Лихолетье

Григорович 2
Данилка родился в семье стрелецкого десятника Ивана Зыкова, за три года до того, как в Москве на царство помазали боярина Годунова.

Дом Зыкова, почитай, одним из самых ладных в слободе, что у Чертольских ворот прилепилась, гляделся. Иван Саввич, дядько, годов сорока с малым, кряжистый, ширококостный, бычка двухлетка кулаком валил, хозяином из рачительных был, торговлишку в Белом городе держал. За крепким тыном дом, баня, хлев, конюшня, клети хозяйственные. На ночь с цепи матёрых псов, Хазара и Буяна спускали, без огляда не сунешься, порвут. На Москву в ту пору народишка пришлого тьма сколько голод нагнал, баловали многие.

С ордынцев такого неспокою не было. Царь приказал закрома открыть, хлеб за так раздавали. Да разве на всех хватит? Народ бунтовать по Руси стал, царёву рать на усмирение посылать пришлось.

Зыков тогда с войском на Хлопка Косолапа ходил, под началом окольничего Ивана Фёдоровича Басманова. Хлопка того в полон взяли, а воеводу не уберегли, сничтожили его лиходеи. Косолапа на Москву привели да и повесили, другим для острастки.

А вскорости вовсе неладно стало.

По Москве слухи крамольные поползли, мол, жив царевич Дмитрий, не того отрока по приказу царя Бориса зарезали.

Зыков только вскряхтывал, да плевался.
 
Когда царевич сгинул, в Угличе бунт почался. Угличане государева дьяка, да тех, кого в злодействе заподозрили, насмерть побили, Приказную избу разнесли. Зыкова с другими стрельцами отправили бунт тот усмирять. Там он собственными глазами и мёртвого царевича и похороны его видел. Ну да на чужой роток, не накинешь платок. Море ветром, а народ слухом волнуется.

В том, что новоявленный царевич самозванец, Иван Зыков не сомневался, и стрельцов своих в том убедил, особливо говорливым лики пришлось подцветить, чтобы дурь из голов повыселить. Крут на вразумление был десятник. Однако шибко это не помогло. Разбил их войско Лжедмитрий под Добрыничами, а как царь Борис скончался, так и вовсе стрельцы к супостату переметнулись. Зыков больным сказался, и с тех пор на службу не хаживал, торговлю свернул, дома сидел, брагой кручину разбавлял, и семью без нужды в город не пускал. Хазара с Буяном теперь и днём на цепь не сажали.
 
Без малого год, будто в осаде провели.

Только в середине мая Зыков с полатей слез, и присоединился к Московско- новгородско-псковскому отряду, когда Шуйский, Голицын, Куракин и другие бояре учинили против Лжедмитрия заговор.
 
После того, как самозванца казнили, тело его сожгли, и смешав пепел с порохом, выстрелили из пушки в сторону Польши, Зыкова за то, что Лжедмитрию не присягал, пожаловали пятидесятником. Не зря, выходит, неладное время на печи пересиживал.

Прошлого лихолетства Данилка по малолетству не помнил, рос себе да рос. Маменька и сёстры, его, последыша, не на глазу у отца баловали. А уж  как тятя разрешил на улицу выходить, со слободскими ребятами играть, так и вовсе никаких забот у мальца не стало.
 
Со дня, как Василий Шуйский воцарился, не было покоя пятидесятнику Ивану Зыкову. То крестьяне забунтуют, под Москвою, как на грех, Тушинский вор объявился, крымские татары уже за Обью воровали. Поляки с литовцами городам русским разор чинили. Как псы больного зверя, обложили вороги Русь со всех сторон. Через три года король Сигизмунд объявил Василию Шуйскому войну, и осадил Смоленск.
 
В Москву Зыков возвратился только в следующем году, весь в шрамах, почти старик. Данилке уже пятнадцатый год шёл, а дочери и вовсе в девках засиделись.

