***

                Посвящается Д.Г.

  Нет, все-таки никогда я больше не любила так, как той осенью, в первый и единственный раз.

  В жизни немалое значение имеет последовательность событий. Ты можешь получить лучшее уже после того, как судьба преподнесла тебе что-то менее привлекательное, но к чему ты, увы, необъяснимо даже для самого себя привык. Так случилось и со мной. И зачем мне нужны были бриллианты, найденный позже, когда совсем недавно в эти самых ладонях я держала гладкие камешки, взятые из-под волны? Именно поэтому я больше никогда не полюбила.
  А он… он не был идеален, но я по-прежнему, это даже замечают другие, невольно замираю – перехватывает дыхание -, прежде чем назвать его фамилию (имя ему Паша, которое я с детства терпеть не могу), и только на выдохе, с улыбкой, встревоженной воспоминаниями, вылетают знакомые девять букв. Часто я по привычке озираюсь по сторонам, словно боясь, как раньше, что кто-то может услышать мои речи о нем, и лишь после продолжаю разговор.
  Он не был идеален, но я до сих пор помню все, что с ним связано. Как сейчас помню его коротенькие светло-русые волосы, ничем не примечательную стрижку, невероятно голубые глаза, напоминающие мне два заледеневших озера, родинку на правой щеке и неестественно бледную кожу лица,- этого паренька невысокого роста, но с высокомерным взглядом, из-за которого мне всегда казалось, что я многим ниже.
  И вот мы сошлись, и я полюбила. Чувства разрастались во мне; казалось, что я взлечу от переполняющей энергии; хотелось разодрать грудь и выпустить излишнее наружу, но вместо этого все прежнее внутри меня рушилось, словно избытки кислорода ломали кости; а он, он собственноручно примешивал новое к моей Вселенной… Я всегда так желала открыть потайную комнату своей души, дать понять не только другим, но и – главное – себе, что я незапуганная серая мышь… но в одиночку у меня не было сил сломать сложившуюся систему, которой меня для чего-то так усердно обучали родители. Но с ним потайная дверца незаметно распахивалась: я без стеснения спорила, сквернословила, а он только улыбался, с удовольствие смотря на меня и соблюдая удивительное спокойствие, будто и не слышал вовсе, чт`о я говорю.
  Его уже нельзя было спасти, он оказался черств, но все же одну прекрасную миссию выполнить был в силах… и выполнял. Я менялась. Я стала более раскрепощенной (танцевала и пела в коридорах, громко смеялась, если того душенька желала), бесстрашно вступала в бой, не задумываясь о последствиях (хотя ни одноклассники, ни семья подобной перемены не одобряли, особенно когда на «заткнись» они получали едкое: «свободу слова пока никто не отменял»). Это была любовь эгоистки. Я получила желаемое. Благодаря ему, я стала смелее и сильней. Но… говорят, стать сильнее, еще не значит стать лучше; идя в гору, люди редко меняются в лучшую сторону,… хотя почему я в этом уверена? Может, для других мы со временем и становимся хуже (неудобнее), но для себя – нет.
  Но все это не могло длиться вечность. Изменения, которые я так ждала, случились, любовь произошла, а дальнейшее развитие отношений между нами не наступало. Однажды я намекнула ему о своих чувствах, о чем сначала пожалела, потому что он без замедлений покинул меня (ему нужна была игра, власть… только не чувства), но вскоре я поняла, что, продлись наше общение даже немногим дольше, я стала бы совсем, как он, насквозь черствой… а это мне не было нужным.

  Моя жизнь кажется мне лестницей к небу (из-за облаков не видно последней ступени, не знаешь, дойдешь ли до солнца (до солнца ли?), не сорвешься, доживешь ли до вершины…). Первые ступени оказались самыми неустойчивыми, а шаги – несмелыми, но, когда я в него влюбилась, я поняла, что способна на это, способна чувствовать всей глубиной своей души. Но любовь истратилась: она разбилась о стену равнодушия, ее не вернули теплом обратно, все мои цветы завяли: их никто не полил. И зачем мне нужно было осознание, что я могу честно любить человека, когда в голову прокралась мрачная мысль, что никому это не нужно?.. И тогда со следующей ступени мне протянул руку Он, что помог взобраться еще чуточку выше.
  Хоть я и говорила, что после никогда не ощущала подобного, все же была одна ночь, которая оказалась достаточно длинной, чтобы успеть заново, от начала до конца, испытать знакомые чувства, и слишком короткой, чтобы в это поверить.
 

