Чтоб не отвурдалачили в пятницу

Елистратов Владимир
Когда я был школьником, родители снимали летом дом в деревне Ф. под Москвой. Три года подряд. Когда я заканчивал, соответственно, пятый, шестой и седьмой классы. Мы жили с бабушкой. Занимали две маленькие комнатки, вернее, одну с перегородкой, и кухню-веранду в избе тети Полины, Полины Сергеевны Семилетовой. Дом был тетиполинин, сама она жила летом в нем же, в своей комнате, а так Полина Сергеевна имела зимнюю квартиру в Солнечногорске.
Отлично помню нашу комнату. Она стала для меня, так сказать, архетипом на все времена.
Ситцевые занавесочки, белые в синий горошек.
На подоконнике – герань. Розовая, улыбчивая такая купчиха. В красном детском пластмассовом ведерке.
На стене, сами понимаете, ковер с оленями. Пятнистыми. Один олень – дядя с рогами-канделябрами. Он смотрит прямо тебе в глаза. Выражение типа: «Я-то настоящий гордый лесной олень, а вот ты что за нанайский утконос?» Две безрогие тети-оленихи мирно пьют воду из ручья. Лесное семейно-гаремное счастье. Подсознательная мечта любого нормального мужика. Шикарный ковер.
Шкаф, вернее – как говорит тетя Полина – «шафальер». Имеется в виду «шифоньер». Это солиднее, чем «шкаф», шикарнее. Шафальер темный, лаковый, блестит, как великий кубинский боксер Теофило Стивенсон в третьем раунде. Я, пионер Елистратов, – фанат братского кубинского Теофильо Стивенсона. Я так и называю наш шкаф – «Теофильо Стивенсон». Когда его открываешь, он очень приятно скрипит, как будто кто-то скребет по стеклу.
Я очень-очень люблю скрести по стеклу чем-нибудь железным. От этого сначала немножко тревожно, потом – холодно в животе, а затем передёргиваются плечи. Это «очень прекрасно», как говорит тетя Полина.
На Стивенсоне – фарфоровая киса. Гжелевая. Вылитая Валентина Толкунова. Кажется, что прямо сейчас она запоет про «носики-курносики».
Там же, на Стивенсоне, фарфоровые слоники. Белые. Семь штук – как дети-погодки, вставшие в очередь за законной добавкой советского компота.
Обои – желтенькие. Как положено, в цветочек. В голубенький. С золотыми прожилками. Шикарные обои.
На стене висит грузинское чеканное блюдо. Девочка держит в ладонях шар. Шар – это, конечно, наша планета Земля. Чтобы был мир во всем мире. В смысле прогрессивного человечества.
Когда я смотрю на грузинскую чеканную девочку с шаром, я каждый раз непроизвольно повторяю про себя: «Кое-кто в Вашингтоне не прочь погреть руки на пламени ближневосточных противоречий и при этом рядится в тогу этаких поборников мира, но мы-то с вами, товарищи, понимаем, на чью мельницу льют воду воротилы Уолл-стрита».
Мне кажется, это проатикулировал некий замечательный человек из телека, которого звали Фарид Сейфуль-Мулюков. А может и не он… Но все равно: шикарно сказано, не хуже шафальера с кисой. До сих пор, уже почти сорок лет помню эту фразу. Почему? Не знаю. Наверное, потому что все-таки правильная фраза.
Столешница. Белая клеенка с алыми клубничинами. Три стула. На них три ярких плетеных… как они называются?.. В общем, три подж…ника в виде то ли астр, то ли пионов. Сидишь на пионе, как шмель, пьешь чай из огромной чашки в горошек. Точно такой же, как на занавеске. Гармония. Очень прекрасно.
На кроватях – зиккураты подушек. Кровати – металлические. Когда на кровати переворачиваешься, она издает задумчивый и не слишком стройный гитарный аккорд.
Веранда вся в иллюстрациях из «Огонька». Саврасов, Васнецов, Репин… Но больше всего я люблю, конечно, Куинджи. «Лунная ночь на Днепре». Шикарная картина. Очень прекрасная.
И вот в такой шикарной обстановке я прожил три лета. Самых счастливых, наверное, лета в моей жизни.
Дело, конечно, не только в герани и слониках. Дело еще и в том, что у нас подобралась тогда замечательная компания. Человек семь-восемь мальчишек и девчонок. Почти ровесников. В основном москвичей, снимавших, как и мы, дачи на лето.
Сам я – девушка довольно мирная, больше склонная к созерцанию: ситцевых занавесок, лунной ночи на Днепре и прочих гжелевских кис. Похулиганить тоже можно. Но в меру.
