С Е В Е Р Н Ы Й Г О Р О Д
Рассказы
Эти рассказы написаны не сегодня и не о сегодняшнем времени. И не только потому, что большое (а также смешное) лучше видится на расстоянии. У меня никогда не хватило бы мужества взглянуть своим героям в глаза. Выведенные под иными именами, с художественными украшениями, они всё равно узнали бы себя и, возможно, обиделись. А зачем обижать хороших, дорогих мне людей?
Какие-то были напечатаны в местной газетёнке в другом городе (тогда газеты ещё уважали литературу), потом забыты вместе с газетой. О собственных книгах мы не думали, и не только потому, что осуществить это было практически невозможно. Мы были не амбициозны. К тому же, Сергей Довлатов всё равно писал лучше. Писалось-вспоминалось, потому что так хотелось, потому что это приятно было делать.
Но вот на днях мне попались эти истории, написанные лет двадцать назад о событиях, происшедших ещё лет на двадцать раньше в стране под другим названием. И подумала: а как на это взглянет нынешняя молодёжь? Говорят, история повторяется: если в первый раз драматически, вторично – юмористически. А если смешно с самого начала, потом смешнее вдвое. Или никак.
Город, названный здесь Северным, не Вологда. Это подчёркиваю потому, что писать о вологжанах без дистанции у меня тоже не хватило бы храбрости. Хотя – как знать, как знать… Вдруг поживу ещё. И тогда я учту замечания, высказанные новым поколением.
ЧЕТЫРЕ СБОКУ – ВАШИХ НЕТ
У него была редкая для редактора молодёжной газеты фамилия – Лившиц Артур Павлович. В обкоме комсомола его не утверждали в должности года полтора, всё ожидали кого-нибудь с более подходящей «вывеской». Но предыдущих ставленников редакционный коллектив выпихивал так энергично, что к нам идти боялись. Мы даже спорили, сколько времени продержится очередной шеф, а уже выросший из комсомольских штанишек и подыскавший новое место Андрюша Ряхин всё не уходил, саркастически улыбаясь:
- Хочу присутствовать при выносе тела очередного редактора.
Выполни Андрюша своё желание, ждать ему пришлось бы очень долго. Наконец, обкому нагорело за то, что в газете не с кого по-настоящему спросить, и выдвинутого коллективом Артура Павловича утвердили. Лившиц продержался в должности семь лет, длительностью пребывания в ней перекрыв всех своих предшественников в среднем два срока и уволился по собственному желанию в связи с переездом.
Это было тем более удивительно, что административная жилка у Артура Павловича отсутствовала начисто.
Он вырос в семье потомственных артистов драматического театра и был похож на мать: красивый, вальяжный, с большими чёрными глазами-сливами… Играл на гитаре, бархатным голосом пел диссидентские песни и романсы. Лип к симпатичным девушкам. Там, где он появлялся, сразу возникала тусовочка с выпивоном за полночь.
В «Молодой коммунар» Лившица пригласил бывший редактор. В те времена (как, впрочем, всегда) назначенцы, попав в новый коллектив, стремились стянуть к себе друзей-однокашников, заманивая квартирами и привилегиями. Выбить жилплощадь под «очень нужного ответственного работника» обычно удавалось, но после этого нередко из-под благодетеля выбивали кресло. А Артур Павлович в этом смысле был редактору совершенно безопасен. С такой-то фамилией…
Переехав с семьёй в Северный город, Лившиц решил отметить своё появление. Мы начали в ресторане, продолжали у него дома. По радио уже давно отзвучал полуночный Гимн Советского Союза, в соседней комнате спали двое малолетних детей, а мы всё «гудели». Первыми усовестились женщины и выразили сочувствие его жене Лесе, которая молча таскала закуски.
- Ничего, - успокаивал будущий шеф. – Она привыкшая. Знает, что значит быть женой журналиста.
Потом мне приходилось слышать о Лесе, что в совместной жизни с Артуром она была просто обречена на подвижничество.
* * *
Газету Артур делал очень красиво. Он приходил на работу в половине одиннадцатого, рисовал макет часа за полтора, потом заглядывал в отделы и, небрежно бросив корреспондентам:
- Ты сократишь материал на сорок строчек, а ты допишешь восемьдесят, - удалялся на какое-нибудь совещание.
Больше его в тот день в редакции могли не увидеть.
Когда пригласивший его шеф ушёл в партийную газету, а Лившиц остался заместителем, ему пришлось исполнять сразу две обязанности – редактора и ответственного секретаря. Даже при его лёгком отношении к службе это было сложно. Однажды за секретарским столом мы увидели заведующую отделом учащейся молодёжи Веру Сушкину.
Родом Вера была из приволжского городка. У них в семье росло пятеро детей, все – девочки. «Дамский закройщик», - острили в адрес Вериного отца. Какие-то гены внесли в это поколение способности к литературному творчеству – трое из пяти сестёр стали журналистками. Самой способной (а может, удачливой) оказалась младшая Нина, ставшая впоследствии специальным корреспондентом «Комсомольской правды». Возможно, этому способствовала её необычайная чистота и наивность в восприятии действительности, в некотором роде очень ценная для молодёжных массовых изданий в период тоталитаризма. Так, Вера, хихикая, вспоминала, что Нина-школьница на полном серьёзе была до глубины души потрясена, однажды поняв, что Сталин иногда ходит в уборную. В её юной головке не укладывалось, что такое могло быть с небожителем.
А старшая Вера окунулась в прозу жизни довольно скоро. Студенткой вышла замуж, родила сына… И в журналистике на поприще заведующей отделом учащейся молодёжи она была реальной, придирчивой, дотошно-скрупулёзной. Как-то из района пришло письмо – оправдали бандита, а он в тот же день ударил ножом человека. Веру послали в командировку. Она внимательно ознакомилась с делом и предположила судебную ошибку, что и подтвердила районная прокуратура. Это было потрясением! – приговор суда пересмотрели. В редакции Вере выписали 25 рублей премии и пообещали, что так будет с каждым, кто успешно «раскрутит» скандальное дело. Но больше подвиг не удалось повторить никому.
В редакции Вера держалась с достоинством. С гладко убранными волосами, в круглых очках она напоминала учительницу и говорила, что гордится этим. Было ли это правдой? – как знать… Однажды редакционный фотограф снимал нас на документы и Вере тоже принёс её изображение.
- Витенька, - огорчённо протянула Вера, - ну что ж я у тебя такая страшная получилась?
- Какая есть, такая и получилась, - буркнул мастер фотосъёмки.
Как-то в комнату заглянул общий любимец, нештатный автор Веры, остряк и кладец анекдотов Искандер Нурдиев с букетом подснежников. Лицо Веры осветилось улыбкой, но тут Искандер попятился, поспешно спрятал букетик за спиной, пробормотав: «Не Вам, не Вам…» Вера со смехом пересказывала эту историю, отнеся нетактичность поведения внештатника к особенностям национального характера. И вообще Вера при внешней строгости и подтянутости понимала юмор.
Когда её назначили ответственным секретарём, мы обрадовались, потому что перед макетированием она стала считать строчки, и материалы меньше уродовались. Она заставляла нас придумывать не менее шести вариантов заголовков - чаще всего в ход шёл первый. «От сушки до просушки», - острили в её адрес.
А у Веры всё чаще появлялись поводы заходить в кабинет к Артуру Павловичу.
