Повесть-предчувствие
Сочинено в 1994-96гг Откорректировано и дополнено весной 2019г
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ! Текст крайне жестокий. Слабонервным, в наибольшей мере это касается женщин, лучше не читать
Часть первая
Сны… Сны… Наваждение какое-то. Что ни сон – то Охота. И с такими подробностями! Вот и сейчас… Последняя, удачная, когда они с сыном подстерегли одноглазого. Долго его выслеживали. Пожалуй, месяца два. И вот, наконец… На свое несчастье, поздно заметил, а когда заметил, побежал, что было сил, по Литейному. Видно, хотел юркнуть в подворотню, рядом с домом, на нем еще чудом, аж с докатастрофных времен сохранившееся «Коммерческий Инвестбанк Возрождение», но, похоже, обо что – то споткнулся. Плашмя, как бревно, грохнулся на землю. А сил на то, чтобы поскорее подняться, уже чуть-чуть. Петр вовремя тогда подскочил, а дальше сноровка подкачала: дубинка опустилась не на затылок, а пришлась на хребтину. Одноглазый, хрюкнув, корчится, пальцами хватаясь за зеленый мох, что покрывает трещинами еще сохранившийся здесь местами асфальт. Больно. Еще бы! Во-время подоспевший Борис спешит ударить ровно так, как предписано в Инструкции, то есть по темечку. Удар и точный, и мощный: одноглазый испускает дух, уже не шевелится. Но, чтоб уж никаких сомнений, Борис поступает ровно так, как его обучали еще в школе: наносит дубинкой контрольный удар. «А дальше уже твоя забота, сынок». Петр перерезает лежащему ножом глотку, чтобы вытекла дурная кровь, потом берется за одну из ног убитого, энергично подымает и опускает. И так несколько раз. Вверх-вниз, вверх-вниз. Это азбука для тех, чьим занятием является Охота. Помогает оттоку крови. Вскоре грязно-бурый мох окрашивается розовым. Охотникам же остается поднять убитого, взвалить на себя и дотащить до дома. Только бы теперь никто не отбил по дороге. Вопиющее нарушение правил Охоты, но отчаявшихся вернуться домой не с пустыми руками плодится от Охоты к Охоте. Никакое наказание их не страшит. Об этом всегда следует помнить.
С короткими остановками – особенно тяжко эта ноша давалась Борису, - справились со своей задачей. Сколько радости у тех, кто дожидался их возвращения! Борисова мать, жена, дочь, прихворнувший на тот день младший сын Митя. Но радовались не очень долго: убитый староват, ему, наверное, как и Борису, уже за сорок. Да и весу в нем чуть-чуть: килограмм на пятьдесят. Доходяга, одним словом. Одни кожа да кости. И все-таки спасибо этому одноглазому. Худо-бедно, они жили им почти полгода. Был пущен в дело каждый кусочек не только мяса, но и требухи, кожи, все-все тщательно промыто, засолено, уложено в кадку, ничего не выброшено, как то и дело, посмотришь, бывает у нерадивых хозяек. Да, Люба, конечно, хозяйка, каких поискать. Борис осторожно, только б не потревожить спящую, приподнялся на локте, заглянул жене в лицо… Спит хорошо, покойно. Позавидуешь. Ничего-то ей не снится. А если и снится – наверняка что-нибудь хорошее. Вон как чему-то улыбнулась. Борис опустил ноги на устланный опилками пол.
Тихо. Ни шороха, ни писка. Так и должно быть. Ведь во всей округе, включая сам город и его окрестности, в живых, пожалуй, остались только самые осторожные, хитроумные, изворотливые, изобретательные. Речь, конечно, идет о людях. Всех остальных уже давным-давно, еще до Борисова рожденья, поубивали. Плюс клопы и блохи, неотвязные спутники людей. Вот кто по-настоящему живуч. Подлые твари. Пьют последнюю кровь… Вот одна из них. Борис, брезгливо морщась, нащупал на своей груди присосавшегося насекомого. И как только с ними не борешься, не ухитряешься, - цепляются за жизнь с не меньшим остервенением, чем люди. И ни одной дубинкой их не возьмешь.
-Ты что? – все-таки пробудилась жена. Приподняла голову. – Что не спится?
-Так… Спи… Ничего.
Им вдруг овладело желание выйти наружу, сделать пару-другую глотков свежего воздуха. Может, хоть это поможет ему стряхнуть с себя облачко тревоги, навеянное последним сном. Неторопливо оделся.
-Куда? – опять всполошилась жена.
-Да спи ты! В самом деле, чего ты все дергаешься? Сейчас вернусь.
-Смотри, осторожнее.
Разумеется. В чем, в чем, а в осторожности Борису не откажешь. Отчего, быть может, и живет до сих пор: никому еще не посчастливилось его прикончить. А ведь большинство его сверстников уже давно исчезли в чьем-то желудке. Вот и сейчас, прежде чем выйти из дома, постоял у двери, навострив уши… Тихо. Опасности никакой. И все же, стараясь не шуметь, отодвинул засовы. Приоткрыл тяжелую, обитую снаружи металлическим листом дверь. Далее с полдюжины выскобленных подошвами ступенек - вверх. Окружившая тесный дворик с трех сторон, треснувшая, с давно обвалившейся штукатуркой громада дома. Когда-то, еще в незапамятные времена, он был населен сверху донизу. Сейчас обживают только подвалы. В них жить безопаснее. Черный оскал незастекленных окон. Беззвездное, темное, все в тучах, небо над головой. Ничего особенного: такая привычная, примелькавшаяся картина всеобщего запустенья, безлюдья. Казалось бы, это должно внушать еще большее уныние – ничего подобного! Эта привычность, как примочка на кровоточащую ранку: скорее действует успокаивающе. Также как и отсутствие прямой угрозы. Вот уже, вроде бы, и не так непереносимо ощущение тоски… В груди отпускает… Отпускает… Ну вот, теперь почти совсем хорошо.
Не забывая про осторожность, стараясь не шуметь, Борис прошел к огороду. Несколько аккуратно возделанных грядок с темной, тощей, поникшей картофельной ботвой. Сколько усилий стоило им всем, чтобы появилась, окрепла, подросла эта зелень! Что ни год – земля все менее отзывчива на потуги старателя. Сколько ни поливаешь, ни возделываешь, сколько навозу по весне ни уложишь, - урожай скудеет, а плоды мельчают. Повезет, соберут в этом году мер пятнадцать картошки, а репы – так той, пожалуй, и восьми не будет. Хотя зима в этом году, судя по всем приметам, будет ранняя и холодная. Как быть? То есть, что значит «Как быть»? Дураку ясно – зиму без мясного они не проживут. Все, как один, околеют.
Борис оглянулся, убедился лишний раз, что за ним не следят, - помочился прямо на грядку. Такого бы детям не разрешил. А ему простительно. На то они и дети, чтобы чему-то их учить, а то, по лености, начнут мочиться прямо в постель. Зато самому Борису-можно. Ведь он уже старый. Опытный. Мудрый. Недаром за ним еще с юных лет закрепилось прозвище «Грамотей». И если кому-то из соседей понадобится сочинить, допустим, какую-то серьезную бумагу – будь это прошение в районный Департамент или объяснительная записка, когда кто-то, не дай бог, конечно, нарушит Указ, - без услуг Бориса Грамотея им едва ли обойтись. Выгода двойная: и приятно от сознания своей значимости, и хоть чуточку, но пополняется при этом их скудный семейный припас. Однако полагаться только на то, что даст огород или посчастливится заработать сочинением бумажек, нельзя. Без Охоты все равно – думай, не думай – никак не обойтись. Да, голод, как отчего-то говорится, не тетка. Надо как-то раздобывать мясо. Надо, надо. Иначе – беда.
Борис застегнул ширинку, чуть запрокинул голову. Посмотрел на небо, пытаясь отыскать хоть какую-то звездочку. Нет. Те же тучи. А вот и дождик покапал. Забарабанил по широкому желобчатому листу лопуха, приютившегося у самой стены дома. Здесь всегда влаги скапливается побольше, поэтому и лопух. Лопух это хорошо, хоть и не съедобный. Дождик еще лучше. Особенно когда есть дом, где можно обсушиться, согреться. Борис немного подождал, пока запрокинутое его лицо с зажмуренными глазами увлажнится дождевой пылью, вытерся рукавом и, таким вот образом остуженный, чуточку приободренный, почти забывший о недавнем сновидении, спустился по щербатым ступенькам, прошел в помещение, тщательно заперев за собой дверь, вернулся в комнату, разделся и юркнул под одеяло.
-Что там? – сонно спросила жена. Да, не заснула, дождалась возвращения мужа.
-Дождь.
-Сильный?
