Джихад целеб

               
            
     Красное колесо древлего, как мох, старца Солженицына, укатав в плоскостную синусоиду вздорных и сварливых местных, прижав к твердой по - деревянному поверхности Земли невинно - претерпевшую Миллу Йовович и - по пути - диверсанта Гиркина, обернувшись по экватору великолепных трансгел и замутивши такую подачу, что потенциальность не исчерпана ни моей жизнерадостностью, ни потугами опять же вздорных местных огадить смысл сопротивления самостийного, когда ложится с прибором на все и вся, наливай и пей, Дженнифер Тилли, действительно покер - аса и гения сразу же в начале участия в моих играх разума, прикатилось в самое начало начала Второй Мировой войны Зеленского, встав на принцип Гаврилы Лугового, вновь решившего быть и стать Настей Полевой, то есть, говоря историцки, в тот незафиксированный фиксиками смешариков цивилизации совершенно безымянный день, когда Бабуин Андреич Кошкильды обнаружил тактильно в своих кальсонах всю такую несчастную феминистку Машку Алехину и не потерпел, конечно.
     - Ты чего тут ? - возмутился Кошкильды, трамбуя ничтожную ведьму пожелтевшим от трубочного табаку лошадиного графа указательным пальцем в самую глыбь межягодичного пространства. На пальце, кроме того, присутствовали остаточные следы предыдущих исследований сути демократического выбора, как то : засохший кал Шараповой, подаренный на Рождество автокефально Ургантом, комок мороженого, сожранного Павленским на брусчатке святой площади перед лицами побледневших от гнева и бессилия царедворцев, а также восковой поставец малый, умыкнутый Кошкильды у славного боярина Ведрищева, не желающего приходить в эту сказочку и не пустившего верного соратника Афоньку фон Шлиппенбуха тоже. Самым кончиком пальца орудовали остаточные группы немцев, пробиваясь из Шиловичского массива в сторону Голанских высот, где проживает художница Дебора Котовски, когда - то давно неплохо рвавшая автора этой недостоверной истории в куски, подвывая шакальим голосом в стае гиен, где адресат сказочки, мудак и подонок, падло, занимал не последнее место.
    А потому, сучонок, сказочке - конец. Как и всем вам, твари. Я вам не Исус Флинт и ложил с прибором, молясь Бегемоту о выжигании памяти о бывалошном ранее. И, разумеется, дежа вю плагиата, мои милые говноеды и мудаки, воскрешение древней притчи, снова не умершей, как я ни старался Риобравой и Потупчик. Зиг хайль, короче.               
    По рабочим кварталам стлались джигиты . Джегетаи, курдюкастые куланы и чемпионы среди зебр упрятывались впрок, до вящих времен, вещим Олегом предсказанных Пушкину, вишнево-чубукастому, в персидском халате с павлинами, с голой еврейкой белорусской генеалогии и скромными сиськами советской труженицы экрана. Сибирские мазурики, прибайкальские чалдоны, дальневосточные варнаки, укопившие прибавочную стоимость в заветных кошелях дедов, помнивших золотники, синь-порох хищнических забоев, торкались и тыркались, лелея вековечную мечту о вечнозеленом солнце, но опасная ситуация опрокидывала народившийся средний класс в жесткие объятия родины, в снега, метели вьюжистые, столбы телеграфные и заунывный стук колес " тыр-тыр-тыр". Последнее дело Макаревича среди пустых пузырей и флаконов неизбежно заканчивалось всеобщей дракой, свальным грехом, при участии аксельбанистых дембелей, нерусских киргизов, бесформенных баб и бухих бухариков, не имеющих никакого отношения к Бухаре, бахарям и бахрамам, наконец-то отцепившихся от наследия девяностых - икрамов, что совсем не заеб...ь.
     И вот тут-то, когда, казалось и крестилось, появился во всем блеске лоск, среди треска шутих, в бурлеске Диты фон Тиз, на каблуках многодюймовых, в бокалах мартини и белом чинзано. Знающие подумали : " Рано", но немногие пошехонцы ведали иное, перпендикулярное - поздно. Я полз, регоча и хекая, отплевываясь от пуха и перьев, в три копейки пуд, веллеровским тиражом заслонивших рассвет, губителей бля...ких говна нации, не смея помыслить инако, ибо чреватые чресла уже раздувались гневным порывом, клохтали глотки и кипели сердца сноровистых менял шило на мыло, с кратким забегом в спальню Павла Петровича, сухоруковской лысиной слепившего и мозолившего мозоли мозга, натертые за долгие вечера с томиком Алины Витухновской, песенкой Маркиза де Сада и иллюстрацией сухопарого Тэнниэла перед камином, трещащим брикетами угольной пыли.
      Я выл в низкое небо вечно чужим оборотнем, отвлекаясь на смех сквозь слезы среди ярмарки самолюбования пустых опустошителей, глянцевых женщин и мужчин, строивших планы, закрыв глаза, дабы не видеть грядущих всполохов, дымных грибов, заткнув уши, но все равно слыша визг заходящих в атаку штурмовиков с закрашенными звездами, полосами, кругами, свастиками, шорох ветра в запутавшихся стропах бесконечных десантов, рифлеными подошвами целящимися в темя, зажимая нос, чтобы не чувствовать запах жареного человеческого мяса, соленых слез изнасилованных детей, густой, темной, теплой крови всех нас.
     Пришло. И отхлынуло. Я умылся холодной водой.
     Закурил. Посидел. Улыбнулся.
     Что ж . Их не исправить.
     Пусть будет. То, чему суждено.