На Москве правила «семибоярщина», а в Кремле засели поляки гетмана Жоклевского под командованием велижского старосты Гонсевского. Православный народ заставили крест целовать сыну Сигизмунда, Владиславу.

Ещё сражался осаждённый Смоленск, отказались присягать католическому королевичу Суздаль, Владимир, Галич, Кашира и Коломна, но уже не было веры в скорую победу над ворогами, дымной гарью повисла над Святою Русью великая Смута.

Без отцовского пригляда, мать и сёстры не указ, Данилка только что не в татя вырос, нож за голенищем прятал. Норовом-то и силушкой он в отца пошёл, верховодил ватагой парней, в Белом городе и Скородоме с ними озоровал. Бывалочи подкараулят одного, а то и двух за раз, поляков, да так им бока намнут, что те после этакого поугощенья и себя не помнят.

Последний раз чуть не сгубили себя подлетки, нашла коса на камень.

Подкараулили они одного шляхтича, заплутал тот по пьяному делу в кривых улочках Скородома. В папужем потёртом кунтуше, в сбитой на сторону магерке на голове, поляк не чуялся опасным противником, зря, что сабля на боку.

- А ну, прочь brzydko ch;opcy! – не испугался шляхтич окруживших его парней.

- Ах ты лаяться ещё?! Польский пёс! – пошёл на того рослый, на голову выше поляка Николка, замахиваясь для удара.

А! Psia krew! – поляк увернулся от кулака Николки, и так ему саданул наотмашь, что парень кубарем покатился.

Двоих ребят, бросившихся на него, шляхтич раскидал, как кутят, и схватился за саблю:

- Порублю пащенков!

Данилка, стоящий справа и чуть сзади, испугавшись за друзей, подскочил к поляку, и ударил его ножом. Тот выронил клинок, схватился за бок, а потом ничком рухнул в серый мартовский снег.

Мальчишки замерли, заворожено глядя, как на снегу расползается тёмная, в вечерних сумерках, лужа, а потом не сговариваясь, дружно бросились врассыпную.
 
Несдобровать бы слободским из-за того шляхтича, да хуже дело случилось.

Лях один, пан Блинский, спьяну стал стрелять по иконе Богородицы на Сретенских воротах. Такого горожане не снесли. Охальника поймали, привели к тем воротам, отрубили ему руки, и прибили их под образом Богоматери, а самого в пепел сожгли. Поляки в ответ пуще прежнего лютовать стали.
 
 А на  день святого угодника Хрисанфа поднялась Москва, но поляки подавили восстание раньше, чем к городу подошло ополчение под началом воеводы Прокопия Ляпунова, князя Трубецкого и атамана донских казаков Ивана Заруцкого.
 
Два дня русские отчаянно бились на улицах Москвы, но сила была на стороне ляхов.
 
Данилка с отцом тоже в стороне не остались, попали в самую свалку у церкви Введения Божией матери, что на Лубянке. Зыков хоть и не молод, да опытен – трёх ляхов зарубил, а Данилка достал бердышом наёмника, что на батю сзади напасть нацелился. В том бою князя Пожарского тяжко ранили, и много православного люда побили.

Поляки пожгли укрепления Земляного города и Скородом заодно. Зыков с семьёй, что успели, похватали, и бежали к ополченцам, осадившим Москву.

Данилка хотел с ополченцами остаться, но отец его быстро в разумение привёл:

- Я те останусь! Я тебе гузно-то, так припарю, в снегу остужать придётся.

- Там наши с поляками бьются, а мы…

- Никуда ляхи не денутся, - не дал сыну договорить Зыков, - их в осаду взяли, теперича не выпустят, без соплецов справятся. А мать с сёстрами и скарбом ты посередь дороги оставишь, лихим людишкам на забаву? Вот устроим их где не то, вернёмся на Москву.