В нашей летней компании костяк состоял из трех человек – Борьки Миронова (Мирон), меня (Стратон) и Аньки Ягодкиной (Ягода).
Однозначным лидером была Ягода. Невероятная хулиганка, в хорошем смысле этого слова, и заводила. Отчаянная девчонка. Таких я больше никогда и нигде не видел.
Но на самом деле – отличная подруга. Русая коса. Курносый нос. Русая коса и курносый нос – это самое надежное сочетание в мире. Синие озорные глаза. Очень загорелая. Вся от своего хулиганства вечно в ссадинах. Ссадины на загорелой коже кажутся зеленоватыми.
Она умела очень громко свистеть. Свистела через мизинцы. Меня и Мирона тоже научила свистеть. Но так громко, как  у Ягоды, у нас не получалось никогда.
Ягода дальше всех прыгала с тарзанки в воду, быстрее всех ездила на велике. Невероятно быстро собирала грибы. У Ягоды был самый классный самострел. У Ягоды были ручные ежики, кошка, черепаха, уж, хомячок. Она вообще любила зверье.
Ягода выше всех залезала на деревья, дольше всех могла не дышать под водой и продержать руку в ледяном роднике. Пять минут. Я держал – две. Мирон – одну.
 Рядом с деревней был коровник. Днем коровы паслись в поле у леса. Пастух Ватрушкин обычно спал пьяный где-нибудь в стогу. И коровы паслись сами по себе.
Среди коров была одна рыжая – Сонька. Сонька была рекордсменкой по молоку: давала тридцать пять-сорок литров в день. Это очень много. И была совершенной оторвой. Типа Ягоды. Бодала всех и без разбору подряд. Ее боялась вся деревня.
Не боялась Соньку только Ягода. У Ягоды любимым развлечением было дразнить Соньку. Ягода брала самострел на ремне через спину, хороший внушительный дрын, выдернутый из чьей-нибудь загороди на задах огорода, и шла на Соньку:
- Ну что, Соняра, сразимся?! Ты зачем Мирона хотела забодать, а? Ну ты, фашистка-империалистка! Получи!
Подбегала к корове и – тресь ей дрыном по рогам:
- Вот тебе за все, Соняра!
Сонька зверела и – на Ягоду. Ягода – бежать. Сонька – за ней. Ягода – прыг на дерево и, как макака, по веткам наверх. Сонька в ярости бодает дерево. А у Ягоды полные карманы гнутых гвоздей. Это – пули для самострела.
- Батарея! Прицел семнадцать! Беглым пли! Дж! Дж!
Один раз Сонька продержала Ягоду на дереве три с лишним часа. Пока не проспался дед Ватрушкин и не пришел со своим бичом. Бича Сонька нехотя, но все же слушалась. 
Конечно, мы воровали чужие яблоки. Это просто положено. Это такой деревенский протокол. Этикет. Хотя у нас самих были свои яблоки. Ешь не хочу. Но похищенные яблоки слаще.
Это огромное удовольствие: свиснуть яблок, соорудить шалаш в лесу, сесть там, есть яблоки и рассказывать какие-нибудь страшные истории.
Как раньше во всех деревнях, где-то обычно на окраине обязательно жила злая бабка-колдунья. В Ф. роль этой колдуньи играла бабка Чалдониха. Нелюдимая, неразговорчивая, вся в черном. Считалось, что ей ни в коем случае нельзя смотреть в глаза. Сглазит. Всё это была полная ерунда. Но жанр триллер имеет свои законы.
Мы сидим втроем в нашем вечернем шалаше, хрумкаем яблоки белый налив, лучшие яблоки в мире. Соревнуемся, кто съест яблоко, разумеется, с косточками, за самое малое количество укусов и параллельно разговариваем о Чалдонихе.
Мирон сожрал свое яблоко за шесть укусов. Я – за пять. Ягода:
- Ну, яблочара, сразимся?!
Она, издав боевой вопль, наотмашь разевает рот и начинает яростно забивать яблоко в рот кулаком. Пол-яблока уже во рту. Страшное зрелище: глаза, ноздри и белый налив.
Мы с Мироном в шоке. Ягода утробно рычит, зверски сопит вывернутыми ноздрями. С присвистом.
Вдруг перестает рычать и сопеть. Умерла? Секунд пять-шесть звенящей тишины. Глаза Ягоды скошены к переносице. Рык. Треск. Пол-яблока откушены. Корчи пережевывания. Налив всхлипывает, стонет, в шалаше пахнет словно бы сладким талым снежком.
Пол-яблока сожрано:
- Я питон!! – это Ягода:
- Ну, что, наливяра позорная, еще сразимся!?.
