14... заключенным

Борис Роланд
…заключенным.
                1
На всю жизнь запомнилась та страшная ночь. Я проснулся от кашля и стона сына, вскочил, бросился к колыске и подхватил его на руки. Губы опухли и потрескались, он весь трясся от холода. Скорая помощь поставила диагноз: воспаление легких. Врач настоятельно посоветовал, если мы желаем здоровья ребенку, сменить наше жилье. Несколько дней, прижимая к груди, я носил его на руках, и, наконец, осознал: наш дряхлый дом обветшал настолько, что и круглосуточная топка печи не спасает от ставшей хронически в нем сырости. Жене с сыном пришлось переселиться в квартиру ее родителей, в которой было тесно и их большой семье – я стал приходящим отцом и мужем. Так мы и жили…   
Когда приходил к ним, за вечерним чаем только и были разговоры о том, что делать. Тесть, шахтер на пенсии, старый коммунист, все чаще выговаривал мне:
- Охмурить бабу и завести ребенка – дело нехитрое. Это как спустится в шахту. А вот добывать уголь – этим и определяется настоящий мужик, кормилец семьи. А что тебе дает твое писание – только тратишь свои нищенские копейки на бумагу и чернила.
- Зато я всегда при жене, - первое время отшучивался я. – Прикажет в магазин сбегать – я тут как тут.
- На твою зарплату много не набегаешь, - каждый раз все суровей отрезал он.
Однажды, когда мне опостылели эти наставления, я сказал:
- Это ваша власть сотворила такое с людьми. У вас одни только лозунги: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме. Все во имя народа».
- Она и дела вершит. Видишь, строят жилые дома и выдают людям в них квартиры. Так и я получил.
- В порядке очереди, - съязвил я.
- Мне, как ударнику коммунистического труда, дали вне очереди, - гордо заявил он. – А почему ты не вступаешь в партию – как ни как, а ты учитель?
- Для учителя высшим достоинством должна являться душа человека, а не принадлежность даже к самой справедливой партии.
- Ты так и умрешь дураком. Но это твое личное дело. А мне дочь и внука жалко. Почему ты не станешь в очередь на квартиру?
- А кто меня поставит – я частник. А такие люди у нас вне закона.
- На что ты тогда надеешься?
- Поговаривают, что наши развалюхи сносить скоро будут, новый район застраивать решили. Вот тогда мне, может быть, и повезет.
- Везет только мужикам с мозгами! – отрезал он решительно: - Значит так, пока ты тут сочиняешь свои опусы о нашей жизни, я узнал главное, на чем она держится. Тебе надо обратиться в ваш профсоюз, они пришлют комиссию, а исполком даст свое добро, - и заключил: - Вот на что надо бумагу тратить…
Тесть оказался прав. Я написал заявление в профсоюз школы, прислали комиссию и сделали заключение, что в таких условиях жить – опасно для жизни. А в нашем доме было три квартиры: в одной семье был репрессирован и расстрелян в лагерях муж, жену – актрису изгнали из театра, и она бралась за любую работу, чтобы   прокормить четырех детей, во второй жила одинокая старуха – еврейка, у которой почти вся родня и ее двое детей погибли в гетто. Мы подали групповое заявление в райисполком на получение квартиры, нас поставили на очередь - и потянулись годы ожидания.
Раз в году нам присылали сообщение, что в следующем дадут квартиру, но наступал он и… Я все чаще начал наведываться в райисполком, чтобы узнать причину отказа. Это было хождение по мукам: стояние в очередях, разговоры с работниками, осознающими свою государственную силу по отношению к «гражданам», хамство, рычание, вранье - и все это приходилось терпеть, потому что ты в ответе за жизнь детей, которые не имеют представления, что такое нормальные условия семейной жизни. А в моей папке по квартирному вопросу год за годом желтели листки – обещания с гербовой печатью из райисполкома: «в нашей стране развивающегося социализма усиленно растет народонаселение, и в первую очередь получают квартиры многодетные семьи и ударники коммунистического труда». Это означало – ждите. Было смешно и грустно, но этому ожиданию, в борьбе за выживание, большинству людей приходилось отдавать последние силы: проблема с жильем была глобальной, болезненно патологической. Только сам, столкнувшись с ней, я воочию осознал горе и разбитые жизни народа в государстве, которое провозгласило на весь мир: «В нашей стране все делается во имя человека».   
