажу, на исповеди, что пришел ко мне волк и хочет забрать у меня Христа. А, знаешь, ты не первый. Я постоянно встречаю таких.  Но они ничего не могут сделать.  Только избить, отравить препаратами. Посадить в тюрьму, в сумасшедший дом.
Аркадий не стал ожидать продолжения, встал и направился к выходу. Но не к тому, который вел на улицу, а к тому, который вел в кабинет заведующего. Настала пора решительных действий. Лёка нагнулся под стол, делая вид, что завязывает ботинок, и снял с шеи ладанку с Дарами.
- Андрей, спрячь это, а то у меня отберут, – и он сунул незаметно кулёчек с Дарами Андрею.
- А что  это?
- Это Святые Дары.
Лёка увидел, что Андрей, сначала улыбавшийся, настроенный на благодатный  разговор со служителем церкви, впадает в ступор и вообще не понимает о чем речь. Даже не понимает что такое «Святые Дары».
- Святые Дары? Чьи дары, – переспросил Андрей.
-  Ну, это… сначала Лёка хотел сказать, что это Причастие, Тело и Кровь Христовы. Но потом по наитию, вместо того, чтобы углубляться в богословские споры, сказал проще.
- Это святыня. Ее хотят отобрать. Ее надо спрятать.
Лёка вдруг увидел, что попал в точку. В глазах Андрея зажегся диссидентский бесенок. «Запрещенное… хотят отобрать…» А значит и наказать. Для него это были кодовые слова. Он жил в состоянии постоянной готовности к атаке, агрессии и был готов дать отпор. Конспирация сидела у него в крови.  Он тут же положил ладанку в карман и вышел из комнаты. Лёка знал, куда он пошел. Он пошел к их тайнику. Плохи те мальчики, у которых нет в жизни надежного тайника. И у них был, в пустой стене, за обоями. В той самой, темной стене.  Провал в стене не заштукатурили, а сразу закрыли обоями. И они случайно открыли его, когда треснули обои за  горячей трубой. Ниша образовалась небольшая, но чтобы спрятать пакетик с Дарами, вполне годилась.   
Лишних вопросов Андрей не задавал. Им руководил не разум, но инстинкт.  Инстинкт на животном уровне. Инстинкт вечно гонимых. Лёка в Андрея свято верил. Он был уверен, что если бы его стали даже пытать, он бы ничего не сказал о вверенных ему Дарах, о вверенной ему чужой тайне. Да он и так ничего не знал о ней. О чужой Тайне, но был готов отдать жизнь, чтобы  не поведать врагам тайну. Чужую тайну. И на этот раз, самую важную тайну. Тайну Тайной Вечери.
Освободившись от Святых Даров, Лёка почувствовал невероятное облегчение.  Словно тяжкий груз спал с его плеч. Он почувствовал, как тяжело, носить эту святыню. И как ответственно. А теперь он свободен. Свободной делала, конечно, только Истина.  А не свобода от истины. «Истина сделает вас свободными». Но  сейчас истина состояла в том, что Лёка был готов к любым мучениям. А врагам он Тайну не расскажет. Не фашистам, а врагам, похлеще фашистов. Врагам Христовым. 
Лёка почувствовал  невероятный подъем сил. Он почувствовал, что наконец-то делает в своей жизни что-то правильное.
И, действительно, скоро из двери показался недовольный санитар. И приблизился к нему.
- Отдай, что за сухари ты там спрятал? – На Лёку дохнуло превосходным перегаром. Таким крепким, что он зажмурился, передернул плечами, словно сам выпил стакан водки и вроде бы даже захмелел слегка. На столе в тарелке лежал  кусочек черного хлеба. Лёка посолил его и передал тарелочку санитару.
- На, возьми сухарик. – Сказал он голосом юродивого.  – Занюхай.
- Вставай, пошли к врачу. – Грубо приказал санитар.
Лёка заложил руки за спину и покорно пошел впереди санитара.
В кабинете, как и ожидал Лёка, сидел отец Аркадий. Завотделением находился в самом веселом расположении духа. Он был безумно счастлив церковной ссоре.
- Так, вот и он. Что прикажете с ним делать? – спросил, ухмыляясь, доктор.
- Может костер?
-  Я повторяю, - спокойно, как можно более миролюбиво заговорил отец Аркадий. – Он прячет и не отдает вещь, которая принадлежит Церкви, и которую он не имеет права у себя держать.
- А что же это, запрещенное?
- Это Христос, -  вставил Лёка, – и не Церковь, а Патриархат запрещает Его.
- Ну-ну, - Христа мы вам оставим, побойтесь Бога так говорить, - ухмыльнулся врач.
- Это сухарики, которые могут быть в пузырьке или в целлофановом пакете, – отец Аркадий не отступал. Наверное, за разоблачение ереси и заговора против Московской Патриархии, ему пообещали какую-то награду, быстрое продвижение по службе. Иначе что им двигало?
- Есть у вас эти «сухарики»? – брезгливо поморщившись на это слово, спросил врач.
- Есть, я предложил  санитару, он отказался. Даже посолил.
- Где же они?
Лёка двинулся в столовую, но врач остановил его и послал санитара.
Недовольный санитар принес тарелочку с посоленным ломтиком черного хлеба. Тарелочку  поставили на стол врача. И все смотрели на нее.
- Это… - спросил врач. И не дожидаясь ответа, придвинул тарелку к отцу Аркадию.
- Нет, это должны быть маленькие сухарики белого, пшеничного хлеба.
- Квасного? – удивился ни с того, ни с сего врач. Как водится, он, конечно, был еврей. По крайней мере, с «прожидью», как иногда ласково говорили на Руси. И в этом вопросе весь еврей из него и выскочил.