-Нет. Все – давай досыпать, - обнял одной рукой жену. Она охотно подвинулась, положила голову ему на грудь:
-Я вот, пока тебя не было, вот о чем подумала. Без мяса-то нам…
-Давай сейчас не будем об этом, - попросил Борис. – Давай спать.
Жена послушалась, не стала продолжать. Секунду, другую, третью они еще подышали раздельно, но вскоре – словно их легкие срослись воедино – вздох одного стал сочетаться со вздохом другого. А вслед за легкими, казалось, и сердца заработали в едином ритме. Похоже было на то, что одна сердечная мышца, сокращаясь, выталкивала кровь, перегоняя ее в сердце другого. И наоборот. Окончательно умиротворенный этим согласием, как будто убаюканный им, Борис очень скоро заснул. Больше этой ночью ему уже ничего не снилось – ни хорошего, ни дурного.
2.
-Ну что, бать? Как? Насчет Охоты.
Младшенький. Митя. Просунул в дверную щель голову, увенчанную копной буйно разросшихся, давно не стриженых волос. А пора, давно пора бы постричься. Волосы – ценный материал, идет на многие хозяйственные нужды. Бечевки там всякие, например, из них очень даже неплохие получаются. Но парню идет шестнадцатый – самая пора жениховства, - жаль лишать его такой красы. Пусть еще нестриженым покрасуется какое-то время.
-Будет, будет Охота, не переживай. Дверь прикрой. Дует.
Да, сегодня можно. Охота официально разрешена. Надо будет еще раз попытать капризное охотничье счастье. Хоть и отворачивалось оно от них все последнее время. Раз за разом выходили, укрывались в засаде с соблюдением всех правил, рекомендаций, то в одном месте, то в другом, исколесили весь Центральный район, однако добыча не давалась им в руки. Да это касается не только их. Со всеми так. Охота – что ни год – становится все менее надежным средством существования. А все от того, что народонаселения все меньше и меньше. На памяти самого Бориса еще были такие кварталы, где жили почти сплошняком. Ныне же – только редкие обитаемые островки, изолированные друг от друга. Да и население стало куда более осмотрительным. Прежде чем выйти из дома, покинуть свои спасительные четыре стены, сто раз прикинут: «Стоит ли овчинка выделки?» Поодиночке теперь мало кто по городу рискнет. Разве только самые юные, еще не пуганые, несмышленые, такие, например, как их Митя. Таким, кому море по колено. А если кто-то постарше, да если еще Указный день на дворе, когда Охота официально разрешена, - таких стреляных воробьев, как, например, сам Борис, из дома и калачом не выманишь. Вот и получается, что вся надежда только на таких вот пострелов, несмышленышей, как их Митя. На то, что удастся кого-нибудь из них перехитрить, подловить. Ну, а уж коли удастся, - пеняй сам на себя. Я тебя, ты меня. Все по-честному.
И еще… Не хотелось бы об этом… Ну да ладно, все одно придется. Надо хотя бы самому признаться: что-то в последнее время неладное стало твориться с Борисом. То ли возраст, то ли хворь какая-то, но чуть что – в самый ответственный момент, когда в человеке, особенно, если он на Охоте, все должно напрячься, вытянуться в струнку, - им вдруг овладевает слабость, сковывает по рукам и ногам. Появляется надрывный кашель. И чем напряженнее, ответственнее, чем более собранным он по идее, должен быть, тем более надсадным, изнуряющим становится этот кашель. Посоветовался он тут как-то с одним кандидатом медицинских наук. «Это все от головы». «При чем здесь голова, если у меня руки обязательно в самую неподходящую минуту начинают трястись?» «Еще раз: от головы, это она сигналы подает». «А как излечиться?» «В ваши годы уже невозможно. Если только заново родиться. Все начать с чистого листа». Поневоле задумаешься: «А ну как стану обузой, нахлебником?». Ничего более страшного для пожилого мужика не придумаешь. «А кто мне на смену?» Петр… Вроде, парень в самом, как говорится, соку, но с ленцой. Ему бы только с молодой женой в постели порезвиться. Все силы уходят на это. А Охота уже с пятого на десятое. Митя… Да, вот из кого может получиться первоклассный охотник. Может, излишне рисковый, дерзкий. Ну да это еще по молодости. Со временем, конечно, и неоправданного риска, ненужной лихости в нем поубавится. Но Митя еще мал. Ему и охотиться-то, пока не стукнет шестнадцати, не разрешено. Если только в роли статиста. Ученика. Зрителя. Как сейчас. Ему и дубинку в руках держать не положено. А случится, поймают с дубинкой, тут же попадет под Указ. Вот и пораскинешь мозгами. Поежишься от недобрых предчувствий. А может, и пустые все эти тревоги? Это опять о нем, о самом Борисе. Худо-бедно, но какая-то сила в нем все-таки еще сохраняется? А раз так…
-Как Петр? Уже готов?
-Сейчас. Гляну, – Митя юрк за дверь.
Накануне, на мужском сходнячке, решили на этот раз устроить засаду в одном из укрытий по Манежному переулку. Выследил Митя, что там, по Манежному переулку, даже в Указные дни шныряет какая-то безбашенная девица. Скорее всего, пробирается на свиданку со своим хахалем. Если это так, если Митя не привирает, то это редкая по нынешним временам удача: подстеречь никем не охраняемую, слабосильную добычу. Даже если у нее где-то в кармане, допустим, нож. Но что сможет нож против мощной, даже не тяжелее двух с половиной кэгэ (так по строгому Охотничьему Уставу) дубинки? И если бы только Охота на этот раз удалась! Сколько в ней? Прикинем. Девица совсем молоденькая, в теле. Это тебе не доходяга одноглазый. Килограммов, может, даже на шестьдесят всяко потянет. На всю надвигающуюся зиму, глядишь, хватит.
-Порядок! – Митя просунул голову в дверную щель.
-Тогда айда потихоньку. Я сейчас.
Борис прошел в угол, где хранилась его именная, с выжженным на рукояти порядковым номером дубинка. Еще старой выделки. Таких мощных, из настоящего мореного дуба, утяжеленных свинцовой начинкой дубинок уже никто не делает. Разучились. Да и не из чего. Дуба давно не найти, даже самого захирелого. Сохранилась, в основном, осина, много реже - береза. Да и то где-то на окраине города. В прежних, еще по традиции так называемых «спальных» районах. Сейчас там почти никто не живет. Но разве можно сравнить дубинку из дуба с дубинкой из осины или даже березы? День и ночь.
-Папик! Наш папик на Охоту пошел! – в комнату врывается золотокудрая Соня.
Непоседа. Баловница. И откуда только у нее силы на шалости берутся? Не успел Борис и глазом моргнуть – подпрыгнула, ухватилась обеими ручонками ему за шею, зашептала жарко, щекотно, прямо в отцово ухо.
-Ну что? Скажи. Ты сегодня нам поесть принесешь, да? Да или нет? Говори.
-Да-да, - только, чтоб отвязаться.
-Дай словечко. Честное-пречестное, что ты сегодня…
-Даю, даю.
-Смотри у меня, - отпустила шею отца, спрыгнула на пол, погрозила пальчиком. Личико строгое, важное. Всем своим видом как бы внушает: «Ну, смотри у меня. Ослушаешься, слово не сдержишь – пеняй на себя».
-Батя! – Митин окрик. Вон он: присел на корточки, заглядывает в зарешеченное окошко. – Чего копаешься?
-Когда вернетесь? – Люба, жена. Вошла. Вид озабоченный. Чуть встревоженный. Так бывает всегда, когда кто-то покидает охраняющие их стены дома.
-Папик с братиками на Охоту пойдут, нам поесть принесут! – Соня все о своем. Ей-то что? Откуда ей знать обо всех опасностях, которые могут подстеречь ее отца и любимых братиков там, за дверью, за прочными засовами и каменными стенами дома? Тот мир, который снаружи, ей – по незнанию, от того, что пока мало с ним знакома, – еще не так страшен.
-Откуда ж я знаю? Повезет- сразу домой. Не повезет….
-Как «не повезет»? – возмутилась тот же миг дочь. – Должно повезти. Ты же сам только что обещал. Слово дал. Честное.
-Вы осторожнее там, - это уже традиционное женино напутствие. – Смотрите в оба.
-Батя-а! – Митя тарабанит в окно. Того гляди – стекло выдавит. Ох, как ему не терпится на Охоту! – Ну, и долго ты еще будешь там телиться?
-Все, я пошел.
-А поцеловаться? Забыл? - Соня привстала на цыпочки. Тянется губами.
-Ну что еще за нежности? – запротестовала было Люба.
-Пусть, пусть целует! Тяжело ему, что ли?
Борис нагнулся, прижался губами к теплой, чуть влажной Сониной щеке.
-Смотри не балуй тут. Слушайся матери.
-Я-то всегда слушаюсь. Это она меня не слушается.
