…эмигрантом.
1
Наступило такое время, когда появилась возможность исполнить то, что в гневе выкрикнула однажды моя учительница: «Уезжай на свою родину и учи свой язык!» С раннего детства мне приходилось слышать подобное от людей всех возрастов и званий, каждый выпаливал в меру своей внезапной злобы и владения родным языком.
Накаркали…
А об этом записано еще в Священной книге: в словах ее не просто надежда, но и клятва того, кто подвергается в изгнании унизительным испытаниям при вынужденной жизни на землях других народов: «Если я забуду тебя, Иерусалим, - забудь меня, десница моя…» (Псалмы 137:5)
Терпение – стало образом жизни народа моего. Но всему в жизни приходит конец.
«Вот слова завета, который Господь повелел Моисею поставить с сынами Израиля. Когда придут на тебя все слова сии – благословение и проклятие, которые изложил я тебе, и примешь их к сердцу своему среди всех народов мира, в которых рассеет тебя Господь Бог твой, и обратишься к Господу Богу твоему и послушаешь гласа его, как я заповедую тебе сегодня, ты и сыны твои от всего сердца твоего и от всей души твоей – тогда Господь Бог твой возвратит пленных твоих и умилосердится над тобою, и опять соберет тебя ото всех народов, между которыми рассеет тебя Господь Бог твой. Хотя бы ты был рассеян (от края неба) до края неба, и оттуда соберет тебя Господь твой, и оттуда возьмет тебя. И приведет тебя Господь Бог твой в землю, которою владели отцы твои, и получишь ее во владение, и облагодетельствует тебя и размножит тебя более отцов твоих. И обрежет Господь Бог твой сердце твое и сердце потомства твоего, чтобы ты любил Бога твоего от всего сердца твоего и от всей души твоей, дабы жить тебе – и тогда Господь Бог твой все проклятия сии обратит на врагов твоих и ненавидящих тебя, которые гнали тебя. Заповедь сия в устах твоих и сердце твоем, чтобы исполнять ее. В свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, чтобы жил ты и потомство твое». (Второзаконие 29:1, 30:1 – 19)
Когда произошел Холокост на земле, правители мира воочию узрели, что сотворил с избранным народом главный палач его - был наказан смертью. И пробудилось в них от страха сознание: такая кара может обрушиться и на них, если будут они препятствовать воле Божьей – отпустить этот народ на землю его, которую подарил им сам Господь. Собрались они и постановили всем миром: быть Израилю! И началось пришествие этого народа, разбросанного по всему миру, к истокам рождения рода своего. Строились города и селения, процветали науки во всех областях знаний человечества, возрождалась жизнь по законам, которые подарил им Господь на горе Синай, и вскоре стала эта маленькая страна райским уголком для народа его.
Только из одного государства не выпускали исконных выходцев ее – евреев.
Правители его заявили всему миру: «Коммунизм выполняет историческую миссию избавления всех людей от социального неравенства, от всех форм угнетения и эксплуатации, от ужасов войны и утверждает на земле Мир, Труд, Свободу, Равенство, Братство и Счастье всех народов. Под нашим руководством народ совершит самую справедливую революцию за всю историю человечества».
И поверили им истощенные от крепостного рабства люди, и утвердили они власть свою на штыках и крови его: кто неверен ей – есть «враг народа». А главный вождь их разложил карту страны на столе перед приближенными своими, взял в руку карандаш и начертал на ней границы всех республик, городов и селений – каждому человеку было определено жительство по месту прописки ему. А чтобы утешить национальное проявление в нем, устраивали праздник раз в году «Фестиваль дружбы народов»: русские приезжали к грузинам, армяне к белорусам, казахи к татарам – пели и плясали, каждый являл свои родовые традиции в искусстве. Лучших из них награждали медалями и грамотами, дарили подарки и премии, присваивали звание «Заслуженный». И пел народ и плясал народ, только уже не по традициям и обычаям своим, а по уставам и решениям руководящей, единственной в стране, партии, в самом названии которой было обещание построить для них всех самую лучшую жизнь на земле – коммунизм. Это была одна из самых радикальных версий общественного идеала – мифа о достижении всеобщего равенства людей на основе многомерного и беспредельного изобилия. И провозгласили они в манифесте своем главные постулаты движения к нему: ликвидация институтов частной собственности, обобществление имущества всех граждан, введение прямого продукта обмена, прогрессивный налог на наследство, выборность чиновников снизу доверху - это даст высочайшую производительность общественного труда, когда все будет: от каждого по способностям и каждому по потребностям.
А главным препятствием в этом победном пути для счастья всех народов на земле является, заявила эта партия, идея Бога. Надо свергнуть его.
Разве можно свергнуть того, кто создал мир, обустроил его всеми благами для продолжения в нем живой жизни, сотворил человека и подарил ему, призывал помнить Его, любить земных братьев своих, как самого себя, ибо нет в мире ни эллина, ни иудея - все мы, люди, дети Его.
Но объявила власть «Безбожную пятилетку»: приступила поголовно уничтожать служителей Его и рушить храмы земные, сотворенные веками руками человека, в которые он, затравленный мирской суетой, входил отмаливать вольные или невольные грехи свои – самый святой миг вспомнить о душе своей и очистить ее. А когда явился дьявол – фашизм и напал на это государство, чтобы стереть его с лица земли, возопили правители к оставшимся еще в живых служителям храмов спасти их, клятвенно обещая, что введут они в своем государстве свободу вероисповедания. И воспряли души людей, и с верой в Бога победили они врага чужеродного.
А как укрепилась власть во владениях своих – начала вновь разрушать храмы, уцелевшие от войны, и ссылать служителей их на каторгу и в тюрьмы.
2
Наш город, центр знаменитого на весь мир загадочного Полесья, располагался на берегу Пины, рядом с ней, слева, протекала Ясельда – обе они были продолжением реки Припяти. Весной, когда таявшие снега стекали в их освобожденные ото льда русла, вода поднималась над дальним берегом и заполняла до горизонта всю землю, c ее лугами и болотами. В бескрайней глади воды золотым покрывалом отражалось днем солнце и наливающиеся теплой синевой облака, а ночью серебристая луна и манящие своей загадкой звезды неудержимо притягивали наши восторженные взгляды: воочию представал океан, который никто из нас никогда не видел. Город, по которому мы, мальчишки, ватагой слонялись по его грязным, разбитым улицам, с уцелевшими от войны сооружениями, медленно восстанавливался, и казался неуютным и тесным для детской души, открывающей мир. Лишь чудом сохранившиеся старинные постройки храмов и монастырей возвышались над ним, чаруя своим величием и загадочностью, и усугубляли и без того тоскливое ощущение от наших жилищ, с их серостью, теснотой, темными окнами, наглухо закрывающимися на ночь обвисшими ставнями, с увядающей и сникшей по осени растительностью. И по вечерам, когда все это нищенское зрелище покрывал сумрак, взгляд невольно любовался, как исчезающее с неба солнце обагряло таинственным светом их крыши и купола. Эти старинные сооружения, превращенные в склады, конюшни, коровники, казались огромными утесами, преграждающими путь нарастающей водной стихии, которая стремились затопить город. Бесконечная водная гладь тянула неудержимо к себе, и зрело желание узнать, что там за горизонтом, в который упирался жаждущий познания его тайны очарованный взгляд.