- Да. – Подтвердил отец Аркадий. – С вкраплением красного. От капель вина.
- О-ооо, - поиздевался  врач. – Как изысканно. Квасная булка с вином. А какого вина?
- Ну, просто красного вина.
- Что значит просто красного вина? Сухого, марочного, крепленого, фруктового. – Тут врач даже  зажмурился от удовольствия. – Вино просто красным не бывает. Каждое вино особенное. Какой выдержки вино?  Ординарное или многолетнее, марочное? Разница, вы знаете,  непомерная. Одно можно пить литрами, а другое только глоточками.
Завотделением оказался знатоком вин, как никак он был наркологом, и знакомство с винами тоже отчасти входило в круг его профессиональных обязанностей. Если каждый день разговаривать о спиртном, станешь специалистом.
- Ну, обычно кагор употребляется. – Наконец сдался отец Аркадий.
- О, кагор. Кагор с белым, квасным хлебом. Да у вас губа не дура я вижу. Вы знаете толк. Ну, что ж, будем обыскивать. Раздевайтесь.
Лёка послушно разделся. До трусов. А потом ради озорства снял и трусы.
- Значит, эти сухарики, белого, пшеничного, квасного хлеба, с вкраплением красного от капель кагора, которые ему нельзя иметь, потому что они принадлежат Церкви, он пронес тайно в мое отделение?
- Да,  - отозвался отец Аркадий.
- Позовите медсестру! – вдруг заорал врач.
Пришла медсестра и подтвердила, что видела сухарики, когда принимала пациента и запретила их хранить в стеклянном  пузырьке. И они были переложены в целлофановый пакет. «Сухари иметь разрешено», - сказала она заведующему. Лёка понял, что запираться  бесполезно, он изобличен,  и надо избирать другую тактику.
- И где же эти белые сухарики, окропленные кагором, достояние Церкви?
- Достояние Церкви это Христос, - отвечал Лёка. –  Христос у меня в сердце. А сухарики я отдам, насушу и отдам. А те я все уже употребил… съел.
Вся одежда была обыскана. Карманы вывернуты. Обыски в психиатрии были обычным делом. Поэтому проходило все быстро и профессионально.
- Проверьте задний проход.
Лёка послушно нагнулся и ощутил пальцы в резиновой перчатке о себя в заднем проходе.
- Тут Христа еще никому не приходило в голову искать, - заявил Лёка.
- И все же, что это за достояние Церкви, вы можете мне объяснить поподробнее, - спросил  доктор. - И почему оно причинит вред нашему пациенту. И при чем тут сухари?
 - Я бы предпочел не вдаваться в детали богословские, а просто, получить назад то, что спрятал ваш подопечный.
- Ну, мой подопечный находится под наблюдением. Так что скорее это ваш подопечный, – вступил в полемику доктор, - которого вы хотите на  меня спихнуть.  Какой вред причинят ему сухари?  Я должен знать, чтобы предупредить вред или обеспечить лечение.  И если вы пришли ко мне и просите о чем-то, то надо объясниться.
Ряса у отца Аркадия была новая, выглаженная, с пришитым белым воротничком, так что выглядел отец Аркадий очень представительно. Ну, прямо как западный ксендз. Или даже кардинал. Сходство усиливало то, что «отец» был чисто выбрит. Как полагалось семинаристам. И совсем не походил на русского батюшку.
Отец Аркадий поднялся, поклонился:
- Мне пора, сухарики уже употреблены, значит и искать нечего, спасибо за помощь.
Но уйти ему не дали.
- Я жду ответа на свой вопрос. Может быть, человеку нужна внутриполостная операция, может быть, обойдемся промыванием желудка. А вы уходите, оставляя вашего  подопечного в беде. И какой вред причинит ему «Достояние Церкви»? - Произнес он с нажимом. Физический, психический, моральный, или духовный?
Отец Аркадий двинулся уйти, но увидел, что дверь перегорожена мрачным санитаром и не решился его отодвинуть. Хотя санитар там стоял все время их разговора и только по видимости преграждал путь, а не на самом деле.  Отец Аркадий в нерешительности, так и застыл посредине комнаты.
- Позвольте мне уйти.
- А вы знаете, что оставление  человека в опасности является Уголовным преступлением?
Самоуверенности в отце Аркадии поубавилось.
- Понимаете, это на самом деле только вид у сухариков хлеба и вина, но на самом деле, это Тело и Кровь Христовы, которые и могут причинить вред  недостойно, самовольно ими распоряжающимися и употребляющими.
- Ах, вот оно что. – На самом деле заведующий давно это понял, и только издевался. – Значит, Тело и Кровь Христовы, - и тут он воздел руки к небу, могут убить, причинить вред?
- Неправильное лечение, неправильный диагноз, тоже могут убить, причинить вред. Святые Дары, это врачество, но в руках недостойных, грешных, они никакой пользы не принесут. А только повредят.
- В нашем отделении Святые Дары, Тело и Кровь Христовы, – сказал врач, обращаясь к своим сотрудникам. Санитару и медсестре. – Сподобились посещения Гос-по-да-ааа! – театрально  растянул он слово.
Воцарилась торжественная пауза.
- Снимите обувь вашу, ибо земля на которой вы стоите, свята.
Наденьте брачные одежды.
Белые халаты подойдут? – вдруг спросил он у отца Аркадия.
- Нам тоже угрожает опасность.
- Вы  грешили? – вдруг он заорал на медсестру и санитара.
- Кайтесь, пока не поздно! На колени! Просите прощения у Отца! – и он решительно показал пальцем на отца Аркадия. 
- Так может, я пойду? – спросил  голый, всеми забытый  Лёка из своего угла. – Мне уже плохо. И холодно мне тут с вами. И неудобно.