                2               
Каждый вечер после работы я забегал в квартиру тестя, чтобы встретиться с сыновьями и женой, потом тащился в свой дом, топил печь: время оставалось только на то, чтобы написать планы уроков на завтра и мельком просмотреть периодическую печать. Когда пытался вспомнить прожитый день - мысли были легки и путаны, все наваливалось калейдоскопом. Осознавалось одно: каждое мгновение жизни твоей является составной частью причин случившегося. И напрашивался вывод: творческому человеку свойственен в практической жизни эгоизм ко всему, что мешает ему сосредоточиться на своем любимом деле. Да, он должен быть хорошим, добрым, ответственным перед своими близкими людьми, но лишь тогда, когда отдыхает от трудов своих: самоуглубление – основа творчества. И если ты не властен этого сделать - боль и заботы о своих ближних выше этого, а твое сердце находится в постоянной зависимости от их благополучия – тебе этого не дано. Вдохновению нужно одиночество и отрешенность от всего сущего, оно начало, продолжение и будущее всего, что ты хочешь совершить. Ты – это оно, оно это ты - лишь при таком соотношении возможно явить «образ мира в слове явленный». Я невольно начинал принимать злой рок судьбы, но все еще удивлялся тому, что не угасала надежда и теплилась вера.
А с утра снова захватывал круговорот быта, движимый главным: я в ответе за судьбы самых родных мне людей. О, сколько раз хотелось все бросить и раствориться в своем творческом одиночестве… но уже ясно понимал – не смогу не только работать, но и жить. Пересматривал свои рукописи, и было странно, что все это еще живо во мне, но виделось калеками – было больно, и не понимал, в чем вина моя. А как горяч и смел был в молодости, когда бросил всему миру свой вызов. И являлась одна мысль – о смирении. Настоящий образ жизни и был им. Пытался думать о будущем, но все тревожнее смотрел на него, и, взвешивая, яснее понимал: мечты и действительность – сколько в них противоречия, в которых трещат и рушатся семья, работа и любовь. Так на чем держится моя вера? Наверное, на угасающем упорстве, и когда истощится оно - явится падение идеалов, цели, самой жизни моей.       
Но, странно, то положение, в котором я оказался, помогало глубже увидеть и понять реальную жизнь, и в этом находил оправдание всему тому, что происходило со мной, и радовался этому открытию. Осознавал: человек лишь тогда научиться строить настоящую жизнь, когда он ответственен за судьбу своей семьи – в этом его предназначение. И все же нагнеталось неугасимое желание уйти от всего этого и продолжить в одиночестве дело, которому всегда отдавал свои лучшие годы: если я добьюсь победы, все оправдают меня - так было, есть и будет из века в век. Терзала мысль: буду ли спокоен, даже если свершу свое предназначение? Но и, оправдывая себя, не находил силы поступить именно так, хотя и понимал: там, за порогом моей жизни, это не будет волновать, а общество простит меня, пусть и поймет слишком поздно, если ты совершил свой победный путь. Но пока я жил, чувствовал и мыслил, все во мне не хотело соглашаться – нет мне оправдания. Вот то противоречие, в котором мечется каждый, кто, словно проклятый Богом, стремится выразить себя полно и до конца в своем творчестве. Осудят многие, поймут единицы, не поможет и сам Бог. Все надо решать самому, переступая через общество, через свою живую жизнь с ее мыслями, чувствами, совестью и мечтой.
За этот период жизнь открыла мне самое главное: все, что написал, и меня не публикуют - правда, я не ошибался в оценке событий. Мои эмоции наэлектризованы отражением излученных фактов, и пусть все еще не осознал причин, но не могу оставаться равнодушным, мое восприятие действительности бесконечны, и настоящая жизнь человека – это его внутреннее я. Творчество и одиночество – закономерность, иного пути нет. Шекспир сказал: «Мои дети – мои стихи», и это при живых детях, воспитанием которых он не занимался. Так жить может только гений – он весь в будущем. Если ты человек средних достоинств – переступить эту грань не позволит чувство ответственности перед близкими людьми: участь твоя – жизнь в настоящем. 