Вот и поговори с ней. За словом в карман никогда не полезет. Борис зацепил дубинку за поясное колечко, проверил нож в ножнах, жетон на груди. Все на месте.
-Пошли? – бабушка в дверях. Видно, только поднялась: редкие хилые волосенки забавно топорщатся в разные стороны. Ей сегодня предстоит не менее серьезное испытание: прогулка к Мариинскому дворцу, где таким, как она, - долгожителям города, переступившим порог шестидесятилетия, - будет вручен, по случаю празднования общенародного Дня Независимости , праздничный набор. Сколько уже на эту тему было пересудов! Бабушке лишь два месяца как стукнуло шестьдесят. Это ее первый в жизни праздничный набор. Можно понять ее волнение.
-Мы-то пошли, а тебе когда?
-Вот как охрана явится. Куда же я без охраны?
Это верно. Бабушке, поскольку сегодня день Указный, положена личная охрана. Чтоб довели благополучно до места выдачи наборов, проводили обратно. А не будь охраны, живой домой - как пить дать – не вернулась бы.
-Батя-а! Заснул? – все еще надрывается Митя.
Горлопан. Кричит на весь Центральный район. Впрочем, он прав – пора идти. Солнышко уже взошло. Пока добредут до Манежного, день войдет в полную силу. Никто не знает, когда девица решится на свой рискованный поход. Что у нее там, в ее сумасбродной голове? Могут и опоздать. Потом - кусай локти.
-Ну, господи благослови, - это уже бабушкино обычное напутствие. Больше такого, пожалуй, уже ни от кого не услышишь.
Уже когда вышли за дверь, им вдогонку донесся возглас Сони:
-Эй, мужики! Только посмейте без мяса вернуться! Вас самих тогда съем!
3.
От улицы Чайковского до Манежного переулка, вроде бы, рукой подать, но это только в неуказные дни, когда Охота строго-настрого запрещена. Тех, кто нарушит запрет, - если, конечно, будут в этом уличены, - ждет неминуемое задержание, тюрьма, суд и почти всегда, за крайне редким исключением, - смертный приговор. В такие дни еще можно побродить без большой опаски по городу. Проведать своих еще остававшихся живыми родственников, а то и немногочисленных друзей. Даже посетить какое-нибудь общественное мероприятие. В лекторий, например, заглянуть, где тебе подробно расскажут о международной обстановке, кто с кем на этот момент в мире воюет (что мало кого, по правде, интересует), или познакомят с прогнозом погоды (этим интересуются все). А кто хочет просто отвлечься, забыться, тем прямая дорога в театр. Тот, что на Литейном. Еще есть мюзик-холл. Но это уже далеко, на другом берегу Невы, на Петроградской. До туда из Центрального даже в неуказный день добираться и тяжело и опасно. Иное дело-день Указный. Тут уж не до прогулок, и не до театров, тут смотри в оба. За каждым поворотом, дверью может затаиться засада. И даже неважно, что их, например, сейчас трое, и двое из них вооружены. Кажется, только совсем выживший из ума может посягнуть на их жизнь. Но, видимо, с молоком матери всосавшаяся привычка заставляла их передвигаться не спеша, озираясь по сторонам, то и дело останавливаясь, прислушиваясь к каждому подозрительному шороху. Вот и посудите теперь сами: близко или далеко от Чайковского до Манежного, если отсюда до туда притаилась возможная смерть.
Когда Борис с сыновьями вышли из-под арки родного дома, солнце только-только взыграло, пронзило своим огненным копьем облачную завесу, осветило город. И сразу ожили громады-полуразвалюхи, стеной восставшие по обеим сторонам проспекта, засияли, заулыбались еще кое-где сохранившиеся оконные стекла. Но это длилось всего-то пару минут, а потом опять – та же привычная, примелькавшаяся за годы жизни картина. Город-кладбище. Разбитый, исковерканный асфальт. На нем мхи и лишайники. Местами жалкий кустарничек. Кое-где деревца, невысокие, с искривленными, как будто судорогой скрюченными стволами-позвоночниками. Ничего, на чем можно остановиться взгляду. Впрочем, было одно исключение: белые полотнища, редко-редко, все же кое-где привязанные к древкам. Свидетельство кануна праздника Независимости. Одного из двух, которые отмечаются всем народом и по случаю которых в городе устраиваются разного рода мероприятия. Раздача подарков ветеранам – одно из таких мероприятий. Второй праздник, более молодой, тем не менее более грандиозный, называется Днем Великого Устроения.
-Пап, а ты знаешь, что такое Виндоуз? – вопрос от младшенького.
Задумавшийся, отвлекшийся на минуту, и не сразу врубившийся в тему Борис:
-Нет. А что?
-Оперативная система… Знаешь, что такое оперативная система?
Борис уже догадался, откуда ветер дует, поэтому решил вообще не реагировать.
-Да ты хоть знаешь… ну, хоть капельку, что такое компьютер? – никак не уймется Митя.
-Ты лучше смотри в оба, - уже рассердившийся Борис. – Не-то врежут тебе. Не только что оперативную или что там еще у тебя, - про маму родную забудешь.
Митя еще ходит в школу. Заканчивает старший класс. Потом будут выпускные экзамены – и во взрослую жизнь, с ее суровыми законами. А пока их обучают, например тому, как искуснее охотиться на себе подобных. Их учителю, охотоведу, уже много лет, примерно столько же, сколько их бабушке. Он еще немножко застал ту, прежнюю, предкатастрофную жизнь. Чего-то из нее помнит. Делится своими знаниями с учениками. Вроде бы, хорошее дело делает. Не придерешься. Но зачем же свои фантазии выдавать за то, что вроде бы на самом деле было? Кружить мальцам еще незрелые головы. Убеждать их, что будто бы те, кто жил в те времена, мог, допустим, не только спокойно разговаривать, но и видеть при этом человека, живущего на другом конце города! И это всего лишь один маленький пример. Было еще много другого, отчего у таких, как Митя, мозги набекрень, а у нормальных людей может вызвать только смех.
Да, речь идет именно о таких незрелых, верящих в любую ерунду, как Митя. Иное дело – Борис. Да он знает, конечно, что в прошлом, которое он уже не застал, существовало много разного рода хитроумных железок, которые как-то упрощали жизнь человека, благодаря, например, такому удивительному средству, как электричество, но поверить тому, что возможности этих железок были такими безграничными, какими их рисует воображение этого зарвавшегося учителя? Нет уж, дудки! Всегда трезвый Борисов рассудок такие буйные фантазии категорически отвергал. Одно разумное рассуждение: «Допустим, все это правда. Но если эти железки были, на самом деле, такими всемогущими, отчего ж они не помешали тому, что случилось? Если все в одночасье перевернулось с ног на голову». Выходит, все это вранье. И этому вруну-учителю надо вынести общественное порицание.
-Бать! Глянь! – Митя дернул отца за рукав.
Только вышли на проспект Чернышевского, метрах в сорока от них, из-за углового дома, вынырнули еще двое, вооруженные дубинками. Старший из них тоже обратил внимание на троицу и оттого сразу ускорил свой шаг: на Охоте как-то не принято приветствовать друг друга. Даже если ты с ним знаком или дружен. На Охоте нет ни друзей, ни знакомых, - только охотник и возможная жертва. Вот хоть и прячут свои лица, Борис, разумеется, их узнал. Живут на Салтыкова-Щедрина. Со старшим Борис даже когда-то учился в одной школе, правда, тот был классом помладше. Борису известно, что личная жизнь у соседа сложилась неудачно: жена родила двойню, сына и дочь, и оба оказались придурковатыми. Дочь почти не выходила из дома, а сын, при всех своих странностях, как-то помогал отцу на Охоте. Борис был наслышан про этого парня, будто вид крови пьянил его, возбуждал почти до состояния безумия. И тогда он набрасывался на жертву, чуть ли не разрывая ее своими специально для этих целей выращенными длиннющими и даже обработанными напилком когтями. Его отец сам как-то, снисходительно улыбаясь, рассказал Борису об этом. После этого у Бориса пропало любое желание как-то контачить с этим человеком, хотя и жили по соседству, и могли бы, пожалуй, встречаться, делиться проблемами, как принято у нормальных людей, жаловаться на тяготы жизни и поверять свои надежды хоть на какое-то лучшее будущее.
-Куда это, интересно, они? Неужто тоже на Манежный? – рассуждает сам с собой Митя. – Вот будет потеха, если мы на одну и ту же. Посмотрим тогда , кто кого.
Борис ровно о том же подумал. Но нет, соперничества, кажется, не предвидится. Соседи-соперники свернули в сторону Невы. Значит, у них иная задумка. Ну и славно. А то б могло полыхнуть… Пошли дальше.
-Пап, - Борис вновь задумался, а идущий рядом с ним Митя вдруг попросил, - дай я попонесу. - Это он о дубинке, конечно.