На всю жизнь остался в памяти стук колес, когда мы с мамой возвращались домой в наш освобожденный город.
Я вслушивался, и сознание переводило его на человеческий язык «Домой! Домой! Дом – мой!» - и радостью полнилась душа. Я всматривался в глаза людей в зеленых протертых мундирах, и каждый отзывался понимающей улыбкой. А за открытыми воротами товарного вагона проносились разрушенные дома и сгоревшие деревья, но уже зеленели поля и луга, наливающиеся соками земли, освобожденной от войны. Счастливое солнце распростерло животворящие лучи над этим мирным уголком владений своих, и доставала света деревьями и колосьям, зернышку и букашке – все росло и двигалось, и каждому хватало в равной мере тепла и пространства. И единое чувство радости жизнью воссоздавало гармонию мира, искореженного войной гибельных страстей обезумевшего человека, который, озабоченный выживанием плоти своей, продает душу дьяволу и теряет разум.
Я не осознавал, как слипшиеся от голода губы раскрывались все шире, и возносился восторженный крик души: «Домой!» И светлеющие лица людей отзывались таким теплом, что я вырвался из объятий мамы, устремился к ним, и, дергая каждого за руку, вопрошал:
- И ты домой?
- У нас еще впереди война, малыш, - ответил солдат с седыми висками под сдвинутой на затылок пилоткой, подхватил меня на руки, и, прижимаясь своим горячим лбом в мое лицо, прошептал: - Всегда помни и люби дом свой.
Я на всю жизнь запомнил так и неизведанное мной отцовское тепло.
Всматривался в эти разные по цвету глаза и лица, и видел, как схожи они в единым отзыве на крик души моей - и это делало их такими родными, словно и все они жили в доме, в котором я родился и открывал этот мир.
В едином порыве руки людей раскрыли свои рюкзаки, и на протянутых ко мне ладонях заискрились белые камешки. Я взял два и начал постукивать ими в ожидании знакомой искры, а они рассыпались белым порошком. Веселый смех остановил меня.
- Почему он не дает огня? – спросил я растерянно.
- А ты положи его в рот, - сказал, поглаживая меня по голове, солдат.
- Разве можно камни в рот?
- Этот можно – он тебе понравится.
И я доверчиво сунул белый кусочек в рот, мгновенно одаривший меня сладостью, и в следующее мгновение по взглядом вокруг понял, что на моем лице вспыхнула благодарная улыбка.
- Что это? – спросил я, ощущая, как быстро тает камешек.
- Это сахар, малыш, - донеслись со всех сторон веселые голоса, обволакивая меня добром и любовью.
И в возникшем молчании раздался тяжелый вздох, заполняя все пространство громыхающего по рельсам вагона:
- Война проклятая…
Я зажал в кулачке второй кусочек сахара и прижал к груди.
- Ешь, ешь, - сказал солдат. – Сейчас согреем кипяточек.
- Это маме! - воскликнул я, соскочил с колен своего благодетеля и бросился к ней с радостным криком: - Мама, мама! Это сахар! Тебе…
После долгих изнурительных дней и ночей поезд остановился посредине разрушенных домов, над которыми носились стаями галдящие тревожно птицы. Огромный черный ворон восседал на обугленной трубе, возвышающейся над сгоревшими обломками того, что было когда-то чьим-то жильем, согревающим людей и в самые суровые морозы, и, размахивая крыльями, с гортанным злым карканьем стряхивал с перьев своих пепел. Серая пелена носилась в воздухе, нехотя оседая на пепелища строений, ранящих взгляд человека, замершего от невозможности понять разрушения жизни живой: он соорудил их своим трудом для радости, согласуя фантазию души с миром, принявшим его в свое лоно для продолжения рода.
Я с болью видел, какими мрачными становились глаза солдат, которые, нагрузив на дорогу нашу нищую торбу консервами, хлебом и сахаром, помогли мне с мамой спуститься с вагона на землю. В наступившей мертвой тишине завис этот общий для всех крик-вздох: «Война проклятая…» И я, полюбивший их за время пути всем сердцем своим, спросил растерянно громким воплем:
- Зачем тогда вы идете делать войну?
Долго не было ответа. А я не мог постичь, почему все эти большие и сильные люди не могут ответить мне, если между нами родилось понимание душ.
- Ты еще очень мал, чтобы это понять, - сказал, наконец, солдат с седыми висками. – И дай Бог, чтобы после победы нашей, жизнь твоя не давала ни причин, ни повода разрешать страдания души войной.
- Все от Бога, - раздался чей-то растерянный голос.
- Но выбор человек делает сам, - ответил солдат с седыми висками. – И если случается беда – вини себя: зло исходит от заблудшей души, которую поработила плоть.
Я тащился за матерью по пустынным улицам, которые означали кое-где сохранившиеся дома, редкий лай собак из-под груды кирпичей, вывороченные взрывами булыжники, и свеженакатанные колеи от машин и телег. Издали, там, где главная улица города спускалась к широкой реке, притягивающей искрящимися на солнце переливами вод своих, доносились все громче голоса людей. Тело толпы раскачивалось, и тень от нее, темнея, тянулась навстречу, угрожающе преграждая путь к ней. В испуге глаза мои оторвались от земли, и явилось зрелище, мгновенно потрясшее душу. На помосте, возвышающемся над головами людей, стоял крест, с него свисала качающаяся на легком ветру змея, открытая пасть которой угрожающе нависла над головой человека в расстегнутом пиджаке на голом теле со связанными за спиной руками. На бледном лице его обвисли спутанные грязные волосы. Встряхивая ими, он всматривался в людей и возопил умирающим голосом:
- За кем нет греха, бросьте камень в меня…
Волосы черными змеями наползли на его выпученные глаза, голова рухнула на обнаженную грудь, и замершая толпа ожила, потрясая воздух вокруг единым воплем:
- Распни его!
В ужаснувшем душу молчании раздался грозный обвинительный клич:
- Изменникам родины нет пощади!
К обреченному, застывшему под веревкой, подошел человек в синем мундире с погонами, поймал раскачивающуюся на ветру петлю, раздвинул и накинул ему на шею. Тот отчаянно замотал головой, пытаясь скинуть ее, и взлетевшие волосы вздыбились и застыли черным пятном на фоне нагрянувшей внезапно серой тучи, затмившей солнце. Налетевший ветер вздул веревку над головой его, и он, вытягиваясь на цыпочках, закричал, заглушая все звуки мира живого:
- Люди, люди, я …дети мои…
Трясущиеся ладони матери упали на мои глаза, и душу пронзил отчаянный голос:
- Не надо…прости нас всех, Господи!
Когда я вырвался из рук ее, на вытянувшейся, как стрела, веревке качалось обреченное тело, медленно разворачиваясь спиной к толпе, и связанные руки, сжатые в кулаки, обвисали и вытягивались дрожащими пальцами.