А в ней я выглядел счастливым семьянином, с чудными детьми, красивой женой, любимой работой, пусть с маленькой зарплатой и мещанской неустроенностью. Партия учила народ: это временные трудности роста всей страны на пути к светлому будущему.
                3      
Однажды в коридоре исполкома меня подозвал коренастый, со спортивной выправкой, мужчина, пригласил в свой маленький кабинет, густо заставленный вдоль стен папками на полках, предложил сесть и с дружеской улыбкой сказал:
- Вы уж извините меня. Я тут вас не первый год вижу – конечно, у вас квартирный вопрос. А вы – явно интеллигент.
- Я всего лишь учитель. И за это время хождения у меня уже родился второй сын, - как-то смущенно ответил я и замолчал, не в силах понять, что ему от меня надо.
- Слушаю вас, выкладывайте все начистоту, - четко произнес он. - Хочу, в меру своих возможностей, дать вам дельный совет – я десять лет в этой системе работаю.
И я, покоренный его открытым внимательным взглядом, таким неожиданным среди бегающих глаз всех чиновников, с которыми мне приходилось сталкиваться за годы хождения сюда, начал, как на исповеди, рассказывать. Он терпеливо слушал, наводящими вопросами поворачивал мой рассказ к проблеме с квартирой, и афористически емко давал советы:
- Стучись в любую дверь – откроют…. Под лежачий камень вода не течет…. Бумажка к бумажке – это единственный вид оружия, которым можно сдвинуть нашу хваленную бетонную стену справедливости…. У нас судьба человека решается не по делам его – по бумажке. - Положил перед собой на стол две папки с бумагами, одна была раз в десять толще второй, и спросил: - Как вы считаете, кому из этих двух первому дадут квартиру?
- Наверное, толстой, - ответил я.
- Верно. Хотя в другой папке многодетная семья инвалида войны. Спросите почему? А очень просто. Когда к нам придут проверяющие сверху, толстая первой бросится им в глаза. Вывод у них будет простой: мы плохо реагируем на просьбу трудящихся – тут одним лишь выговором не отделаешься. И вот вам мой главный совет: когда приходите в нашу организацию, надо не говорить, а приносить письменно то, что вы хотите нам сказать. И тут вступает закон: мы должны в течение десяти дней дать ответ. Положительного для вас решения еще долго не будет. Но у вас есть законное право: на бумажку отвечать бумажкой. Вот когда соберется их такой толщины – тогда только чиновники начинают шевелиться. 
Он предложил мне выпить с ним кофе, и мы разговорились так откровенно, словно встретились после давней разлуки старые друзья. Я рассказал, как мне достался мой дом – и вдруг совсем неожиданно начал осознавать: все, что составляет материальную сущность нашей жизни, лишь оболочка всех событий, которые произошли не только с тобой, но и в истории всего твоего рода. Как мало и скудно мы знаем о своем прошлом!       
Предки мои родом из Глуска – местечка в черте оседлости. Дед Израиль, по отцовской линии, кузнец. Однажды явились к нему сваты, чтобы познакомить его с будущей женой. Он запряг лошадь в телегу, и они поехали в соседний поселок. Когда подъезжали к мосту над рекой, он увидел, как девушка стирает белье. Не сказав сватам и слово, резко остановил лошадь, спрыгнул с телеги и направился к ней. О чем они говорили, уже никогда не узнать. Когда вернулся, сваты ему рассказали, что эта девушка Рахиль сирота, у нее на руках младшие брат и сестра – родители их погибли во время погрома. Он развернул лошадь, через неделю приехал к ней, усадил всех в телегу, собрал их нищенский скарб и привез к себе домой. У него родилось пять сыновей и одна дочь, перед войной было четыре внука. 