-Зачем? Мне самому не тяжело.
Не положено еще Мите не только пользоваться, даже носить дубинку. Кто-то, даже из знакомых, увидит, донесет, - могут возникнуть крупные неприятности. Потом иди доказывай, что ты не верблюд.
-Да не смотрит же никто! Чего ты?
-Это тебе так только кажется, что не смотрит. И вообще… Не спеши. Никогда не старайся бежать впереди паровоза. Делай все по правилам. Придет время, будешь и ты с дубинкой.
-Ох, скорей бы! Тогда я всем… покажу.
Да, таков у Бориса младшенький. Он уже дни считает, отделяющие его от того торжественного момента, когда из ОСПО придет повестка с указанием явиться и получить его личное, официально зарегистрированное, клейменое ОИУ.
Примечание автора: ОСПО – Отдел по Соблюдению Правил Охоты
ОИУ – Орудие индивидуального уничтожения.
Иное дело – старшенький, Петр… Да, наследник. Если вдруг что-то плохое сотворится с Борисом, - вся ответственность за благополучие семьи ляжет именно на него, но… Да, какая же все-таки разница между братьями! У Мити ни секунды покоя, Петр, как всегда, почти ко всему безразличен, вяловат. Вот и предстоящая Охота, похоже, его почти не волнует. Зевота кривит рот. Спал, видимо, плохо. С молодой женой развлекался. Всякий раз, вот так, как сейчас, окидывая взглядом своих сыновей, мысленно сравнивая их, Борис не может не отдать предпочтение своему младшему. В нем, в Мите, все любо-дорого. Да, легковерен, как в случае с этим шарлатаном-учителем, непослушен, отцу даже надерзить может. Но это никак не мешает Борису исподтишка любоваться сыном. «Классный Охотник с годами из него может вырасти». В наследнике же Бориса очень многое раздражает. И вот - сознавая, что Митя ему дороже и ближе, понимая, что так быть не должно, Борис старается быть снисходительным при своем обращении с Петром и, наоборот, почти ничего не прощает Мите. Сознание этого различия немного его угнетает.
4.
Место для засады было, конечно же, выбрано и подготовлено заранее. Комнатка на первом этаже, в обычном заброшенном доме. Выбраться отсюда пара пустяков: стоит лишь вскарабкаться на подоконник, затем спрыгнуть вниз. Планируя операцию, Борис замыслил использовать маленькую хитрость: привязать веревку к крышке одного из люков. Люки вели вниз, в затхлую, смрадную темноту подземелья, куда стекалась отработанная или дождевая вода. Да, еще одно изобретенье падкой на выдумки ушедшей в небытие докатастрофной эпохи. Зато послекатастрофная додумалась до другого: если вдруг кого-то угораздит встать на эту крышку, а еще кто-нибудь потянет за веревку, то крышка поползет, и этот «кто-то» угодит ногой в разверзшуюся под ним пустоту. Прием хорошо известный. Его даже приводят в школьном учебнике и пользуются им довольно часто. Но удается он крайне редко. Одна из многочисленных заповедей, как сохранить себе жизнь, но уже из другого учебника «Меры личной безопасности в Указные дни», гласит: «Обходи уличные люки стороной». Да, кажется, все предусмотрено, все предупреждены, но если даже какая-то хитрость сто раз подряд не срабатывает, почему бы ей, наконец, не сработать на сто первый раз? Подобно тому, как существовали заповеди безопасности, не меньшее право на существование имели и заповеди Охоты. А согласно одной из них, охотнику никогда не следует отчаиваться: «Пользуйся одним и тем же приемом многократно. Когда-нибудь оно все же принесет тебе удачу».
Борис коротко распорядился, чтобы сыновья расселись напротив оконного проема (стекол, конечно, давным - давно не было и в помине) с таким расчетом, чтобы переулок был под перекрестным обзором. Засада – дело ответственное. Бывали случаи, когда сидящих в засаде подводила какая-то мелочь. Уже доказанный факт, что люди в Указный день, особенно те, кто покидает по каким-то причинам их жилище, начинают вести себя иначе. У них резко обостряются все органы чувств: слух, зрение, обоняние. И вот, допустим, у кого-то, кто в засаде, простуда, не все в порядке с легкими. Выдыхая, он издает едва уловимый свист. Будь это день неуказный, никто на это внимания не обратит. Но в пору Охоты одного этого, вроде бы, пустяка становится вполне достаточно, чтобы тот, кого подстерегают, догадался о грозящей ему опасности и спасся бегством. Такого рода осечки случаются не часто, но молва о них передается из уст в уста, из поколения в поколение. На таких именно примерах и натаскивают зеленую, необстрелянную поросль. Борис не доверил задуманную операцию ни одному из сыновей: сам закрепил веревку, зацепив ее за ушко люка, замаскировал и веревку, и люк заранее заготовленным, принесенным в рюкзаке мхом. Полюбовался итогом работы. Убедился, что маскировка удалась. Только тогда вернулся в помещение, присел в уголке, прижавшись спиной к кирпичной кладке стены. Потянулись долгие, томительные минуты ожидания…
Сколько их было, таких вот минут, в охотничьей жизни Бориса? Если сложить воедино, пожалуй, четверть жизни ушла на такое вот высиживание. Пока сидишь, праздный, о чем только ни передумаешь, чего не припомнишь! Но, прежде всего, нужно осмотреться хорошенько, попробовать разгадать, давно ли тут жили. Судя вон по тому закопченному пятну, что сохранилось вокруг пролома в стене (через этот пролом выводилось когда-то наружу колено отопительной трубы), да еще по не выветрившемуся жилому запаху, что не был перешиблен даже привычным запахом, издаваемым плесенью, обильно покрывающей стены, можно было заключить, что последний житель убрался отсюда не так уж давно. Года три-четыре назад. Борису даже показалось, что он здесь когда-то бывал. Может, в детстве? Если так, кто же тут мог проживать? Тетя Нюра, старшая сестра его матери? Без мужа она осталась чуть не сразу после рожденья первенца. Попал бедняга в капкан. В ту пору капканы были еще в моде. Это теперь, из-за большой сложности изготовленья, они стали едва ли не музейной редкостью. На весь город капканов шесть-восемь, да и те давно уже ненадежны. Далеко не всегда срабатывают, то и дело подводят охотников. Так вот, после смерти тети Нюры все ее семейство куда-то незаметно поразбрелось: кто стал жертвой Охоты, кому посчастливилось умереть своей смертью, кто просто перебрался на иное местожительство – и все связи с ними мало-помалу распались.
Впрочем, нет, тетя Нюра жила на Маяковского. У Бориса даже застряло в памяти, как спорят его отец и тетя Нюра, в честь кого названы все эти улицы, что с ними по соседству: Маяковского, Чайковского, Чернышевского. Да мало ли таких! Память у отца была отменная, почти ничего из того, что удалось повидать самому – когда обрушилась Катастрофа, он был уже солидным, взрослым человеком, - хранил в памяти до конца своей жизни. Плохо только, что мало чем поделился со своим сыном. Считал, что ему, Борису, это ни к чему. А названия улиц это мелочь. Всегда готов был напомнить тем, у кого короткая память, в честь кого они были названы. Другое дело – тетя Нюра: все на свете перезабыла, но такого высокого мнения о себе! И как все излишне самоуверенные, терпеть не могла, когда ей кто-то в чем-то перечил. «Какие писатели? – возмущалась она. – Помилуйте! Какие композиторы? Это кто? Гимны которые сочиняют? В честь таких замухрышек улицу б никогда не назвали. Все это были, по меньшей мере, генералы. А то и маршалы. А уж Чернышевский-то, так точно был фельдмаршалом, оттого и проспект, а не просто какая-то там жалкая улочка». И спорить с ней было невозможно.
Да, точно, тетя Нюра жила не здесь, но тогда кто же? Может, бабушкин братец, дядя Ростислав? Они ведь также проживали в этом районе, что, впрочем, и неудивительно: все родственники старались селиться поплотнее друг к другу, хотя со временем, по мере того, как родственников становилось все меньше, родственные цепочки становились все более прореженными, прорехи расширялись, связи слабели и, наконец, от них вообще ничего не оставалось. Взять самого Бориса. Пожалуй, единственный родственник, с которым они пока поддерживали отношения, был женин брат Вениамин. У самого Бориса родственников, которые бы жили по соседству, фактически никого не осталось. Все, кого Борис еще знал и о ком иногда вспоминал, жили кто на Петроградской, кто на Выборгской. Поди доберись до них. Полдня как минимум на это потратишь. Какие уж тут родственные отношения? Тут уж, как говорится, не до жиру.