И в сдавившем все мое существо молчании толпы раздался единый вздох облегчения: люди, не сговариваясь, выпустили из себя сковавшую их тела мысль: «Пронеслась мимо меня чаша сия!» Убыстряя шаг, они бросились прочь от этого места, и пространство вокруг полнилось топотом ног и голосами, утяжеленными дыханием: «Предатель…человек…ты видел…ты знаешь…люди говорят…собаке собачья…ты получил карточки…третий день хлеб не завозят…даст Бог погоду – будет урожай».
И вдруг высоко взлетел, прорвавшись сквозь все голоса вокруг, высокий заплаканный голосок ребенка: «А как теперь он будет дышать?!»
О, сколько раз потом я сам просыпался от удушья! Руки неистово срывали веревку с шеи, и перед открывшимися в ночь глазами маячила за окном в небе, усыпанном толпой звезд, повешенная луна. Свет ее, лишенной дыхания, обреченно угасал, меркли и исчезали звезды, от наступившего холода знобило тело, остужая раненные этим видением чувства. И в помутившемся от страха сознании являлась спасающая мысль: «Это тучи закрыли небо. Когда их будет много-много, они обрушатся на землю всей своей тяжестью дождем, луна превратится в солнце – и оно согреет тебя своим теплом». И возрождалась душа.
Душа не только память истории человечества, но и творец мира: человек способен общаться со своими далекими предками, в самые трескучие морозы вдыхать аромат распустившихся по весне роз, прогуливаться по планетам, придти на чашку чая к своим, еще не родившимся, потомкам, и обладать любимой женщиной, которую создало его безудержное в своей страсти воображение.
Богатство этого виртуального мира и возможность ощутить его реальность зависит от того, как живешь ты во времени, подаренном тебе судьбой, о чем не только мечтаешь, но сколько ума и труда положил на алтарь души твой. Изменив ее предназначению, ты становишься рабом плоти, ненасытной в низменной страсти продлить хоть еще на мгновение свое существование на земле. И тогда ты способен на все самое низкое и подлое: нарушаешь все заповеди Бога, которые даны нам для того, чтобы душа была не только счастливой, но и обрела бессмертие – так задумано Создателем нашего мира: «И судимы будут мертвые сообразно с делами своими …и кто не был записан в книгу жизни, тот был брошен в озеро огненное». * - «Откровение» 20:15. И смерть твоя будет не печалью для людей, а радостью. Чтобы приблизить поскорей ее, они сами убивают виновника: каждый из них в тайне надеется, что его погибшая плоть унесет с собой в небытие и часть их личных грехов, на которые при жизни указует им душа. Но, к счастью, не случилось в их жизни трагических обстоятельств, ставящих человека перед выбором пути в жизни своей.
Но почему все люди, когда жили одним народом, племенем, селением, не остановили падение человека, идущего на преступление. Видимо, так устроен мир людей, спасающих плоть свою: есть в каждом роду и племени отступники, «козлы отпущения». Из века в век пребывают они в мире, как поучительный урок народам, чем может обернуться жизнь человека, предавшего свою божественную душу ради выживания плоти. Никому не дано знать на кого падет этот жребий. И свершая казнь всенародную над отступником, каждый радуется, что миновала его чаша сия.
Является мысль горькая: а может, не преступник этот «козел отпущения», а герой рода и племени – взял на себя этот грех отступничества от души своей, чтобы явить миру, какая расплата ждет человека за это.
Быть может, вот отчего плакал я тогда, когда вокруг ликовал весь народ. С рождения израненная войной душа, навидевшаяся вокруг убиенные жизни людей и животных, домов и деревьев, переполнилась скорбью обожженного этими бедами сердца – не могла принять смерть человека, которую совершали сами люди. И этот трагический миг стал началом горького осмысления жизни на земле, на которую явился ты по высшему взлету двух любящих друг друга сердец – и покоренная ими плоть одарила их творением: твоя вскрикнувшая душа, заключенная в оболочку дрожащего тела.
3
Через несколько дней после этой казни, приютившая нас в своем полуразрушенном доме хозяйка, с высохшим лицом и запекшимися от страданий глазами, перебирая костлявыми пальцами жухлую картошку в замызганной кошелке, сказала маме:
- Тот мученик не виноватый. Как нагрянула власть советов на беду нашу, отобрала у его семьи землю, убила родителей и двух братьев старших. Вот он и пошел в полицаи, чтобы спасать людей от такой же фашистской власти во время новой оккупации страны нашей. Выведает в управлении тех, кому грозит беда, придет ночью к обреченному на смерть и помогает бежать - спас он много людей, наших и ваших, евреев.
- Почему спасенные им люди не заступились за него? – спросила мама.
- При такой власти нет народа, выживают только подданные ей.
- А вы сами почему не пошли…
- До войны я исходила много порогов этой власти, вопрошая у нее, отчего она объявила моих родителей «врагами народа» и угнала в лагеря на смерть, а меня сделала сиротой. Власть запихнули меня в детский приют, и заявила, что выжила я благодаря только ее заботам.
- Ни один дом не миновал этой беды, - сказала мама. – И моей семье от нее досталось с лихвой. Но когда родина в опасности…
- Видно, что ты советская училка, - перебила ее хозяйка и с горькой усмешкой покачала головой. – Твои слова идут не от сердца, а от жалкой кормушки, которую такая власть выставляет перед служащим своим, взвешивая на весах преданности ей.
- Мои родные погибли в боях за родину! – возгласила мама.
- Родина – это не власть, - твердо произнесла хозяйка. – Родина – это земля, которую ты орошаешь потом трудов своих. Труженику не нужна война, её делают те, кто хочет удержать свою преступную власть. А мы, простые смертные, для нее орудие. Ты слышала, как говорят в народе: «Города сдают солдаты, а берут их генералы».
В затянувшемся молчании, кивая понимающе головами, они устроились на низкой скамейке под окном, за которым виделась повешенной луна, и начали чистить картошку. Тонкая шелуха сползала по их ножам в проржавевший металлический таз. Я, сидя перед ним на полу, хватал ее за один конец, поднимал, и удивляло, что одна маленькая картошка одета в шелуху, которая, а я уже такой большой вырос, почти моего роста.
И вспомнилось, как совсем недавно, когда мы были беженцами, я, постанывая от голода, роясь в помойке на краю деревни, выгреб горстку картофельной шелухи и запихал за ворот рубашки. Опираясь на палку, приблизилась ко мне старушка, протянула несколько картошек и сказала: «Несчастный еврейчик, вот возьми и поскорее беги отсюда, у нас фашисты в деревне – и меня за тебя убьют они». Она спешно перекрестила меня и, вскинув глаза к небу, заголосила: «Господи, сохрани жизнь дитя малому, сыну своему…» Прижимая это богатство к груди, я прибежал в лес к маме, где мы прятались, с радостным криком: «Смотри, сколько у нас еды!» Мама обмыла в луже эти прогнившие картошины, сварила в банке на костре, поставила передо мной и сказала: «Кормилец ты наш…Спасибо». Ее дрожащие губы пытались превратиться в радостную улыбку, но катившиеся из глаз слезы смывали ее, и она, утирая их исхудавшей ладонью, сжала так крепко, что они исчезли с лица, и я испуганно закричал: «Мамочка, чем ты будешь теперь целовать меня!» Она порывисто обняла меня, и я, счастливый, ощущал согревающее тепло родных губ, прикосновение которых есть высшее блаженство жизни.