Прадед мой, по материнской линии, с женой и двумя сыновьями, уехали из Глуска в Америку и хорошо обустроился. И вдруг старшего сына Менделя, когда ему было 25 лет, потянуло в Глуск. Он никому не сказал, что с детства был влюблен в соседскую девочку Рахиль, отец которой был раввином. Приехал, отыскал ее, и они поженились. Он звал ее уехать в Америку, но у нее была большая семья, и она не хотела оставить ее. У них родилось пятеро детей, и вдруг Рахиль умирает от туберкулеза. Мендель работает в лесничестве - живут впроголодь. Когда брат из-за границы прислал ему в помощь деньги, старшую восемнадцатилетнюю дочь, она стала матерью в семье, арестовали и год продержали в тюрьме, требуя отдать деньги народному государству, которые она давно растратила на самое необходимое.
Перед войной в обеих семьях моего рода было около тридцати человек: дедушки, бабушки, тети, дяди, дети, внуки, и они жили одной дружной общиной. Все сыновья моих дедов, защищая свою родину, погибли на фронтах, выжил лишь один – Моисей. Дед Израиль со своей женой Рахиль – погибли в партизанах. Дед Мендель, астматик, помог дочерям с детьми влиться в поток беженцев, и, оставшись один, только и мог дойти до колодца, чтобы набрать себе воды. Когда евреев начали сгонять в гетто, к нему явился его сосед и, угрожая пистолетом, потребовал отдать козу. Тот начал объяснять, что ее молоко – его последняя еда. Сосед убил его и увел козу. Но не успел дойти до своего дома – началась бомбежка, и от соседа с козой осталась на глуской земле лишь яма. Большинство женщин и детей моего рода стали жертвами Холокоста. Моя мама спасла меня, сестру моего отца Хану и еще 15 детей (прошли беженцами от Глуска до Урала), родители которых покоятся на Мыслочанской горе, где расстреляно фашистами три тысяч моих земляков - евреев. Восстановлено спустя полвека лишь тысяча имен – среди них 48 фамилий моих ближайших родственников…
Из большой семьи Израиля выжило двое детей: сын Моисей и дочь Хана. Моисей был партизаном, у него в гетто погибли жена и двое детей. После освобождения Беларуси его, мастера на все руки, коммуниста, партия направила работать директором ремесленного училища. Когда мы с мамой вернулись из эвакуации, он, как это принято у евреев, женился на моей маме, жене своего погибшего при защите Брестской крепости брата, моего отца. Хана, его сестра, вышла замуж за партизанского друга Моисея Исаака, они жили в Минске. Все они жаждали быть рядом. Но жить в нашей стране человек мог лишь по месту прописки. Чтобы иметь такую возможность, они собрали деньги и купили однокомнатную квартиру на мое имя: я, окончив школу, приехал к ним в Минск и устроился по большому блату – опять эта пятая графа - учеником токаря на заводе автоматических линий: начальник отдела кадров - бывший командир партизанского отряда, у которого Исаак был разведчиком. Став хозяином дома, я прописал к себе родителей, у которых уже родилась дочь. Они, после десятилетнего стояния в очереди, получили квартиру, «хрущевку»: он – партизан, награжденный медалями за боевые заслуги и почетными грамотами министерства монтажных и специальных строительных работ СССР за долголетнюю и безупречную работу, мать – учительница математики в школе, награжденная медалью и почетными грамотами за большие успехи в деле коммунистического воспитания подрастающего поколения.
- Вот так я оказался хозяином дома, - грустно заключил я свой рассказ. - И как горько осознавать, что, только прожив не один десяток лет, начинаешь понимать: каждый из нас частичка рода своего, память о котором жестоко уничтожалась и царской и советской властью: не сам человек мерило ценности, а классовая и национальная принадлежность. А ведь любой из нас несет в себе правду целого мира. И мой род малая веточка жизни народа - все что было, чем болело и радовалось дерево, отражается на любой веточке, ее изгибе, на каждом листочке…
Он с таким вниманием слушал, что, я, забыв обо всем, даже о том, что еврей, рассказывал не только об истории своего рода, но и признался, как преданно верил в строительство коммунизма. А теперь, с каждым прожитым днем, приходит разочарование и в этой вере, и в самом смысле жизни.