- А ты вообще, молчи. Из-за тебя мы все согрешили. «Не узнали времени посещения  Моего...»  - И  тут заведующий неожиданно возопил.
«И вострепещут от лица Моего рыбы морские и птицы небесные, и звери полевые и всё пресмыкающееся и ползающее по земле, и все люди, которые на лице земли, и обрушатся горы и упадут утесы, и все стены падут на землю».
Врач на глазах менялся неузнаваемо. Вид его ужасал. Волосы как-то сами собой поднялись вверх. И каждая волосинка как бы отталкивалась от другой. Топорщились борода и усы.  Глаза расширились, а белки, превратились в оранжевые. Внутри него кипело чудовищное давление, которое, наверное,  могло быть только в центре Юпитера. Это давление  выдавливало из него  слова, которые летели как протуберанцы  из Солнца – во все концы  вселенной.
«И буду судиться с ним моровою язвою и кровопролитием, и пролью на него и на полки его и на многие народы, которые с ним, всепотопляющий дождь и каменный град, и огонь и серу; и покажу Мое величие и святость Мою, и явлю себя перед глазами многих народов, - и узнают, что Я – Господь».
Во враче явно пропадал талант трагика. Лёка уже видел его в этой роли, и он не переигрывал. Ужас охватывал постепенно, ужас шел откуда-то из почек, спускался в печень и потом поднимаясь вверх, впивался в  мозг мертвой  хваткой, так что мозг переставал вообще соображать.  Лёка не стал дожидаться, пока врач процитирует всего пророка Иезекииля, то, что он знает не только всех библейских пророков, но и Псалтырь, наизусть, он уже был проинформирован, девушкой - лечащим врачом,  и стал одевать штаны. Но все попытки попасть ногой в штанину  оказались безуспешны. Мозг уже не работал. Из кабинета один за другим стали вылетать люди. И небритый, непохмеленный санитар, еще более свирепый, чем с утра, за ним старшая медсестра, мчавшаяся за  шприцем, семинарист первого класса, ныне диакон и отец, и самый последний, не успевший одеться, запутавшийся в штанине, скачущий на одной ноге, голый  студент-белобилетник.  Они вбежали в полную народа столовую, наделав много шума, а из раскрытых дверей кабинета все неслось: «И узнают, что я – Господь!»
В столовой все затихли и недоуменно смотрели на это явление. Всё развернулось в сторону кабинета зава, сизые, и красные, и разноцветные носы безымянных алкоголиков, эпохи развитого социализма, их серые сгорбленные жизненными трудностями жены, и малахольные дети, и родственники, и бывшие собутыльники.
Лёка прошмыгнул в свою палату и увидел, какие разрушения произвел обыск. Это был воистину гнев Божий, разметавший все постели, вывернувший наволочки и пододеяльники, и перелиставший все книги. По палате летали перья.  И только кришнаит, вновь возвращенный на свое законное место из мест недальних, мест лечения, невозмутимо продолжал свою радостную песнь. «Хари Кришна…» -  приветствовал он Лёку.
- Хари Рама, - вдруг поддержал его Лёка,  завидев закончивших обыск младших медсестер  и заплясал голый, запрыгал по панцирной сетке. Сестры побежали прочь, вызванные тревожным звонком старшей сестры.
Андрей сидел на матрасах, брошенных на пол, и, судя по тому, что он был в трусах, его тоже шмонали, а, судя по его довольному виду, - ничего не нашли. Тайник надежно хранил вверенную ему тайну.
Рождество
К Новому Году их так и не выписали. Все длинные, чуждые им, праздничные дни они вынуждены были провести в отделении. Ни на прогулки, ни в кино их не водили. Персонал гулял выходные. На Новый Год дали двойную порцию рыбы, на ужин котлеты и какие-то сладости. Но Лёка и Андрей решили, что это очередная большевистская провокация, и отказались от рыбы, и от котлет. Решили последнюю неделю соблюдать строгий пост, как полагается.
С каждым днем приближалось Рождество, и они с Андреем  вспоминали по крохам Рождественские  песнопения. Удалось восстановить тропарь: «В Рождестве Твоем, Христе Боже наш, возсия радость всему миру, в нем бо звездам служащии звездою учахуся, тебе кланятися Солнцу правды и тебе ведети с высоты востока, Господи, слава Тебе».
Новогодние праздники вымели из больницы весь персонал. Насельников никто не трогал, они ходили по зловещему своей пустотой коридору и пели тропарь четвертым гласом.
Пригодилась память Лёки и таврионовские службы, на которых тропари праздникам пели всей церковью, а слова подсказывал и руководил пением сам отец Таврион. Но кондак никак не вспоминался, сколько они не бились. И только в сочельник он был восстановлен и пелся по всем палатам, куда ходили под предлогом «колядования». Не из какого-то религиозного мракобесия, а по старинному русскому обычаю, как объяснили сёстрам. «Старинный русский обычай» разрешили даже в крызе. Заходили и к соседям-алкоголикам. И пели над трясущимися головами и над лежащими на «вязках». Пели в терцию, на два голоса. Уроки белобилетника-регента не прошли даром. Наконец-то зазвучал и восстановленный в памяти кондак третьего гласа:
«Дева днесь Пресущественнаго рождает и земля вертеп Неприступному приносит, ангелы с пастырьми славословят. Волхвы же со звездою путешествуют, нас бо ради родися Отроча младо Превечный Бог».