А дядя Ростислав, о котором Борис только-только вспомнил, был большим хлебосолом. Любил принимать у себя гостей. Да и возможностей, надо сказать, для хлебосольства у него было побольше, чем у всех остальных. Как-никак, он служил в городском верховном департаменте и хотя занимал там далеко не самую высокую должность: замначальника караульной службы, его подчиненные оформляли какие-то бумажки при входе и выходе – к продуктам, в том числе таким, о которых рядовой житель и вспоминать-то давно перестал, у него доступ, конечно, был. Прибавьте к тому же свойственную дяде привычку прихвастнуть, пустить пыль в глаза – вот вам и все его хлебосольство. И, надо признать, стол у дяди Ростислава всегда был шикарным. Мясо у него почти никогда не переводилось, хотя сам на Охоту почти никогда не ходил, доставал по своим служебным каналам. А если еще вспомнить такие изумительные вещи, как моченая брусника, клюква, морошка, собранные на специальном, только для городского начальства оберегаемом болоте – плантации? Ведь ни для кого не секрет, что все естественные болота в окрестностях города давно пересохли и на них ничего не растет, кроме жесткой, режущей до крови, как остро отточенная бритва, осоки. Стоило Борису вспомнить об этих ароматных болотных сокровищах, как рот его мгновенно наполнился слюной. А однажды дядя Ростислав решил поразить гостей совершенно фантастическим блюдом: «Сегодня я вас угощу – чем вы думаете? – жареными миногами», - оповещал он каждого из приглашенных. Что такое минога? Никто толком не знал. Отец Бориса, может, и догадывался, потому что загадочно улыбался. И вот, представьте себе, входит тетя Галя, жена дяди Ростислава, с чуть подрумянившимся от сознания торжественности момента лицом, несет широкое блюдо, а на нем те самые обещанные жареные миноги. Все с любопытством воззрились на это диковинное кушанье, но первым попробовать никто не решался, пока сам дядя не подал пример. «Кушайте, кушайте, гости дорогие, да посмелее. Это де-ли-ка-тес. Из породы рыбных. Этим только самое большое начальство питается. И то далеко не каждый день». Боре тогда тоже положили махонький кусочек. Осторожно попробовал и почувствовал отвращение. Все в этой жареной миноге было ему противно: и вид, и запах, и вкус – никакого сравнения с привычным мясом. Ох, и не завидовал же сейчас Боря городскому начальству, раз им приходится довольствоваться такой вот мерзостью. Очень хотелось незаметно выплюнуть, и если б не отец, - он-то, видимо, подозревал, что сейчас происходит с его сыном. – Боря бы непременно этот «деликатес» взял и выплюнул…
Однако… Борис встрепенулся, приподнял голову, огляделся. Прошло уже часа два, а девицы – красавицы все не было. Если верить Мите, она появлялась часу в одиннадцатом, а сейчас, судя по наклону солнечных лучей, время перевалило далеко за полдень. Неужели опять осечка? Кстати, а где сам Митя? У оконного проема один Петр, да и тот не столько наблюдает, сколько клюет носом. Ну, мать вашу… Помощнички хреновы. Борис, что с ним случалось в жизни крайне редко, пусть и мысленно, все-таки выругался. А на деле:
-Эй! – окликнул негромко. Петр мгновенно открыл глаза. – Дрыхнешь?
-Почему дрыхну? – а сам глаза кулаком протирает.
- Где Митя?
Петр виновато заюлил глазами. В самом деле, где же он? Судя по всему, для самого Петра Митино исчезновение было загадкой.
-Ну… - Борис уже еле сдерживает гнев. – Взять бы вас… - Только произнес, как ухо его уловило какой-то подозрительный шорох, он доносился из глубины помещения, из самого темного его угла. Услышал этот шорох и Петр. На всякий случай Борис даже взял в руки дубинку, предварительно отстегнув ее от кольца, встал спиной к стене, чтобы предупредить коварное нападение сзади. Проверил, достаточно ли крепко стоит на ногах. Взялся за дубинку и Петр. Но вот в проеме стены, где не хватает нескольких кирпичей, показалась перемазанная красной кирпичной пылью ухмыляющаяся, как ни в чем не бывало, Митина рожица.
-Не ссы, братва, это я, – и полез прямо в пролом. Пролом настолько узок, что даже Митю, несмотря на худобу, угораздило застрять. Вытянул просительно руку с зажатым в ней каким-то непонятным предметом.
-Бать, помоги.
Борис для острастки сначала легонько шлепнул своего несуразного сыночка ладонью по макушке, лишь потом подал руку, помог Мите высвободиться из плена пролома.
-Ты где это шляешься? Тебе было приказано: сиди и ни с места.
-Я пописать ходил. А что – нельзя?
-Пописать он ходил. Предупреждать надо.
-Бать, а я с трофеем. Как ты думаешь, что это? – показывает свой «трофей».
Мятый, с вдавлинами, перепачканный глиной. Напоминает грудничка. Однако Борис не уверен.
-Ну, а ты сам? Что думаешь?
Митя, после некоторого размышления, заметно было, как ему не хотелось попасть с ответом впросак:
-Думаю, что… На ребятенка походит.
-И что?
-Выходит, это типа учебного пособия.
-Зачем?
-Ну, нас же там обучают.
-Чему?
-Как разделывать. Где, скажем, оковалок, где гузка. Вот по нему.
Но здесь вдруг решил показать свою ученость обычно вялый, редко вмешивающийся в посторонние разговоры Петр:
-Сам ты оковалок! Это когда ж было сделано?! Тогда еще и не знали, что такое оковалок, что гузка. Все было сплошное мясо и мясо.
-Так что же, по-твоему, это? – Митя перекинулся на брата.
-По-моему, так это мишень.
-Какая мишень?
-В тире. Охранников же сейчас обучают стрелять. Вот и раньше точно также обучали. Повесят, а потом стреляют. Смотрите, тут же дырки. Это от пуль.
Митя возражать не стал, но заметно было, что он этому объяснению не поверил. Не было, похоже, уверенности и у Петра. Теперь оба вопросительно смотрели на отца, как на судью.
-Вы оба неправы, - вот и настал момент вступиться Борису. Ему-то ровно к этому моменту хватило мозгов догадаться. – Это называется «кукла». Никогда о таком не слышали?
Сыновья молчали. Может, когда-то от кого-то и слышали, но забыли. Сами же они в куклы никогда не играли.
-То, с чем маленькие в детстве играют. Точнее, не все маленькие, а те, что женского рода.
-Зачем? – удивился Митя.
-Зачем вообще дети играют? Вы тоже когда-то. Хотя и не этим. - Да, играли его сыновья, но, разумеется, не в куклы, а забавлялись крохотными, игрушечными, вырезанными Борисом из какого-нибудь недорогого дерева дубинками. - Ты это не бросай, - Борис обращается Мите. – Вернемся, Соне подаришь.
-Ладно, - согласился Митя, а потом вздохнул. – Жаль, что ее нельзя….
В это же самое мгновение Борис почуял: кто-то крадется переулком.
-А ну замри, - прошептал повелительно. Сам замер, только сердце застучало. Осторожно выглянул через оконный проем.
Так и есть. Он не ошибся. Вон она, их долгожданная…ненаглядная… Красоточка. В самом соку. Крупная, упитанная. Должно быть, из семьи какого-нибудь начальника. Идет медленно, крадучись, настороженно озираясь по сторонам.
-Если из вас… сейчас…как-нибудь… кто-нибудь… выдаст…
Но и Петр, и Митя, не сосунки, сами все прекрасно понимают, - сидят на корточках, затаив дыхание, не сводят глаз с приближающейся жертвы. Сейчас самое важное – спокойствие. Такое редкое и дорогое ощущение приближающейся развязки. Когда все внутри до предела напряжено. Каждая жилочка – как туго натянутая стрела на луке. Единственное, что беспокоит: сердце. Бьется так громко – кажется, а ну как сейчас выдаст? Только подумал про то, как громко стучит сердце, а девица и остановилась. Прислушивается. Похоже, что-то все же, на самом деле, заподозрила.
-Вить… - робко позвала. - Витя… - Уже погромче. – Ты где? Вить. - Должно быть, ухажера своего, на свиданку с которым спешит, подзывает.
Видно, как в ней борются две силы: страх и желание. Каждая тянет в свою сторону. Ух, какая же в ней сейчас… рубка. Видать, крепко красавица влюбилась, если решается навещать своего Витю в Указные дни. Как будто для нее других дней не бывает. А, может, в неуказные дни ей родители отчего-то не позволяют. Может, им этот ухажер не нравится. Да, по жизни всяко может быть. Но сколько ж стоять-то, сколько на нервах Борисовых играть можно?! «Ну, все… милая…. Постояла и довольно. Пошла, пошла», - мысленно уговаривает Борис. И девица как будто послушалась его: стронулась с места, продолжила свой гибельный путь. Петр, подобно отцу, до побеленья в костяшках пальцев ухватился за рукоятку своей дубинки. Вокруг согнутого локтя намотан конец веревки. Еще немного… Шагов десять… Пять… И вот оно: чудо свершилось. Редкая удача! Девица ступила на замаскированную крышку люка. Петр – молодец - среагировал мгновенно: дернул веревку на себя, и крышка люка прямо из-под девичьей ноги поползла в сторону. Классический пример неосторожности, достойный быть занесенным в любой учебник. Девица провалилась одной ногой в обнаружившуюся под ней бездну. Упала. Теперь все намного упростилось.
