Постоять у Эль Греко

 
Две ярко-красные точки (по интенсивности приближающиеся к раскаленному кончику сигареты — это' светили задние фары машины) усугубляли и без того беспросветную темноту ночи. Автомобиль двигался в кромешной черноте по улочкам незнакомого Алене городка, расположившегося на правом высоком берегу Реки. Улицы шли террасами — это становилось очевидным, если следить за движением автомобиля, который зигзагами пробирался к одному ему ведомой цели. Свет фар выхватывал силуэты домов и деревьев.
Алена шумно вздохнула и вновь ощутила себя стоящей на палубе теплохода, который один-одинешенек на пустынно-зимней Реке упорно поднимался вверх по течению.
Это был рождественский круиз, теплоход с ночного берега, вероятно, был похож на великолепную нарядную игрушку, внутри которой светили разноцветные фонарики, было тепло, и куда-то плыли маленькие человечки, которых отсюда очень удобно было наблюдать. Они танцевали, пили шампанское, целовались, разговаривали, занимались любовью. Их было двести пятьдесят. Теплоход вез их в со-всем Другие Города и Страны.
...Алене, вконец замученной жизнью в Родном Городе, уставшей от редакционной гонки, от больших, средних и мелких проблем, которые к ее сорока двум годам, наслоившись друг на друга, образовали тугой ком, нравилось плыть вот так, без сюжета. Навстречу прозрачным пустым лесам, засыпанным снегом Теплоход шел медленно, со скоростью не более десяти узлов в час, пространство разворачивалось столь неторопливо, что Алена могла пересчитать каждое отдельное дерево, росшее на берегу. Глаз ус¬певал ухватить все! И корягу, и одиноко стоящий дом, и детей, радостно машущих руками, и мужчин, забрасывающих сети, и рыжую собаку, бегающую вдоль воды. Глаз ус¬певал ухватить, а сердце прирастало к каждой детали. Так путешествовали, вероятно, в стародавние времена, приставая к любой полюбившейся заводи. Алена и сейчас мысленно ставила себя вон на ту проталину, ее рука успевала коснуться  зазябшего ствола вон  той осины ... А вон взлетела лысуха. Она, собственно говоря, не взлетела, а продолжала движение параллельно воде, касаясь ее лапками и кончиками крыльев, оставляя при этом на гладкой поверхности пунктиры следов. Или вдруг теплоход чуть менял курс, и тотчас же менялся свет — тогда Алена видела "полосатость" реки — это чередовались темные и светлые отражения берегов и неба.
           И, наконец, словно ставя точку в ощущениях, — через всю реку наискосок, низко и медленно, летела цапля, совсем по-балетному вытянув лапы и шею.
Алена впитывала в себя ее полет, надеясь, что это мгновение, в совокупности с другими несущими в себе положи¬тельный заряд, поможет ей пережить трудную зиму дома. Это будет своего рода психотерапией: всякий раз, закрывая глаза и засыпая, она сможет увидеть голубо-серую реку и цаплю с оранжевым клювом, летящую так близко, что можно было успеть увидеть ее выпуклый черный глаз. В котором отражался заходящий шар солнца...
Теплоход, на палубе которого стояла моя героиня, через две недели должен был вернуться в Родной Город, который располагался на берегу теплого моря, приблизительно на одной географической широте с Будапештом, Женевой, Веной. И люди в нем жили, в общем-то, похожие на европейцев..

 Мир раскололся на множество осколков, в каждом из которых была только часть изображения. Кусок дома, часть Люськиного лица с глазом, опрокинутое и стремительно убегающее вдаль небо. Наркоман Ленька умирал солнеч¬ным зимним днем на лавочке у подъезда. Вернее, он уже отключился. И душа его, отлетев метра на два, сверху видела все, что проделывал с ним лучший кореш Серега: он тер его лицо снегом, надавливал на грудную клетку, поднимал и вновь опускал голову, дышал в рот. Люська отча¬янно била его по щекам, дергала за уши. Оба пытались делать Леньке искусственное дыхание, но у них не получалось. Ленька умирал на фоне живущего своей жизнью двора: бегали дети, тявкали собаки, машина привезла молоко, женщина выносила ведро с мусором.
А ему было хорошо летать там, на высоте четвертого этажа. Это был кайф в кубе, в квадрате, в чем там еще?
Ленька парил в воздухе, мир, который он видел оттуда, был прекрасен: краски и звуки были такие сочные, слорно ему умыли глаза, а из ушей вытащили вату. Но главное открытие заключалось в том, что Ленька впервые для себя с удовольствием рассматривал людей. Раньше это были сплошные рожи, хари, морды. Теперь их лица были красивы и сияли неземным светом В них не стало раздражения и озлобленности. Собаки лаяли без остервенения, дети перестали быть назойливыми. Снег перламутром блестел на солнце. Короче, Ленькиной душе стало радостно, может быть, впервые за двадцать восемь лет существования.
И вдруг мир враз потускнел — словно вошел кто-то и выключил свет — вместе с блевотиной, вырвавшейся из Ленькиного тела, душа его вернулась обратно.
— Какого х..., — спросил Ленька, — какого х... вы вер¬нули меня. Там было так клево...