  II

Мы с Софи сидели, завернувшись в одеяло, и молчали, спать не хотелось, но и начать разговор я не могла: я настолько отвыкла говорить с людьми на серьезные темы, касающиеся моих чувств, что если такое и происходило, то непременно через бумагу. Я решила начать издалека:
- Соф,- сказала я,- как встретишь, говорят, так и проведешь?- Она, конечно, сразу поняла, о чем я.- А как?
- Главное, мы были вместе,- ответила она, не раздумывая.
- Да. А я была собой и несколько сумасшедшей.
- Мы поднимались на лестницу…
- Сами,- уточнила я,- сами лезли наверх.
- А вниз нас спускали на руках, не давая упасть…; просто спускали и ставили на ноги.
- С небес на землю,- заключила я, размышляя, что при таком начале год должен оказаться почти безупречным.- Ну, и ночка была,- думалось мне вслух,- отчасти кажется: лучше б ее и не было,- Сонька с хохотом прервала меня:
- Тогда ты бы не узнала этого самого исключения из правил по русскому языку.
  Я остановила ее смех и, не имея больше сил молчать, шепотом, чтобы не разбудить спящих в соседней комнате ее родственников, начала, начала несмело, глядя в окно, наблюдая, как на чистом первоянварьском небе зажигается, пылает рассвет…


  III

  …Этот день не предвещал особых чудес, хоть и календарь вещал тридцать первое декабря. Уже несколько лет, как я не знала новогоднего настроения, и только особая атмосфера и мирная суета напоминали о предстоящем празднике. К счастью, приготовления закончились скоро, и я, как и любой другой человек моего возраста, уселась за компьютер, в котором бы и проторчала, пожалуй, до боя курантов, если не звонок подруги. Она звала прогуляться. Высовываться на улицу совершенно не хотелось, замерзшее окно настырно сокрыло узорами градусник, на котором явно было за минус десять, но подозрительная мольба в голосе Ани выманила меня за двор.
  На улице, на фоне серо-синего пасмурного неба, изредка пролетали хлопья белоснежного снега, сказочно-тускло проступали облики зданий. Чудно'й красно-оранжевой окраски, не соответствующей всем остальным оттенкам, трамвай несся, грохоча колесами. Задорный, но и не штормовой ветер, словно подшучивая, подгонял людей, скользящих по гололёду. Город наконец преобразился, предчувствуя приблизившийся праздник. Наверное, многим знакома эта городская суета, пугающая поначалу, но заставляющая кружиться каждого, даже нетанцующих? И что может быть лучше карнавального танца накануне Нового года? Пожалуй, не только дети обрадуются подобному переполоху, особенно когда с неба валит божественный пух.
  …В шесть часов вечера мы уже стояли посреди какой-то темной улицы, не освещаемой даже фонарями.
- Что случилось?- спросила я и, словно между прочим, вручила Ане маленький сувенирный синий шар в качестве подарка.
- Сейчас я позвоню своей маме, и ты скажешь, что ты Юля и что все хорошо, мы едем ко мне,- она протараторила это и начала замерзшими пальцами набирать номер… (Юля являлась третьим составляющим нашей компании).
  Я подошла ближе, так, чтобы можно было хорошо разглядеть выражение моего лица, и вопросительно взглянула на подругу. Та, поняв, своим, уже непривычным мне торопливым голоском прощебетала, что она собралась праздновать Новый год в компании своего молодого человека и его друзей, о чем маме она, конечно же, сообщить не смогла б, а потому и не пыталась. Юля находилась примерно в том же положении. По этой причине девушки решили отыскать такой выход: для своих мам они должны были праздновать вместе.
  С Юлиной мамой все было довольно просто: своей дочери она доверяла столько же, сколь мила и заботлива была ее натура, а потому допросов в роде: где она, что делает и точно ли с ней Аня, а не какой-нибудь Ваня, она устраивать вряд ли собиралась. С мамой Ани все оказалось многим сложнее. Хоть и дочь ее представляла собой более простое существо, нежели Юлька, и, казалось, была неспособна на обман, она все же пригрозила звонить ей чуть ли не каждые полчаса и просить к телефону подругу, с которой Аня якобы должна была находиться.
  В этой истории меня больше всего поразило совершенно разное отношение девочек к делу. Анина совесть, несмотря на безграничное вранье, которое ей предстояло, даже не аукнула (может, это было следствием того, что думать о подобном ей было просто некогда), тогда как Юля, не переставая, корила себя за то, что смела солгать своей матери, которая так безгранично доверяет ей. Две семнадцатилетние девочки. Две девочки, скрывающие столько слов за душой и в строках дневников. Но то не положенные слова о любви или страданиях. Не тем тешатся эти семнадцатилетние создания. Они взрослеют, только, пожалуй, не вырастают. По крайней мере, вырастают не в той области, в которой следовало бы.