* * *
Мы с Верой были одногодками, немного дружили, и однажды в минуту откровенности она поделилась надуманной, как мне показалось, заботой: она никак не могла понять, любит ли своего супруга Юрочку. Они казались идеальной парой. Всё есть: квартира, завидная зарплата, похожий на маленького Ленина с октябрятской звёздочки пятилетний сын Лёвушка… Сколько хороших женщин вокруг не могут найти приличного мужа! А эта? Видать, с жиру бесится! Заходила в гости соседка, душевно уговаривала:
- Ну что ты, Верчик? Чем твой – плохой муж? Не пьёт, не курит, за девками не бегает…
Вера соседку проводит, сядет на диван и задумается. И правда, всё у неё хорошо. Не пьёт. Не курит. За девками не бегает.
Только они с Юрой были друг другу как-то необязательны. Она – вся в редакционных заботах. Он – в научных изысканиях в институте. Ну и что? Это даже лучше, когда у супругов разные профессии. Оба интеллигентные, выдержанные, любят и правильно воспитывают сына. В семье мир, уют, приём гостей по высшему классу. А вот какой-то изюминки в отношениях нет. Не то – Артур Павлович. При своём не подходящим для должности характере он казался Вере большим ребёнком, поддерживать и воспитывать которого следует не меньше, чем Лёвушку.
Он её тоже кое-чему учил – например, наглости. Когда Веру принимали в партию, на партбюро задали вопрос: когда она, председатель профкома, в последний раз проводила профсоюзное собрание? Вера стушевалась, покраснела. Так в алых пятнах и вернулась в редакцию, делясь переживаниями. Артур Павлович встал, вразвалку прошёлся по комнате.
- Как бы я ответил на этот вопрос? Я бы многозначительно помолчал и уверенно сказал: «В минувшую пятницу».
Очень скоро мы начали понимать, что настоящий редактор – не Артур Лившиц вовсе, а Вера Сушкина. Это она, а не он, является скрытой пружиной, отчего такой разношёрстный и амбициозный коллектив добросовестно тянет лямку и делает вобщем-то неплохую газету. Артур Павлович без неё был бы – ничто. Но выставлять себя вперёд она тоже не хотела. Её устраивала именно женская роль.
Однажды кто-то, ненароком заглянув в редакционный кабинет, увидел Веру Сушкину сидящей у Артура на коленях…
* * *
Она ещё пыталась сохранить мужу верность. Даже второго ребёнка родила – в отцовстве можно было не сомневаться, вылитая копия старшего братца и Юрочки. Но на семейной фотографии, которую Вера однажды принесла в редакцию, в окружении детей вместо родного отца почему-то восседал Лившиц. Кто-то услышал, как Лёвушка называет нашего редактора папой. Артур Павлович всем нравился – и женщинам, и детям.
Скрывать дальше отношения не было смысла. Оформив развод и передав одной из сестёр квартиру, молодожёны двинули на Ставрополье к Нине, где эту историю никто не знал. Двоих сыновей Веры они забрали с собой. Юрочка очень переживал, но потом утешился и завёл новую (говорят, счастливую) семью. Леся вернулась в Киров к родителям. Павел, сын Артура Павловича, к тому времени окончил школу и поступил в военное училище, дочь пожелала остаться с матерью.
Перед отъездом по месту учёбы Павел зашёл к отцу попрощаться. Они расстались на крыльце огромного здания Дома печати, и Артур Павлович долго задумчиво смотрел юноше вслед. Вот тогда-то и прозвучало навсегда прилипшее к нему выражение: «Четыре сбоку – ваших нет».
Когда редакция праздновала круглый юбилей, и в разные концы страны полетели приглашения, послали такое и на Ставрополье. Артур и Вера ответили длинным и тёплым письмом, а приехать отказались:
- Мы стали старыми и некрасивыми, хотим, чтобы вы нас помнили молодыми.
Артур так и остался в душе артистом. Но главной из сыгранных им в жизни ролей осталась роль редактора.
"ТОЛЬКО РАЗ..."
Стать Ван-Гогом Вину было не суждено - он забросил живопись сразу после окончания Рязанского художественного училища. Несколько своих холстов привёз в Северный город, где жила его мать, повесил на стену, на том искусство и кончилось. Считал, что если в этом городе нет своего художественного училища, его талант будет востребован. Увы...
К счастью, способности Вина были многосторонними - он писал стихи, журнальные статьи и его приняли литсотрудником в областную молодёжную газету "Молодой коммунар".
Имя и фамилия у него были другими, даже громкие как для художника, так и для поэта - Виктор Виногорский. Но не смотрелся он для такой роскоши! И вообще в то время было принято сокращать по-американски: Хемингуэй - Хем... А у нас, значит, Вин. Но падкие до прозвищ журналисты скоро стали награждать его иными, обидными кличками: Свин, Винчестер, Небритая Сосулька. И было за что.
Был он маленького роста, худой, сутулый и весь какой-то сморщенный, как пережаренный в постном масле пирожок: вроде как забыли его вовремя вынуть из печки, вот и подгорел. Чёрные всклоченные волосы, чёрные сросшиеся брови, усики - два пучка под носом, блуждающая улыбка. Впалую грудь скрывали неизменный толстый мышиного цвета свитер и пиджак, пропахшие крепким табаком. Вин выглядел гораздо старше своих 30 лет, и когда однажды вся редакция гуляла на свадьбе у заведующего отделом спорта, кто-то из сторонних гостей потихоньку спросил, кивая на Вина:
- А этот старичок с чьей стороны?
Вскоре после переезда Вин не поладил с матерью и демонстративно ушел из дому. Ему стало негде жить. В то время наш редактор как раз разругался с обкомом комсомола, новый еще не пришёл, и в период безвластия Вину позволили временно ночевать в редакции. Там он спал, завернувшись в ковёр, пил чифир, обливая им общественную электроплитку, что-то сочинял и очень много курил. Комната провонялась дымом, казалось, до последней бумажки в архиве, и заходя утром в отдел, учётчица писем Стелла Вильевна первым делом распахивала настежь окно - в любую погоду. Она ненавидела Вина и говорила, что он, наверное, и зародился в такой атмосфере - из ничего. Самостийно. Даже Девы Марии не понадобилось.
Не было бы для Стеллы Вильевны счастья, да несчастье помогло... Однажды Вин то ли не загасил окурок, то ли забыл выключить электроплитку, но ночью ковёр загорелся. Перепуганный виновник вовремя проснулся и сумел потушить пожар. Однако за дыры пришлось отвечать. Ему запретили устраивать в редакции ночлежку, и где он обитал с тех пор, никто не знал достоверно. Однако из редакции не выгнали...
* * *
Тут следует немного отвлечься и рассказать, что представляла собой редакция газеты "Молодой коммунар" в благословенные застойные времена.
Всю историю "молодёжки" можно представить как долгую вялотекущую борьбу с учредителем и хозяином - обкомом комсомола. В стройной системе комсомольско-партийной дисциплины газета представляла собой провал: нечто вроде провинциального рассадника инакомыслия, общественной кухни. Здесь пересказывали не публиковавшиеся городские новости. Сюда несли свежие анекдоты. Забредала писательская интеллигенция, чтобы под звон стаканов помянуть молодость и отдохнуть от семейной жизни. Однажды здесь вымыли голову шампанским писателю-почвеннику Ивану Сермягину.