Побывали всюду, где только открывались двери. Двери не открылись в кабинет зав. отделением. С тех пор, как он изрек на свое отделение библейские пророчества, его больше не слышали и не видели. К медсестрам их тоже не пустили. И железная дверь, которая вела на волю, к девушке-ангелу – лечащему врачу, тоже не открылась. Их ойкумена надежно была заперта и значительно ограничена в пространстве. «Во всю землю изыде вещание их и в конце вселенной глаголы их», так пел пророк Давид о солнечных лучах. Потом правда оказалось, что наше Солнце вполне заурядное светило и чтобы дойти его лучам до конца вселенной надо ой как потрудиться, да и есть ли у Вселенной «концы» ученые так и не выяснили. Потом это перенесли на апостолов. Но и они обошли только жалкий участок, куда можно добраться пешком. Ни Сибири, ни Китая, а тем более Америки и Австралии, которые объявились только через полторы тысячи лет, они достичь не могли, да и не пытались.
А вот до конца своей вселенной Лёка с Андреем дошли. Только «приписники» не пожелали слушать Рождественские песнопения.  Палата оказалась насквозь советской и бандитской. Потому что царили здесь законы зэковские и совковые одновременно. К божественному относились юные оболтусы непримиримо, как комсомольцы, а друг к другу как зэки, дубася друг друга чем попадя в темное время суток. И то, что время от времени отроков на несколько дней успокаивали, усыпляя уколами, было вполне естественно.
В Сочельник, во время одного из своих «апостольских» обходов с тропарями Рождеству, Лёка услышал свое имя. Оглянувшись, он с удивлением увидел одного из телохранителей Бугра, но на этот раз, мужик был в белом халате, как санитар. Не только халат, и вид у него был совершенно такой же, как у обычных для психбольницы санитаров: свирепый и нелюдимый.
- За мной, сказал он - и властно махнул Лёке синей рукой, как настоящий санитар.
- Куда?  - спросила выглянувшая медсестра.
- Распоряжение ... и мнимый санитар назвал какое-то имя.
Вместо того чтобы задержать их, вызвать настоящих санитаров, медсестра облегченно вздохнула:
 - Ну, это без меня, сами приведете назад. - На что санитар утвердительно кивнул.
- Оденьтесь только, – и она вынесла Лёке ватный халат и валенки.  Как-никак зима была в полном разгаре.
«Как же он прошел через столько замков?» - подумал Лёка. Но когда они дошли до железной двери, мужик вынул из кармана ключ и открыл ее. А потом открыл тем же способом и вторую, и третью дверь. Замки у всех дверей открывались одним ключом. На самом деле, это был вовсе и не ключ, а дверная ручка. Ручка вставлялась и поворачивалась, дверь открывалась, а потом сама захлопывалась. И без ручки ее открыть было невозможно. Так были устроены все железные двери в больнице.
- Не отставай, приказал «санитар», и они быстро пошли по заснеженной дорожке, похрустывая снежком, к другому корпусу.  Лёка почувствовал воздух свободы.  Он реально был на свободе, он это почувствовал впервые в жизни. Кто никогда не был в заключении, никогда не поймет этого чувства свободы. Никогда не поймет, что он не просто живет, а что он живет на свободе. Никогда не оценит того, чем обладает. И кто не дышал затхлостью наркологических палат, никогда не оценит свежести морозного воздуха.
Насколько непривычно было ходить на расстояние, превышавшее длину коридора, да еще и без стенок, и так быстро передвигая ногами, дышать вольный,  и такой огромный воздух, и просто невозможно смотреть на белый свет, белый снег, что он запыхался и отстал, а потом вовсе остановился передохнуть. Санитар, завидя это, хотел, было прикрикнуть на него, но потом тоже остановился и стал дожидаться, пока Лёка отдышится. Пошли медленнее.
Шли мимо корпуса, куда их водили смотреть кино, мимо приемного отделения. В незнакомую часть огромной больничной территории.
Наконец, они вошли в какое-то помещение, стоявшее на отшибе.  Это было нечто вроде производственных мастерских. Лёку оставили одного и он с удивлением осматривал полупустой цех, где, судя по готовой продукции, сложенной на тележку, шили тапочки и клеили коробки. Особо рассматривать все это и удивляться Лёке не дали. Позвали в кабинет. Там он увидел Валерия, и Бугра.
Они обнялись, похристосовались.  Валера совсем не казался больным, каким его объявил отец Аркадий.
- А что к нам? – спросил Лёка.
- От тюрьмы, да сумы…
На Валеру настучали соседи. Вернее, они стучали непрерывно. И, наконец, достучались. Сюда  его привезли из отделения милиции, где он вздумал читать 50-й псалом. Так что «недостойное причащение», о котором говорил отец Аркадий, было тут совсем не при чем.
С Бугром они христосоваться не стали, поздоровались за руку. Судя по всему, он был тут начальник, и отчитывал кого-то по телефону, не обеспечившего своевременный «вывоз готовой продукции».  Атмосфера была вполне деловая. И Валера  без паузы сразу приступил к делу.
Шмон легатов Московской Патриархии  безжалостно выскреб все  остатки Святых Даров в Психиатрической больнице №15. Конфискация прошла, несмотря ни на какие протесты и мольбы. Христос был изъят и конфискован без составления протокола, без понятых, то есть опять беззаконно, как, безусловно, вредный и ненужный для простого мирянина церковный атрибут. Иметь Христа, по распоряжению семинарского начальства, было категорически запрещено. Нарушителей призывали к покаянию. Непокорных отлучали от Церкви, вместе с хранившимися у них Святыми Дарами, то есть Самим Господом.  Господь, несомненно, возражал, но воздействовать на начальство не мог. Администрация психбольницы не возражала, чтобы у пациента отобрали «сухарики». Только побаивалась психических  рецидивов.
Легаты Московской патриархии нашли у Валеры Святые Дары, которые он  не сумел вовремя спрятать, и с торжественным шепотом «Святый Боже, Святый Крепкий…» удалились...  Валера  хотел на Рождество  устроить тут нечто вроде службы  с причащением. Лёка понадобился именно для этого. Узнав, что Дары сохранены, он тут же пожелал их видеть. К Андрею с запиской отправили сразу двух санитаров. У одного на руке была татуировка с пауком и паутиной. У второго на запястье красовался синий череп.