  Итак, а в этот вечер мне предстояло стать на один телефонный звонок своей подругой. Как бы я ни была против подобного, отказать не могла. Я вспомнила Юлькин голос и проговорила вслух предполагаемый диалог, «Аллё…»,- «Она говорит `алло`»,- поправила меня Аня. Верно. Наша подруга, несмотря на свою безбашенность, даже некоторое легкомыслие и поверхностность, по телефону говорит серьезно и презентабельно…
  Аня протянула мне трубку. Я дрогнула, когда ко мне обратились не моим именем; поздоровалась, стараясь сказать верной интонацией, а дальше все пошло кувырком. Пока я судорожно пыталась воспроизвести в голове голос подруги, Анина мама меня то и дело сбивала своими нудными наставлениями, которые надо было слушать не мне, а ее дочери, и которые я в итоге пропустила мимо ушей. Фраза «надеюсь на ваше целомудрие» сбила меня совсем с толку, и я, забыв о всякой интонации, с пылом, немного грубоватым, севшим на морозе голосом с присущим мне альтом выпалила: «О чем вы говорите!»… на удивление, подозрения на меня, вернее, на девочек не пали, и Анина мама тем же голосом распрощалась и положила трубку.
  Наконец, мы расстались. Аня подарила мне стеклянную баночку с морской водой и ракушками, привезенную мне еще давно из-за границы, и которую пришлось мне нести через n-ое количество кварталов без варежек, так как их я, несмотря на мою «болезнь вечно-холодных рук», никогда и не имела.
  Вернувшись домой, я обнаружила, что вместо электрического света лампы горели свечи, стоящие на столе, ломящемся от яств. Это должно было, верно, создавать ощущение праздника, так как все члены семьи, одетые по случаю, о чем-то мирно к моему удивлению беседовали, заглушая звуки новогодней передачи, идущей тут же по телевизору. Но я лишь укуталась в теплый махровый халат и, согрев вспухшие на морозе пальцы да поклевав салат и мамин любимый, запеченный в духовке картофель, снова села за ноутбук и открыла переписку с классом. У всех творилось примерно то же (как произошло, что ожидание боя курантов стало житейской скукой?): с каждой минутой все меньше верилось в чудеса, с каждой минутой все ближе подступала самая волшебная ночь в году. Я сидела, писала пустые фразы и ждала двенадцати, но не для того чтобы загадать желание, а чтобы покинуть дом. В этот раз все было иначе.
  Раньше родители меня никуда не отпускали под двумя обычными предлогами. Первый всегда звучит так: «Новый год – семейный праздник» (притом это говорится со значительной расстановкой в голосе,  нравоучительным взглядом и приподнятым вверх указательным пальцем), а второй: «В новогоднюю ночь опасно гулять без взрослых» (намекая, что «опасно ходить без родителей, а мы – твои родители – после двенадцати никуда не собираемся тащиться»). Хотя даже если это не подразумевается, в любом случае известно, что для родителей мы не вырастаем, а значит, пойти одни никуда в столь поздний час не можем.
  Но случилось так, что моей знакомой предстояло отмечать этот прекрасный праздник (по крайней мере, таковым он считается), в двух кварталах от моего дома наедине со своей бабушкой, что, как можно представить, скучное занятие, настолько скучное, что попросту можно двенадцати не дождаться и уснуть!
  В красках описав маме эту трагичную ситуацию, просьбами и мольбой я таки уговорила ее на то, что после боя курантов пойду к приятельнице. Поначалу меня поразило множество странных, не имеющих, на мой взгляд, значения вопросов в роде: «Вдвоем будете?», «Что делать собираетесь?» и по несколько раз: «Да?», «Точно?», и просьб обещать, что я не ослушаюсь и проведу эту ночь именно с Соней. Конечно, я сидела и утвердительно кивала головой в первый день, когда читала нотации мама, и во второй, когда допрашивал и давал наставления отец. Только после встречи с Аней я поняла, к чему так много было сказано слов по поводу всего лишь ночевки с девчонкой, живущей на соседней улице. Но, в отличие от своих подруг, я действительно шла к ней, а не на риск.
  А о Софии я сочту верным сказать так же пару слов:


  IV

  Мы познакомились, когда нам было лет по пять. Тогда я была еще совсем малышкой и носила колоски. В один солнечный осенний денек к нам в детский сад перешла Соня. Я ее такой и запомнила: платье цвета шоколад, бежевая клетка, накрахмаленный воротничок и широкая коса с вплетенным в нее огромным белым бантом,- словно наряд для девочки из пансиона.
  Хоть наше знакомство состоялось так рано, дружба – нет. Я недолюбливала эту заносчивую несмышленую особу. Точнее,… я ее совершенно не любила.
  Она тоже, надо сказать, не испытывала ко мне особой симпатии и в один `прекрасный` вечер показала мне фигу, на счет которой я после выспрашивала у мамы: что это за чудн`ой жест и почему он должен быть обидным?
  Впрочем, у этой шалуньи были и положительные качества, которые не давали мне напрочь забыть об этом ребенке. Например, в тихий час она всегда засыпала одна из первых, а я шумных и неугомонных детей недолюбливала. Я была из тех, кто так к обеду выматывался, что после падал без сил на раскладушку (да, в то время еще были эти причудливые разбирающиеся кроватки) и тут бы, наверное, засыпал, если не этот невыносимый шум-гам. Помню, однажды дети совсем вышли из колеи и не могли угомониться, и я села на кровать, поджав под грудь колени и уткнувшись носом в подушку, укрывшись при этом одеялом, так и уснула. И выспалась же!
  Также Софа умела сооружать у себя на голове множество затейливых причесок, в то время как я обыкновенного хвоста сделать не могла, за что ее любили ставить в пример.
  Но кончилась пора детского сада, о которой я до сих пор не могу вспоминать с удовольствием. Я не любила это место и не хотела бы туда возвращаться. Дело в том, что мама моя работает воспитателем, и три года она провела на моей группе. Я ревновала ее к детям, которые вечно волоклись за ней, как стадо баранов. Они плакали – она их успокаивала, а, когда у меня поднималась температура, домой меня отводила толстая нянечка, а не, наконец, моя (!) мама. Она помогала делать детям аппликации, а я получала лишь: «Ты же у меня умница, сама справишься». Но комплименты не могли заменить тепла любимых рук, а любой довод об этом засчитывался капризом. Я даже старалась не подходить к ней в садике, потому что дома непременно услышала бы, мол, не маменькина же я дочка! Еще она просила называть ее по имени, отчеству, чтобы я не выделялась из толпы, и каково мне было, когда дома я по привычке окликала ее «Елена Александровна!»… Потому-то я была рада окончанию этих мучений, хотя с мамой мы стали видеться только реже.
  Зато с Софией нас вновь соединили будни. Сначала ее собирались отправить в другую школу, но незадолго до первого сентября дошла новость, что она поступает в ту же гимназию, что и я. Более того: мы оказались в одном классе. Не знаю, рада я тогда тому была или нет, в детстве мне на многое было в большей степени все равно, я просто не задумывалась, как к тому или иному отношусь. Но в данной ситуации была одна тонкость: жили мы на соседних улицах, и в школу нам пришлось ходить вместе.
  Я привыкла к ней. Привыкла к Соне. И наше вынужденное общение незаметно переросло в дружбу. Сначала вместе, помимо школы, мы ходили на кружок по рукоделию, позже – на танцы. В те дни я часто оказывалась под ее влиянием, например, она не любила, когда я вступала в дружеские отношения с кем-то другим, что явно умаляло круг моих знакомых.
  Она мне завидовала, по крайней мере, так мне казалось. Сначала это проявлялось в обыкновенном поддакивании, но когда мы стали взрослеть, это стало невыносимым: она просила в подарок те же вещи, смотрела те же фильмы, слушала ту же музыку, читала те же книги… Сейчас это кажется смешной мелочью, но в том возрасте, когда в каждом формировалась личность, когда каждый хотел считать себя неповторимым, копия тебя не могла приятно порадовать.
  Помню, в пятом классе мне купили новый сотовый телефон, для того времени – большая редкость, один из первых сенсорных. Не прошло и недели, как и Софи объявила мне, что ей тоже хотят купить на первое сентября телефон, хотя мне этот подарок пришелся на день рождения… совпадение? Я ничего на это не ответила, но лицо у меня выражало явное недовольство, поэтому Соня спешно добавила, стараясь успокоить меня: «Не волнуйся, мне купят другой»,- «Обещаешь?»,- «Обещаю».
  В моей голове в точности сохранился последний день нашей `дружбы`… Мы катались на велосипедах, с разгону наезжая на лежачих полицейских, так что один раз я чуть не рухнула, еле удержав руль, смеялись и болтали, сколько можно было, пока нас не разогнали по домам…
  На следующий день мы снова увиделись, не желая терять ни минуты: стояли последние дни лета. Но только мы встретились, как Соне позвонил папа и сказал, что через пару минут они поедут за покупкой, мне было предложено ехать вместе с ними – я согласилась.
  Хорошо помню полки, полные товаром, и Софу, указывающую на один из телефонов: «Да ведь этот, как у тебя, смотри!»,- я кивнула, сделавшись более хмурой, чем сгущающиеся над проспектом тучи, и присела на стул, стоящий рядом с заваленным различными листовками столом. Я наблюдала, как подруге показывают телефоны – один другого лучше, а она все как-то грустно пожимает плечами и молчит. Но, когда консультант предложил мою модель, она сразу же ободрилась, повеселела, только вот, взглянув с неловкостью на меня, стала серьезной и снова мрачной.
  Когда пришло время выбирать, она подошла ко мне: «Ничего если…»,- я оборвала ее,- «Обещания нужно сдерживать»,- она помялась, помялась, вернулась к продавцу и указала на телефон. Я отвернулась.
  Из магазина она вышла веселая: много болтала, говорила папе, что счастлива, и хвалилась: «Теперь у нас одинаковые!». Я молчала, терпела. Хотя если бы знала город немного лучше, то, вероятно, пошла домой пешком.
  Вернувшись, мы пошли к Соне в комнату, и она принялась за инструкцию пользования телефоном и все болтала, болтала… не обращая внимания на отвечающую ей пустоту. А когда крышка телефона, вопреки написанному, не захотела сниматься, Соня, видимо, только тогда вспомнив обо мне, попросила помочь.
  Не знаю, чего я хотела больше: плакать или все крушить, но, сдерживая эмоции, я извинилась и ушла.
  Стоило ей только закрыть за мной дверь, как я, словно ошпаренная, бросилась бежать… Я не чувствовала, как онемели от боли ноги, как жгло в груди, я лишь потом поняла все это и еще то, что на улице проливной дождь, а я промокла до самой последней нитки.
  Поднялся ветер, бежать стало невозможно, но я уже и не хотела: злость исчезла, осталась обида, тоска и бессилие. Я медленно шла, и порой, не сопротивляясь, поддаваясь ветру, пятилась назад…
  Может, это больше глупо, чем серьезно; но этот случай просто оказался последней каплей в переполненном кувшине. Я не любила и не люблю, когда люди противоречат сказанному; но слова обесцениваются, и не стоит приравнивать обещания к поступкам. Правда, это я стала понимать только сейчас, а тогда… для меня это казалось самым настоящим предательством: сказать и не сдержать слова.
  Ужасно было то, что в последние дни каникул я ждала от нее звонка (я не считала виноватой себя, чтобы звонить первой), но он не последовал. Ни в последние дни каникул, ни на первое сентября, ни… никогда.
  Но, если бы так глупо, непоправимо и бесповоротно прекратилось наше общение, то и этой повести быть не могло.
  Мы действительно не общались, даже не здоровались (и это притом, что мы учились в одном классе, находились в одном кабинете изо дня в день). Я озлобилась, припомнив все наши ссоры, и не собиралась восстанавливать общение.

