Несостоявшийся Репортаж

 "Не то страшит меня, что в полночь
 Героя в полночь увезут,
Что миром правит сволочь, сволочь. 
Но сходит жизнь в неправый суд.

Автор Известен
 


 

 Возможно этот репортаж, и был для меня в тот момент тем самым, к чему стремился я, потеряв многое, а точнее всё. Поэтому я расскажу о нём, о том, как его видел я, несмотря на то, видел ли его кто-нибудь ещё. Хотя сейчас, по прошествии стольких лет, трудно сказать наверняка, к чему я все-таки стремился. Возможно, я просто пытался изменить кем-то установленный для меня на ближайший отрезок времени порядок вещей. Я не мог находиться в неволе. Удавиться или перерезать вены было бы слишком хорошо для моих стражей и решением проблем для всей системы в целом. Поэтому если смерть была для меня всё же меньшим злом, чем жизнь в неволе, то прыгая в пропасть я должен был взять с собой хотя бы одного из тех, кто привёл меня к её краю. И вот мои ноги отрываются от земли…
  – Сюда-сюда. Проходите сюда, пожалуйста! – Евтюнин приглашал кого-то пройти в коридор с видом бывалого режиссёра.
  Затем показались какие-то, видимо хорошие люди, если, судить по лицам, на которых читались растерянность удивление и страх. Видимо в таком сочетании эти эмоции иногда называют изумлением. Двое одеты в костюмы с галстуками, один бородач в джинсах и белой майке с логотипом телеканала. У последнего вместо лица кусок бороды и огромная камера на плече с множеством тянущихся по полу шнуров.
  – Вот, – Евтюнин указал на полторы головы в вырезанном в железной двери прямоугольнике. Если бы не специфический антураж, можно было бы подумать, что молодой гей застрял в заднице у своего престарелого любовника, и вот пригласили врача чтобы бедняг расцепили, а заодно и телевидение, чего добру пропадать… В лицо мне ткнули два удостоверения. Фотографии, имена, какие-то печати всё плыло перед моими глазами.
  – Руслан где? – спросил я, не дожидаясь объяснений. Один из тех, что в галстуке, в руках у него был микрофон, чуть нагнулся к кормушке и с перепуганным лицом стал объяснять, что Руслан находится в командировке, аж в Башкирии в городе Салавате.
 – И что там понадобилось Акшувольскому телевидению? – спросил я. – Понимаете, – человек с микрофоном оглянулся и снизил голос, – дело в том, что там произошло крупное хищение… народного имущества. Точнее говоря нефти, её там добывают. В общем, выяснилось, что она, нефть, принадлежала Министерству обороны, а наши э-э… Акшувольские военные были их шефами ещё со времен… Человек недоговорил, потому что его напарник сказал, что надо иметь в виду, что время ограничено. – Но, мы связались с Русланом, и он будет поставлен в курс всего, кроме того, я лично обещал все отснятые материалы передать ему лично в руки. – сказал человек с микрофоном. Затем человек с бородой показал мне что-то вроде кинескопа от телевизора, на экране которого я увидел грязное, потное лицо пожилого человека с бурыми следами чьих то пальцев на шее и подбородке. А вот и сами пальцы на этой самой шее, а вот ещё поллица, похожего на моё, только постарше лет на тридцать. – Итак, что вы хотели нам сказать, пожалуйста, – сказал человек с микрофоном, перейдя с конфиденциального на официальный тон. И добавил в полголоса: «Пожалуйста, имейте в виду, время ограничено». – Это вы имейте в виду, нам с этим парнем, – я прижал голову Дмитрича к своей, – жить осталось недолго, мы ранены. – В вас что, стреляли? – А вы что думаете, они снами в пейнтбол играют? Парень недоверчиво посмотрел на меня, однако ответ был очевиден. В его глазах снова появилось что-то похожее на то, с чем он пришёл. Он повернул голову к Евтюнину. – В них, что, правда, стреляли? – Да, – криво улыбнулся Евтюнин, – только не на поражение, был отдан приказ стрелять, с той целью чтобы… э-ээ… заключенный… Ему с трудом давался финал этой фразы, и я помог ему выйти из неловкой ситуации. – Зачем же вы, Сергей Николаевич, так с неискушенными в человекоубийстве людьми? Стыдно, наверное, врать простым людям должно быть…

EM: 111. Covenant «Unlisted Track».