Что-то божественное заключено в поцелуе: он, верно, есть слияние наших душ в едином понимании жизни, его волшебная сила выше всех слов, которыми мы жаждем передать свои лучшие чувства, дарованные нам при рождении Богом, к самому любимому человеку. Почему этот естественный порыв души под тяжестью неудач теряет свою целительную силу - из нас вылетают слова: во всех бедах своих виним мир и людей, и в такие злобливые моменты перестаем понимать душу свою. Она иссыхает, и обессиленная от боли плоть, не способная парить без нее, становится прахом, который облегченно возвращается на круги свое.
4
«Победа!» - этот торжествующий клич однажды ворвался в мой родной город, заглушая разговоры, тарахтение телег, лай собак и крики взметнувшихся в небо птиц. Он нарастал, ширился, усиливался в едином порыве людей, которые выбегали из своих домов, заполняли ликующие улицы, прыгали и танцевали, обнимались и целовали каждое живое существо, влившееся в эту горланящую толпу. В воздух взлетали шапки, палки, кошки, мальчишки и девчонки. Все мужчины, у которых были ружья, начали палить в небо, без команды, и отстрелянные гильза, сверкая на солнце, устилали улицу. Мальчишки с дикими радостными возгласами хватали их, усиленно дуя, подбрасывали на ладони и набивали карманы. От выстрелов трещали перепонки, и я, закрыв уши ладошками, успевал лишь увидеть, как упавшая на землю гильза уже через мгновение была подхвачена чей-то рукою, и взлетал победный крик ее обладателя. Когда закончили стрелять, мальчишки начали хвалиться друг перед другом своей добычей. А я вдруг заплакал, не понимая причину своих слез. Какой-то дядька, с лихо закрученными усами, подхватил меня на руки, подбросил, поймал, и, целуя в лоб, наставительно произнес:
- Надо радоваться, а не плакать, малыш. Проклятая война кончилась!
- Тогда где же мой папа? – крикнул я.
На этот вопрос я так и не получил ответа. И как можно понять, где человек, подаривший тебе жизнь, защищавший жизнь всей страны, и не вернувшийся с этой проклятой войны, чтобы вместе со всеми праздновать победу. Чему же тогда радуются все эти люди вокруг, если нет его с нами…
И невольно рождалась страшная мысль и овладевала мной, измученным от беспросветности понимания сущего: в подсознании каждого ликующего отражается животное чувство плоти. В этом диком противоборстве честолюбивых человеческих страстей ей повезло выжить, сохраниться на земле, которую сами люди из века в век превращают в пекло сражений, заглушая сопротивление души этому гибельному явлению всего живого в мире.
Что же тогда память? Свалка отходов так и не прозревшего сознания человечества, не научившегося за время своего существования в этом мире осмыслить поучительные, гибельные уроки собственной истории – и из века в век человек своей жизнью расплачивается за этот извечный грех.
С возникновением письменности летописцы рода человеческого передают своим потомкам в слове события и факты, имена и числа – все то, чем была наполнена жизнь их современников. И эти тонны исписанных на всех языках мира досок и камней, пергамента и бумаги становятся залежами архивов. А среди них покоятся и мысли мудрецов, через которых сам Бог дает нам поучительные советы для спасения души на подаренной им земле. «Путь праведных – уклонение от зла: тот бережет душу свою, кто хранит путь свой» - Соломон. «Во всяком деле верь душе своей – это и есть соблюдение заповедей. Не делай зла, и тебя не постигнет зло» - Иисус сын Сирахова. «Делай свое дело и познавай самого себя» - Протагор. Философы и поэты, музыканты и художники всех народов, в кого Бог вложил высшие чувства осознания мира, несут народу эти истины. Труженик своей души Лев Толстой собирал их всю долгую жизнь, осмыслил и составил кодекс нравственных законов на каждый день в году, которые мудрейшие сыны человечества, пропустив через чуткое сердце свое и осознав их спасение для души, явили миру в слове.
После крушения империи нашей, отягощенной злом, среди которого высшим проявлением служения ей было предание смерти брата родного – «врага народа», отчаявшийся, уцелевший, люд бросился отстраивать храмы. И все больше людей является в них с надеждой очистить души от грехов своих. Цепляют на себя кресты, кипи, чалмы, зажигают свечи, ставят перед божественными символами, и во всеобщем молчании взирают на пастыря, силясь понять, что бормочет он им из Священного писания. А служащий храма, как и явившийся к нему на исповедь простой смертный, и сам погряз в мирских делах и бедах своих: болеет ребенок, изменила жена, сбежала любовница, или случилось в этот день у него несварение желудка – и обремененная своими плотскими заботами душа его глуха к исповеди душ своей паствы.
Человек должен не знать, а верить, что Бог создал его по образу и подобию своему. Большинство же народонаселения не прониклось этой вечной и святой верой. Они говорят о вере, клянутся в своей любви к Нему, исправно посещают место молитв, но лишь для того, чтобы выпрашивать у Бога через посредников, назначенных земной властью, отпущения грехов своих – удобная позиция. Истинно верующий в божественное предназначение человека общается с Богом без посредников. Он живет, действует, грешит и кается, видя перед собой Его святой лик, а не замызганную после обильной трапезы рясу ставленника от дозволенного властью учреждения.
А дома у тебя, если ты истинно верующий, лежит у изголовья Книга, в которой явлено, как жить в этом мире: у искреннего покаяния есть один путь – душа говорит Его Словом. Но глаза твои, утомленные от забот дня прожитого, привычно бегают по знакомым с детства знакам, шепчут звуки утяжеленные губы - и не проникает Слово в сердце: извечный страх выживания плоти лишает тебя способности осознать его истину. И видится она тебе пошлой от бесконечного повторения устами своими и неспособности понять ее смысл. Жить – через все беды и страдания открывать свою душу Слову. Погружение в себя – и есть приближение к Богу. И тогда воспрянет она, и по сроку, отпущенному твоей плоти на земле, без поводыря найдет дорогу в Божий мир, который грезился в жизни земной.
5
Однажды мы с мамой проснулись от взрывов. Отблески огней озаряли черное небо без звезд и отражались на темных дрожащих окнах, скрипела и ползла кровать, и качался под потолком абажур.
- Быстрее на улицу! – донеся испуганный голос мамы, и не успел я еще что-то понять, она стянула меня с кровати, поставила на ноги и первым вытолкнула во двор.
Округа полнилась кричащими людьми в ночном белье и с растрепанными волосами. Все со страхом смотрели в сторону реки, над которой взлетало грозное пламя огня, и черный дым заволакивал горизонт.