...Алена, брезгливо отвернув лицо, прошла мимо скамейки, на которой копошились три наркомана из соседнего подъезда.
Она торопилась на базар с подругой Валентиной. Валентина была искусствоведом и работала в картинной галерее, получая за это крошечную зарплату. Раз в месяц она позволяла купить себе полтора килограмма мяса, которые съедала в два дня. "Мне хватает, — говорила Валентина, — полмесяца я вспоминаю об этих двух днях, а остальные полмесяца живу предвкушением котлет, пельменей, отбивных". Зато у Валентины была хорошая фигура и врожденное чувство прекрасного. Алена уже привыкла к тому, что посреди любого разговора Валя вдруг вскрикивала: "Посмотрите, какой прелестный сиреневый закат, совсем как у Монэ" или, дергая Алену за руку, говорила: "Обрати внимание, эти старики, бредущие по снегу, у них же совершенно брейгелевские лица..."
Итак, они шли на базар за продуктами. В Городе стояла зима. Они шли и опасливо смотрели под ноги — на снегу там и сям чернели человечьи и собачьи какашки, желтые подтеки мочи.
— Жалко, — сказала Валентина, обходя очередную какашку, — такой красивый снег загадили...
— А,— махнула рукой Алена, — если посмотреть на Город сверху — одна большая куча мусора будет: сплошные помойки и свалки. В которых ночью роются крысы и голодные псы. И глаза их сверкают при этом отвратитель¬ным красным светом...
Валентине резонно было бы спросить: откуда Алене известно, как выглядит Город сверху, но она отвлеклась — они уже входили в ворота рынка.
Господи, чего здесь только не было. Беспрестанно стучали рубщики: хрустели кости, разрезалась мякоть. В огромных бочках стояла квашеная капуста. А рядышком — малосольные огурчики, и селедочка, и свежая рыбка, и копчености, и бруски сливочного масла, и россыпи пахучих яблок, и мед, и вьетнамская морковочка, и сметанка, и творог.
— Не рынок, а апофеоз жратвы, — констатировала Валентина. — И вроде бы денег у народа мало, а гляди, как хватают. Похоже на пир во время чумы...
Вокруг сновала пробующая на зуб и на ощупь, хватающая и жующая толпа. Над ней возвышалось несколько грузовиков. На одном — грудью на весах лежала краснощекая баба и кричала, мешая русские и украинские слова:
— А ну, хто еще нэ купив кур? А ну, подходи, бери. Да ты посмотри, какие они красивенькие... Та ни, воны свиженьки, просто трошки присинилы вид холоду...
 
   И над всей этой толпой, от которой пар шел, летел вальс "Голубой Дунай". Его жарко наяривал на аккордеоне испитого вида мужичок, стоявший у входа в корпус. И старушки дежурили возле него, и бабы с синими лицами, закутанные в платки. Тоже денег просили.
А “Голубой Дунай" все летел и летел высоко, и мелодия рассыпалась переливчато. Над базаром с черной толпой. Над грязным снегом. Над тесными домами. Над больницами. В них умирали, потому что не было лекарств. Над холодными пустыми школами. Над моргами. Из которых подолгу не забирали умерших, потому что у родственников не было денег на похороны. Над заледенелыми тротуарами. На которых горожане ломали руки и ноги, потому что той окаянной зимой муниципалитету нечем было платить дворникам зарплату.
Над Городом, который всего сто лет назад был прекрасен. И маленькая бронзовая фигурка его основателя все так же стояла над огромной лестницей, с наивной улыбкой простирая руку к морю...