Они шли по давно не хоженой дороге, петляющей меж стеной стоящих елей, с редкими берёзами и осинами, утопая по щиколотки в осевшем, сыром снегу. Хазар и Буян бежали впереди, втягивая чёрными кожаными носами непривычные запахи.

Слева и справа неумолчно трещали сороки.

- Тьфу! Беду ещё накличут белобокие! – в сердцах сплюнул Зыков.

- А разве сороки вещуньи, то ж вороны, - удивился Данилка.

- Вещуньи не вещуньи, а на Москве сорока птица проклятая.

- Это как? Расскажи, бать, - попросил Данилка, перекладывая куль с плеча на плечо.

Отец помолчал недолго, припоминая, потом заговорил:

- Землёй, на которой Москва город стоит, в стародавние времена боярин Кучка владел. Великий князь Юрий Владимирович с дружиною шёл через эти места из Киева во Владимир. Кучка не почтил знатного гостя как должно, и возгордившись, хулу возвёл на князя. Тот осерчал, и велел дружине схватить, и казнить Кучку. Боярин от неминучей смерти в лесу схоронился. Дружинники в незнакомом лесу заплутали, никак его не сыщут. Может и минуло бы лихо Кучку, да сороки подвели. Затрещали они над ложбинкой, где боярин схоронился, вот людишки князя и смекнули, что к чему. Споймали, и казнили пологого. С тех пор и считают здесь сороку птицей недоброю.
 
Уже смеркалось, когда семья Зыковых вышла к сожжённой деревне.
 
Отчаявшись найти прибежище, они собрались уже ночевать под открытым небом, как со стороны леса послышался лай Хазара и Буяна.

Иван Саввич приказал сыну охранять женщин, а сам пошёл на лай.

- Пойдём, - бросил он, вернувшись через некоторое время, - собаки избу нашли.

В ста саженях от единственной в деревне улицы, за деревьями пряталась по-косившаяся, вросшая в землю избушка. Пока таять не начало, она, видать, снегом по крышу была засыпана, вот  и не заметили супостаты убогого жилища.

Зыков смастерил факел, намотав на ветку тряпицу, и протиснулся в низкую дверь. Собаки за его спиной предупреждающе заворчали. В углу избы кто-то зашевелился, стрелец потянул из-за пояса пистоль, что у поляков отбил. Посветив в угол факелом, он увидел кутающуюся в какое-то тряпьё скрюченную фигурку.

- Ты кто?
 
- Не убивайте, Христа ради, дяденька! Анютка я. На деревню лихие люди нашли, кого побили, кого с собой побрали, а я здесь спряталась, - испуганно зачастил тонкий голосок.

- Да что ты, что ты, девонька! Свои мы, русские. Не бойся, - как мог ласково забасил Иван Саввич.
 
В избу потянулись остальные.

- Нукась, посмотрите, как она, а мы дров покамест соберём, - подтолкнул Зыков стоявшего с открытым ртом сына к выходу.

Когда они вернулись, женщины уже отыскали где-то светец, зажгли лучину, и сидели за грубо сколоченным столом.

Чумазая, с растрёпанными волосами девчонка, торопко уплетала кусок хлеба с вяленым мясом. Таисия, жена, гладила её по голове.

- Натерпелась бедная, - горестно покачала она головой на немой вопрос Зыкова.

- Поляки? – кивнул на девчушку Иван Саввич.

- Сказывает наши, - пожала плечами Таисия.

- Тушинские, значит. Лютуют, - Зотов сбросил дрова на земляной пол.

Через час в печи уютно потрескивал огонь, женщины поставили вариться кулеш.

Пока Таисия с дочерьми суетились по хозяйству, Иван Саввич расспросил страдалицу, что и как произошло в деревне.