- Как я вас понимаю! – проникновенным голосом отозвался он, и я невольно отметил скорбный свет в его потемневших голубых глазах. - Вы – писатель. 
- Всего лишь извожу бумагу, - шутливо ответил я. – Меня не публикуют. 
- Для меня писатель не тот, кто издает книги, а тот, кто честно проникает в жизнь данным ему божьим даром и вслух говорит о ней. Вы своим рассказом растревожили мне душу. Могу сказать одно: я русский, вы – еврей, но мы с вами братья, по несчастью.
- Расскажите…
И я услышал еще одну трагическую историю о крестьянской семье: советская власть раскулачила самого работящего в деревне работника, кулака, семью выслали в Сибирь, по дороге умирали дети, выжил лишь один, его отец. Во время войны он ушел на фронт, был ранен, награжден орденами и медалями, вернулся в свою деревню, женился на такой же обездоленной сироте. Работал в колхозе, успел родить единственного сына, и умер от ран и непосильного труда.
- Мне в жизни все пришлось испытать на собственной шкуре, - охрипшим от тяжелых воспоминаний голосом продолжил он рассказывать, закурил сигарету, широкой ладонью отогнал от меня дым, извинившись, протянул мне пачку, встал и открыл форточку. - Паспорт сельскому человеку у нас был не положен, и чтобы вырваться и получить образование, я уехал на целину, отпахал там три года, и это дало мне возможность получить паспорт – право жить в городе. Пошел на завод грузчиком, поступил в вечерний институт, стал инженером - строителем, женился и, чтобы получить побыстрее квартиру, устроился в технический отдел исполкома. И вот держусь здесь, чтобы иметь возможность расширить свое жилье – у меня растут трое сыновей, жена держится на лекарствах: подорвалась на тяжелой работе…
Подобных историй я уже много наслушался, стоя в очередях не только в магазины за покупками самого необходимого, но и в различные учреждения и кабинеты, наделенные исполнительной властью по всем вопросам нашей жизни. И уже давно не удивляла та покорность, с которой люди выслушивали многообещающие сухие ответы чиновников.
- И вот что я вам скажу, вы, пожалуйста, извините меня. Вас, евреев, уничтожали фашисты, а нас – свои же, русские, - заключил он свой горький рассказ.
- В каждой нации есть свои фашисты… - сказал я.
- А теперь в русском народе все больше говорят о том, что во всех бедах страны нашей виноваты евреи, начиная с революции, которую они устроили. Я считаю, что так могут говорить лишь те, кто не успел себе урвать от нее, - неожиданно каким-то усиливающимся, возбужденным голосом перебил он. – Да и вообще, как такие люди не понимают, что этим они не просто унижают себя, как великую нацию, но признаются в том, что какой-то малый, загнанный народ, которому было дозволенно жить в России лишь в местечках оседлости, мог бы свершить подобное. Дать умный совет – да. Вот, помню, был у нас в сельской школе один учитель – еврей. Скажу честно, все бежали к нему, когда туго на душе было, даже последние хулиганы уважали его и давали в морду тем, кто обзывал его жидом.
- А может, просто жалели, - горько усмехнулся я. – Ребенку свойственно это святое чувство.
- Куда же оно уходит? И почему, когда хотят оскорбить человека, говорят ему: ты хуже жида?
- На этот вопрос у меня есть один ответ: в мире существуют всего две нации: умные и дураки. Какой ты принадлежишь – дело твоей совести и культуры.
- Нам завидовали ученики других классов, – продолжил он свой рассказ. - Всего год отработал он у нас – и забрали в армию, хотя, поговаривали люди, что директор выбил ему бронь аж в самом райкоме партии...