Вскоре был доставлен и Андрей. Справа от него шел урка с синим черепом на руке, слева урка с пауком и паутиной. Андрей же прижимал к груди ладанку со Спасителем, убранную под халат от холода и лишних глаз. Кто из этих двух разбойников, вечных спутников распятого Христа,  был «благоразумным», а кто нечестивым, трудно было сказать. Оба были хороши, я бы сказал, что оба были благородные разбойники, которых иногда так не хватает в нашей жизни.
Долгие дни  сидения, а лучше опять сказать «лежания» Андрей с Лёкой не теряли даром.  Андрею, давно было растолковано, что, а вернее Кого он спас и спрятал от легатов Московской Патриархии в тайник и что такое Святые Дары. Относились к Святым Дарам  как к Самому Христу, Сыну Божьему. Лёка  беспокоился, что Андрей опять примет все это как акт пресловутой апостасии. Но нет. Он как-то по-своему оправдал это, ведь все, что касалось РПЦ,  принималось им в штыки. И если РПЦ  против чего-то, значит это что-то стоящее. И когда он понял, что РПЦ против того, чтобы с ним был Христос, он даже обрадовался, это соответствовало его внутренним ожиданиям. Причащаться, правда, они не решались, да Лёка и не предлагал. Не было «оживления Духа». Главврач, конечно, немного оживил духовную жизнь, процитировав Иезекииля, но испуг быстро прошел, анекдот остался.
Валера решительно готовился к Агапе. Запахло ладаном. Лёка никак не мог понять, откуда запах. Откуда ладан, было еще объяснимо. Хотя ладан  нигде не продавался, но Соборный «архичтец» имел к нему доступ. И как все советские граждане тащили, все, что было под рукой: канцелярские работники – бумагу и копирку, торговые, - продукты и вещи, он тащил ладан. Но как он добился, чтобы ладан воскурился? А это был старинный хитроумный способ с использованием  горячей лампочки. Стоило по лампочке провести кусочком ладона, как смола плавилась и от лампочки шел дух. Лампочка при этом чернела.
В руки Лёке он дал веник, Андрею тряпку. Началась генеральная уборка. Пока ребята, склонив головы, убирали, откуда-то принесли три иконы. Деисусный чин. Спаситель с Богородицей и Николаем Угодником. Это были иконы "варварского" письма. На старинных досках с ковчежцами, остатки  письма были грубо подмалеваны и покрыты лаком. Лёка впервые видел такое. Это были лагерные иконы, чтимые у зэков. На нижнем поле Богородичной иконы читалось: «От ментовского шмона, от лагерного звона, от наседки, шептуна, стукача, и кума–палача».
Вскоре весь кабинет утонул в клубах ладана. На этот раз кадилось другим способом. Валера взял кусок жести, положил на него смолу, и разогревал снизу свечой. Так и ходил по кабинету, что-то тихо напевая. Но это уже был не ладан. Лёка сразу различил запахи. Это была «живица» - сосновая смола. Именно сосновую смолу использовал отец Таврион в пустыньке по старой зэковской привычке. Валера дал Лёке молитвослов и велел читать каноны и молитвы ко святому причащению. Лёка широко перекрестился на иконы, смотреть на которые было невозможно без некоторого страха. И начал:
«Молитвами святых отец наших…»
Тут уж он читал не по-домашнему, не по келейному, а по церковному. Скороговоркой и с «погласицей».
- А я не готов причащаться - сказал Андрей Валере. 
- А кто готов? Давай, готовиться.
- Я не достоин… - заикнулся было Андрей.
- А кто достоин? Давай молись лучше. И всей жизни не хватит, чтобы подготовиться. А мы обязаны тут причаститься и не за себя только, а за весь этот дом скорби.
В кабинет пошли еще два человека. По всей видимости, знакомые Валеры, потому что он один с ними похристосовался. Валера  и тут устанавливал контакты удивительно быстро, и здесь нашел христиан.
Последование ко Святому Причащению читали все по очереди.  И сразу было видно, по чтению, кто это делает впервые, а кто  знает  молитвы хорошо, и все ударения произносит правильно. Лёка с удовлетворением отметил, что он читает лучше всех, ну, конечно за исключением соборного «архичтеца» - Валеры.
Бугор читал довольно сносно, а вот его подручные совсем плохо. Но они не уходили и вроде тоже собирались приобщаться со всеми.
Принесли вино, горячий чайник и настоящий потир.  Командой Бугра тут все было схвачено. Всего причастников было 8 человек, и Валера отсчитал ровно 8 сухариков и опустил их в чашу с разбавленным кагором. Выключили свет и зажгли три стеариновые свечи на тарелочках. Это был уже совсем не кабинет, а настоящая церковь.
Каноны читали подряд, не соединяя и не сокращая. Ирмосы пели, а не читали, спели с Андреем и тропарь Празднику и Кондак. Получилась настоящая служба. Всего на  подготовительные молитвы ушло не меньше  двух часов. Когда молитвы закончились, Валера заговорил.
- Мы христиане, и обязаны причащаться. Это не привилегия, это наша обязанность. Причащаемся мы, за жизнь всего мира, не для себя. Христос умер за весь мир. Наш духовный отец - Таврион говорил, что если  литургия не будет совершаться, то и злаки перестанут расти, и виноград усохнет. Зачем они нужны без Литургии? Причастие, это лучшее, что мы можем делать в своей жизни. И сейчас мы причащаемся те только для себя, но за всю нашу обитель скорбную. И за гонимого отца Виктора, который дал нам эти Святые Дары. «Чашей держится и весь мир» - процитировал он опять отца Тавриона. Вспомним своих родных и близких.