 Не стану браться за описание противоречивого сочетания эмоций, отразившегося вдруг на лицах этих людей. Но оно заставило меня на долю секунды запнуться. Так, наверное, смотрят люди на человека, о котором думали что-то хорошее, и вдруг застали его за чем-то странным и подозрительным. Думаю, они заподозрили какой-то подвох со стороны облечённых властью распоряжаться человеческими жизнями. Наверное, именно что-то такое было во взгляде, во всяком случае, того парня с которым я говорил. И мелькнувшая в этом надежда на понимание вдруг вывела меня из охватившего секунду назад оцепенения. Я вдруг заговорил эмоционально и вместе с тем просто и ясно, формулируя свои мысли с такой чёткостью, словно накануне я готовился прочитать речь. А порой я ловил себя на мысли, что не знаю, какое слово будет следующим.
  – Парни послушайте меня, только не прибивая. Мне придвинули микрофон.
  – Я один из тех, в ком так нуждаются люди, но кого так боятся, потому, что привыкли бояться правды. Люди всегда благодарны таким, как я, за их подвиг, но благодарность людей настолько велика, что толпа сначала убивает таких правдолюбов, а уж потом цитирует их, когда берётся за дело и начинает искать справедливости. Справедливость же есть там, где есть правда. Правда у тех, кто борется с ложью, которая и есть начало зла. Зло – это сумма всех предрассудков и лживых истин, которыми подменили любовь и истину в этом мире так называемые власть предержащие. Власть над людьми в лице самих людей – вот результат этой лжи. Результат страха, испытываемого перед лицом лжеца честным человеком. Только потому, что у этого последнего есть совесть. И кроме неё ему нечего противопоставить лжецу, для лжеца такого понятия просто не существует. Власть имущие на протяжении всей истории искажали истину, внушая людям страх перед свободой совести. Потому, что если люди станут свободными и критерием их совести будет любовь, а критерием любви будет свобода совести, то что же делать тем, у кого нет совести? Ведь таким людям нельзя полюбить потому, что свою свободу они ценят больше чем совесть и любовь. Поэтому они действуют с помощью лжи, играя на том самом людском желании любви и добра, которого всегда хотели чистые сердцем люди. Они втираются к ним в доверие, говорят: трудись, ведь ты любишь это, а я буду тебя защищать. Я буду помогать тебе в твоих трудностях и налаживать свои и заодно твои отношения с Богом. И люди чистые сердцем всегда верили этим негодяям, потому, что хотели любить, а когда любишь, хочешь радовать любимых и для этого надо работать. Поэтому если ты любишь, ты хочешь работать. А зачем работать тому, кто не умеет любить? И вот, он садится на шею добротолюба и паразитирует за его счёт и за счёт тех, кого любит этот оседланный. Затем у этих двоих рождаются дети, и папа оседланный говорит своему ребенку: «Вырастешь, будешь как я. Найдёшь свою любовь, будешь работать. А что бы тебе никто не мешал, будешь делиться вот с тем дяденькой, который улыбается с портрета у нас в доме». И ребенок ждёт не дождётся своего взросления, и тот дяденька с портрета тоже говорит своему ребенку: вот вырастешь, сынок, будешь счастье себе искать, а счастье это, как ты уже знаешь, делать всё, что захочешь и чтобы тебе за это ничего не было. Для этого, когда подрастешь, нужно сказать вот тому дяденьке, которого ты видел у нас в конюшне, что ты будешь решать его проблемы. Потом залезаешь ему на шею, и он всю жизнь будет возить тебя туда, куда ты скажешь, только ты не забывай говорить ему, что ты помнишь о его интересах и у тебя всё схвачено как на небе, так и на земле. И так, поколение за поколением честные люди, которые хотят любить и не хотят сами решать свои проблемы, обеспечивают жизнь лжецам, не желающим работать, потому, что никого, кроме самих себя, не любят и поэтому могут врать тем честным работягам, что они решат их проблемы. По этой же причине никогонелюбия эти люди любят воевать. Точнее развязывать войны. А воюют они языками, сидя на шее тех самых честных. Честные в это время убивают подобных себе, потому, что дяденька сказал, что нужно защищать своих любимых, а для этого иногда нужно убивать. Именно так появляется оружие. Так появляются военные и тюрьмы. В тюрьмы нечестные люди сажают честных, пытающихся сбросить нечестных со своей шеи и потому вступающих в схватку с нечестными. Тюрьму для восставших делают опять же честные, которые так сильно желают работать для своих любимых, что перестают понимать, что же есть добро и зло. Они верят в то, что те, кто решают их проблемы, понимают, что это такое лучше, чем они сами, и потому, когда те говорят, что какой-то человек опасен для их счастья и его нужно посадить за решётку или расстрелять, или распять, сжечь, забомбить, затравить, запытать, они соглашаются на это, ведь всаднику больше чем лошади известно, когда ехать, а когда не ехать. Меня никто не перебивал. Евтюнин и, видимо, добрые люди ждали что я скажу дальше, и на это молчание у него и у них были свои, видимо, очень разные причины. Я продолжил:
  – Теперь на примере этого человека, с которым ввиду определённых обстоятельств мы поменялись местами, и его безопасность находится в моей власти, я покажу вам как в процессе ложь, привносимая сверху от власть имущих преступников, делает преступниками власть имущих рангом пониже, причём, в отличие от первых, эти последние зачастую не отдают себе отчёт в том, что творят зло. Я снова держал заточку у старческой шеи. 