Не скрою, приятно было услышать такое от того, кто был когда-то твоим учеником. Я осознал лишь одно: не только время, превратившее его из интернатского ребенка в мужчину, отца семейства, но и моя, уже начавшая седеть борода, которую отрастил, работая в геологических экспедициях, не давали нам возможность узнать друг друга. Первым порывом было желание открыться перед ним, но вдруг охватило чувство стыда: когда я уезжал от них в армию, и он, быть может, бежал за автобусом и кричал вместе с другими детьми: «Приезжайте – мы будем ждать вас!» - и я обещал. Но у жизни всегда почему-то есть повороты, которые часто не зависят от твоего выбора. И вот теперь твой бывший ученик, испытавший на собственной шкуре все невзгоды нашей замордованной жизни, научился принимать те решения, которые помогали ему выживать, и осознанно давал тебе, утомленному посетителю, советы.               
Я ушел от него не только с чувством благодарности, но и вины: как бы ты, учитель, не старался воспитывать своих учеников по тем нравственным правилам, которым обучался на научных знаниях мировой литературы и педагогики, и стремился держаться их сам, но жизнь подчиняет каждого из нас извечным законам выживания. Его уроки я освоил прилежно: теперь каждый раз, приходя в исполком, приносил письменные ответы на очередные отказы мне в получении квартиры, копии хранил дома – и радовался: папка моя росла, толстела …
                4
И вот пришло сообщение, что в этом году мне выделят квартиру. Захотелось отблагодарить своего ученика. Я пришел в исполком и постучал к нему в кабинет. Меня встретил толстенький, уже порядком облысевший чиновник, и ответил, что его предшественник уволен с работы за профнепригодность. Когда я спросил, в чем это выражалось у него, он, понизив голос, поучительно заметил: 
- Вроде и умный мужик, а так и не научила его жизнь держать язык за зубами…
- А что значит держать язык за зубами? – как можно наивней переспросил я.
- Да вот, дурак, - разоткровенничался он, – пошел к главному и начал просить, чтобы тут одному клиенту квартиру выделили, вроде он писатель. А тот евреем оказался. Сами понимаете, раз еврей – он ему взятку дал, все они себе урвать норовят без очереди, они по-другому жить не могут.
- А почему русские эти взятки берут? – я прикинулся дурачком.
- Да вот из-за них у нас и пошла такая жизнь. Я вам вот что на это могу ответить: мы, русские очень доверчивые. Но это между нами…
- Извините, не по адресу ваше признание, - не выдержав, резко ответил я.
- Так вы что, может, тоже? – он выставился на меня округлившимися глазами и затараторил: - Не может быть! Зачем так нехорошо шутите над собой? Уж извините меня, если я что там не так…
- Спасибо вам.
- Извините, за что?
- За откровенность.
Я вышел на улицу, выкурил сразу две сигареты, чтобы придти в себя от откровения, казалось бы, ставшим мне уже привычным в стране, где веками жил мой народ, уверовав, что он после долгих скитаний нашел свою родину. И вдруг какая-то сила вернула меня в здание исполкома. В приемной начальника я протянул секретарше уведомление о получение квартиры и спросил, в каком приблизительно месяце могу встречать этот праздник. Она начала рыться в бумагах и сообщила, что произошла ошибка – надо будет подождать еще годик.
- Но здесь стоит печать, - я ткнул пальцем в уведомление.
- Что вы ко мне пристали, - вдруг раздраженно выкрикнула она. – Не я ж их ставлю! 
- Извините.
- Это вы меня извините, - смягчилась она. – Лично я вас очень даже понимаю.
- А раз понимаете, разрешите мне к нему войти, - я кивнул в сторону двери, на которой в золоченой рамке значилась фамилия председателя исполкома.
- Они заняты. У них есть специальные дни для приема посетителей.
- В каждом правиле есть исключения, - улыбнулся я ей и, видя, как она поспешно встает, чтобы преградить мне дорогу, решительно постучал в дверь.
- Ну, что там еще? – раздался зычный голос.
Я открыл дверь. Секретарша проскользнула первой, и, закрывая собой меня, возмущенно выкрикнула:
- Иван Иванович. Они сами…сами…я не пускала…
За широким столом сидел грузный мужчина в темно-сером костюме, на белой, глухо застегнутой рубашке ярко блестел красный галстук.
- Ладно, пусть войдет, пропустите! – он махнул рукой, звучно опустил ее на стол и сказал: - Слушаю…
Я приблизился к нему, не дождавшись разрешения сесть, протянул бумажку с уведомлением о получении квартиры и спросил:
- Почему такое происходит не впервые: исполком отменяет вдруг свои же решения?      