- Опять война проклятая! – возносился в небо чей-то затравленный голос.
- Дура! – заглушил его грубый крик. – Типун тебе на язык!
- Так что же тогда? – испуганно раздался плачущий стон.
- Атаисты с Богом воюют, - в напряженной тишине насмешливо прохрипел кто-то.
И вдруг я воочию увидел, но не мог принять обжегшее душу видение: обезглавленный город. На фоне неба не было привычного огромного костела, который, казалось, вечно будет, в любую погоду, и днем и ночью, возвышаться над серыми тоскливыми домами, придавая ему величие.
- Костел взорвали, - разносились по толпе тяжко вздыхающие голоса.
Потом все только и говорили об этом. «Безбожная пятилетка», которую провозгласил вождь, была прервана мировой войной – и вот, одержав в ней победу ценой гибели лучших защитников своего отечества, решил он продолжить свою войну с Богом, объявив всему миру, что он, вождь – победитель, и есть единственный и величайший бог всех народов на земле. Взрывали церкви и монастыри, добивали уцелевших в этой гибельной войне ее служителей – эта участь постигла и наш город. В одно мгновение уничтожили храм, величественное сооружение, украшение всего городского пейзажа, который много веков дарил радость своей красотой, и помогал верить, что вера в Бога, преследуемая опостылевшей властью, сильна и вечна, как он сам, переживший в веках войны и революции, нашествия иноземных врагов с севера и юга, востока и запада. Не сотворили такого злодеяния даже полонившие страну враги - фашисты, самое извращенное правление на всем протяжении многовековой истории человечества, объявившие «волю к власти», и, ценой смерти инородцев, утверждавшие свое господство на земле: быть может, даже у них не поднялась на это рука - было оно одним из выдающихся памятников Европы.
По вечерам наши дворовые мальчишки собирались на своей поляне. Постепенно в разговорах и действиях открывался мир каждого: судьбы, характеры, приемлемые или отталкивающие. Общим для всех была пережитая война: у большинства погиб на ней отец. О, какой больной завистью в сердце отзывалась брошенная редким счастливцем среди нас фраза: «Папа сказал… папа принес…папа купил... вчера он меня хорошо поколотил…»
- А моему свои же сволочи не дали жить, - однажды таким упавшим голосом произнес Валерка, что я почувствовал кровную боль, словно и он был моим отцом.
- За что? – вырвалось из навечно раненной души.
Он глубоко затянулась самокруткой, опустил голову, густые волосы прикрыли блистающие синевой глаза, и дым заволок их. В свете догорающего костра дрожала его ладонь, и, швырнув окурок в огонь, сжалась в кулак.
- Потому что был человеком, - твердо произнес он.
- Каким человеком?
- Тебе этого еще не понять! - отрезал он.
И я мгновенно вспомнил его вздрогнувшее лицо и застывшие в глазах слезы, когда рассказывал о казни на площади в первый день возвращения после войны в родной город. В горькой судьбе одной семьи отражается все, что приносит эпоха, в которой, погрязший в войнах и революциях отчаявшийся человек, опутанный призывами лжепророков, оторвался душой от Бога и начал плотскими страстями утверждать свои законы жизни на созданной им земле.
В тот вечер, после взрыва костела, мы сидели у костра на своей площадке, и каждый с болью и недоумением торопился высказать, что узнал об этом страшном событии. Я слушал эти признания и чувствовал, как эта непонятная нам всем беда сближает еще крепче наши оскорбленные души. И было как-то радостно – больно осознавать, что мы с Валеркой были единственными среди всей нашей дружной ватаги, кто успел увидеть в плавании на лодке, которую мы с ним построили, во всем своем величие костел – он придавал нашему серому от нищенских строений городу захватывающую душу красоту. В памяти на всю жизнь он живой возвышается над родным краем, и я, воочию видя опустевшее после его гибели пространство, не могу даже представить себе иное. Память – не то, что произошло в жизни, а что было самым значимым в ней, и вместила восторженная, жаждущая красоты и справедливости душа.
- При взрыве костела погибли четыре подрывника, - сказал Валерка.
Вдруг, словно затмение охватило меня от этих горьких и искренних воспоминаний друзей, созвучных душе, я в каком-то мстительном порыве заявил:
- Люди говорят, что их за это наказал Бог. Убил этих гадов!
- Заткнись, дурак! – таким взрывным криком оборвал он, что я подскочил.
Общее гробовое молчание обрушилось на меня с такой силой, что подкосились ноги, я рухнул на землю, и лица вокруг, освещенные пламенем костра, казалось, утонули в слезах. Я боялся поднять голову, но взгляд успел ухватить дрожащее лицо Валерки и желтые прокуренные зубы, закусившие нижнюю посиневшую губу.
- В чем вина твоего отца? – спросил он.
- Он не виновен! – выкрикнул я.
- А его убили.
- Он защищал родину.
- А кто погнал его на эту войну?
- Любовь к родине, - уверенно, повышая голос, ответил я.
- Виноват тот, кто посылает людей на смерть, - сказал Валерка.
- Он был солдатом.
- Ответь, почему ты не делаешь того, что не хочешь делать?
- А как можно, если этому противится душа.
- За это казнили моего отца, - и он рассказал. - Когда фашисты захватили наш город, отец сам пошел в полицию, чтобы спасать людей: узнавал, кому грозит беда и предупреждал их. А когда наши войска освободили город, они его арестовали, как предателя родины, избили - и никто не заступился за него. Каждый спасает свою шкуру. А вчера арестовали мою маму за то, что она, когда нам приказали заклеивать окна, чтобы они не треснули от взрывов, сказала им: «Не простит вам этого Бог». Видишь, так и случилось…
- Так кто виноват? – растерянно выставился я на него.
- Виноват тот, кто не верит в Бога.
- Так и ты… - вырвалось из меня, и вспомнилось, как точно так же ответила мама.
Валерка попросил всех встать, начал читать молитву, перекрестил каждого из нас, и когда он приблизился ко мне, кто-то, хихикнув, бросил:
- А он тут причем. Это они распяли нашего Христа…
- Ты самый заблудший среди нас, - сказал мирно Валерка. – Бог един, а все мы дети его – и нет для него ни эллина, ни иудея.
А на второй день Валерка не пришел. Мы бросилась искать, и узнали, что его арестовали и отправили туда, где теперь томилась его мать.
Мы, уличные мальчишки, потеряв его, почувствовали себя сиротами. И наши необузданные страсти часто теперь решались драками между собой. А мне доставалось больше других: «Из-за вас, жидов, все беды наши!» - кричали мне в избитое лицо искореженные злобой голоса.