-За мной! – уже можно вопить, орать во всю глотку. Больше им бояться нечего. Теперь пусть их боятся другие.
Борис подымается во весь рост, а то сидел на корточках, вскарабкивается на подоконник, Петр же вначале чуть замешкался с веревкой. Наконец, и он устремился к окну. Но, конечно же, как и следовало того ожидать, всех проворней оказывается Митя. Первым, опережая отца, даже слегка его оттолкнув, пулей вылетает через окно. Лишь за ним – Петр, хотя, по всему, должно было быть наоборот. А вот с Борисом что-то опять неладное… Тот же проклятый, не вовремя наседающий кашель. Вдруг схватил его за глотку. И в самое неподходящее время.
-Скорей…. – уже не кричит, а хрипит Борис. С трудом, чувствуя себя обессиленным, перелезает через подоконник. Пот, слезы застилают ему глаза. Он сейчас ничего не видит, не слышит. Не видит, как Митя набрасывается на барахтающуюся девицу, подминает ее под себя. Не видит, как Петр, уже вот-вот готовый прийти брату на помощь, неожиданно спотыкается, скорее всего, о ребро люка, мало того - еще и запутывается в веревке, падает, сильно ударяясь при этом головой. Кашель… Все нутро выворачивает… Эта проклятая слабость… Почти совсем оглох и ослеп… Кажется, все-конец. Туши свет.
-Митя… Петька… Вы где? Ну, что вы там… возитесь? Мать вашу… Скорей… Скорей.
Девица-то, видимо, постарше Мити и покрупнее. Силенки у нее есть, а отчаянной решимости постоять за себя – хоть отбавляй. Вот от того и трудно одному Мите. Пожалуй, что ему одному не справиться. Нет, эта отчаянная девица ему не по зубам. А Петр лежит. Как будто тоже отключился. Только трясет башкой как припадочный.
-Уйдет ведь… Что ж вы? Петруха… Ты-то… Уйдет ведь. Уйде-ет…
И тут девица прибегла к своему коронному оружию: изловчившись, вонзилась своими ногтями в Митино лицо. Ох, уж эти девичьи коготки. Страшное оружие. Длинные, остро заточенные, не хуже любой стали. Они глубоко вонзаются в податливую, еще не огрубевшую, нежную Митину плоть. На какое-то время лишают его способности не только нападать, но даже полноценно обороняться. Девица же, с лихвой воспользовавшись этой передышкой, успевает вскочить на ноги.
-Уйде-ет…
-Мамочка! Убивают! – девица бежит, сломя голову, и кричит изо всех оставшихся у нее сил.
Только сейчас Митя готов устремиться за ней, он так и собирается делать. Хорошо, прояснилось в голове Бориса. Скомандовал, как можно строже:
-Ни с места! Стоять!
И Митя… Все-таки молодец. В каком бы азарте сейчас ни был, все же не посмел ослушаться отца, застыл на месте. Да, так надо: ни с места, стоять. Бежать за жертвой – вон она как припустила, только пятки сверкают, - крайне опасно. Почему? А что, если там, за поворотом, куда она устремилась, их ждет другая засада? Что если эта девица всего лишь приманка? Рискованно? Еще бы! Но кто не рискует, тот долго не живет. На такие риски на Охоте то и дело идут. Голод, как говорится, не тетка. Здесь возможны самые невероятные комбинации. Опершись ладошкой о стену, Борис отхаркивается, потом с трудом поднимается на дрожащие ноги. Петр же, как ни странно, продолжает лежать на земле.
-Эй! Ты чего? – Митя склонился над братом. – Чего завалился? Отдохнуть решил? Вставай, а то простудишься.
Митя еще может пошутить, но Петру явно не до шуток.
-Куда вставай? Не видишь? Ногу подвернул.
-Фью-у-у - Митя присвистнул. – Ну, все… Туши фонари, стирай трусы. Бать… поди сюда… Смотри… Петруха-то у нас… Калекой стал.
Не было печали. Борис с трудом – слава богу, кашель оставил его, - доковылял до того злополучного места, где Петра угораздило запутаться в собственной веревке. Увидел, как расстроен Петр - едва не плачет, - и сразу пропало желание ругаться. Присел на корточки.
-Ну? Что?
-«Что, что»! Вон… Никак.
-Болит?
-А то не болит.
-Покажи.
Борис ощупал место повыше колена. Да, - припухлость. Может, просто ушиб? Хорошо бы. А если самый настоящий вывих? Тогда худо дело. А уж если кость треснула… Вообще. Кричи «караул».
-Подняться сможешь?
-Попробую.
-А ну берись! – Борис пригнулся, Петр ухватил его за шею.
-А ты-то, батя, - это уже Митя вдруг решил ущипнуть упреком отца. – Чего опять подкачал?
На Митиных щеках глубокие кровавые царапины, но он еще настолько возбужден, что боли не ощущает.
-Да вот… Как видишь. – Борису и самому неловко, спешит отвести от сына глаза.
-Эх, батя ты, батя.
И тут Борис доставил себе удовольствие рассердиться:
-Чего? Чего «батя, да батя»? А сам как? С девкой не сумел справиться. Герой.
-А ты видал, какая это девка? Видал? Посмотрел бы я на тебя…
-Ладно. Хватит, – Борис вдруг решил больше ни с кем не препираться. – Проморгали… Упустили… Все в дурачках остались. – К Петру. – На ногу ступить можешь?
Петр решился было испытать ногу, и тут же лицо его исказилось гримасой боли. Да, видать, и в самом деле… Нет, конечно, парень не притворяется.
-Ладно, берись за меня… А ты задвинь лючок.
-Да на фига?..
-Задвинь! Тебе сказано... Не-то сам же, первым, потом в него завалишься.
Митя неохотно вернул люк на прежнее место.
-Подбери веревку и захвати дубинки.
Вот это с превеликим удовольствием! Для кого, для кого, а для Мити лишний раз подержаться за дубинку, ею помахать, - такой мальчишеский восторг! Радость несусветная. Борис еще раз окинул взглядом место их последней неудачи. Эх, а ведь счастье было так близко! И все начиналось так хорошо! Казалось, только чудо могло спасти эту девицу. И это чудо произошло. Обвела вокруг пальцев трех мужиков. Скажи кому – ведь ни за что не поверят. Нет, никому он об этом не расскажет, - стыдно.
-Ну, все… Пошли.
И вся троица неторопливо, насколько позволяла больная нога Петра отправилась в безрадостный обратный путь. С пустыми руками. В который уже раз.
5.
С раннего утра у Любы было неважное настроение. Во-первых, ее мучила изжога. Откуда, спрашивается, взяться-то этой изжоге? Все последнее время питалась лишь жалкими крохами, которые позволяла себе съесть. Куда более привычное за последние годы для нее – ощущение, что ее слегка поташнивает, а поташнивает от того, что у нее в животе как будто завелись какие-то крохотные червячки, наподобие тех, которые когда-то, еще даже на ее памяти, жили в земле, а потом все враз куда-то исчезли. Не переселились же они все к ней в живот!.. Ну да ладно с этой изжогой! Не бог весть, какая беда. А вот то, что кто-то наладился воровски лазить в кладовку, где хранятся продукты – вот что страшно. Ворище осторожный: тянет понемногу, чтоб не так бросалось в глаза. Но пусть даже по щепотке, по горсточке, но если сложить все эти щепотки и горсточки, - это ж какая прорва в итоге может получиться! Как тут было не испортиться настроению? Срам-то какой! Воровать вообще плохо. А если еще и у своих, - это уж совсем… ни в какие ворота не лезет. На памяти Любы такого срама раньше с ними никогда не случалось. Будь это родительский кров или, тем более, ее собственный, а все это безобразие началось около месяца назад. И покуситься на такое безобразие мог только потерявший последнюю совесть. А, может, и не потерявший, а не имевший ее вообще никогда. И вот… Этот бессовестный, оказывается, живет среди них. Улыбается, как ни в чем не бывало. Может, даже поддакивает, со всем соглашается. В общем, затаился, гадина. Можно ли еще и дальше такое терпеть?