- Я что, должен перед каждым отчитываться? – узкие брови его взлетели.
- Прошу вас только об одном – объяснить.
- Значит – так надо, - он пристукнул кулаком по столу.
- Лично мне этого не надо, - сдержанно усмехнулся я.
- Ишь, какой! – сухо бросил он и встал. – Да я в ваши годы не такое испытал.
- Вы лучше скажите, что ваш сын имеет в мои годы? – все еще сдержанно спросил я.
- Да я ради этого всю войну прошел.
- А мой отец не смог, - растерянно произнес я.
- Вот видите, значит, для вас это не имеет никакого значения. Да еще неизвестно, где он отсиделся у вас. А я вот награжден, и не раз, - он выставил передо мной грудь с орденскими колодками.
И тут, видимо всякому терпению когда-то приходит конец, я взял его за лацкан пиджака и сказал:
- Не знаю, под каким кустом вы их нашли. А мой отец не искал наград – он погиб при защите Брестской крепости.
Он затрясся всем своим грузным телом, глаза, наливаясь ненавистью, стали серыми, как и его костюм, и взревел:
- Да я сейчас вызову милицию – и ты будешь у меня всю свою оставшуюся жизнь заключенным! 
- Спасибо за вашу доброту, - сдерживаясь из последних сил, ответил я. – Уверен, что в наших тюрьмах не будет холода и мокриц в постели, а трехразовым питанием я буду обеспечен. Рядовому учителю такое не под силу заработать своим трудом.
- Да я…я…я! - орал он, потрясая кулаками.
- Вижу, что это вы. Вот мы с вами, представителем нашей советской власти, и познакомились поближе, и хочу, чтобы вы, защищавший ее территорию, отстояли и ее честь. Завтра я приду, и мы поговорим о сути дела на свежую голову. Всего доброго.   
Когда я вышел из кабинета, секретарша, упершись своим бледным подбородком на руки с ярко красным маникюром на коротких пальцах, смотрела на меня так, словно я всходил на эшафот. 
Назавтра я пришел. Секретарша без слов пропустила к нему в кабинет. Он встал мне навстречу, протянул руку, крепко пожал мою и первым делом спросил:
- Почему вы не указывает в своих прошениях, что ваш отец погиб при защите Брестской крепости?
- Он воевал за родину. А мне приходится воевать за квартиру, - горько усмехнулся я.
- Значит, сделаем так, - решительно заговорил он. – Я подам ваше прошение на специальную комиссию при райкоме партии – за ними последнее слово. А вот вам мой совет: не ждите, подумайте хорошенько, может, у вас есть какие близкие знакомые, кто мог бы сделать им звонок…
- Что-то не припомню…
- Не спешите, напрягите память. Вы учитель, у ваших учеников есть родители, может кто-то из них как раз тот, кто вам нужен для такого дела – пусть он им туда и звякнет. Как понимаете, это в ваших же личных интересах…
- Но вы, председатель исполкома, все так ясно изложили в документах.
- Есть одно, чего не скроешь никаким доказательством: процентное отношение именно вашей нации при решении конкретной проблемы, - он как-то сочувственно, но вскользь, взглянул на меня. – Вы же понимаете сами: когда говорят о человеке, первым делом произносят его фамилию. А ваша, хотя, глядя на вас, можно ошибиться, ну уж очень выдает.
Он помолчал, видимо, давая мне возможность, наконец-то, понять главное. И вдруг, понизив голос, словно выдавая большую государственную тайну, продолжил:
- Лично мне никто из ваших никогда ничего плохого не сделал. Мы, русские, всей душой приняли учение Маркса, первыми сделали революцию и стали самым могучим государством в мире. И, казалось бы, должны быть благодарны этому умному еврею. А вон как у нас не по-человечески порой получается ….
Я рассеянно слушал его затянувшийся монолог, и невольно подумал: «Причем тут мировая революция? Просто, тебе, человеку, стало стыдно: ты, воин, почувствовал невольную вину перед соратником по войне за свои первые опрометчивые слова».