  В тот вечер мой путь пролегал по улице, на которой по сей день стоит двухэтажный дом с огромным окном на верхнем этаже, там всегда горел и горит приглушенно свет. Среди кромешной тьмы, усугубляющейся проливным дождем (в середине марта!), смывающим еще даже не подтаявший снег, я могла отчетливо разглядеть ту же старую люстру на потолке и двух маленьких девочек, которые даже в такую промозглую погоду открывали форточку и, забравшись с босыми ногами на широкий подоконник, мечтали, наблюдая за тихой, безлюдной улицей.
  Одна все хотела стать парикмахером и довольно искусно заплетала другую, которая больше всего на свете обожала на носочках ходить по деревянному полу второго этажа, теплому в солнечный и прохладному в пасмурный день, который так забавно скрежетал под ее ногами. Там проходили все их забавы, были рассказаны самые сокровенные тайны, там, играя в прятки, они однажды потеряли их третьего друга – детство…
  Но неожиданно девочки испарились, а передо мной осталась непроглядно-темная улица и внезапно нахлынувший мартовский дождь, смывающий еще даже не подтаявшие обиды.
  Я до сих пор не могу понять, что тогда со мной произошло, но я почему-то смела подумать, что ее нельзя терять, никак нельзя!, хотя полгода я верила, что все уже давно утрачено.
  Я написала ей. Я не извинялась, не просила вернуть былое, я просто сказала, что скучаю (хотя кто говорит, что этого мало?). Она попросила прощение. Меня это поразило, прежде она никогда этого не делала. «Может, она изменилась?»- подумала я, хотя, говорят, людей не точит время, как вода камень… Знаете, сущая неправда.
  Как сказал один мой знакомый: судьба сыграла с Соней злую шутку. Как когда-то раньше находилась я в ее власти и должна была исполнить чуть ли не каждый ее каприз, так теперь эта роль перешла к ней. И она изменилась. От ревности и так называемого `эгоизма в дружбе` не осталось и следа, все эти качества испарились, а другие, раннее мною незамеченные, так и засияли, согревая лучами доброты каждого, стоило с ней заговорить.
  Мы снова стали общаться, но теперь каждый шаг был осторожен, на тысячу раз обдуман, рассчитан. Сначала мы только кивали друг другу при встрече, и, казалось, этому конца не будет, пока… пока я не надела сережки, которые она подарила на мой день рождения и которые из-за скорой ссоры я так и не смогла примерить. Помню, когда Соня их на мне увидела, ее лицо осветилось, она, на удивление, довольно смело подошла ко мне, видимо, влекомая внутренними ощущениями, и, указав на украшение, сказала с улыбкой: «Те самые?»,- я кивнула.
  Раз – и мы уже чуточку ближе.
  Позже, дело было ранней весной, классная руководительница меня и Соню с ее новой подругой отправила в магазин за канцелярией. Сколько смеху было в тот день было! До сих пор помню, как продавцу пришлось по нескольку раз перепечатывать товарный чек, потому что каждый раз мы обнаруживали, что что-то да забыли! А когда нужно было спешить домой, я каждую обняла… несколько робко, но искренно.
  Два – еще один шаг сделан.
  Но третьим окончательным случаем сближения стала моя влюбленность, о коей я уже вела речь выше.
  Соня в любовь и прочую ерунду не верила, хотя всегда пыталась влюбить себя в кого-нибудь; и когда она узнала о моих чувствах, то с уверенностью заявила: «Спорим, к Новому году все пройдет?». Она ошиблась, но ошиблась совсем чуть-чуть. Все закончилось в феврале.
  За этот период, а фактически всю осень и зиму, Софье пришлось услышать столько нудных монологов, ощутить, как я неоднократно сжимаю от льющейся через верх злости ее пальцы, что те аж хрустели, да плюс ко всему на все это ей нужно было еще сказать что-нибудь вразумительное, ободряющее, но не обнадеживающее.
  Мы не смели назвать друг друга подругами, дав в день ссоры клятву не возвращаться к этому. Не смели, хотя были ближе, чем  раньше, когда якобы таковыми являлись. У каждой оказались теперь свои близкие, пускай и с ней мы делили больше, чем с названными друзьями… Но, может, иногда стоит потерять друга, чтобы потом обрести человека, которого не назовешь ни товарищем, ни приятелем, но кто, несомненно, будет тебе безмерно дорог?..