К праздникам готовили роскошные стенгазеты в несколько ватманских листов, где в вырезанные из "Крокодила" и журналов мод картинки вклеивались рожи сотрудников в невероятных ракурсах, сочинялись стихи либо сентенции типа: "Кривая ихнего алкоголизма". Иметь такую газету на память хотелось каждому, и редакционный фотограф великодушно размножал уменьшенные копии за казённый счет.
Иногда ночные застолья имели продолжение. В истории редакции сохранился утренний визит жены писателя В., когда она грозно впиралась взглядом в недавнего комсомольского работника, а ныне литсотрудника отдела комсомольской жизни Ирку:
- Где мой Генка?!
- А я почём знаю? - боязливо вжималась в стул Ирка.
- Ты что, не помнишь, с кем сегодня спала?
Было, было чем вспомнить те благословенные годы...
Время от времени общество раздувало слухами о диссидентах, о Сахарове, о том, что кого-то где-то посадили... Коллеги чесали затылки и подозревали друг друга в стукачестве. Стучал ли кто на самом деле, до сих пор не знаю. Но никого из нас не посадили, даже для "показаний" не вызывали. Может, потому что гебисты - люди умные - понимали: мелочь мы кильковая, с такими возиться - ни толку, ни славы.
Но обком комсомола - не госбезопасность. Мы всё-таки были их подразделением, и когда редакция внизу "гудела", наверху вздрагивали. Обком терпел долго... только клокотал, как вулканическое жерло, в котором что-то бурлит и варится. А когда "взрывался гейзером" - меняли редактора.
Новый назначенец с комсомольским значком на лацкане пиджака обычно был приятной внешности, подтянут, с русской фамилией. Иногда его даже присылали из столицы - для продвижения по службе было желательно пройти низовую школу управления. Начинал он, как правило, с укрепления дисциплины и обязывал сотрудников являться на редакционные летучки. Редактор поумнее назначал на девять тридцать, поглупее - на девять. Однако к началу рабочего дня всё равно никто не приходил, и редактору волей-неволей приходилось умнеть.
Далее начинался продолжительный период борьбы нового со старым, целеустремлённого начала - с богемой. Богему, как известно, диктаторы не могли сломить даже в самые жестокие исторические времена. Куда уж неоперившемуся назначенцу! Самое интересное, что здесь с посланцем власти никакой организованной борьбой и не пахло. Каждый отдел вёл борьбу с другим отделом, а внутри отдела тоже шла своя внутривидовая борьба, где вид точнее было бы назвать индивидом, или творческой личностью. А каждая творческая личность признавала только себя. Если бы вы были молодым поэтом и пришли в редакцию за консультацией, в первом же кабинете вам рассказали бы, что здесь в стихах никто не понимает (перечислялись коллеги, скромно умалчивалось только одно имя - своё собственное). Итак, молодой поэт теперь точно знал, на кого ориентироваться. Впрочем, в соседнем кабинете с ним побеседовали бы точно так же.
Враг был невидим и потому оставался не сломленным, начальник слабел в изнурительной борьбе, умнел, сдавался и теперь мечтал только об одном - поскорее ринуться в настоящий, верхний эшелон власти, где, по крайней мере, есть партийная дисциплина.
Вот в такой переломный момент и попал в редакцию наш Вин. Новый редактор, не умея ориентироваться в "броуновом" движении умов и вкусов, боялся трогать чудом уравновешенный коллектив. В то же время "молодёжке" требовалось разбавлять официоз "цветочками", а Вин, при всех своих недостатках, умел красиво писать, в этом сказывалась его художественная натура. Собирать серьёзный материал Вин ленился, но единственный факт мог расцветить до размеров приличного очерка.
К затейливым опусам в редакции относились по-разному. Насмешливый и въедливый заведующий идеологическим отделом Женя Масснер говорил, что "Вин уцепится за какое-то место и ковыряет-ковыряет его, раздуваясь, как клещ, а сожми пальцами - ничего и не останется".
Но были и другие мнения. Однажды Вина послали в командировку на село написать о трактористе, который в честь какого-то юбилея пахал до рассвета. По прибытии на место журналист и герой сразу напились за счёт принимающей стороны... Потом уже никто ничего не помнил. Тем не менее, очерк "Жаворонок над степью" появился в "Молодом коммунаре" в положенный срок. В нём рассказывалось о героическом характере, о том, как комсомолец всю ночь не мог оставить трудовой пост и запел, встречая рассвет. Очерк похвалили в обкоме комсомола. Журналист и герой потом встретились на областном слёте, тракторист сказал:
- Вообще-то я тогда не пел, а матерился. Но ты все это очень здорово написал, мне понравилось.
Вину ни при каких обстоятельствах нельзя было давать денег - долг он не возвращал. «Попадались на удочку» нештатные авторы, новые сотрудники... Но помногу Вин не брал: все-таки в нём иногда пробуждалась совесть.
На горизонте вот такого человека и появилась Дина Каргополова.
* * *
Дина составляла методички для сельских праздников в Доме народного творчества, а в редакцию принесла статью на криминальную тему. Статья была длинной и основательной, как методичка, там всё было очень доказательно и грамотно. Материал почистили, пригляделись к автору... и Дину зачислили в штат.
Была она широка в кости, круглолица, топала сапогами, говорила басом и много курила. Ей бы подошли кожаная куртка, кобура с наганом и обращение "Товарищ Дина". Но не те уже были времена... В Доме народного творчества Дина пристрастилась к рукоделию и кулинарии, а на её свитера и сумки крупной вязки в народном стиле заглядывалась вся редакция. У нас её прозвали Каргой.
Скоро Дина нашла любимую тему - выпускать страничку для сельской молодежи "Светёлка". Дело нужное, а до этого никто раньше не додумался. Рейтинг Карги сразу вырос.
- Бодяжечку столкнула, - с удовольствием басила она, бывало, откидываясь в кресле и закуривая (имелось в виду задание редактора на дежурную тему). - Теперь можно удалиться в "Светёлку".
И всё бы было хорошо, но все её материалы, даже в "Светёлке", были правильные и какие-то прямоугольные, как сама Дина. И злые языки посмеиваясь, приговаривали:
- Дине не хватает фантазии, а у Вина её в избытке. Как природа ошибается! Вот сложить бы их вместе и поделить пополам, цены бы обоим не было.
Шутили-шутили...
* * *
Однажды я задержалась в редакции дольше обычного. Перед уходом заглянула в отдел комсомольской работы... Сидит наша Карга в кресле, дымы пускает, а перед ней на столе примостился Вин, тоже курит и философствует. Оба они в дымах, прямо как в облаках, к небесам поднимаются. И вот что удивительно: у нас ведь Вина в редакции и всерьёз-то никто не принимал, даже до конца не выслушивал, а Дине, похоже, интересно. Она даже рот от удовольствия приоткрыла и чуть вперёд подалась.
Дальше - больше. Вин пришел на работу в новом шикарном свитере. Можно было не спрашивать, откуда у него - в редакции только один человек так умел.
Потом он уволился от нас, но приходил почти каждый день к концу рабочего дня, чтобы проводить Каргу до общежития и донести её красивые сумочки. Идут вместе - он возле неё вроде запятой у дорожного столбика, но наплевать им обоим, кто что про них судачит...
И вот настал день, когда Карга прошла по всем отделам и объявила, что нет больше никакого Вина-Винчестера, а есть нештатный корреспондент областного радио Виктор Виногорский. В руках держала список сотрудников и опрашивала, кому сколько Виктор должен. Долги Дина погашала лично и сразу. Так как документов не заводилось, можно было назвать любую сумму, но мы, поражённые таким оборотом дела, даже своё законное замалчивали.