Но кто же это? Сначала Любе почудилось: «Уж не Митя ли?» Пожалуй, самый проворный из них. Вечно где-то с кем-то пропадает, силушку транжирит. Понятное дело, возраст такой – в женихах выставляется. Конечно, калорий нужных для такого молодого, еще растущего организма не хватает, вот и подворовывает помаленьку. Хотя – чего уж там? – мать, входя в его положение, и так норовит, чуть что, отложить ему кусочек покрупнее, да пожирнее. Да, сначала заподозрила Митю, а потом передумала. Стала коситься на Соню. Митя провор – да, но Соня - вот кто самая-то настоящая юла! Мите до неё далеко. Хоть и мала, от горшка два вершка, во всякую-то дырочку норовит проскользнуть. Обо всем знает, во все вмешивается, не постесняется, чуть что - обрежет любого. Да и подрастает. Даже, пожалуй, быстрее Мити. Видать, на хороших дрожжах замешана. Чему ж удивляться, если всю дорогу канючит: « Е-есть хочу-у». Однако, если подумать, если постоянно плачется, если выклянчивает каждый лишний кусочек, значит, и в кладовку проторила дорожку, пожалуй, все-таки не она… Петр-тот труслив, ленив и несообразителен, скорее, умрет с голоду, чем решится на такое. Свекровь… Нет-нет! Божий одуванчик. Быстрее своего добровольно лишится. Значит, остается одно - воровкой заделалась поселившаяся у них пару лет назад невестка. Как пить дать, - ее бессовестных рук дело. Иначе, откуда взяться этому румянцу на щеках? Да и щеки-то… Если приглядеться… Пухлявенькие. И сама полненькая. Конечно, это ее проделки. И гадать больше нечего. И как ей раньше в голову это не приходило?
Вон она – сидит напротив. Прядет. Ишь, как оттопырила нижнюю губу. Чему-то улыбается, радуется. А чему улыбаться? Чему радоваться? Что в их жизни такого, чему можно было бы порадоваться? Думает, наверное, как в очередной раз околпачила всех. Ничего, милая, еще поулыбайся чуточек. Скоро выведем тебя на чистую воду. Будет и на нашей улочке праздник… Справедливости ради надо сказать, давно уже невестка была для Любы чем-то вроде бельма на глазу. Сразу, стоило ей появиться в доме, чем-то не угодила. Да не «чем-то». Тому есть много причин. Что она вообще собой представляет? Только что смазливая, а во всем остальном… Нахальная, грубая, непочтительная. За собой не следит. Одевается абы кабы. Редко в зеркало посмотрится. Нижняя юбка, бывает, на целый палец торчит, а ей хоть бы хны. Бывает и так, что и не умоется, не причешется. Такой растрепой и ходит. Позевывает. Бывает, что и пОтом от нее чуть ли не за версту разит.
Но самое-то главное, из-за чего Люба испытывает к своей невестке неприязнь, это, конечно, ее бесплодие. Подумать только: скоро два года, как с Петром живет, и хоть бы что-то! Хоть какого-то, пусть даже неполноценного недоношенного принесла! Так ведь нет же! Даже ни намека. А как бы им сейчас пригодился этот плод! С Охотой у мужиков последнее время что-то совсем не заладилось. Да и откуда ей взяться, удачной-то Охоте, если смельчаков рисковать своей жизнью становится все меньше и меньше? Скоро все подчистую, кто до сих пор уцелел, будут сидеть безвылазно в своих берлогах. Ничем их оттуда не выкуришь. Люба отлично все это понимает, к мужу у нее претензий никаких, не пилит, не ноет, как некоторые. Нет же! Ровно наоборот: пользуется любым удобным случаем, чтобы как-то его приободрить, а то и утешить… Но как бы пригодился им этот плод! Пусть крохотный. Все ж какая-то прибавка к столу. Пусть маленький, непродолжительный, а все-таки праздник. Но ведь ей же, невестке, не втолкуешь! А, может, она больная? Может, вообще рожать не способна? Тогда зачем им такая невестка? За что на такую последнюю их еду изводить? Только за то, что муженька своего ублажает? Этого мало. Гнать таких в шею.
-Мам… - Соня отвлеклась от своего занятия, она сучила нитку, - посмотрела на мать с хрупкой надеждой на чудо. – А я ковбаски хочу. Кровяной.
Люба как-то не сразу сообразила, о чем речь, а невестушка тут как тут, будто только и ждала повода, чтобы поиздеваться над бедным ребенком:
-Эх ты, недотепа. Не «ковбаски» нужно говорить, а «колбаски». И почему только кровяной? А ливерной, что ли не хочешь?
Соня вытаращила свои и без того огромные глазищи. Сначала посмотрела вопросительно на Катю, потом на мать.
-А что такое «ливерная»? Мам. Ливерной я и не знаю. Я ее никогда не едала.
-Едала, едала, - неохотно откликнулась Люба. У нее в руках штопаный-перештопаный носок мужа. Говорит и одновременно ловко орудует костяной иглой. – Ела, только забыла. Помнишь, не так давно у дяди Вени на дне рожденья были? Вот он нас там ливерной колбаской и угостил.
-А-а-а… - удивилась Соня. В ее глазах – отблеск очень приятного воспоминания. – Да-да, что-то… припоминаю. – На какое-то время оставила свою нить, углубилась в воспоминание. – Помню, как же! Очень хорошо. На всю оставшуюся жизнь теперь запомню. Так, значит, то была ливерная ковбаска? До чего ж она мне пришлась по душе!...Мам, а мам, а почему ты никогда не делаешь такую?
Катерина так и заржала. Чуть с табурета не свалилась. Нашла над кем смеяться! «Ух, так бы тебя и взгрела!»
-Ну, неправда, что никогда. – Люба, хотя и обращается к Соне, но смотрит выразительно на невестку. – Делала когда-то и я… Правда, в последнее время все реже и реже.
-Почему все реже и реже? А почему нельзя почаще и почаще? Так-то бы лучше.
-Хи-хи-хи, - невестка. Никак не угомонится.
-Реже от того, что… Вспомни, какой из себя дядя Веня. Плечи… О-о! Что мои коромысла, на которых воду ношу. Высоченный. Что пожарная каланча. Прямо под потолок. Ему за полкилометра все вокруг видно. От него никто не уйдет, не укроется. Оттого он и на Охоте больно удачливый. Если пойдет – редко без добычи домой возвращается.
-Да-а… - Соня тяжко вздохнула, удрученно покачала головой. – Совсем не то, что наш папик. Наш папик… - Показала мизинец. – А дядя Веня… - Сжала пальцы в кулак.
Любе стало обидно за своего Бореньку.
-Ну, не такой уж он… Пусть не самый сильный, как дядя Веня, но зато он самый умный.
-Да, - сразу и охотно согласилась Соня. – Это без вопросов. И добрый.
Катерина быстро-быстро почесала острым концом веретена свой гривастый затылок. Кажется, ее жгло желание что-то сказать, но сдержалась. А Соня между тем продолжала свои недетские рассуждения:
-Умный-то он умный. Добрый-то он добрый. А отчего ж дядя Веня… И не умный, и не добрый, зато у него ливерная ковбаска, а у нас и простую косточку не всегда отыщешь.
Вот когда Катерина не вытерпела: залилась смехом. Едва с табурета не свалилась.
-Что ж, - Люба прикусила нижнюю губу, болью утихомирила желание швырнуть в невестку чего-нибудь… поувесистей. – Что ж… Не один наш папик в этом виноват («Сейчас, погоди, я тебя на место-то поставлю»). Наш папик хоть старается вовсю. А вот есть… некоторые, - еще раз многозначительно посмотрела на Катерину, - пьют, едят, спят, а толку-то? Все как в прорву.
Катерина девка далеко не глупая, сразу сообразила, о чем и о ком речь, как будто смутилась. Вот Люба и решила добить невестку.
-Другие-то вон, посмотришь… Года не пройдет и - уже с подарочком. Вот и поклонятся им родные в ноги. «Спасибо, мол, наша кормилица». А если кто ест да пьет, а взамен ничего… Гнать таких, чтоб и духу их…
-Ну, неправда! Неправда! – взвилась невестка.
-Неправда что? – подчеркнуто мягко, вежливо, даже слегка снисходительно улыбаясь.
-Ты на меня тоже… Не клепай. Это не я. Это ваш.
Задело, задело невестку за живое. Горячится. Пузырится. А Любе нравится.
-Бесстыжая ты корова, - теперь уже без злости, так, скорее, по инерции. – Нечего на других кивать. На себя лучше посмотри.
Катерина еще только соображала, чем ей на это ответить, как в дверь постучали, и Соня, прыг-скок, видимо, давно поджидала этот стук, помчалась ее открывать.
-Спросись! – все-таки успела выкрикнуть ей уже в спину Люба. – Так ни за что не открывай!
-Наш папик пришел! – Соня бежит и во все горло кричит. - Папик с братиками пришли! Нам поесть принесли!