6
Этот крик проник в душу мою и стал барометром ее движения по жизни. О, сколько раз, даже в самых дружеских спорах с людьми, поднималось давление в нем – было оно предупреждением о надвигающей опасности: у вас, евреев, все как не у людей - и, знай же, всякому терпению приходит конец. Бывало, сидим в парке и выпиваем из одной бутылки, передавая ее по кругу, и кто-то скажет под хмельком: «Смотри, какая женщина (девка, баба, сучка) пошла!», а другой уточнит: «Но жидовочка…» И все поддержат его загадочным смешком. А встретив мой вопросительный взгляд, начинают покаянно бормотать: «Ты уж не подумай там чего такого…баба, она и у чукчей баба». И невольно чувствуешь себя изгоем и среди самых близких друзей. При очередной неудаче твоей, связанной с тем, что ты еврей, кто-то начнет открыто возмущаться, что опять несправедливо поступили с тобой эти злые нехорошие люди. И так он искренен в гневе своем, что может выкрикнуть отчаянно, стуча себя в грудь кулаком: «Да сам он в тысячу раз хуже самого пархатого жида!»
И стало это явление уже привычным в жизни, как дождь осенью или снег зимой – без них не существует природа. Что тебе надо, чтобы найти приют в ней: носи с собой зонт осенью или теплую шубу зимой – все зависит лишь от времени года. А одно солнце светит всем, одна на всех земля под ногами – и просто радуйся жизни, как любая тварь, явившаяся в этот мир. Ты привык, сжился и тянешь свой век – слава Богу, воздуха никто не отнял, на всех хватает.
Но вот женился я, родились дети – и началось хождение по второму кругу. Одно дело, когда это все происходит с тобой лично, уже притерпевшемуся к доле своей. А прибегает с улицы ребенок твой в слезах и кричит матери: «Зачем ты родила меня евреем! Роди меня обратно!» И первым из детства твоего всплывает в памяти, как убегал ты сам от преследователей с разбитой в кровь головой под крики их с хохотом «Ишь, как парит пархатый!» – но скорость брошенной в тебя бутылки быстрее страха. И вскакивает по ночам жена твоя, мучимая бессонницей, и бежит в детскую и шепчет в страхе: «Я больше не могу так жить…мне страшно – что будет с ними?!» Что испытывает при этом мужчина, защитник семейного очага – самых дорогих ему людей? На что он может решиться ради спасения их?
И как только появилась возможность уехать из страны, тысячи семей, потерявших надежду выжить здесь, начали покидать ее. Наступило время горького прощания со всем, что было дорого сердцу: с землей, которая кормила тебя, с друзьями по духу, со свежими могилами – они появились здесь после войны: большинство предков твоих и родных покоятся в братских могилах – рвах, которые рыли они сами под стволами врагов своих. В последний раз, постояв с иссушенными от слез глазами над могилами, прощаются с друзьями и уезжают под их порой завистливыми взглядами – и они осознали абсурд нашей жизни, в которой вынуждены не жить, а существовать. А кто-то из них за прощальным столом пошутит: «Вот уедут все евреи – и тогда партия решит квартирный вопрос».
Человек терял надежду не только жить, а, самое святое, чувство родины.
Как же избавиться от этой раздвоенности, которое разрушает душу твою, от мракобесия и тупости тех, которые обвиняют тебя в том, что ты изгой на земле, дарованной нам всем самим Богом. Так живет мой народ на протяжении всей своей многострадальной истории. И каково же будет и нашим детям, предугадать невозможно, хотя всеми силами воли и разума противишься этому закостеневшему маразму живой жизни. Поймут ли сыновья мои, почему ты не хочешь уезжать из страны, которая так и не признала тебя своим сыном родным – и это положение усугубляется с каждым прожитым здесь днем. Казалось, душа моя должна ожесточиться. Но так хочется верить и надеяться, что поймут и осознают люди, что даже случайный свет любви разгоняет мрачную тьму невежества и вселяет надежду, что злоба людская пройдет и воцарится в наших душах великий завет Библейский: «Нет ни эллина, ни иудея» - за это отдавали свои жизни лучшие представители рода человеческого.
Но такая горечь захватывала душу, что являлось осознание обреченности – жизнь может оборваться в любое мгновение. И утверждалось в сердце неодолимое чувство ответственности: ты, выражающий свою душу в Слове, обязан написать о людях, которые были живой сущностью на этой любимой тобой земле. Память переполнена их судьбами, и ты понимал: чтобы рассказать хотя бы про одну из них – не хватит всей твоей жизни. И опять спас Случай. В час последнего прощания с одним из друзей, возлагали венки на его могилу - и каждый цветок в нем вдруг увиделся данью памяти каждого из нас. «Венок рассказов – вот та форма повествования, в которой можно оставить людям память о нем, - рождалось в сознании. - У каждого человека есть своя звезда, люди, которых свела судьба, образовывают свое созвездие – все они переплетены в мире. Но почему никто из них не стал тем, как было ему записано в Книгу Судьбы?» И теребила душу народная мудрость: «Будешь во времени – нас вспомяни».
7
Смысл жизни стал в одном: успеть написать. Уйдя в затворничество от мира людей, которые мучились суетой очередной перестройки в стране, писал я, забыв о болезнях и нищете, ссорах людей в смертельных битвах, которыми полнилась жизнь рухнувшей империи.
И, оторванный от жизни земной, все острее ощущал одиночество свое: все меньше оставалось людей, с кем можно открытым сердцем поделиться сомнениями своими – все живут по своим углам и жуют свой хлеб насущный. Но не было обид – одна горечь сжигала сердце мое. И, если бы не ответственность перед сыновьями своими, которые стали уже студентами университета, можно было спокойно расстаться с жизнью, ибо влачить такое существование гибельно, страшнее смерти – теряется надежда. Написать «Венок рассказав» стало высшим смыслом бытия моего в этом живом мире, и это давало мне силы жить: отдавался я им всей душой своей, отвергая все постулаты земные. Жребий брошен. И дело не в результате, который должно обязательно узреть твое воспаленное око, а в пути – в нем состояние души. Пусть глаза всегда видят не финишную ленту, она у всех одна, а свою дорогу – единственный путь, изменить которому, остаться за пределами движения всего мира, и тогда лишь плоть будет скитаться среди теней тебе подобных. Молил Бога об одном: успеть связать свой венок памяти. Обессилев от работы, замирал, не замечая того, что разговариваю с луной:
- Как донести голоса, звучащие во мне?!
Свет луны, разгораясь, играл на исписанном листе, но не он притягивал к себе, а крик Слова: «Какой след ты оставил в душе человека, тем и отзовется он в тебе!»
В один из вечеров услышал я крик жены:
- Нет! Нет! За что Господи?!
Выскочил я из комнаты и увидел то, что непостижимо родительскому сердцу. Стоял мой младший сын перед матерью своей с окровавленным лицом и рубашкой порванной, и на наши возгласы ответил вдруг голосом возмужавшим:
- Все! Хватит! Не буду жить в этой стране!
Обмыли раны ему, замазали йодом, накормили, а он все молчал.
- Что случилось? – не выдержал я.
- Ты знаешь это лучше меня, - медленно, таким взрослым голосом заговорил он, что почувствовал я себя древним стариком. – Только это не случай, а продолжение нашей истории евреев, которые стали рабами терпения. А я хочу быть свободным!