   Вечером Алена вышла на палубу. Дул ветер, и из черных лесов пахло мокрой прелью. Теплоход рассекал ночь. Алена была трусихой и, хотя ей было уже немало лет, боялась смотреть в темную воду — ей казалось, что там плывет кто-то живой вровень с теплоходом Она даже знала, кто — русалки. Их было несколько — пять или шесть. Их глаза мерцали сквозь черную воду. Иногда волны обнажали их голубоватые груди с красными сосками и тонкие руки. Алене было боязно, но, пересилив свой страх, она вытащила из полиэтиленовой сумки большую фотографию.
На фотографии был изображен мужчина лет сорока пяти. Задумчиво подперев щеку рукой, он смотрел сквозь Алену. Это была вожделенная минута — Алена мечтала о ней: посмотрев еще раз на фотографию, она с наслаждением, медленно, и аккуратно стала рвать ее на почти ровные кусочки. Порвав, она протянула ладонь над водой, и с нее стали медленно, точно маленькие сытые голуби, слетать обрывки и исчезать в черной воде.
Она увидела, как русалки хватали их под водой и, собрав, раскладывали на дне и рассматривали лицо.
“...Такая серьезная женщина, — думала Алена, стоя на палубе и наблюдая за русалками, — и вот на тебе: фотографии мужские рвет и в Реку бросает..." “Может, ты еще и о любви мечтаешь? — ехидно спросил чей-то голос из Реки. — О большой, светлой, чтоб приехал король на белом "мерседесе" и увез тебя?.. Дура набитая", — повторил тот же голос.
"Да, в самом деле дура, — согласилась Алена. — А ну их всех, в самом деле. Даже вспоминать неохота... Лучше бы стать русалкой, — замечталось ей. — Стать бы русалкой. И к чертовой матери эту жизнь на берегу с ее социальными катастрофами, с Городом и Страной, катящимися в тартарары, с правительством и мужиками, обманывающими на каждом шагу... И так плыть бы и плыть себе по Реке. Догоняя теплоходы, пугая дам на палубах. И мимо красиво освещенных столиц, и сидеть на дне с подружками, и лясы точить, и косы им заплетать. Или, лежа в волнах летними ночами, подолгу рассматривать звезды, все представляя, какая там жизнь и какие там водятся русалки".

 
 …Алена сидела в кафе, медленно пила чернейший кофе » наслаждалась великолепным трехслойным пирожным, в ко¬тором угадывались взбитые сливки, и черная смородина, к орешки, и что-то еще, совершенно невообразимое, чего она никогда раньше не пробовала. На маленькой эстраде пианист негромко наигрывал "Голубой Дунай", ходили официанты во фраках, а публика за столиками была некрутая. Пожилой джентльмен читал газету, напротив щебетали две старушки, похожие на разноцветных попугайчиков, да сидела влюбленная парочка. А за окном продолжал идти снег. Чужой Город был похож на театральные декорации к сказке: разноцветные фасады домов с чистоумытыми окнами, с белыми ставенками, балкончиками и башенками. Среди декораций двигалась разноцветная же толпа. Горожане.
"Ну почему мне так хочется остаться здесь, — подумала внезапно Алена, — на этой чистенькой Рембрандтштрассе, и приходить сюда по утрам пить кофе, и научиться понимать их язык? И чтоб где-то был дом с белыми ставнями, и стол с рукописями, и с веткой желтых цветов в вазе... Почему мне так хочется сегодня убежать из Моего Города, хотя это и нечестно и подло?
Это вроде как оставить любимого, когда он умирает... Но я же ничего не могу сделать ни с городом, ни со страной, — крикнула она про себя, — я же — колесик и вин¬тик, меня все равно не услышат. Мой голос нужен им, если революция или когда они избираются, и тогда они льстят и заискивают, и тогда они обаяшки и демократы... Послушать их — Господи, какие глупости они обещают: немедленное благоденствие всем стразу... А потом не могут даже больницам помочь, даже старикам пенсию нормальную дать... И те умирают от голода, в одиночестве, как собаки... А эти рвут и рвут власть друг у друга, и дерутся, и стреляют, а народ по-прежнему безмолвствует...
Да, мне хочется остаться здесь, в этой тишине и покое. В этом пространстве. Здесь бы жить и работать. И умереть бы здесь, на этой улочке, в чистеньком домике под тихо па¬дающий рождественский снег. И чтоб на клавесине кто-то играл за стеной. Тогда не страшно будет".
Об этом продолжала она думать, идя по улицам, засыпанным снегом. На деревьях и кустах покачивались мягкие белые шапки. Алена шла в Художественный музей. Еще дома она наметила себе цель — обязательно постоять у "Святого семейства" Эль Греко.
И вот она медленно двигается по теплым полупустым залам, останавливаясь ненадолго у Гойи и Микеланджело, у Брейгеля-старшего, у прелестных зимних пейзажей неизвестных мастеров.
И вдруг случайно, через анфиладу залов, краем глаза она увидела голубого Эль Греко. И уже не обращая ни на что внимание, устремилась к нему. Потому что с первой же секунды между ними возникла связь. От картины исходили мощные токи положительно заряженной энергии. Алена вошла в кольцо, возникшее между ею и Эль Греко. Она стояла и всеми фибрами души впитывала в себя эти токи. Рассматривая тонкие ассиметричные лица Марии, и младенца, и плотника. Видела, как страдальчески напряжен взгляд Марии, как дрожит на ветру бордовый плащ богома-тери и как страшно ей за сына. И за всех детей человеческих.
От картины шло столько тепла, и Алене было так хорошо СТОЯТЬ В нем, что  теперь ей требовалось усилие, чтобы, оторвавшись, вернуться в свою жизнь. Где преобладали грустные фиолетовые и безысходные темно-коричневые тона.
Но теперь она несла в своей груди искорки от голубого Эль Греко, и поэтому возвращаться в Свой Город ей  было  уже  не так  страшно...
 Наталья  Симисинова, 1996