  V
 
  Стоило времени перевалить за двенадцать, как я, пожелав на прощание всему семейству приятных снов, удалилась. Дома у Сони меня встретили приветливо и весело, бабушка ее тут же разлила шампанское по бокалам и включила поздравление президента, рассчитанное, однако, для жителей восточного региона.
  После мы просто баловались, смеялись, в общем, говоря натуральным образом, - бездельничали. Рассчитано было на то, что подобное веселье продлится и вплоть до самого утра, но не прошло и двух часов, как я стала клевать носом. В момент, когда я уже буквально засыпала, облокотившись на стол, Соне позвонила ее мама и попросила принести бутылку вина и`з дому (та, ее мама, праздновала Новый год у соседей)… мы покорно поплелись.
  Встретил нас сосед и по совместительству друг Софии, Леня – довольно скучный и занудный тип, несмотря на все его дружелюбное отношение к людям; мальчик недалекого ума, на которого легко повлиять, но которому ничего не объяснишь. Он оказался безумно пьян и просто валился с ног. От него несло перегаром. Я попятилась от калитки, бормоча, что хочу домой. Но он своими огромнейшими медвежьими лапами схватил нас за плечи и впихнул во двор. Волей, неволей, но нам пришлось согласиться подождать маму Сони в какой-то пристройке, где отмечала молодежь, то есть Ленины друзья…
  Мы оказались в белом коридоре. Хоть лампа горела тускло, все представлялось наоборот чересчур бледным, слепящим; глаза жгло, дышать было невозможно от ударившего в нос смрада; комнаты, казалось, были наполнены не кислородом, а сплошь сигаретным дымом.
  Соня растерянными глазами смотрела на меня, не рискуя пойти первой, а я, скрестив руки на груди, стояла и упрямо не откликалась на отвратительное, доносящееся из кухни «заходите, девочки!».
  Недолго я так простояла. С брошенным в мой адрес словом «странная» меня занесли на руках в комнату. Я непроизвольно махнула ногой, рукой, но вырваться не смогла и через мгновение очутилась на табурете.
  Сидела я посреди просторной комнаты, состоящей из голых, окрашенных известкой стен. Около окна был сооружен стол (его подобие), устланный замасленными газетами, где валялись гора окурков, бутылки, шелуха от сушеной рыбы, которая явно шла в качестве закуски. Слева и справа от стола было по скамье; по одну сторону сидели деву… четыре существа женского пола, по другую – то же количество существ пола мужского во главе с хозяином. Вид у всех был далеко не отличный. Под глазами каждого были безразмерные коричнево-сине-зеленые мешки, словно они отмечают еще с прошлого года (хотя придирчивый читатель указал бы, что это именно так и есть); сами их глаза зияли от расширившихся до невозможного зрачков; даже одеяния на них всех были черного цвета и мрачного фасона, только Леня, как петух, среди этих невзрачных, похожих друг на друга людей оказался в оранжевой толстовке.
  Смерив таким образом всех присутствующих презренным взглядом, я сказала «здрасте», которое больше по интонации напоминало не приветствие, а, мол, «здрасте, приехали». Толпа этих серокожих, как один, одновременно и еле заметно кивнула в ответ.
  Не просидев так даже минуты, я чинно поднялась и, подойдя к Софии, шепнула ей на ухо: «уйдем»… но она сказала, что надо дождаться матери. Я, немного поколебавшись, таки согласилась, но поставила ультиматум: «пятнадцать минут и уходим», на часах было два сорок пять.
  Пока мы договаривались, на `кухне` царила гробовая тишина, которая продолжалась еще и потом с минуты две, показавшиеся мне мучительно долгими. Напряженное молчание прервал чей-то оживленный голос: «Чего это в столь разгулявшемся обществе и такая скука!». Взгляд мой обратился к молодому человеку, сидящему несколько поодаль от остальных, на табурете, подобном тому, на который меня изначально усадили.
   Я с любопытством посмотрела на него, но, не успев толком разглядеть, встретилась с его, как мне показалось, нахальным взглядом. Дабы не выказать возникшей во мне неловкости, я резко отвернула голову и фыркнула. Он встал, уверенными шагами преодолел разделявшее нас пространство (каждое его движение отчетливо разносилось эхом в этом полупустом здании) и встал в паре шагов, напротив меня. По его бесцеремонному разглядыванию можно было угадать брошенную в мой адрес перчатку: отступать было некуда. «Если я сию же секунду не повернусь, можно считать себя проигравшей»,- я набралась смелости и посмотрела на него… Мы тут же столкнулись взглядами, я смутилась, потупилась,… он рассмеялся: «Шапку одень»,- «Надень»,- почти машинально поправила я, но, поняв, что сделала, уже бесстрашно вскинула на него свой взгляд. Я была не намерена проигрывать.