6.
Стоило Любе увидеть мужа, бросить взгляд на его землисто-серое, уставшее и, кажется, еще более исхудавшее лицо - сразу все поняла: тут и расспрашивать не надо. Хороших новостей нет, а вот что касается худых… Этих всегда навалом.
-Ну вот…- Борис покосился на опирающегося о его плечо старшего сына. – Пришла, мать, беда, отворяй ворота. Поколдуй вот над ним. Авось, что-то у тебя и получится.
-А что с ним?
-Да с ногой. Вроде как, вывихнул.
Вот тебе раз! Не ждали, не гадали. У Петра такое жалкое, вытянутое лицо. Он выглядит сейчас таким обиженным, забитым, беспомощным, так скорбно мигает своими куцыми белесоватыми ресничками, так что не пожалеть его, - практически никак невозможно.
-Как это тебя угораздило? – Люба участливо обратилась к Петру, но тот не ответил. Оттолкнулся от плеча отца, и, держась рукою за стену, медленно проковырял по коридору, убрался в свою конурку.
-Как угораздило? – ответил за сына Борис. – Так и угораздило… Кувырнулся.
Один Митя не поддается всеобщему унынию.
-Эй! Красавица! – обратился также к приунывшей, мгновенно все раскусившей не по годам сообразительной Соне. – А ну пляши.
-Ну, вот еще! Нашел время шутить.
Соня хоть в пляс не пустилась, но любопытство в ней все же проклюнуло.
-Так с чего мне плясать-то? С какой радости?
-На вот, – Митя протянул сестре странный, похожий на маленького человечка предмет.
-Ой! А что это?
-Бери, бери, раз дают. Не бойся, не укусит… А что это? Вон батя говорит – это кукла. Знаешь, что такое кукла?
Глазки Сонины, еще за несколько мгновений до этого, готовые потонуть в слезах, посветлели. И на щеках ее показался слабый румянец.
-Да, знаю…- неуверенно. - Немножко. У меня была раньше маленькая, из тряпок. А эта побольше.- Потрогала. – И потверже.
-Ну и хорошо, что побольше и потверже, - Митя. – Жалко только, что съесть ее никак нельзя.
Лучше бы он все-таки этого не говорил: у Сони опять изменилось настроение, и даже кукла ее больше, кажется, не радовала.
-А вы… Разве совсем-совсем ничего не принесли?
-Да. Совсем-совсем.
Вот когда Соня по-настоящему расплакалась.
-Как же так? Папик. Ты же, помнишь, обещал? Что уж сегодня обязательно.
Борис промолчал, зато на этот раз Митя пришел ему на выручку.
-Мало ли что он тебе наобещал! Обещанного три года ждут. Мне вот тоже… - Тут он непроизвольно потянулся к поцарапанной щеке.
Ничего себе! Люба только сейчас обратила внимание, как обезображено его лицо.
-Как это ты?
-Да мы тут… одну… молоденькую… Взяли б, на всю зимушку хватило.
-Так отчего ж не взяли? – возмутилась сквозь слезы Соня.
-«Отчего, да отчего»… Думаете, так просто? Вы бы сами на Охоту хоть бы разик сходили. Посмотрели бы, что да как. Вот и не спрашивали бы… Ну, не реви. – Это он опять к Соне. – Чего ты в самом-то деле? Не маленькая ведь уже.
-Да-а-а… Легко сказать «не реви». Я есть хочу.
-Ну, хватит! – Люба, наконец, решила ввязаться.
-Нет, не хватит! – Соня даже топнула ногой в гневе.
Ах, ты… Соплюха. Люба только собралась шлепнуть Соню по попе, но вмешался отец. Борис обнял дочь, прижал ее мокрым лицом к себе.
-Ишь какая! – теперь уже не унимается Митя. – Есть она хочет. Все хотят. И я тоже. Но я же не реву. Раз пока ничего не попадается.
-А что, мама еще не приходила? – поинтересовался Борис у жены, когда они останутся вдвоем. Когда узнал, что нет, не приходила, подумал: «Как бы еще и с ней… чего-нибудь!.. Хотя нет, не должно. Раз ей охрана по Указу положена».
В общем, мысли… Мысли… Одна безрадостнее другой. Нет, видно, ему уже как следует больше не поохотиться. Сил осталось – с гулькин нос. Если и Петр в скором времени не выправится… Это как же они теперь? Как жить-то будут?
-Я есть хочу! – та же неуемная Соня. Ее голос за дверью. Чуть-чуть от отцовой ласки отошла, подзатихла, теперь принялась за старую песню.
«Скорей бы Митя… С ним они не пропадут. Охотник из него будет первоклассный. Но надо еще ждать. Ждать, пока не исполнится ровно шестнадцать. А против Указа не попрешь».
Да, против Указа не попрешь. Это точно. Вон он, распечатанный на машинке, убранный под стекло, пожелтевший от времени. Тот знаменательный Указ. Каждый житель города, достигший шестнадцати лет, обязан знать его назубок. Могут в любое время дня и ночи нагрянуть и проверить. Не ответишь, как следует, не отскакивает от зубов, мямлишь, спотыкаешься – штраф. И никаких гвоздей!
УКАЗ
От 22 апреля 2039 года
Всем жителям города и области!
Принимая во внимание серьезность положения, возникшего по форс-мажорным причинам в связи с падением на Землю метеорита, учитывая катастрофический недостаток продовольствия, также как и угрозу повсеместного, всеохватывающего голода, равно как и участившиеся за последнее время такие явления, как трупоедение и охота на себе подобных, принимая в соображение, что для подавляющего большинства жителей нашего города и области иных источников поддержания существования в настоящее время не имеется и в ближайшем будущем не предвидится, и что продление такого ненормального состояния может в самое ближайшее время привести к полному вымиранию населения города и его пригородов, получая, наконец, как отдельные, так и коллективные запросы, пожелания и требования со стороны самой широкой общественности найти приемлемый вариант разрешения столь критической ситуации, городская и областная Дума, на их совместном заседании, постановили выполнение следующих антикризисных мер:
1) Положение о наказании за свершение преступлений по мотивам трупоедения, а также в случае нападения на граждан с целью их умерщвления и последующего поедания от 2 марта 2037 года считать потерявшим юридическую силу;
2) Разрешить трупоедение, также как и Охоту, проводимую с целью умерщвления и последующего съедания убитых при нижеследующих условиях:
а) Охота разрешается только по нечетным числам, за исключением тех нечетных чисел, которые выпадают на воскресенья или официально утвержденные праздничные дни, а также дни, относительно которых существует особое постановление. По числам четным, а также по воскресеньям и в праздничные дни, равно как в дни, относительно которых существует специальное постановление, Охота, в какой бы то ни было форме, под любым видом категорически запрещена. Временными рамками, в пределах которых ведется исчисление срока Охоты, считать 24 часа 00 минут предыдущего и 24 часа 00 минут последующего дня. Вне этих рамок Охота наказуема. Время исчисления - местное.
б) Субъектами Охоты могут стать только лица мужского пола в возрасте не моложе 16 лет. Лицам женского пола Охота разрешается только в случае юридически доказанного и невосполнимого отсутствия или потери мужчины-кормильца;
в) Охота разрешается на лиц обоего пола. Объектами Охоты могут стать:
-лица мужского пола не моложе 13 лет и лица женского пола не моложе 14 лет.
г) На лиц женского пола, находящихся на стадии беременности, Охота допускается только при отсутствии явных признаков беременности. Если женщина беременна, но без явных признаков беременности, решение о наказании или о ненаказании на усмотрение судьи.
д) Охота производится только специальными ОИУ, предварительно зарегистрированными в соответствующем райотделе по соблюдению правил Охоты (ОСПО), с нанесением на рукоять ОИУ порядкового номера владельца. В случае утери или пропажи ОИУ, ее владелец несет полную ответственность, если этой ОИУ воспользуется иное лицо. После смерти владельца ОИУ может быть возвращено в соответствующий ОСПО. При наличии прямого наследника и по поступлении правильно оформленного заявления, ОИУ может быть передано наследнику;
3) Любое нарушение данного Указа влечет за собой наказание согласно Положениям Уголовного Кодекса (соответствующей статьи Уголовного Кодекса);
4) Наблюдение за точным исполнением всех пунктов данного Указа возлагается на местные органы правопорядка и соответствующие властные структуры. Особо сложные случаи выносятся на совместное заседание городской и областной Думы.
Комитеты по Регулированию Форм и Стандартов Проживания
В Условиях Критической Нехватки Продовольствия
при Городской и Областной Думе
В правом нижнем углу текста Указа чернилами проставлено: «С подлинным верно», неразборчивая подпись какого-то ответственного чиновника и еще чуть ниже – не менее неразборчивая подпись исполнителя.
(Продолжение следует)