Девушка, перекусив и отогревшись, рассказала о своих злоключениях.
Матушка Анютки ещё в голодные года сгинула, а отца она и вовсе не помнила. Пожалела её одна вдовица, к себе забрала. Жили бедно, иногда за ради Христа. Потом ляхи пришли, в деревне всех, почитай, до нитки обобрали. Всю скотину, что была угнали, курей и тех до одной переловили. Зиму пережили  только через то, что в лесу заранее попрятать успели. К весне совсем худо стало. Голод в мир гонит. В деревне одни старики остались, да молодки, что поляков боялись, остатние в Москву утекли. А две недели назад лиходеи о конях наехали, по избам рыскать стали, да только там и брать-то уже нечего было. Осерчали шибко. А как кто-то из стариков слово супротив них молвил, совсем образ людской потеряли. Стариков кого саблями посекли, а кого вместе с избами пожгли, девушек за собой поволокли силою. Анютку вдовица огородами в лес спровадила, а сама смерть в огне приняла.

- Что за люди-то были, не разглядела? – посуровел лицом Иван Саввич.

- Да вроде как наши, русские, да одеты чудно, порты у них смешные, как юбка бабья в сапоги вправлена…

- Запорожцы, видать, гайдамаки. Слетелись сюда, как вороньё на поживу. Ну, ништо. С поляками, Бог даст, управимся, а там и этому разбойничьему семени укорот сделаем, - пристукнул тяжёлым кулаком по столу старый стрелец.

Отужинав, легли спать, где придётся.

Чуть засветлело, отец Данилку растолкал:

- Поднимайся сыне, дело у нас сегодня важное. Долг христианский исполнить нужно.

Три дня Данила с отцом на деревенском кладбище могилы в ещё не оттаявшей земле копали. На четвёртый собрали мёртвые тела по деревне, и похоронили, поставив на могилы лыком вязаные кресты.

Таисия с дочерьми и Анюткой, тем временем избу обустраивали.

- Ну, что бать, теперь в Москву? – Данила уже по два раза отцовы пищаль и пистоль почистил.

- Эк-ста ты быстрый! А дров для печи заготовить? - взъерошил ему голову пятернёй Зыков, и довольно подумал: «Молодцом парень растёт. Ратного дела не боится. Как он немца-то того, бердышом».

Два дня спустя, спозаранок, спали ещё, залаяли собаки.

Зыков растолкал Данилку, приложил палец  к губам, и кивком показал на стоящую у двери пищаль. Они оделись, и вышли из избы.

Приученные псы от дома не отходили, лаяли в сторону деревни.

Отец с сыном приготовили оружие, запалили фитиль.

Они только из-за редкого ельника, что отделял их жилище от деревни, выглянули, как увидели направляющихся в их сторону двух всадников.

- Запорожцы это, а за кого они, нам без разницы. Пусть за братов своих ответят. Как на пятнадцать шагов подъедут, в того, что слева пали, - горячо зашептал в ухо сыну Зыков, - помнишь, как учил? – Данила кивнул, - смотри не промахнись, не уйдём от конного, срубит он нас.

Данила осторожно утвердил тяжёлый ствол пищали на еловую ветвь, и прицелился. Как только казаки подъехали ближе, их с отцом выстрелы прозвучали почти одновременно. Запорожцы повалились на землю.

Лишний грех на душу брать не пришлось, оба были убиты наповал.

- Ну, вот и знак нам. Пора на Москву собираться, - после того, как поймали коней, и собрали снаряжение, сказал Зыков, - этих только похороним, а то негоже так их бросать. Хоть и гайдамаки, а всё ж, поди, православные.

В вечеру, попрощавшись с родными и Анюткой, пообещав проведывать, Иван Саввич и Данила уехали.

Данилка не утерпел, обернулся, и сердце его сжалось от тоски, при виде четырёх расплывчатых, в опускающихся сумерках фигур, застывших на дороге посреди сожжённой деревни: «Свидимся ли когда ещё?».

К Москве подъехали затемно. Ещё издали увидели у Симонова монастыря огни множества костров лагеря ополченцев.
 