  Передо мной стоял высокого роста несколько худоватого телосложения молодой человек. Белая вязаная кофта на пуговицах не совсем гармонировала с его бледным цветом лица, но он держал себя осанисто, с достоинством, чуть выставив вперед одну ногу и заложив руки за спину, так что это недоразумение с выбором одежды не могло разрушить общей картины. «Дантес, не иначе»,- сказала я себе и добавила вслух уже совсем уверенно: «НАдень».
 - Ты меня русскому учить будешь?- сказал он спокойно, даже с улыбкой.
- Буду,- хохотнула я.
- Хорошо. Как пишется «п о л  л и м о н а»? Слитно, раздельно или через дефис?- произнес он так, словно бы производя свой каждодневный обряд. Наверное, совершив сам однажды ошибку в этом, с тех пор он всех таким образом проверял на грамотность.
- Раздельно,- ответила я, почти не раздумывая,- «пол» с существительными, начинающимися на согласную, пишется раздельно,- на мгновение мне даже показалось, что он успел огорчиться, поняв глубину моих познаний в русском языке, но это были всего лишь претензии моего самолюбия.
- Вот и нет,- отвечал он снова абсолютно спокойно,- с существительными, начинающимися на согласную «эль», «пол» пишется через дефис. Шапку одень,- заключил он.
  Я мотнула отрицательно головой, взбесившись больше не из-за того, что так глупо оплошала, а потому что в его глазах не нашла тех искорок, по которым можно было понять, что он намерен продолжать игру. Казалось, он даже не собирался начинать. «Одевай»,- повторил он, приблизившись ко мне, и, забрав шапку из рук, натянул мне ее на голову. Я сняла ее снова.
- Да ты пьяна, что ли?- добродушно усмехнулся он.
- Нет.
- Сейчас проверим,- он чуть наклонился, заглянул мне в лицо и скомандовал:- Смотри мне в глаза.
 Я взглянула. Он начал нести бред, строил гримасы, сочинял какую-то ересь, пытаясь рассмешить меня, но я лишь надменно улыбалась. Может, я и заразилась бы смехом, только… в этих трезвых голубых глазах, живой мимике, улыбке тоненькой линией губ я увидела Его…
  На меня словно опрокинули кувшин с ледяной водой, и даже легкая улыбка слетела с губ. Я, поверженная, стояла, не слыша его, и только с наслаждением всматривалась в эти бездонные глаза, так похожие на те два голубых замерзших озера. Я направила на него, словно на выдохе, все свое возникшее смятение, всю энергию… Он. Перестал. Шутить.
  Честное слово, с минуты две мы стояли молча, глядя друг на друга; я прожигала, а он удивленно ловил этот пламень, но в итоге ошалело бросил «черт с тобой», оповестив меня тем самым о победе, и покорно добавил «шапку надень».
  Считая, что как победителю мне дозволено немало, я спросила его об экзаменах, потом темы метнулись к русскому языку, литературе, классикам, которых он, как оказалось, не любит, к его и моим любимым писателям и поэтам… Он заговорил о Есенине.
- Сергей Александрович,- он говорил о нем, словно о старом приятеле,- это настоящий психолог. По школьной программе мы проходим «Белую березу», «Золотую рощу»,- ну, что это? Не Некрасов же, в самом деле! Держу пари, не назовешь ничего стоящего из его лирики.
  С его стороны было несколько высокомерно считать всех вокруг совершенно необразованными, но, не обращая на это внимания, я впитывала каждое его слово.
- Заметался пожар голубой,- смакуя каждое слово, проговорила я.
- Позабылись родимые дали.
  В первый раз я запел про любовь,
  В первый раз отрекаюсь скандалить.
  Был я весь — как запущенный сад,
  Был на женщин и зелие падкий.
  Разонравилось пить и плясать
  И терять свою жизнь без оглядки.
  Мне бы только смотреть на тебя,
  Видеть глаз злато-карий омут,
  И чтоб, прошлое не любя,
  Ты уйти не смогла к другому…
  В этот момент я могла разглядеть его до мельчайших подробностей: он закидывал кисть руки чуть вперед, наклоняясь при этом к собеседнику и смотря в глаза, взгляд его был легок, открыт и прост, но все же так и прокрадывался в душу, оставляя там зажженную, распространяющую тепло свечу, то и дело он морщил лоб и хмурил брови от внутреннего блаженства,- это был воодушевленный монолог, в котором время от времени обращались ко мне, часто не дожидаясь ответа. Я увлеченно слушала его, опершись на стену и откинув назад голову, про Соню же я совершенно забыла, а та, стоя поодаль, наклонившись на косяк, кажется, дремала.
- Как ты говоришь, тебя зовут? – неожиданно вспомнив о второй гостье, сказал он. Софи не сразу поняла, что обращаются к ней, и, лишь когда воцарила непривычная тишина, она раскрыла затуманенные сном глаза и растерянно пробормотала:
- Меня? – Он кивнул – она назвалась.
- Соня, ты еще не спишь?
  Она зевнула и вяло отозвалась:
- Нет.
- А мое имя, конечно, тоже забыл? – мой голос зазвенел на фоне других непривычно громко, отчего собеседник вздрогнул.
- … Делаю вид, что помню, - с улыбкой произнес он и назвал мое имя,- так ведь? – Я удовлетворенно кивнула.