Такое неожиданное признание мне не вновинку, но было как-то неловко сейчас видеть этого старательно оправдывающегося человека. И все яснее приходило понимание: сам человек таков, каким породил его Господь – он видит и понимает другого, как своего брата по рождению от отца одного. Но почему происходит этот разлад, когда он вливается в массу других себе подобных? Кажется, всем хватает места, пищи и красоты в созданном для нас всех мире – живи, радуйся, и щедро делись со своим ближним. А, может, так было задумано самим Богом, когда он разрушил Вавилонскую башню? Бог рассеял людей по всему миру, создал народы и дал каждому свой язык, чтобы любой из них своими деяниями и терпением доказал, что он среди всех есть истинный призваник его. Евреи, и в самых трудных гонениях по всему миру, оставались верны его заповедям – и сделал он их своим избранным народом, а избранность должна подкрепляться терпением и верой в него и при самых тяжких испытаниях. Все другие народы не могут простить ему того, что, когда-то не выдержав таких же испытаний, становились язычникам. А когда эта болезнь становится хронической, как это случилось в правлении Гитлера, государство терпит крах, и выжившие потомки еще долгу будут отмаливать грехи своих отцов. Наконец-то, осознав, многие люди других народов возвращаются на путь Божий, а он единственный: в мире нет ни эллина, ни иудея – все мы дети Его.
- Ну, желаю удачи, - заключил он, открыл передо мной двери своего кабинета и сказал секретарше: - Положите мне на стол папку этого товарища.
Дома я начал рассказывать жене о своем разговоре с председателем горисполкома, она, все больше волнуясь, приговаривала «дальше, дальше…», и когда я открыл совет, который он мне дал, вдруг нетерпеливо бросила:
- Я сама по горло сыта такими историями. Вот что главное: прав, прав мой папа – немедленно позвони.
- Кому? Что я теперь должен срочно собрать родительское собрание и выяснить один вопрос: кто из них вхож в райком партии? – усмехнулся я.
- А твой близкий друг. Он, известный композитор, добился признания потому, что сам понял и развил в себе главный талант в нашей жизни – пробиться.
- Так мы же с ним давно…
- Увидишь, он это охотно сделает, чтобы, наконец-то, доказать тебе, дураку, победную философию в нашей жизни, о которой вы с ним всегда спорите, а ты не хочешь ее принять. Он даже будет рад …
- Просить у него – значит предать свои идеалы, - заявил я.
- Твои иллюзии тебе дороже здоровья наших детей! - голос ее задрожал.
Кажется, впервые в нашей совместной жизни я начал осознавать, что любовь — это не возвышенные чувства обнаженной души, жаждущей добра и справедливости, а твои конкретные действия для создания элементарных условий выживания самым дорогим тебе людям. И вот жизнь в очередной раз поставила меня перед выбором.
Я позвонил своему знаменитому другу. Он охотно встретился со мной, и когда я начал, извиняясь, подробно рассказывать о своем деле, нетерпеливо перебил:
- Не тебе меня учить. Я своей жизнью доказал всю горькую правду нашей жизни – видишь, прорвался.
Назавтра он сообщил, что секретарь райкома в курсе моей просьбы, записал мою фамилию и спросил: «Чего это ты для них так хлопочешь?» Он ответил шутливо, что у каждого русского должен быть свой друг - еврей. Тот тоже отозвался шуткой: «Ну, если так будет, то не хватит евреев на всех нас, русских».
За годы своей жизни я невольно обратил внимания, что, оказывается, их хватает на всех потому, что одного и того же еврея признают близким своим другом многие из них.
К Новому году пришло сообщение о выделении мне квартиры. Ранней весной мы заселились в дом, одними из первых его жильцов. Помогать пришло много моих друзей, поздравляли, радовались вместе со мной, таскали силком вещи на десятый этаж – была такая установка: лифт во время заселения не работал - «экономика должна быть экономной». Вечером - бурное дружное застолье, подарки к новоселью. И почему-то я как-то невольно заметил, что среди моих самых близких друзей всего один еврей.