... Свадьба состоялась в январе в областном Доме журналистов - в первый и в последний раз я была на таком пышном торжестве! Похорошевшая невеста под фатой выглядела настоящей русской красавицей, а подтянутый, гладко выбритый Витя, наверное, впервые в жизни надел чёрный шерстяной костюм. Было много гостей, родственники и друзья с обеих сторон, столы ломились от шаманского и дефицитных в те времена апельсинов. Кому было уже невмочь пить и есть, выходили курить под звёзды, а из освещённых окон доносились нестройные голоса:
Только раз бывает в жизни встреча,
Только раз судьбою рвётся нить.
Только раз в холодный зимний вечер
Мне так хочется любить...
Вскоре молодым дали отдельную квартиру, а через год Дина Виногорская родила чёрную, как жучок, дочку.
Пакеты с подарками от всего коллектива отвезла Стелла Вильевна. Потом рассказывала:
- Лежит наша Дина на подушках просветлённая, но и озадаченная: "Девочка-то страшненькая, вся в отца..." - А я ей: "Подрастёт - похорошеет, радоваться будешь".
* * *
Я посетила тот город через много лет. По каким-то делам зашла в местную администрацию и вдруг в одном из кабинетов увидела... Дину. Сколько лет, сколько зим! - мы забросали друг друга вопросами, но я сразу поняла, о чём спрашивать не следует. На дверной табличке значилось: "Заведующая отделом Д.Г. Каргополова".
Друзья рассказали, что при семейном разделе Вин не стал требовать своей доли жилплощади, помирился с матерью. Но больше не женился.
А дочка у Дины чудо как хороша. Живая, черноглазая, характером - в маму. Учится в детской художественной школе.
СШИБКА
- Ну ты и сучка, - говорил Лёха, прищуриваясь на Нинку.
Той одного животного для обозначения мужа казалось мало - она называла его скотобазой.
Ссорились они сочно, по-итальянски, с выходами на публику. Мирились под одеялом, потом всё начиналось заново. Лёха грозил топором, Нинка бежала с заявлением о «взбесившемся уголовнике» в милицию. Весть о том, какой Лёха подонок, Нинка несла по всей богеме Северного города. Лёха не оставался в долгу.
- Нет, ты только посмотри, Серж, на этих двух сучек, - говорил он приятелю, проходя мимо летнего кафе, где его супруга с подругой за столиком тянули из соломинки дешёвый коктейль и курили сигареты. - Эти сучки воображают, что они - Ахматова и Цветаева.
Обе подруги были поэтессами.
* * *
Я познакомилась с Лёхой в компании художников и литераторов, собиравшихся в крохотной комнатке «под стадионом». Она так называлась потому, что покосившийся деревянный дом еще не снесли, а стадион уже выстроили, и трибуны закрыли полнеба в маленьком окне, которому и так не хватало солнца. Хозяйка дома Луиза, некрасивая умная женщина после смерти мужа (он сделал ей «подарок» - повесился на Восьмое марта) открывала дверь для всех желающих и, уложив дочку на раскладушку, приглашала гостей в смежную комнату, где всегда хватало вина и тем для разговоров. Мы пришли туда с Нинкой. Когда моя спутница уснула в объятиях отключившегося ранее художника, я оглядела оставшихся и поняла, что из всей компании способны как-то оценивать ситуацию и передвигаться «на своих двоих» только двое. Мы с Лёхой переглянулись и вышли вместе. Оказалось, нам по пути.
Он был безукоризненно вежлив, рассудителен, немногословен.
- Вот чему учит армия, - с уважением думала я, глядя на его бритую голову. Через полгода узнала: Лёха вернулся из заключения.
* * *
Рассказала об этом всё та же Нинка:
- Замуж вышла, за Лёшку, да ты его знаешь. Помнишь, вы тогда ещё ушли вместе? Всё, с мерзавцами завязала... - она зло погасила сигарету. - Курить тоже бросаю. Ребёнка жду.
Потом мы с ней опять не виделись очень долго и сдружились, когда она уже пеленала новорожденную Соньку в своей квартире, ставшей достопримечательностью Северного города как образец непригодности жилого сектора.
Уж на что плохо жила Луиза, а Нинка ещё хуже. Дом был на две трети расселён, на первом этаже молодые супруги с ребёнком оставались одни. Весной под половицами хлюпало. Часть стенки в соседнюю не отапливаемую квартиру была разломана, и Нинка завешивала проём байковыми одеялами. Зимой окошки задраивало льдом до полутьмы, свет даже днём не выключался. В этой комнате, за полосканием пелёнок, Нинка поведала мне историю мужа.
До тюрьмы его довела мать. Семья жила очень бедно, и когда шустрый подросток стал приносить в дом невесть откуда взявшиеся вещи и деньги, мать ни о чём не спрашивала - пускала в дело. На суде Лёхе дали семь лет. Он считал, что посадили правильно, но никогда не упрекал мать. Ещё в тюрьме дал себе зарок больше не воровать и выполнил его. Но там он научился и другому. Когда мать в страшных муках умирала от рака, Лёха брал из её медикаментов наркотики, впрочем, не считая это воровством...
На воле хотел жить по-новому, поначалу очень старался. Он и к Нинке-то потянулся как к чему-то светлому - молодую поэтессу уже печатали в газетах, такое знакомство льстило. И Нинка обратилась к Лёхе, потому что он был не похож на окружавших. Казался лучше: много пережил, страдал. Потом завертелось непредсказуемо. Вдруг - беременность, осознание женщины, что «пора завязывать» с непутёвостью. Она не сразу заметила, что избранник неинтересен ей как личность: узкий, прямолинейный догматик. Усвоив казавшейся бесспорной истину, Алексей мог биться за неё до конца. В другой обстановке он мог бы, наверное, стать Героем Советского Союза. Но научившись в тюрьме стойкости и целеустремлённости, Алёша не развил в себе тонкости, не улавливал разнообразия и богатства жизни, а где в споре не хватало аргументов, брал наглостью.
Ещё хуже было то, что тюрьма его не научила заботиться ни о ком, кроме себя самого. Там торжествовал принцип: «Греби, пока не досталось другому». Может быть, излечить искалеченную душу была способна большая любовь. А Нинке не хватало терпения. И она накидывалась с упрёками на мужа, истратившего на пьянку получку, выпившего с трудом добытое ею для дочки молоко...
Лёха усаживался на единственный стул, стоявший посреди комнаты, по-наполеоновски складывал руки, покачивал ногой и насмешливо смотрел на бушующую супругу, а когда внутреннее кипение достигало апогея, смачно плевал на пол. Это была его самозащита.
* * *
Теперь Нинка всё чаще вспоминала свою первую любовь - Эдика Гасперовича:
- Ты не стоишь его мизинца! - кричала она мужу.
По прошествии времени эта краткая девичья связь с женатым человеком казалась почти идеальной, хотя я не помню ни одного Нинкиного стихотворения, посвящённого Эдику. Лёха накалялся, его бычья шея краснела... Ну а если бы жена не кричала, если бы не было никакого Эдика, могли у них с Лёхой сложиться отношения иначе? Полагаю, нет. Изначально между ними не было желания понять друг друга. Они были как неуправляемые поезда, несущиеся на скоростях друг другу навстречу, каждый со своей ношей, и сшибка на одной колее становилась неизбежной.