Зыков прибился к знакомым стрельцам и горожанам, с кем вместе в Белом городе бился. Те рассказали, что с поляками только одна серьёзная стычка за это время и была. К Москве большой отряд казаков в помощь ополченцам подошёл, а тут на него поляки с «крыльями» за спиной налетели. Много казаков побили.
 
- Теперь вот, без дела сидим. Говорят наших тут тыщ сто, а то и поболе будет. Ляхи за стенами сидят, носа не кажут. Слух идёт, что не сегодня, завтра на приступ пойдём. Вот такие тут у нас дела, Иван Саввич, - закончил рассказ один из стрельцов, что в десятке Зыкова когда-то служил.

В первые дни апреля ополченцы пошли на штурм Белого города.

Зыков с Данилой с отрядом стрельцов и мирян атаковали Семиверхую башню.

Данилка тогда поразился: «Сколь раз мимо хаживал, а что башня такая высокая не замечал. Да в ней саженей одиннадцать будет!».

Много раз приступали к башне, крепко там ляхи засели. Помощь пришла, откуда не ждали. Перебежчик рассказал, что в нижнем ярусе башни поляки запас пороха держат.
Стрелецкий сотник, что над отрядом начальствовал, приказал лучникам запалить стрелы, и целить в нижние бойницы башни.

Данила смотрел, как стрелы огненными птицами летят, и ударяются в стену рядом с бойницами, некоторые попадали внутрь башни. Потом башня вроде как вздрогнула, послышался глухой гул, и вот уже внутри башни полыхает пожар, языки пламени выбиваются наружу, а из-под крыши валит дым. Поляки стали спускаться по стенам на верёвках. Те, на ком одежда загорелась, и в край отчаявшиеся, бросались вниз. Спустившихся рубили ополченцы.

Бой шел на стенах и башнях.

На Арбатских воротах ляхи пытались выбить запершийся там отряд русских. Стены до Никитских ворот остались за поляками, а сами ворота не раз переходили из рук в руки. У немецких наёмников, оборонявших башню, кончились снаряды, и они отбивались выломанными из стен кирпичами. Тверские ворота и стены за ними, заняли ополченцы.

Поляков удерживали в стенах Кремля и Китай-города. Те делали частые вылазки, которым помогали с боями пробиравшиеся им на помощь отряды, доставлявшие осаждённым обозы с продовольствием.

Было ясно, что осада мало, что затягивается, но и не является полной. Стычки у стен Китай-города не могли серьёзно изменить отчаянное положение поляков, а начавшийся среди глав ополчения разлад и их противоречивые команды мешали осаждавшим закрепить достигнутый в первые дни штурма успех.

Зыков, опытный воин, видя, что происходит,  уже не раз в сердцах шапкой оземь бил:
 
- Да что ж они делают, ироды?! Всё власть делят, а мы тут зазря головы кладём! Навалились бы разом, и наша была бы Москва. Или, на худой конец, осаду замкнули, ляхи бы через три недели с голоду пухнуть начали.
 
Во время затишья Зотов с сыном навещали своих, привозили еду, по хозяйству, что не то.

В первый раз они смогли выбраться из-под Москвы через три недели. Зотов уж волноваться начал: «Как они там, болезные, не оголодали ли?».

Весна в этом году припозднилась. В лесу зима много снега напасла, до лета хватит. Дороги, подмёрзшие ночью, днём превращались в грязевое месиво.

- Оно и лучше так-то, - Зыков пристукнул пятками по бокам,вязнущего по бабки в грязи коня, - шиши лишний раз лытать по лесам не будут.

- И то верно, батяня, - отозвался Данилка.

Зыков посмотрел на сына: «Мать-то, поди, и не узнает парня».
 
 Данила как-то сразу повзрослел за эти дни.

 «Оно и понятно, воевать не в лапту играть. Война, она не жадная, за один год три даёт», - размышлял по дороге Иван Саввич.

К избушке в сгоревшей деревне подъехали ещё засветло. На встречу с лаем бросились Хазар с Буяном. Из избы сторожко выглянула Таисия, охнула, схватившись за грудь, бросилась навстречу:

- Живые! Слава Богу!