Лёка громко назвал имена своих родителей. А потом припомнились и другие имена. Комнатка наполнилась гулом. Все говорили вслух имена.
Сам Валера  немного смущал Лёку тем, что он подражал отцу Тавриону. Говорил с закрытыми глазами. И это ему мешало. Напускал на себя многозначительность, но потом запинался, открывал глаза, и видно было, что мысль улетает у него из головы, когда он закрывает глаза. Это было  смешно.
- Кто имеет на душе смертные грехи, не причащается. – Продолжил Валера, уже просто как объявление, -  остальные  каются перед Богом, а потом у священника получат разрешающую молитву.
Наступило время отбоя, в палатах потушили свет.  Снегопаду, наконец, удалось запорошить  дорожки и он остановился, созерцая проделанную работу.  Черные прорехи земли покрывал легкий белый пуховичок. А применительно к этому огороженному  бетонным забором с колючей проволокой месту, можно было бы сказать, что земля была аккуратно застелена чистыми простынями и еще прикрыта одеялом, а деревья стояли словно медсестры в белых халатах, охраняя покой сумасшедших. Только столбики лестничных клеток светились в корпусах, отбрасывая на белый снег ячеистые решетки. Казалось, что и снег  зарешечен.  И снег попал здесь в неволю.
 В производственном корпусе продолжалось молитвенное бдение и очередной чтец, читал по складам «Святый Боже…» к удивлению Лёки, делая ударение на  первом слоге: «Святый».  Валера забрал у него молитвослов и передал Лёке, чтобы он прочитал самые важные молитвы перед причастием.
«Вечери Твоей Тайной днесь, Сыне Божий, причастника меня прими, не врагом Твоим тайну повеем, ни лобзания Тебе дам, яко Иуда, но как разбойник вопию ти «Помяни меня во царствии Твоем»…
И Лёка оглянулся. «Разбойники» стояли в самом конце комнаты, прикрывая спинами дверь. Молельщики были надежно прикрыты. Ни римские воины, ни санитары, никто бы не мог им сейчас помешать причаститься, соединившись со Христом, Творцом неба и земли, покорно, как ягненок, возлегшим пред ними, принеся за жизнь всего мира Себя Самого в жертву. 
- Поем всею церковью-ю – возгласил Валера.
Лёку покоробило, что Валера  опять откровенно подражал отцу Тавриону, переняв у него  и жесты, и текст. Именно этими словами отец Таврион призывал  прихожан петь. Причем последняя «ю» была у него и тоном, который он давал. Но по привычке Лёка первым подхватил:
«Тело Христово примите, источника бессмертного вкусите».
Валера не стал причащать всех с ложечки. Достало у него такта не изображать из себя священника.
Потир был настоящий. Старинный. Он стоял в окружении  оплывших стеариновых свечей на какой-то салфетке, принесенной из столовой, изображавшей сейчас антиминс.
Лёка с Андреем пели протяжно  и негромко, но к Потиру никто не подходил.  Валера не выдержал.
 -- Вы верите в Бога или нет? За кого Христос страдал, распят был? – гневно выкрикнул он. – Вы в дурдоме прописаться хотите? Или выйти все-таки?
 Тут уж ничего от подражания Тавриону не осталось. Стали неспешно подходить.
-- Весь мир дурдом, - сказал кто-то тихо.
-- Называйте свои имена пред Господом. И говорите вслух: «Во оставление грехов и в жизнь вечную».
Первым оказался Лёка. Он сделал шаг к Чаше, и прекратил петь. За ним почему-то замолчал Андрей. И никто не подхватил их пения… Хотя ясно было, что петь и глотать одновременно невозможно. Все затихли.  И тут Лёка неожиданно для самого себя, повернулся лицом к «церкви», опустился на колени, и отчетливо сказал: «Простите меня». Он увидел Бугра, которого совсем недавно еще сжимал мертвой хваткой, и его «помощников», и железную дверь и на мгновение показалось, что он видит всю больницу, забранную мелкой решеткой.  Он перекрестился и наклонился низко, так, что коснулся лбом  свежевымытого пола.
-- Простите, меня, грешного.
 Потом он зачерпнул свою частичку ложечкой.
- Причащается Раб Божий Леонид, во оставление грехов и жизнь вечную.
За Лёкой и все остальные потянулись к Чаше, вставали на колени, просили прощения, и каждый подходил к Чаше и ложечкой  доставал частицу.
--Тело Христово при-ими-и-и-и-ите… - Возобновилось пение.   
Потом читали молитвы по Святом  Причащении. В комнате  воцарилось благоговейное молчание.  Сейчас это была уже совсем не комната, а настоящий храм.
Потом Валера взял потир, влил туда немного кипятку и сказал, что все должны сделать по глоточку, чтобы ничего не оставалось на дне.
Он первым отхлебнул.
- Христос посреди нас.
И пустил Чашу по кругу. Все стали отхлебывать и повторять:
- Христос посреди нас.
Наконец, включили свет, все сели за сдвинутые столы. Еще раз вскипятили чайник, и стали разговляться белым хлебом и соевыми конфетами. Ложечки стучали по стаканам весело, как колокольчики.  Причастники размешивали быстрорастворимый сахар-рафинад. Чай сыпали прямо в стаканы. Заварного чайника не было. Чаинки постоянно попадали в рот и приходилось их отплевывать. После причастия что-то сплевывать изо рта считалось не допустимым, и Лёка мучился, вынимая их изо рта и складывая в блюдце. Пили грузинский чай, и его крупные чаинки постоянно попадали в рот.  Не чаинки даже, а палочки, такова была консистенция этого доступного чая. Лёка знал, что скажет Валерий по этому поводу: «Христа из души не выковырять как чаинку из зубов».   И все-таки… Лёка вспоминал, как в пустыньке после причастия некоторые паломники весь день даже не говорили.  А когда обращались к ним, то с некоторым вызовом и даже гневом отповедовали: «Я сегодня причащался!» То есть, как ты смеешь ко мне обращаться, я с Самим Господом соединился!