Однажды Нинка с широко раскрытыми глазами призналась мне, что встретила Эдика и впервые за время супружества изменила Лёхе - в отместку за то, что он, по слухам, изменяет ей. Она предложила мне пойти вместе к сопернице и побить ей стёкла. Сомневаюсь, чтобы для подозрений было основание: скорее, над Нинкой посмеялись. Но камень уже покатился с кручи, обвалом увлекая за собой другие. Вскоре случайные связи обоих стали обычным делом.
Каким же хрупким был этот союз, если взаимное уважение рухнуло от сплетни! И каким прочным, чтобы, не смотря ни на что, он не распадался! Они ругались, набрасывались друг на друга, мстили, но не расставались.
* * *
Когда через много лет после Нинкиной смерти о ней стали писать как о незаслуженно забытой, очень искренней поэтессе, никому даже в голову не приходило признать, что свои лучшие стихи она написала благодаря Алексею или вопреки ему, но неизменно - в союзе. О нём если и вспоминали, то отстранённо-никчемно: «Её муж...» Что-то вроде неодушевлённой приставки. А ведь за ним тоже стоял целый мир. Какой творческой личностью стала бы Нинка без Лёхи? Ну, обычная женская тема: природа, нежность, одиночество, непонятость... Постоянно растаптываемая, распятая бытом и ребёнком, она создавала пронзительные строки:
А я лежу внизу, безвольная,
И мир колышется во мгле.
Твоими добрыми ладонями
Причетвертована к земле...
Она была вынуждена бороться. Интуитивно чувствовала, что воспаряет после унижения. Может, в этом было что-то от мазохизма, как у Рудольфа Нуриева, когда великий танцовщик между двумя актами балета мог внезапно исчезнуть, и встревоженные друзья находили его на другом конце театральной площади в общественном туалете, в общении со случайным парижским геем. Он унижался - и после этого танцевал как Бог.
А Лёха - почему он, не смотря ни на что, не покидал её? Вряд ли его, бомжа по натуре, удерживала жалкая жилплощадь. Нашлась бы ему и другая спутница жизни. Думаю, он по-своему Нинку любил.
* * *
Умерли они почти одинаково, с разницей в десять лет. Лёха с похмелья выпил ацетон. Это не было самоубийством, просто ничего другого не оказалось под рукой. Посмотрел на этикетку: «Сойдёт, пил и раньше...» Но разрушенный организм сдал. Упал со словами:
- Доигрался...
Нинка вырастила и определила в ПТУ дочь. Выпустила сборник стихов. После сноса дома получила благоустроенное жильё, но не прожила в нём и двух месяцев. Бывшая в отлучке дочь обнаружила труп матери, пролежавший в пустой квартире два дня. По версии, смерть последовала от сердечного приступа. Но Нинка никогда прежде не жаловалась на сердце.
БУХТА «БАРАХТА»
Когда Витя Серёжечкин ссорился с женой, он переходил на Вы:
- Я с Вами развожусь. Пишите заявление в двух экземплярах.
- Опять напился, недоносок несчастный! - гремела кастрюлями на кухне Наташка. - И зачем я за тебя вышла замуж?
В этом диалоге были блеф и правда. Правда состояла в том, что Витя действительно родился семимесячным. Но нисколько не комплексовал по этому поводу, а, напротив, на материнские особенности списывал все свои недостатки, в том числе маленький рост:
- Как у Пушкина.
А блефовал Серёжечкин потому, что никогда никакими заявлениями не занимался, и вообще к чиновничьему миру имел не большее отношение, чем киевский дядька к бузине. Витёк был спивающимся поэтом.
Наконец, клокотание в точке кипения взорвало паром. Этот эпизод лучше всего передать словами самого Серёжечкина, исповедовавшегося другу по пивной кружке:
- Наташка уехала, Таньку на каникулы в деревню к бабке отослали, а ко мне как раз Ксюша пришла, ну ты её знаешь - из отдела стандартизации. Не мог же я с Ксюшей... так. Пока она в спальне устраивалась, пошёл в ванную помыться. А ты нашу «хрущобу» знаешь: входная дверь - как раз встык с ванной. Выхожу я, значит, из ванной в чём мать родила, а навстречу - Наташка. Она дверь своим ключом открыла...
После этого они действительно развелись. Но последствия оказались неожиданными. «Любовная лодка разбилась о быт», - писал Маяковский. Здесь всё оказалось наоборот. Любви давно уже не было, но быт удерживал - они не могли разменять квартиру.
Послушаем ещё Серёжечкина:
- Что делать, живём в соседних комнатах каждый сам по себе, не общаемся. Я приду пьяный - она молчит, какое у неё право меня ругать, ведь я ей никто. Она одна сидит-сидит... заскучает - несёт мне тарелку супа. Я ем суп, смотрю на неё и чувствую: она мне нравится...
* * *
Бывший сибиряк Серёжечкин после службы на флоте появился в Северном городе неожиданно, и о нём сразу пошли легенды. Несмотря на малый рост, Витёк был кряжист, широк в плечах, носил тельняшку. Его лицо казалось высеченным из овеянной морскими ветрами скалы. Массивная нижняя челюсть уравновешивалась острым взглядом голубых глаз из-под нависших бровей. В пропитанной духовной импотентностью интеллигентской среде Витёк казался воплощением мужественности, что-то вроде советского поэтического Джека Лондона. Знакомством с ним хвастались. Правда, когда матёрый писатель Владимир Бурылов привел Витька к себе на ужин, писательская жена Надя, выйдя из соседней комнаты с блюдом горячего, с перепугу попятилась назад и чуть не уронила содержимое тарелки себе на платье. Но это так, мелочи. Витёк пользовался у женщин успехом.
Это было время глубокого застоя. Общество ещё переполняла накопившаяся энергия хрущёвской «оттепели», а выплескивать её было некуда. Целина была в прошлом, даже сибирские стройки уже не котировалась. Осмыслять современность было опасно. Все бросились в прошлое - к Пушкину. В стихотворных строках замелькали «голубые гусары», друзья и собутыльники называли друг друга: Мишель, Николя, Аннет, Натали... Публицисты на всесоюзном уровне спорили, подали бы сегодня декабристы руку своим палачам. Кого-то оскорбляла сама тема дискуссии... Бросьте, ребята, лет через 20 окажется, что палачам не только следовало подать руку, но и сами декабристы, ополчаясь на самодержавие, того... плохо подумали. Но Пушкин, как известно, декабристам сочувствовал. Витёк опубликовал стихотворение про горящую свечу на столике опального поэта, которая летит к нам через века. Стихотворение попало «в жилу», о Серёжечкине заговорили. Привлекательным казалось и то, что мужественный моряк был одним из последних романтиков уходящей эпохи. Он писал о морских ветрах, о том, как хорошо было бы с бухты-барахты уехать в дальние края за счастьем в бухту «Барахту». А на картинке рядом с этим стихотворением были изображены солнце, море и стройные тела юношей, ныряющих со скал навстречу выпрыгивающим из воды дельфинам.
Вскоре Витёк был признан вторым по значению классиком Северного города, потому что место первого уже было прочно занято молодым и очень талантливым Леонидом Обериным, с этим лучше было не спорить. «Полусон-полупризрак», поэзия Оберина была подобна полёту ночной бабочки, пугала откровением, невиданным после «барабанного боя» стихотворцев сталинской эпохи. Оберину даже завидовать было бессмысленно, но ему подражали. А у Серёжечкина оказалось своё лицо. И второе место его вполне устроило, тем более что вскоре он смог взять реванш в другом.