  – Ты, Коновалов Алексей Дмитриевич, поклялся мне говорить правду, правду и только правду, не так ли? Сейчас я был судьей и палачом всей системы в лице Дмитрича, и мне подобало вести себя соответственно. Поэтому я слегка вдавил лезвие ножа в кожу преступного врача на службе свиньи с аппетитом пожирающей своих детей. Но это было, видимо, уже ни к чему. Дмитрич был сломлен и согласен на всё.
  – Не молчи, Коновалов, подохнешь сейчас как скотина… – прорычал я.
  – Да, – едва слышно откликнулся подсудимый, глядя сквозь видеокамеру.
  – Что заставило тебя брать деньги с зеков, которых ты должен был лечить бесплатно?
  – Я не брал взяток.
  – Ничего другого я и не ожидал услышать, – сказал я и чиркнул зажигалкой.
  – Нет! – заверещал Дмитрич и посмотрел в глаза Евтюнина. – Вы видите?
  Из глаз его снова хлынули слезы, он тяжело дышал, глядя на своих коллег с невыносимым для их совести укором и слёзы его были словно подтверждением моих слов. На лице Евтюнина заходили желваки.
  – Да, вы видите! – продолжал я процесс.
  – Человек, проливший столько чужих слёз, наконец, сам рыдает крокодильими слезами. Это, видимо,был случай настоящей реинкарнации.
  – Но вы могли бы больше не мучить этого человека? – вмешался напарник человека с микрофоном, он, видимо, всё никак не мог определиться, на чьей же он стороне.   
  – Имей в виду, Кровнин, что если после этого всего тебе всё же захочется жить, ты ответишь за всё сполна. Сейчас тебе двадцать, а выйдешь на волю ты, если тебе повезёт, в пятьдесят. И я лично позабочусь об этом. Требования твои удовлетворены, но, видимо, ты, Кровник, крови ещё вдоволь не напился, – так сказал опер Евтюнин, делая ещё одну попытку напугать меня, предчувствуя, что несмотря на свое состояние, Дмитрич может развязать язык.
  – Ты, Евтюнин, не любишь людей и работу свою грязную. Но ещё больше ты не любишь таких, как я. Поэтому ты здесь. Здесь у тебя есть возможность мучить людей, прикрываясь законом. Я знаю, что останься я в живых, ты и вся твоя свора мусорская замучили бы меня до смерти, но этого удовольствия я вам не доставлю. – сказав это, я показал ему пустую пятикубовую ампулу из-под морфия и такой же ёмкости заполненный шприц. Потому что тот самый крайний случай из будней героической стадии теперь был всего лишь следующим шагом.
  – Только вряд ли тебе удастся этим воспользоваться, ты истекаешь кровью… Две минуты жить тебе осталось… – продолжал пугать меня Евтюнин.
  – Так ты что, хочешь, чтоб я сорвался? – закричал я ему в лицо. – Чтобы я гондону этому глотку вспорол. Ширнулся и послал вас всех на уй? Этого вы все хотите, так ведь, а то, не дай Бог, у вашего друга язык развяжется перед камерами, да ..
  – Прекратите вы играть моей жизнью или нет? – засипел сорвавший голос Дмитрич, которого вывели из прострации мои последние слова.
  – Давайте пока что не будем вмешиваться, – подошёл Ухов к Евтюнину.
  – Пусть заключенный скажет всё, что он хочет сказать, иначе это никогда не кончится. С этими словами замполит отвел продолжавшего что-то цедить сквозь зубы опера в сторону. А на их месте появился человек в белом халате, заявивший мне, что он врач, и показавший удостоверение.
  – Уберите на уй доктора, у нас тут один уже есть. – крикнул я на продол и продолжил допрос.
  – Делали вы, Коновалов, осуждённым хирургические операции без наркоза? – Да, мне приходилось… – начал Дмитрич и оборвал себя на полуслове.
  – Не стоит бояться мести своих товарищей в данную минуту, для этого вам нужно, прежде всего, выжить. Я же оставлю вам жизнь если только у вас хватит ума быть откровенным с нами… Итак, что или кто заставлял тебя, сука, вытаскивать посторонние предметы из тел осуждённых без анестезии, тогда как эти операции из-за вашего престарелого возраста и фактической профнепригодности длятся по несколько часов?
  – Это делалось э… в воспитательных целях. Пытаясь добиться своего, заключенные глотают различные предметы: гвозди, ложки… это кошмар какой-то.
  – Понятно, но тогда, может, вы объясните, почему ваши пациенты с туберкулёзом и другими болезнями сидят в бетонных склепах БУРа, и им не оказывается никакой медицинской помощи, тогда как ты, сука, обязан отправить их на больницу, где их должны лечить?
  – Но ведь все они осуждённые, все правонарушители, а значит, потенциальные организаторы массовых беспорядков.
  – А как же ****ая клятва Гиппократа? – Но я ведь ещё и офицер и давал клятву подчиняться старшим по званию.
  – Да что ты, а они будто бы тебя заставляли…
  – Мне отдавали приказы, а не заставляли… – и тут Дмитрич осёкся, он понял, что проболтался.
  – Парни, всё слышали? – посмотрел я на спецкоров, те закивали. Но было видно, что они наконец полностью дезориентированы. В кормушке появилась зверская физиономия.
  – Это какие такие приказы вам отдавали? – Евтюнин вдруг сощурил глазки и сдвинул брови, давая понять, что, мол, только посмей…
  – Спокойно, Евтюнин! Не ты здесь раком простоял полдня, так хоть рот-то не затыкай человеку, – сказал я.
  – Поговори ещё у меня сучонок, ты же уже покойничек, – прошипел Евтюнин мне в лицо, затем произнес, явно рассчитывая на внимание журналистов: «Мы дали вам возможность высказаться, а не говорить всякую ерунду перед камерами».