Накал службы как-то сразу угас. Все сидели, молча, совсем обыденно, пили чай. Но лица изменились. Лёка посмотрел на «разбойников». Они совсем «очеловечились». Сидели вместе со всеми, как бы признавая всех за своих, чего никогда не бывало. Их белые халаты теперь напоминали о белых, брачных одеждах, в которых пускают в Царство Небесное. Ангелы-хранители, надежно охранявшие Тайную вечерю. Их синие знаки на руках теперь означали их небесные чины. Такие кому угодно и без мыла намылят голову.  С такими шутки плохи. А за их спиной безопасно. Валера совсем отвлекся от «церкви» и о что-то обсуждал с Бугром. 
Лёка попытался обратиться ко Христу, как, собственно он считал нужным делать после причастия Святых Тайн.
«Я хотел бы сделать такой фильм, который изменил бы ход истории. Но меня не только к кино не подпускают, меня всюду гонят. Никаких возможностей нет, что-либо делать». 
Лёка не был уверен, что Бог его слышит. Да он тут же и устыдился своих слов.  Кто он такой, чтобы изменить ход истории. Его место в сумасшедшем доме. И тут он почувствовал, что это правда, и по щекам полились горячие струйки. Тут Бог услышал. Слезы на этот раз лились тихо, без гримас, и надрыва.
«Мне все теперь можно - подумал Лёка, - я же сумасшедший». И сделал вид, что ничего такого особенного не происходит, подумаешь, льются слёзы.  И не такое бывало, и не такое видывали. 
«Нам ничего в этом мире недозволенно ныне. Так давайте делать возможное.  Сейчас возможно соединиться со Христом и рассказать ему о всех наших бедах. Давайте, и сделаем это.  Мы не готовы, конечно, не достойны, но достойно подготовиться к этой встрече, и за всю жизнь не сможем. Что ж, так и будем на одном месте топтаться? Давай двигаться вперед. Некоторые считают, что своими делами они сделают больше. Ну, кому дано, кто способен, кому дозволено что-то делать, пусть попробует. А нам ничего не разрешено. Ни здесь, ни на воле». 
Эту речь Лёка произнес про себя.
Тут, наконец, отвлекся Валера, и заговорил, поздравил с праздником. Вот такое было в этот год Рождество. Рождество в дурдоме.  Может быть, не самое торжественное, но и не самое ничтожное. И сюда «дверьми затворенными» прошел Христос. И не смутила его ни колючая проволока на бетонных стенах, ни выпавший снежок, который никогда не летал над Его городом – Иерусалимом. Он прошел, не оставляя следов на пушистом снежном ковре. Не смутил Его и статус, а может быть, чин – умалишенных, в котором пришли к нему причастники Тайной Вечери… Он проник в самые сердца и там, оставил свой след. Незаметный, невидимый, неуловимый, но отчетливый, вечный. По этой невидимой отметине будут пускать в Царство Небесное.   
Наконец засобирались «домой», по палатам. Лёку с Андреем провожал «санитар» с пауком и паутиной на запястье.
- А который час? – заинтересовался Андрей.
- Сейчас, котлы достану. -  Ответил «ангел» в белом халате. Он употребил это слово, на незнакомом языке, подтверждая, что он все-таки нездешнего мира.
Было ровно двенадцать.  Остановились посередине занесенной снегом больницы.
- Вот и Рождество пришло.
Лёка и Андрей стояли в длинных ватных халатах, ватных шапках и огромных валенках, так одевали, наверное, еще чеховских больных, и смотрели вверх. А вверху была темнота. В это Рождество не дано им было увидеть ни одной звезды.
- Пошли, вы тепло одеты, а я-то без пальто. -поторопил "ангел".
И они пошли, поскрипывая снежком, оставляя на нем первые следы. Все железные двери благополучно открылись и закрылись за ними, и они беспрепятственно достигли своей палаты.
Через неделю Лёку выписали.
От лагерного звона, ментовского шмона…

Звонить из крызы не разрешали.  Только один раз. И только родителям. Но при выписке  сделать звонок  разрешили. И Лёка предупредил маму, что сегодня его выпишут и он придет домой. Паспорт при выписке ему не отдали.  А только справку, что с 15 октября по 15 января он находился в 15 психиатрической больнице. Эта символика трижды повторившегося числа несколько удивила Лёку, но никакого символического смысла он не смог подобрать. Так же, как и своему диагнозу. В этой графе значилось таинственное «7б». 
Лёка затерялся в утренней толпе, спешащей к метро. Он шел вместе со всеми, вроде бы такой же, как все, но совсем уже другой. Как бы выписанный не только из дурдома, а навсегда из всего человечества. Неожиданно он заметил девушку, с которой когда-то учился на юрфаке, и кивнул ей, словно ничего с ним такого особенного не происходило. Она кивнула в ответ, и они разминулись. Да, собственно, какое ей дело то? Конечно, ему хотелось кому-то все рассказать, и даже показать интересную справку…
Откуда приходит тревожность. Беспокойство за свою жизнь, почему, с какого момента начинаешь руководствоваться своими страхами, куда отлетает беспечность, вера, радость переживания каждой минуты жизни, как драгоценного дара? Казалось бы,  месяц за месяцем мечтал о том дне, когда выйдет на свободу,и вот она, свобода. Но вместо радости, тут же охватывает беспокойство. Откуда является эта зудящая и неотстающая мысль о завтрашнем дне. И только дай ей волю, она прогрызет мозг насквозь. Не оставит ни одной счастливой минуты. И все будет зудеть, и жужжать, и впиваться, и сосать, выкачивать все соки, обескровливая, обессмысливая всю жизнь. 