Одно из лучших стихотворений о любви Лёни Оберина имело посвящение - В.Н. Его заучивали наизусть, читали на школьных вечерах. Таинственные буквы никто не расшифровывал, а если бы и вздумал заняться этим неблагодарным делом, не получил бы одобрения поклонников поэта. Вряд ли они захотели бы узнать полувоздушное создание в замотанной жизнью, вечно ссорящейся с мужем женщине. Ведь В.Н. означало: Наташе Васениной.
Когда-то Лёня любил юную Наташу, самую красивую девушку из начинающих поэтесс. Она писала об осенних листьях, плавающих в лесу подобно рыбам. О пропадающем в чёрной дыре одиночества чувстве. Она, конечно, немножко подражала Оберину... Это прощалось. Но каким-то шестым чувством Наташа догадалась, что счастья ей с Лёней не будет - такие, как Оберин, не женятся, а если и женятся, то потом каются. И ушла туда, где, казалось, больше жизни - к Витьку. Оберин, кстати, действительно так и не женился. Он заканчивал жизнь в одиночестве за деревянным столом, не покупая телевизора и не читая газет, наедине со своими стихами, которые с годами становились всё более осенними и шелестящими.
А у Серёжечкина после двух выпущенных в свет поэтических сборников наступил творческий кризис.
Когда-то Витёк покорил общество тем, что был последним романтиком. Но всё время отставал он и в дальнейшем. Например, известный знаток животных Василий Песков стал писать о том, что необходимо охранять волков. Серёжечкин тоже написал о волках, ассоциируя себя с серым хищником, которого следует беречь. Но надо же было так случиться - именно в это время из каждой подворотни захрипело сразу же ставшее знаменитым: «Идёт охота на волков, идёт охота...» - и Серёжечкин уже никому не мог доказать, что он был первым или, во всяком случае, вышел на тему самостоятельно. Главное, наверное, состояло в том, что за именитым москвичом действительно охотились, это звучало смело и клокотало жизнью. А у Витька нечто среднее между экологией и потугами на мысль утонуло в мелких дрязгах, а вскоре вообще стало восприниматься подражательно. Серёжечкин был бы счастлив, если бы «органы» его привлекли, арестовали. Но эти лавры достанутся не ему, и в прорабы перестройки выйдут другие, а о провинциальных страдальцах даже не вспомнят в эпоху великого перелома.
Заработка не было. Печатали его всё реже – в газетах или коллективных сборниках. Переходить на простую работу Серёжечкину казалось оскорблением, ведь он считал себя мэтром («метром» - окрестил его мой муж). Его обходили молодые соперники, которые брали не столько талантом, сколько пробивными способностями и умением найти контакт со столичными знаменитостями. Наташа устроилась заведующей складом и приносила в семью небольшой, но верный заработок. Завидуя разряженным подружкам, дулась в своем углу Танька. Удачей считалось, когда Витьку давали в Союзе писателей заказы - за 25 рублей выдавать «отставные» молодым претендентам на поэтический престол. Впрочем, Иудой Сережечкин себя не считал, рецензируемые стихи и в самом деле были графоманскими.
Бухта «Барахта» оказалась совсем не солнечной, а узкой и мелкой, и ноги увязали в тине. Найти выход из неё этому поколению было не суждено... Впрочем, возможно, и следующему тоже. Ведь это нам только кажется, что жизнь у детей станет лучше. Каждый находит или строит свою бухту «Барахту», и барахтается в ней, чаще всего не замечая, что океанские волны перекатываются где-то вдали.
* * *
Когда в Союзе писателей, наконец, подошла очередь Серёжечкина получать квартиру, они с Наташей путем сложных обменов приобрели новую совместную жилплощадь, на которой продолжали изменять друг другу, ругаться и стареть. Танька первой почуяла дыхание надвигающейся эпохи. Не окончив среднюю школу, она плюнула на все наставления предков и поступила в профтехучилище мясокомбината.
ЖУЛЬЕН-АКМ
Жульен мог позвонить нам по междугородному телефону в любое время дня или ночи и говорить подолгу - минут сорок или даже час. Я внутренне содрогалась: «Сколько же это стоит?» - и тут же себя успокаивала: «Не за наш счёт. Ну скучно человеку, хочется поговорить. А деньги, в конце концов, это их с женой проблемы». Но на этот раз звонок был особенным.
- Встречай меня, - кричал Жульен в трубку мужу, - на железнодорожном вокзале в четыре утра и закажи номер в гостинице. Я уже укладываю вещи. Вот бритвенный прибор положил в дипломат и упаковал АКМ...
- Ты в самом деле будешь заказывать номер? - спросила я, когда муж положил трубку. - В гостинице платить аванс нам, а вдруг он не приедет? И он что, собирается к нам с автоматом Калашникова и так запросто сообщает об этом по междугородке? У него может быть оружие?
- А чёрт его знает, при его-то инициативности... Может быть, он теперь какой-нибудь предприниматель и имеет право.
- А он, случаем, не пьян?
- По голосу незаметно, но это же Жульен. Когда он надирается, у него и по внешнему виду не всегда определишь.
Мужу виднее - он с ним дружил, а дома у нас не бывал. Ему со мной было неинтересно. А ненужные связи он не поддерживал.
* * *
В действительности нашего знакомого звали Альбертом, Аликом. На французский манер и в честь знаменитого Алена Делона друзья стали называть его Аленом, ну а в нашей семье он трансформировался в Жульена. Заглаза, конечно, зачем обижать хорошего человека?
У него и во внешности было что-то от заграничного актера: высокий, стройный, чернявый, быстрый острый взгляд. Он странно улыбался - чуть-чуть правым краешком рта. Возможно, этот недостаток появился из-за шрамика на левой щеке, но в не лишённой обаяния почти неуловимой улыбке чувствовался подвох. И вообще весь Жульен состоял, казалось, из подвохов.
Мужа познакомил с Жульеном его приятель Букс на какой-то пьяной сходке. Букса тот отшил сразу, а вот на моём супруге почему-то «задержался». Это было странно: ведь он, как и я, не мог иметь деловых связей и вообще быть чем-то полезным. Хотя как знать... Однажды я спросила об этом, и муж предположил:
- Ему интересны мои суждения о людях.
Ну прямо как президент В.В. Путин - говорят, во времена службы в госбезопасности он любил называть себя «специалистом по людям».
А я дружбы мужа с Жульеном побаивалась: мне всё время казалось, что тот затащит в нехорошую историю или надует. Но он не надувал - по крайней мере, моего супруга. Отбирал, фильтровал нужных людей и вот этих, отобранных, уже не подводил. Они могли иметь с Жульеном надёжные партнерские отношения, что, впрочем, не исключало повторной фильтрации.
* * *
Жульен был моложе мужа лет на 15. Он родился в семье железнодорожников. Воспитывала его улица - точнее, он воспитал себя сам. Били ли его в детстве, осталось неизвестным, но сам он не бил никогда. Он брал другим - природной сметливостью и инициативой. На каждый жизненный случай у него, как в шахматах, был основной вариант и несколько запасных.
Когда Жульен появился в поле нашего зрения, он трудился в орготделе сельского райкома комсомола. Это неважно, что курировался сельский район, а кадры подбирались в благоустроенных городских квартирах - добровольцев вкусить прелести провинциальной жизни ещё надо поискать. К тому же, на сельском уровне были пониженные требования к образовательному цензу, а Жульен не имел законченного высшего. В своем заочном юридическом он, по-моему, учился всю жизнь. И дело не в том, что не мог одолеть науку. Он и одолевать её не стал бы, он диплом себе устроил бы - но, надо думать, и без него имел всё, что хотел.