© Copyright: Макс Аврелий, 2015
_________________________________________

ВНИМАНИЕ ДРУЗЬЯ!
Мой многострадальный роман "Моленсоух. История Одной Индивидуации" снова изъят комиссией Роскомнадзора из всех магазинов города Москвы по "Формуляру №ФИ 66-379120" вердикт которого гласит "Содержание романа некорректно по отношению к современной действительности".

Сейчас, я продаю свою книгу в Москве с рук.
Чаще всего меня можно увидеть на ступенях музея Владимира Маяковского на Лубянке.
Это соседний подъезд одного здания в котором находится пресловутый торговый дом. Видео, моих "чтений на ступенях" можно посмотреть по ссылке, о которой речь ниже.
Активным пользователям и-нета предлагается посетить страничку где есть и текст, и картинка и для прослушивания треков ЕМ расположенных под текстом достаточно нажать кнопку...Вот ссылка на официальную группу в Контакте.

https://vk.com/molensouhmaksavrely.

по этой же ссылке можно просмотреть фрагмент видеоспектакля Сергея Степанова снятого по книге, и прочесть книгу

книгу можно заказать здесь:
http://idbg.ru/catalog/molensouh-istoriya-odnoj-indiv..
если ссылка не высвечивается, скопируйте в браузер и вы сможете посетить
и-нет магазин "Библио-Глобус", где можно заказать книгу.

Спасибо, за Ваше внимание и поддержку в борьбе, за право на жизнь моей книги друзья!