  За эту ночь он тысячу раз назвал меня странной, но безобидно и смотря при этом вопросительно в глаза, мы дрались, но я, как обычно, оказывалась слабее противника, он хватал мои поддавшиеся руки, и наши пальцы переплетались. Мы смеялись над окружающими нас пьяными лицами, а те, не понимая, что сами являются причиной смеха, поддерживали его. Мои ноги предательски подкашивались, а он ласково придерживал меня за талию, говоря с усмешкой все же больше, чем с заботой, и снова вопрошающе смотрел: казалось, найди он там хоть искорку недовольства, он тут же превратил это движение в случайный жест.
  Но время расставаться пришло. Сонина мама, не найдя нас за столом со всеми разгулявшимися, а обнаружив в другой запертой (всего лишь на всего от дыма, который вызывал у меня дикий кашель) комнате, приказала «марш домой» и забрала наконец бутылку вина, из-за которой, собственно, мы сюда и пришли…
  Прощаясь, он сказал, чтобы непременно я зашла к нему завтра, и тогда он «на свежую голову почитал бы в разы лучше Сергея Александровича», в ответ на это у меня  в голове мелькнули его слова, сказанные еще вначале нашей встречи «видимся в первый и последний раз»…
- Ну так что? Придешь?
Я выдавила из себя улыбку и кивнула:
- Приду.

  Туман осени прекрасен, а зимний душит своим бескислородным холодом. Он настигает город в кромешной тьме, желтый свет фонарей, и без того противный, вплетается в туман, словно водоросли в сеть и слепит тебя ярким, но в то же время приглушенным серостью неба светом.
- Скоро рассвет,- сказала Соня, когда мы вышли. Я усмехнулась и передразнила саму себя:
- «Пятнадцать минут и уходим»,- наш смех разбудил улицы. Где-то далеко по шоссе пронеслась машина, а в двух кварталах от нас закричал пьяный человек, полоса горизонта стало еще на тон светлее.
  Когда мы пришли домой и укутались в теплые одеяла, меня по-прежнему мучил озноб, то ли на улице оказалось слишком холодно, то ли стакан шампанского оказался лишним, то ли…
  Спать не хотелось, и Соня тут же полезла в интернет в поисках этого молодого человека.
- Смотри,- проклокотала она, сунув телефон мне чуть ли ни в нос. Я отстранилась, вгляделась в экран… опешила, удивилась, расхохоталась…- Судьба так и норовит доказать тебе, что имя совершенно не имеет значения в человеке,- договорила она, продолжая сотрясаться от смеха.
Да, это вновь было мое нелюбимое имя, его тоже звали Пашей!

         VI

- Он был одной из самых устойчивых ступеней на фоне тех шатких, уже прошедших. Он оставил мне надежду, что за этой пеленой меня все же ждет согревающее солнце,- закончила я свои откровения этим первоянварским утром. На улице уже совсем рассвело, и нас клонило в сон. Проснувшись ближе к обеду, я не смогла поверить, что все это было наяву. До сих пор, вспоминая его лицо, этот вопрошающий приятный взгляд и руку, протянутую мне, - все это в клубьях дыма, задаюсь вопросом: «Было ли это со мной на самом деле?»…