А имел немало. Его связи были весьма обширными - от прокуратуры до руководства железной дороги, от секретных научно-исследовательских институтов до ЖЭКов... И не только в родном городе. В разговорах мелькали адреса московские, прибалтийские...
Казалось, он ничего не делал сам. Дома не способен был забить толково гвоздь. Но смекал, кому, как и в какой момент угодить, чтобы завертелась машина «ты - мне, я - тебе».
Говорят, коррупция в любом обществе была, есть и будет всегда, но в Советском Союзе коррупционеры здорово умели прятаться, не хотели в лагеря и под расстрел. Жульен прозрел её раньше других. Он казался каким-то чёртиком, проникшим в сложный механизм вседозволенности и умело нажимающим на кнопки. Используя многочисленные связи, устраивал дела и судьбы по законам собственной игры. Он и юридические законы изучал, наверное, для того, чтобы их обходить. Он был авантюрист, теневик по призванию.
Мог «отмазать» от армии, за это кому-то организовать путёвку в «Артек», за «Артек» устроить на работу... При этом ничего не брал себе, ему был интересен сам процесс. Его никогда не смогли бы поймать на взятках. У него не водилось собственных денег, а на семью в основном зарабатывала жена Галина, прекрасный мастер по изготовлению меховых шапок. Но поставки шкурок для заказов обеспечивал Жульен.
Удивительным образом в Жульене сочетались черты будущего человека капиталистического общества и бескорыстие воспитанника социализма. Ему были скучны идеологические дебри, участие в комсомольских пьянках и выезды на природу с девочками... То есть, по долгу службы он во всем этом участвовал, но на каком-то этапе мог отойти в сторону, и это принималось как должное. Может показаться странным, но он не изменял жене.
* * *
Кипучая натура требовала адреналина, и по обычаю тех лет это уходило в пьянку.
- Так... - говорил он, бывало, мужу, сидя в своем орготделе, когда обоим уже «не терпелось». - Сейчас вызываю Кешку с машиной.
Набирал номер телефона, и первый секретарь райкома, квадратный добродушный Иннокентий вскоре гудел под окнами за рулем казённой «Волги» с сумками, закантаренными «горючим» и закуской.
Он был весь из противоречий. Мог разойтись в буйстве. Однажды муж в компании, возглавляемой Жульеном, ехал в тамбуре электрички. Они настолько досадили пассажирам, что те на станции вызвали милицейский патруль.
- Вы не смеете меня трогать! - закричал Жульен. - Я полковник госбезопасности.
- Вот этого, который кричит, выкиньте, - спокойно распорядился начальник патруля. - А вы, товарищ полковник, пройдите в вагон, - неожиданно обратился он к мужу, не имевшему никакого отношения ни к воинской службе, ни к госбезопасности.
* * *
Однажды мужики решили строить водокачку по заказу колхоза в 200 километрах от областного центра. Сулили приличные барыши, и муж загорелся: наша семья сидела на финансовой мели. Я ни на минуту не сомневалась, что никаких денег не будет, а если и заработают, то просадят, до ещё по пьянке свалятся в придорожную канаву.
Но дело закрутилось. Жульен был на подъёме, не отходил от телефона, обеспечивая поставку техники и стройматериалов. И вот бригада в полном составе выехала в район. Однако на месте оказалось, что заказчики не выполнили какого-то условия и вынуждены платить неустойку. Получив наличные, лихие строители тут же вернулись в областной центр их пропивать. Бригада уже развалилась, а по длинной дороге в колхоз всё ещё пылил бульдозер на несуществующую стройку...
Жульена всё время подводили напарники. Ещё не созрели структуры, на которые он мог бы опереться. Замотанное болтовнёй окружение было не готово для реальных дел. А дела хотелось крупного, масштабного... Однажды муж был свидетелем, как приехавшие из Северной Осетии мужчины вели с Жульеном сложные переговоры о поставке вагонов (предполагались его железнодорожные связи). Похоже, его показывали «авторитету». Кавказцам было лет по сорок. Чувствовалось, что дело опасное, и они осторожничали. Поговорили и тихо отступили в ту же тень, откуда пришли. Не поверили в Жульена - молод, неопытен. Так оно и получалось: пока кипела энергия, его не принимали всерьёз по молодости, а когда вошёл в возраст и созрело общество, не стало энергии.
По-своему это была трагическая фигура. Может, в нём умер будущий Березовский. Может быть, он был призван вывести к экономическому процветанию крупное предприятие... Но в сорок с небольшим Жульен схлопотал инфаркт, бросил пить и остепенился возле дочки и жены, которая его не оставила, терпеливо перенося причуды мужа и радуясь его живости и обаянию в трезвой компании.
* * *
Разумеется, мы не стали заказывать гостиницу, а Жульен не приехал. Но вот что странно. С тех пор, как наша семья без малого 20 лет назад покинула тот город, мы растеряли почти всех друзей, а Жульен остался. Он и теперь иногда пишет или позванивает нам. Письма его всегда краткие, в них главное - об общих знакомых: родился, женился, умер. Иногда это вырезки из местных газет о событиях забавных и любопытных.
Отстранившись от бурной общественно-экономической деятельности, Жульен стал следить за литературным процессом в своём крае - возможно, потому, что считал: такая информация моему мужу интересна. У них никогда прежде не было духовной близости. А вот теперь, возможно, и появилась бы. Но мы разделены тысячами километров, болезнями, экономическими сложностями общения, ослабить которые Жульен уже не в силах.
КУРИЦЫ ПЕРЕСТРОЙКИ
Мы с Володей идем по центральной аллее городского кладбища - навестить могилы моих и его родителей. Через плечо у Володи деревянная лопата расчищать снег, потому что в боковом проходе будет по колено. Я знаю, что Володя заботится не только о вечной памяти предков, но и о своей собственной: рядом с могилой матери уже вкопана полузаросшая травой чаша еще для одного (будущего) погребения. А сейчас Володе очень хочется прочитать мне эпитафию, которую он решил высечь на своём надгробии.
- Хорошие стихи, - говорю я. - Но длинно. Много места надо, и дорого возьмут.
- Тогда оставить только три последние строчки.
(Смысл их таков: «Остановись, прохожий, и подумай: сегодня - я, а завтра – ты»).
Я грустно понимаю, что со времени нашей последней встречи Володя очень постарел, и идти ему трудно. Он сильнее обычного припадает на укороченную ногу, часто останавливается, распрямляет плохо гнущуюся спину, но улыбается. Передать лопату мне не прошу - обидится. Вижу, как хочется ему выглядеть передо мной полным сил и энергии...
Володя - инвалид детства. Голодные военные годы обернулись для него костным туберкулёзом и пожизненной хромотой. В детских пансионатах и санаториях, где Володю лечили годами, он пристрастился к чтению и проявил незаурядные способности к точным наукам. Закончил физический факультет и вполне мог претендовать на научную карьеру, но... вовремя сообразил, что наука денег не даст, а у Володи были ещё и коммерческие способности. Этот дар задолго до перестройки выражался в умении отыскивать оплачиваемую работу, хотя серьёзных капиталов он так и не нажил.
Хромоту он старался игнорировать. Сколько я его знаю, никогда в присутствии Володи не произносилось слово инвалид, хотя ботинки ему помогали надевать жены.