Ничего нового для меня не было в его рассказе. Стояли, разговаривали с друзьями, подошли двое и начали выяснеть, подбрасывая ножи в руках, кто из них, кто по национальности. И сын, вот она генетическая наследственность, в меня пошел, не только русоволосый и голубоглазый, но и лишенный простой защитной реакции – соврать. И тут же получил удар в лицо, и ногами по телу, упавшему на землю. Пришел в себя, поднялся – и даже друзей нет рядом, все разбежались.
Всю ночь мы проговорили с сыном. Точнее, говорил он, я слушал и задавал вопросы. Он исповедовался передо мной в том, что успел испытать за 18 лет жизни в стране, которую его убеждали любить и считать самой счастливой родиной на земле. И я в том числе. Вспоминали родственников и друзей, уехавших в эмиграцию – большинство из них были евреи.
Потом вдруг каким-то библейским голосом он начал излагать историю евреев. Их явление в этом мире, становление и жизнь в созданном своими руками и умом государстве, победными войнами с завистливыми соседями за свое право быть свободными. Когда они забыли о Боге своем, были наказаны поражением: покорили их чужеземцы - и началось рассеяние по всей земле, гонения и издевательства, злобные погромы над ними всех других народов, обвиняющих их во всех и неземных грехах – нашли козла отпущения. И, несмотря на все это, народ наш не просто выживал, но и одаривал человечество великими творениями и открытиями во всех областях знаний. Сумел он выстоять и вернуть свою родину, которая стала сейчас на равных среди цивилизованных стран мира.
- Я хочу жить, а не выживать, - заключил сын свой рассказ и посмотрел на меня таким пронзительным взглядом, что я понял: возражать ему, что-то доказывать, равносильно тому, как убивать своими руками свое лучшее творение – ребенка, который открыл мне душу свою в самых высших проявлениях ее, дарованную ему Богом.
Мать – это почва, уголок земли, на которой все создано для жизни живой, чтобы вызрело и взросло зерно любимого ей человека. Права и обязанности родителей - все силы и знания направить на то, чтобы свободно и сполна раскрывалась, и процветала душа их творения – в этом высший долг, для свершения которого они сами преодолевают все испытания жизни.
- Откуда в тебе эти знания? – как-то растерянно спросил я.
Он помолчал и, лаская меня влюбленным взглядом, ответил:
- Жизнь – это океан, в который бросает нас судьба, родители - колыбель, а человек сам должен направлять парус ее к мечте души своей. Путь свой я познал из твоих рукописей, которые никогда у нас не напечатают. Но тебе повезло, - светло улыбнулся он. – У тебя нашелся понимающий читатель еще при жизни твоей. Значит, мы с тобой не просто отец и сын, а родные по духу люди. Помнишь, у Баратынского: «Я живу, и на земле мое кому-нибудь любезно бытие. Его найдет далеко мой потомок в моих стихах: как знать? Душа моя окажется с его душой в сношенье».
- Да! Да! – воскликнул я голосом своего детства, обнял его порывисто, и мы вместе дочитали откровение человека, с которым и через века были родными наши души.
- Чтобы открылась душа – ей нужна свобода, - заметил я. – Помнишь, у Пушкина: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный на воле, орел молодой».
И опять мы читали в один голос: «Давно, усталый раб, замыслил я побег, в обитель древнюю…»
- Вот видишь, - сказал сын, - даже Пушкин мечтал покинуть свою родину, Россию.
- Может потому, - грустно усмехнулся я, - что прадед его, потомок эфиопских евреев, был продан в рабство российскому царю.
- А наши предки были вынуждены скитаться по всем землям, но так и не нашли ни в одной из них для себя родины, хотя мой дед, имя которого я ношу, отдал за нее жизнь, - ответил он.
В полночь приехал неожиданно старший сын. Он был на военных сборах в ракетной части, и сообщил, что его, заканчивающего факультет физики университета, не допустили служить в техническом подразделении полка потому, что у него есть за границей родственники-евреи. Когда я начал настаивать, что пойду, выясню и добьюсь справедливости, он с дерзкой веселостью ответил:
- Не знаю, о чем вы здесь говорили без меня. Но теперь знаю точно – надо ехать.
Так и решился этот извечный вопрос: быть или не быть?
Слава Богу, у нас за эти годы было уже много родственников эмигрантов. Спасаясь от гибели, советская империя, бывшая при российских царях житницей Европы, боясь бунта обнищавшего от голода народа, меняла евреев на хлеб.
Потащились месяцы получения разрешения на выезд, оформление документов, стояние в очередях под презрительными взглядами чиновников ОВИРа, проверки, допросы в КГБ, отбор не дозволенных вывозить семейных ценностей, даже запрет взять с собой книги любимых писателей.
Сыновья уехали, обустроились в новой стране, звонили и писали счастливые письма, беспокоились о нас и все настойчивей звали к себе. У них родились дети, наши внуки, и мысль о том, что мы можем никогда не увидеть их, не давала покоя. И все ощутимей болело сердце. А как может выдержать такую разлуку материнское - каково видеть, как угасает на глазах красота жены твоей...
8
Так называемая перестройка – гласность, когда человеку дозволили выражать собственное мнение, туго, но все настойчивее овладевало людьми – каждый рвался выкричать правду свою, и выяснилось, что нет в этом государстве счастливых людей, правители которой объявили всему миру, что все в нем свершается «во имя человека». Разваливающаяся экономика привела к тому, что происходит лишь во время войн: распределения по карточкам необходимого для поддержания плоти человека - выстоять часовые стояния в очередях и успеть отовариться стало высшим блаженством в жизни. Разговоры все чаще велись об одном: вырваться из этой страны. Лейтмотивом в них был один и тот же диалог: «А почему им можно, а нам нельзя?» - «Еврей не национальность, а средство передвижения». И стали дефицитом в стране еврейские женихи и невесты. Многие люди начали изучать свою родословною и вдохновенно доказывать, что в их роду - вот счастье! – были евреи, значит, и они имеют полное право на выезд в страну обетованную по закону «воссоединения семей».
И уезжали люди, а их родственники и близкие друзья вызывали особое подозрение у власти: их снимали с руководящей должности, не принимали на работу, по заданию КГБ велась круглосуточная слежка.
У нас в школе заместителем директора по хозяйственной части был полковник в отставке. Держался с народом по-братски, любил ввернуть в разговоре крамольные слова: выделялся критическим отношением к действительности, а это было нетрудно: говори правду – и она всегда предстанет в своем неприглядном свете. Многие попадались на эту улитку, и с опозданием догадывались, что было причиной их неудач и несчастий. И трудно было поверить, что этот человек со своей дружеской улыбкой и сочувствующим взглядом и есть доносчик власти.
Когда к нему обращались за помощью в процессе учебного года по ходу работы, он, приятельски похлопывая по плечу, приговаривал с веселой усмешкой:
- Не бзди, дорогой! Не такие дела заваливали! – и мог хохотать до слез. Вытирая платком взмокревшие глаза, приговаривал: - Мы им покажем кузькину мать!