На голоса выбежали сёстры и незнакомая девушка.

Иван Саввич с Данилой рты пораскрывали, не признали Анютку.

- Это откуда такая краса взялась? – первым оправился Зыков.

- Да ты что, старый, про Анюту забыл? – прихлопнула по полам шушуна Таисия.

- Неужто она?

- А кто же? Чудной, ей Богу!

Данила так и стоял столбом, даже краской пошёл. А как после погостевания к Москве вернулись, так прямо уморил он Зыкова, что не разговоры, всё умудрится на Анюту перевести.
 
До конца мая осада так и шла, ни шатко, ни валко. Потом начальники всё же сговорились Китай-город брать.

Ополченцы тогда удерживали Васильевскую угловую башню. Она и стала ключевой в атаках на Китайгородскую крепость, но взять город так и не удалось.

В верхах ладу так и не случилось, только хуже стало. Начальник казаков Заруцкий сцепился с Прокопием Ляпуновым. Подлые поляки не преминули воспользоваться их раздором, подсунули казакам подмётные грамоты, будто Ляпунов казаков сничтожить замыслил. Атаман Карамышев зарубил Ляпунова, а многие дворяне после этого ушли от Москвы, распустив свои отряды по городам.

Иван Заруцкий и князь Трубецкой остались у стен города с казачьим войском. Казаки занялись грабежами окрестных сёл и деревень.

- Неча нам с ними тут позориться, Данилка, - досадливо оглядел опустевший лагерь Иван Саввич, - не будет с ими толку. Поехали к матери, там теперь догляд особый нужен, с такими-то аника-воинами, - кивнул он на проезжавших мимо заметно подвыпивших всадников.

А Данила и рад случаю, заждался уже Анюту повидать.

Они ехали о конь по такой уже знакомой, и одновременно неузнаваемой дороге, с посветлевшими елями, молодой свежей зеленью берёз и осин, сочной травой по обочинам.

- Что, бать, ляхов больше бить не будем? – Задал мучивший его, со времени отъезда из лагеря вопрос Данилка.

- Как не будем? Ещё как будем, сыне! Пока, значит, время ещё не пришло. Народу надо с силой собраться, радетелей найти, что за Русь, а не мошну свою болеют, которые людей за собой в сечу поведут… Тихо! – Зыков придержал коня, и прислушался, - будто ревёт кто-то.

- Может медведь?

- С чего б ему об эту пору глотку драть. Пойдём, посмотрим, - Зыков слез с коня, достал из седельных кобур пистоли.

Они привязали лошадей к кустам, и стали продираться сквозь густой лес на шум.
В полсорока саженях отец с сыном вышли к небольшому болотцу.

- Вот те на! Корова, - удивился Данила.

- И то. По нашему времени легче зайца из пруда достать, чем корову бесхозную встретить, - убрал пистолеты за пояс Зыков, - верёвку неси, вытягивать будем.

«Вот Таисии и подарок будет ко дню Святого мученика Устина, - порадовался Иван Саввич, и задумался, - сколь нам здесь отсиживаться придётся? Где верховодов для народа нужных найти. На бояр продажных надёжи нет, да и не поднимутся за ними люди. Князь Пожарский достойный муж, да ранили его крепко, жив ли? В общем надо, пока суть да дело, здесь обустраиваться. Место не ходкое, авось схоронимся до лучших времён. А на Москву наезжать будем, узнавать, что да как, дела не проворонить за бабьими юбками».

Вернулся Данила с верёвкой.

Битый час они с коровой этой мыкались. Однако же, вытащили.

- Пойдём теперь ручей, али пруд какой сыщем, а то наших в усмерть перепугаем. Вона, на шутов болотных похожи, - улыбнулся отец на Данилку, вымазанного грязью, с прилипшими к лицу и одежде листиками ряски.
 