Их у Володи было три. На медсестре пансионата Кире он женился в 19 лет, когда думал, что из-за физической неполноценности вряд ли женщины захотят иметь с ним дело. А Кира, вроде, ничего... Ухаживает и даже как будто любит. Предложение было встречено благосклонно.
Однако союз оказался непрочным. Кира своего нигде не упускала - ни по части замужества в обездоленной мужским полом послевоенной стране, ни в общественной жизни... Уважала сугубо материальные ценности и рано осознала, что добиться чего-то в жизни можно только путем членства в КПСС. Последнее не помешало ей пристраститься к спиртному, благо при её службе недостатка в этом можно было не испытывать. Меня это поражало, и поначалу я даже не верила. Как это - член партии и пьёт? Может, Володя привирает? Почему же не сдать её на лечение?
- В том-то и дело, - разъяснял он, - что партийная ячейка её покрывает, они ни за что не хотят признать, что в их рядах такое творится...
А Володя был интеллигентом, поклонником искусства, человеком крайне мягким, добрым и в какой-то степени отчаянным. Свою доброту он распространял на окружающих. Думал: раз он такой, то все остальные тоже, и часто не ошибался. Помню потрясающий случай, когда мы втроем (Володя и две подруги, я и его будущая вторая жена Тоня) поехали на лыжах в загородный дом в гости к охотнику за зайцами. Надо было ехать на электричке, а потом идти через лес и замерзшую речку на полуостров. Заплутали в лесу, а когда вышли на лёд, долго не могли сориентироваться. Тут оказалось, что Володя здесь впервые, а ищем мы этот дом по чужому описанию. Якобы они познакомились в городе и некий охотник, которого Володя узнал лишь по имени, пригласил. Но сопутствующие дамы, похоже, не имелись в виду...
Мы с Тоней запаниковали. Хотели повернуть назад, но уже смеркается, электрички до утра не будет, да и дорогу к станции ночью не найти! Наконец, вдали засветились огни утонувшего в снегу зимовья. Охотник встретил нас с распростёртыми объятьями, на утроенное число гостей он и внимания не обратил. Он, похоже, всех так встречал, потому что дом был полон гостей преимущественно мужского пола, все уже пили и готовили охотничье снаряжение. Нам предложили располагаться на полу. Уснули под чьё-то бормотанье, что, мол, на полуострове всего-то один заяц...
Проснулись от того, что все завозились. Приподнялись - за замороженным окном чуть посерело. «Ну, - решили мы, - сейчас пойдет пальба!» Но зайцу, похоже, повезло. Проснувшиеся мужики отнюдь не натягивали валенки и унты - они разливали не допитое с вечера спиртное. Состоялась в тот день охота или нет, не знаю, так как мы смотались очень быстро, тепло поблагодарив хозяина за приют. Он ничему не удивился.
В то время Володя все чаще поглядывал на умную, тонкую, ироничную учительницу Тоню, и они казались очень подходящей парой. Он не просто умеет подзаработать, но и дома мастер-умелец на все руки. Внутреннее ощущение физической неполноценности заставляло его двигаться по жизни с усиленной активностью, осваивать новые профессии. С Кирой он уже в разводе... Там, в первой семье, дочка, время от времени он их навещает и, помимо алиментов, помогает материально, но это может считаться даже похвальным. Возраст у обоих... как говорится, пора. К тому же скоро оказалось, что Тоня ждет ребенка.
К моему удивлению, от приглашения в ЗАГС Тоня отказалась:
- Он уже бросил одну жену, может бросить и вторую. Зачем эти бумажки? Жить хорошо можно и так. А если что - разойтись проще.
Тоня была очень самостоятельным человеком и большой умницей - недаром выросла без матери-отца (оба репрессированы в советских лагерях), и всегда приходилось полагаться только на себя!
Двадцать с лишним лет их союз был удивительно прочным. Понимание в семье, выезды в Крым, походы с палатками, любительские киносъёмки, дача на берегу красивой реки... Выросли две прекрасные высоко образованные дочки - Маша и Даша. И тут начали сбываться Тонины предсказания молодости.
Володя стал заглядываться на молодушек. Он всегда был человеком общительным, и женщины это ценили. Увлечения были не невинными и сопровождались пьянками, а зелье Володя готовил дома из плодов своего огорода. Тоня с Машей-Дашей терпели-терпели, увещевая, а потом содержимое бадей отправлялось в унитаз. Такое отношение к собственному «труду» приводило Володю в бешенство, и он искал утешения в очередных объятиях. Однажды, не планово приехав на дачу, Тоня не просто застала там не венчанного супруга с дамой. Защищаясь, он... обратился к матери своих детей по имени-отчеству, подчеркнув таким образом, что она для него, вобщем-то, никто. Тоня не осталась в долгу.
Шикарную городскую квартиру делить не стали: всё было оставлено Тоне и дочерям. Володя стал слоняться по женщинам. Наконец, ему повезло: одинокая сотрудница мэрии с квартирой отметила лучшие черты стареющего физика и стала новым поводырем по жизни. Иногда по ночам Володя названивал Тоне и объявлял о желании вернуться в семью... наутро это желание пропадало. Иронии и холодного сочувствия в Тониных ответах было больше, чем желания возобновить развалившийся союз.
Тогда распадались многие союзы, в том числе и «созданный волей народов единый могучий Советский Союз». В начале девяностых, получив нищенскую пенсию и стесняясь жить на средства супруги, Володя старался подработать. Как-то выполнил сложную работу по электронике для фабрики по заготовке куриных кормов. Предложили натуроплату: значительную партию коробок со свежеморожеными курицами. Откажешься - не дадут ничего. Володя взял.
Что делать нищему пенсионеру с таким количеством мороженых куриц?
- Я встал, - рассказывал мне Володя, - недалеко от своего дома у решётки детского садика. Дёшево продавал, бабушки так радовались! Вокруг полно многоэтажек, бойко дело пошло... Торговал два дня, а на третий около меня развернулся «Мерседес». Вышли двое молодых-крепких, хорошо одетых, один как пнул по коробкам! Так мои курицы по талой грязи и разлетелись, я весь в грязи с головы до ног. «Кто, - говорят, - такой? Почему на нашей территории?» Я молчу. Руки опустил и смотрю. «Где выручка?» А на мне Машкин передничек был, с двумя кармашками. Киваю: «Там». – «Выворачивай». Исполняю. Выпала крупная купюра - забрали, а на мелкоту даже не посмотрели: «Чтобы мы тебя больше тут не видели. Во второй раз так дёшево не отделаешься».
- И что ты? - спрашиваю Володю.
- Да ничего. Утёрся, а как они уехали, куриц собрал. На другой день все доторговал, там уже немного оставалось...
Сейчас у Володи новое увлечение. Из отработанных плат электроники собирает картины, радует ими друзей и знакомых. Называет это «электроник-арт» - жаль, искусствоведы не интересуются.
...Вот так и живёт обыкновенный постсоветский инвалид-пенсионер Володя. Ни на что не жалуется. На митинги не ходит, в партиях не состоит, любит анекдоты и сокрушается, что нынче мало новых по-настоящему смешных. А если и позвонит, подвыпивши, в своё прошлое... Кто об этом узнает, кроме тех, кому это давно не интересно?
2004 г.
С о д е р ж а н и е
Четыре сбоку – ваших нет
«Только раз…»
Сшибка
Бухта-Барахта
Жульен-Акм
Курицы перестройки