А что будет, а кому ты нужен, а что если, и вот пропадешь…
Беспокойство приходит безо всякой причины.  Его не зовут, само придет и расположится хозяйкой в твоей душе, захватит все мысли и чувства. Но если есть причина, тогда держись.  Не будет покоя, вся жизнь превращается в кошмар.  И как счастлив человек, ожидающий смертного приговора, но совершенно не думающий о неизбежном. Он трижды счастливее того, кто, не имея никаких оснований, тревожится, беспокоится о будущих несчастьях, которые ему скорее всего и не грозят.
Лёка недолго наслаждался свободой.  Недолго его душа радовалась.  Очень скоро, не успел он даже дойти до дома; как радостное ощущение свободы сменилось на беспокойство и даже ужас. Конфискованная книга, явилась, как кошмар, и не выходила из головы. Он мысленно проклинал и Валеру, и Синявского, и французское издательство. Из-за них он должен был свои лучшие, молодые годы гнить на зоне.   
Он еще и до дома не успел дойти, как мысль о повестках на допросы… изгрызла его душу.
Оказалось, что Валера тоже не читал своей книги и ничего пояснить по ее содержанию не мог.  Бугор с подручными в свою очередь, ничего не знали о 70-й статье. Политические им не встречались. Бугор обещал поспособствовать, написать маляву смотрящему за зоной.  Это Лёку мало утешило.
Дома Лёка обнаружил записку, мамин почерк рекомендовал ему заглянуть в духовку и, действительно, там, в знакомой чугунной «гусятнице» ожидала его утка, запеченная в яблоках. Румяная и теплая. Но не это удивило, он удивился, что в руках у него оказались вилка и нож.  Он, потрясенный смотрел на эти простые столовые приборы, которые три месяца не видел и никогда даже не вспоминал о них. В сумасшедшем доме удовлетворялись на все случаи исключительно ложками.
Мама всегда готовила утку на Новый Год, а теперь, без него, Новый Год по всей видимости, встречать не стали, и две недели утка из заказа на папиной работе, ждала его. Лёка знал, мама неосмотрительно рассказывала, что в детстве они в деревне Новый Год не справляли вовсе, а справляли Рождество и резали к празднику поросенка, либо ощипывали гуся.
Как недавно все это было, но как все изменилось. Родители мамы давно умерли, и даже той деревни, в которой она родилась, не существовало. От деревни не осталось ни головешки, а то место, где она стояла, распахали. Как будто страшные библейские проклятья свершились на ней. Как будто жили тут содомляне, а не благочестивые и трудолюбивые крестьяне. И наоборот, города, полные разврата и безбожия, росли и процветали на костях этих распаханных, обесчещенных  могил. 
Вилка легко вошла в центр утки и нож отделил ногу. Но потом Лёка вспомнил, что птицу можно есть руками и ломать, и выломал себе крыло. Кроме каш, есть в мире вкуснейшие вещи. Можно жить без них. Но знать о них, пробовать их, вполне возможно и разрешено. 
Конечно, никакую дверь Лёка запирать не собирался, да он и забыл давно о своей страшной угрозе, а проспал до самого позднего вечера. Проснулся он оттого, что его будила мама. «Тебя к телефону».
К телефону подошел папа, но не стал его звать, передал поручение матери. Лёка сонный, в трусах, подошел к телефону. Говорил незнакомый женский голос: «Мне ваш телефон Лёнечка дал. Он говорит, что у вас проблемы с книгой «Голос из хора».
-Да, да, - откликнулся Лёка. Он знал, что его слышно по всей квартире, поэтому был в разговорах очень сдержан. А в свою комнату ему не давал перенести телефон короткий телефонный шнур.
- Так и есть.
Голос представился женой Синявского, автора книги.
- Я вам не могу дозвониться.
Сонный Лёка даже не успел удивиться, и не задавал никаких лишних вопросов. Словно это было самым обычным делом и ему каждый день надоедали звонками жены Сахарова, Солженицына, Синявского и Даниэля.
- Я в крызе лежал, - оправдывался Лёка. – Меня долго тут не было, только сегодня выписали.
И это в свою очередь нисколько не удивило жену Синявского, словно читатели книг ее мужа постоянно ложатся во всякие «крызухи» и дурдома.
 - Ничего крамольного в этой книге нет. Она проверена дважды. Сначала лагерной цензурой, потом пограничной. Так что беспокоиться нечего.
Пригодились Лёнечкины связи. Не забыл он о Лёке. Оказывается, книга писалась на зоне и частями в виде писем, отправлялась жене, то есть ей. Письма политических, каким был Синявский, перлюстрировались, и все недозволенное вычеркивалось, или письмо вообще не доходило. Потом письма тем же легальным способом, по почте, переправлялись за границу. Письма писать пока дозволялось. На границе их тоже читали. Но крамолы не находили. И таким образом письма в целости и сохранности переправились через «бугор» и там были опубликованы. Такова была история книги. 
- А если спросят, откуда вы получили книгу, можете сослаться на меня, чтобы не выдавать друзей. Скажите, что Мария Васильевна Розанова прислала.
Розанова говорила жестко, по лагерному. Совсем не по-дружески. Все были бы такими недружественными друзьями.
Разговор длился не больше пяти минут. А когда Лёка услышал в трубке короткие гудки, понял, что жизнь его опять сделала крутой поворот.
Значит, париться на зоне отпадает. Жизнь начиналась заново. Практически с нуля.
И Лёка медленно, как во сне, положил трубку.