Умывшись, и почистив одежду, они ещё засветло въехали в деревню. Пожарище, заросшее сорной травой и пробивающейся молодой порослью деревьев, уже не выглядело так мрачно, как два месяца назад.

С первых дней по приезду Зыков с Данилой занялись подготовкой к зиме.

- Как бы всё не повернулось, а в Москве нам всё одно на старом месте не жить, всё дотла выгорело. Здесь пока будем обустраиваться, - объявил на семейном совете Иван Саввич.
 
Первым делом вскопали и засадили огород, семена Зыков из-под Москвы привёз. Поправили избу, пристроили хлев для коровы, в которой Таисия уже души не чаяла. Лошадей решили там же в холода держать. По лужкам начали траву косить, сено на зиму заготавливать. На деньги, что под полом их прежнего дома хранились, которые  Зыков успел из занимающегося огнём хозяйства вынести, прикупили зерна, выезжая  в редкие не разорённые деревни.

За делами и осень подошла. Всей семьёй по грибы по ягоды ходили, медком у диких пчёл разжились. Зыков с Данилой, пока дороги от дождей не раскисли, съездили на Москву, разузнать, как там дела обстоят.

Казаки Заруцкого так и стояли под Китай-городом, отбивая вылазки поляков, и нападая на отряды пытающиеся проникнуть в город. Порядка в войске ещё меньше стало.

- Поехали отсюда, Данилка. Теперь уж и не знаю, выстоят они зиму, а то, глядишь, разбегутся, как запечные тараканы, когда морозом их пришпарит, - разочаровался Иван Саввич увиденным.

По первому снегу Зыков с Данилой стали на охоту ходить. Один раз свезло, матёрого кабана подстрелили.

Зиму не сказать, что худо пережили. Данилка так вокруг Анютки всё время и вился, а та его и не отваживала.

- Гляди, Вань, не иначе как невеста у сынка появилась. Кабы девок ещё при-строить, - шепталась Таисия с мужем.

В апреле повстречал Зыков в лесу заплутавшего путника, привёл его домой.

Отогревшись, и откушав, чем Бог послал, гость порадовал рассказом.

Сам он пробирался в Москву из Ярославля с письмом от  архимандрита Дионисия князю Трубецкому. В Ярославле же собралось большое войско под началом князя Пожарского и нижегородского посадского старосты Минина. Староста тот известным человеком в Нижнем Новгороде был. Он-то и призвал народ постоять за отечество. Горожан обязали отдавать каждую третью деньгу на ополчение, а кто противился, имущество и вовсе отнимали, а самих в холопья отдавали.

- Жив, стало быть, князь. Ну, слава Богу! Будет теперь дело, - обрадовался Зыков.

- Ещё как будет. По лету решили на Москву идти, засидевшихся гостюшек домой спровадить, - подтвердил его слова гонец.

Как только лесные тропы подсохли, Зыков с Данилой стали собираться в путь дорогу, решили идти в Ярославль, чтобы там присоединиться к ополчению.

За несколько дней до отъезда, заметно робея, к Зыкову подошла Анюта:

- Дяденька Иван Саввич, послушай, что одному тебе скажу.
 
- Неладно что, девонька? – забеспокоился Иван Саввич.

- Ладно всё, дяденька, не про то я. Что таила рассказать хочу.

- Да что ж за тайны у тебя, Аннушка? – изумился Зыков.

- Скажу, слушай…

Рассказала, так рассказала. Зыков только затылок почёсывал.

Перед смертью матушка поведала Анюте, что не крестьяне они, а дворянами на Москве не последними были. Батюшка у царя Ивана по навету в опалу попал. Добрые люди упредили, что государь повелел в темницу его заточить. Отец вины за собой не знал, и бежал с маменькой в Польшу. Там Анюта и на свет появилась. Перед тем, как король Сигизмунд пошёл на Русь Дмитрия на престол сажать, отец вернулся в Москву, но не сложилось у него с царём Борисом, оставил он жену и дочь в этой деревне под видом крестьян, а сам бежал. Больше о нём они с матушкой не слышали. Правда, нет ли, только маменька сказывала, что отцова казна в доме, где они жили скрыта. Они с Марфой, вдовицей, что её приютила, искали, да не нашли.