Однажды во время весенних каникул мы случайно встретились с ним в городе. Взлахмоченные под теплым ветерком седые волосы обнажили его узкий лоб с мелкими морщинами. Протягивая мне стремительно руку для пожатия, он воскликнул:
- Рад видеть хорошего человека! – и вдруг, резко понизив голос, перешел на заговорщицкий шепот: - Слушай, только это между нами. Звонили из КГБ нашему директору. Я там как раз у него был. И что это они тобой интересуются?
- Такая у них служба, - уклончиво ответил я.
- Да ты и не боись, - затараторил он. – Мы им о тебе сказали самое хорошее. Ты у нас – передовой кадр! И что это ты там такое натворил?
- Вы что-то перепутали, - с натянутой веселостью ответил я. – Наверное, звонили из милиции…
- Да ты что? Я точно слышал – из КГБ звонили.
- Могли звонить только из милиции, - я постучал себя кулаком в грудь для убедительности.
- А почему из милиции? – вытаращился он на меня, и, приблизившись всем лицом, дохнул запахом алкоголя.
- Понимаете, какое дело, - заговорщики прошептал я ему в ухо. - Вчера в парке ларек ограбил, да, видимо, оставил свои следы. Дурак, без перчаток работал.
Он испуганно отстранился он меня и, пытливо вглядываясь налитыми краснотой глазами, закачал головой и расхохотался:
- Ну, ты и даешь! Да пусть мне голову отсекут, не поверю, что ты такое мог сотворить!
- Но был же звонок…
- Так это не из милиции, а оттуда, - вскинул он руку к небу. – Я все своими ушами слышал. Но мы тебя в обиду не дали. Столько о тебе хорошего им наговорили, что они устали слушать и первыми трубку положили…- он вдруг дернулся всем телом, смолк, усиленно сжимая губы, и поспешно загомонил: - Ладно, ладно, что-то я заговорился с тобой, а жинка дома заждалась. Вот послала в магазин за покупками, а там я приятеля давнего армейского встретил, ну мы, сам понимаешь, чуть взяли по такому счастливому случаю, а потом еще пивком закусили. Вот, теперь полдня буду туалета держаться, а в моем возрасте такое лучше дома – там теплее, - он круто повернулся и побежал рысцой.
Уже привычным стали и в учительской разговоры об уехавших на постоянное место жительство в другие страны своих коллег, и порой кто-то бросал уже избитую шутку: «Как поздно мы поняли, что он, оказывается, тоже хороший человек…»
Преподавал у нас художник Алексей Иванович, как говорят в народе, крестьянский парень: высокий, широкоплечий, с лохматой гривой темных волос, утверждающий себя увесистой походкой, словно ходил по взрыхленной земле. Однажды выкрикнул он, глядя гневно на меня:
- Это евреи разрушили нашу российскую жизнь! Сделали революцию, уничтожили лучших наших людей, ограбили страну, а когда мы совершили перестройку, бросились спасаться от возмездия. Вон, и твои сынки смотались. Ничего, доберемся и до вас!
Наступила могильная тишина, и все отводили от меня взгляды, кто-то жалеючи, а кто, пытаясь скрыть свое согласие с ним. Слава Богу, жизнь научила меня терпению – я успел овладеть своим телом, рвущимся к возмездию. Выдержал его помутневший от злобы взгляд и сказал:
- Твое счастье, что рядом женщины – в их присутствии не могу дать тебе по роже.
- Хорошо, мы выйдем…не будем мешать, - извинительно залепетали они и попятились из учительской.
Он грохнулся на стул, сложил руки на груди, и впился в меня ожидающим взглядом. Я подошел к нему и сказал, как можно спокойнее:
- Встань, я не бью лежачего.
Он вскочил, встал в боксерскую стойку. Все мужчины бросились между нами, закрыли его своими спинами, и раздались их усиливающиеся крики:
- Мы сами, сами с ним разберемся!
- Давно бы надо, - бросил я и вышел из учительской.
Как-то обреченно зашел в пустой класс и рухнул на стул – и вдруг опять ощутил себя в том уже далеком детстве, когда учительница крикнула мне: «Уезжай на свою родину!» Мгновенно в сознании пронеслась вся моя жизнь, и возникло видение: бесконечная дорога, а на ней я – камень, мешающий всем другим людям двигаться к их счастливой жизни, освещенной встающим на горизонте солнцем.
Вошел завуч, и уже с порога, виновато улыбаясь и извиняясь, сказал, дружески положив руку мне на плечо:
- Извини, дорогой друг. Мы всем коллективом ему объяснили, что он не прав. И он согласился.
- Слова, слова, слова, - только и мог произнести я. И вдруг вырвалось: - Ты счастливый человек: тебе не понять, что самое страшное одиночество, когда ты один среди людей.
- Да, - признался он затаенно, - не дай Бог никому такое испытание.
Когда я выходил из школы, Алексей Иванович бросился ко мне, схватил за плечо, и, заглядывая в глаза, начал страстно бормотать:
- Прости…извини…друг, – я молча сбросил его руку и прибавил шаг. – Это не я…не я…это что-то во мне…у нас всех такая жизнь! – продолжал выкрикивать он, забегая впереди меня и обжигая своим покаянным взглядом. – Я признаюсь тебе честно, как на духу: и в моей крови есть еврейская кровь. Значит, мы с тобой братья по несчастью.
- Знаешь, какая разница между нами, - ответил я, уже привычно переходя на шутливый тон: - Я никогда не считаю состав крови.
- И я теперь никогда не буду! – клятвенно произнес он, стуча себя в крест на груди.
- Вникни сердцем в учение Господа твоего, - смиренно сказал я.
9
Шли дни, закончился последний в моей жизни учебный год. После выпускного вечера мы, коллеги, уже по обычаю, собрались в учительской за праздничным столом. Шутили, смеялись, произносили тосты, вспоминали не только уехавших коллег своих, но уже и поминали ушедших далече.
Поднялся Алексей Иванович с наполненным водкой стаканом и крикнул:
- Прошу слова! Я хочу выпить за последнего еврея в нашем дружном коллективе и прилюдно попросить у него прощения. Хоть и многие из нас начали носить крест на груди, но разве верим мы в Бога? А он учит нас устами пророков своих: если ты сын Божий, нет в мире для тебя ни эллина, ни иудея, - посмотрел на меня очищенным взглядом голубых глаз: - Твои дети уехали, уезжай и ты, семья должна жить вместе. Благословляем!
А я невольно подумал, глядя на ставшие родными лица в любимой мной работе, что они не только коллеги, но и друзья мои, и ответил шуткой:
- Уеду я – тогда на кого вы будет сваливать грехи свои. Видимо, так создано Богом. Не зря он водил мой народ по пустыне 40 лет – только выдержав такие испытания, научаешься самому великому в душе своей – терпению. Нет, без нас, евреев, вы не сможете решить извечный российский вопрос: «Кто виноват?»
И ответил мне Алексей Иванович:
- Уедешь ты – тогда и мы научимся этому высшему проявлению души, и станем народом, избранным Богом.
Все рывками подняли руки, как лучшие ученики, которые знают ответ.