Ягода вбивает полналива себе в рот боком. Пальцами раздвигает углы рта. Одновременно вытягивает губы вперед. И начинает вжёвывать и всасывать яблоко. Хичкок отдыхает.
Я до сих пор помню этот ужас…
Готово. Съедено. В два укуса. Очередной рекорд. Ягода ощупывает свое лицо:
- Не лопнуло? Вроде нет…
Дальше мы просто жуем и разговариваем. Мирон:
- Если Чалдонихе посмотреть в глаза – ослепнешь.
Я:
- Не ослепнешь, а свихнешься. Тетя Полина говорила, что несколько лет назад один москвич посмотрел в глаза Чалдонихе – и теперь он в этой… как ее?.. в Кащеевке лежит.
Ягода:
- В Кащенко.
Я:
- Ну, в Кащенко.  Сума сошел. Не узнает никого и все время матом ругается.
Мирон:
- А наша хозяйка говорила, что у Чалдонихи был муж-черт. Его Егоркой звали. Прямо с рогами, хвостом и копытами. Он на вид был вроде бы просто человек. Когда в шапке, штанах и ботинках. Только один раз один наш мужик случайно подсмотрел в чалдонихину баню, в окошко, а там как раз Егорка мылся. Глядь – а он черт. Стоит, хвост мылит. Мужик этот, кстати, с ума сразу сошел.
Ягода:
- Я тоже это слышала. Чалдониха и сама, говорят, чертиха.
Я:
- Она ведьма, а не чертиха.
Ягода:
- Это одно и то же.
Я:
- А куда этот Егорка потом делся?
Мирон:
- Он умер. Жабу съел. Случайно. Спал с окрытым ртом, а жаба ему туда и прыгнула. Если черт съест жабу – обязательно помрет. Но не до конца. Он потом стал вурдалаком. Все черти после смерти переходят в вурдалаков. Его Чалдониха похоронила в подполе. А он оттуда по пятницам ночью выходит и пьет кровь.
Я:
- Чью?
Мирон:
- Разных зверей. Ему все равно, чью пить. Мышь там, курица… Он, кстати, говорят, хотел один раз коровьей крови попить. Пошел в коровник и укусил Соньку. Ну, не смог, конечно, Соньку одолеть. Но она с тех пор как раз такая чумная и стала. Егорка может и человеческую кровь пить. Кстати, если Чалдониха посмотрит тебе в глаза, то она тебя может это… отпроклятить…
Ягода:
- Проклянуть.
Мирон:
- Ну, проклянуть. И напустить на тебя Егорку, чтоб он тебе кровь выпил. Она, Чалдониха, вообще-то тоже вурдалачиха. Ее один раз Егорка спросонья случайно отвурдалачил. Так что они теперь вместе вурдалачатся.
Ягода:
- И что потом с тобой будет, когда тебя эти двое отвурдалачат?
Мирон:
- Тоже станешь вурдалачкой. Тебя Чалдониха с мертвым Егоркой оттащат в ихний подпол, и ты будешь как миленькая по пятницам ночью ходить и кровь пить.
Я:
- А как же всякие мыши и куры, у которых Егорка кровь выпил?
Мирон:
- Они все тоже звериные вурдалаки. Тоже кровь пьют по пятницам. В смысле в ночь с пятницы на субботу.
Помолчали. Я:
- Сколько же их, этих звериных вурдалаков?
Мирон:
- Полно;. Вот мы тут разговариваем, а за шалашом какая-нибудь вурдалаческая крыса сидит, облизывается. Сейчас, думает, я вас всех обкусаю. Хвать тебя за ногу – и ты вурдалак.
Я, подтягивая ноги под себя:
- А сегодня какой день-то?
Мы переглянулись
- Пятница, – глухо произнес, словно поперхнувшись, Мирон.
Молчание. Ягода:
- А знаете, чем черти-вурдалаки еще отличаются от не-чертей?
Я:
- Чем?
Ягода:
- У них язык синий.
Я:
Правда, что ли?
Ягода:
- Ну. Поэтому знаете, как их можно обмануть?
Мирон:
- Как?
Ягода:
- Намазать язык синим – и показать его какой-нибудь Чалдонихе. И она сразу подумает, что ты тоже уже вурдалак. И не будет к тебе приставать. И всем вурдалакам расскажет, что ты тоже вурдалак. И всё – ты в домике…
Помолчали. Ягода:
- Слушайте, ребзя, а пошли языки чем-нибудь синим намажем – и к Чалдонихе. Посмотрим ей в глаза, язык покажем – и ничего нам не будет.
Мирон, с недоверием:
- А ты точно знаешь про синий язык?
Ягода пожала плечами:
- Слышала. А что?
Я:
- Нет, я что-то как-то…
Мирон:
Я тоже как-то что-то…
Ягода:
- Да ну вас! Бздуняры… Ладно, давай я на себе проверю. У кого дома ручка синяя есть? Или там фломастер…
Мирон:
- У меня.
Ягода:
- Пошли.
И мы пошли. И Ягода выкрасила себе язык синим фломастером.
Когда мы подошли к дому Чалдонихи, мне стало как-то не по себе. Мирону явно тоже.
Ягода посмотрела на нас, усмехнувшись, высунула язык:
- Не стерлось?
- Нет, - хором ответили мы с Мироном.
- Ладно, я пошла. Сейчас мы с тобой сразимся, чертяра… А вы тут, за сараем спрячьтесь и зырчьте.
Мы спрятались и стали зырчить.
И мы отчетливо видели, как Ягода открыла калитку, подошла к дому, постучалась в дверь. Потом еще раз постучалась. Потом дверь открылась. На пороге стояла Чалдониха. Вся в черном. Лицо суровое, желтоватое. Ягода прямо посмотрела Чалдонихе в глаза («как олень с ковра!» – подумал я), высунула язык, развернулась и нарочито не торопясь пошла назад.
- Шалава! – хрипло произнесла Чалдониха и захлопнула дверь.
В ту пятницу нас так никто и не отвурдалачил.
Несколько лет после Ф. мы с Мироном и Ягодой созванивались, встречались. Потом общение наше рассосалось. Институт, работа, семья, дети. Жизнь-разлучница.
Несколько лет назад я как-то раз вдруг вспомнил про Аню Ягодкину. Ночью мне приснилась Ф. Подробности. Такие сны под пятьдесят снятся часто.
Автоматически я набрал в интернет-поиске: «Анна Ягодкина». Гляжу: вот она, Вконтакте. Фотка. Цветущая синеглазая женщина. На вид не больше сорока. Отписался. «Помнишь такого?» – «А как же! Прювед!» И т.д.
У нее дружная семья. Фамилию не поменяла, потому что у мужа – Смердяковский. Трое синеглазых детей. Преуспевает на работе. Оказалось, живем мы рядом, в двух остановках метро. Мирона в интернете искал-искал, не нашел.
Ягода пригласила меня в гости. В свою пятикомнатную квартиру. Очень прекрасно посидели. Между прочим спрашиваю:
- А помнишь Чалдониху?
- А то!
- И как ты яблоко в два закуса слопала?
- Я и сейчас могу. Хоть в один.
- Не сомневаюсь. А как ты язык фломастером…
- Ну! Еще бы! Иди сюда.
Она отвела меня в дальнюю комнату. Включила свет. На стене, помню, ковер. Не с оленями, правда, а с лебедями. Шафольер. На нем – фарфоровый индийский слон. У меня точно такой же стоит на шафольере. Шикарно.
В центре комнаты, на столе, -  большой террариум. В нем – ящерицы. Штук десять. Рядом тарелка с нарезанным сыром.
- Это что за гады? – спросил я.
- Это не гады. Это – сцинки.
- Кто?
- Сцинки. Держи пинцет.
Ягода прихватила длинным пинцетом кусок сыра:
- Держи. Сунь им.
- Гадам?
- Сцинкам.
- Ба-а-алин!
Я взял, морщась, пинцет и сунул его в террариум. Ящерицы мгновенно скользкими молниями набросились на пинцет, открыли пасти и высунули языки… синие.
- Знакомься, Стратон, сцинки синеязыкие. Австралийские. Жрут все. Типа нас в 90-ые. Сыр, пшено, картон, мясо, яблоки, поролон… Завела я их в память о нашем счастливом советском детстве. Думаешь ты один помнишь про Чалдониху и фломастер? Нет, «не забывается такое, блин, никогда»…
- Ну и ну… Слушай, а ты тогда насчет синих языков у чертей-вурдалаков…
- Да так ляпнула. Фантазия нашла.
- А скажи честно, страшно было к Чалдонихе идти?
- Конечно. Очковала по полной. А думаешь, от Соньки было бегать макакой по деревьям не страшно?.. И с тарзанки в ряску прыгать… И яблоками имидж ломать… Конечно, страшно. Но ведь надо же как-то… сражаться! Понимаешь, Стратон?.. А то будут тебя каждую пятницу всякие Соньки бодать и Егорки вурдалачить и синеязыкие Обамы санкции вводить… Нет, я на это не согласная…
И я тоже. А вы?
Кстати, приглядитесь, у Обамы язык-то, пардон, действительно… того… синеватый…
Что бы это значило?