- Родимее вас нет у меня никого. Может, поищите на пожарище, вдруг правда всё. Хорошее бы подспорье вам было, - закончила свою историю девушка.

- Ну, дела… - покачал седой головой Зыков, - Что ж поищем твоё приданное.

На следующий день, как только солнце поднялось, повела Анюта Ивана Саввича и Данилку в деревню, показала пожарище. От избы только печь и осталась, сквозь пепелище уж молодая поросль пробиваться начала.

- Задала ты девонька задачку. Где ж тут теперь чего найдёшь? – подосадовал Зыков, - где сами-то искали?

- По дому, в подполе… - смутилась Анюта, сама не рада, что людей от дела оторвала.

Зыков с сыном простучали печку – нет тайника. Они разобрали головешки, и добрались до погреба. Данила спрыгнул в ямину, да сразу одной ногой в земляной пол и провалился. Стал он руками землю разгребать. Сначала остатки сгнившего кожаного куля вытащил, а там и монеты золотые да серебряные горстями пошли.

- Теперь осталось только поляков из Москвы прогнать, а там заживём! Ну, спасибо тебе, дочка, - радовался находке Иван Саввич.

Долгие проводы – лишние слёзы. В начале июля уехали Зыков с Данилой в Ярославль. Узнал Князь Пожарский старого стрельца с сыном, что о прошлый год с ним плечом к плечу на Лубянке ляхов били, в свой личный отряд их назначил.

Ближе к концу августа ополчение вышло из Ярославля на Москву, а уже двадцать второго числа случился бой с войсками гетмана Ходкевича.
 
Три дня русские бились с поляками. В такой сече Даниле бывать ещё не при-ходилось. Ничего, сдюжил, не посрамил отца.

Повергнутый в бегство Ходкевич, простояв ночь с остатками своего войска у Донского  монастыря, не решился на следующий день дать бой, и ушёл от Москвы.
 
К тому времени атаман Заруцкий, опасаясь кары за то, что подсылал к князю Пожарскому наёмных убийц, оставил войско, и сбежал.
 
Не задержался в Кремле и Александр Гонсевский. Поняв, что положение поляков безнадёжное он, воспользовавшись не полной осадой, выехал в Литву, оставив комендантом полковника Струся.

Уже подходя к самой Москве, ополченцы неподалёку от Яузских ворот сбросили в реку полутысячный отряд крылатых гусар. На следующий день горожане только и делали, что оружие и доспехи из Яузы вылавливали:

- Долетались, голубы! Сколько верёвочке не виться…

В западной части крепости, на холме напротив сожжённых Чертольских ворот, у церкви Ильи Обыденного, в небольшом деревянном остроге, князь Пожарский приказал обустроить обзорное место. Оттуда он собирался  руководить штурмом Китай-города и Кремля.

Зыков с Данилой оставались при князе.

- Бать. Вот я от одного монася слыхал, что есть далеко на востоке страна, и живут там люди с раскосыми глазами, навроде ордынцев, и называется та страна Китай, а народ тамошний – китайцами. Вот я в Китай-городе много разов был, а ни одного китайца там не видел. Татар сколько хошь, а китайцев нет. Это как? – поделился своими соображениями с отцом Данилка.

- Про Китай мне неведомо, а вот то, что место это валом укреплённым деревянной стеной, что кита прозывается, обнесено было, то правда. Оттуда и название, - Иван Саввич покосился на сына, а потом отвесил тому несильный подзатыльник.

- За что бать?! – обиделся, было, Данила.

- О штурме надо думать, а не о монашьих байках.

В середине сентября Пожарский отправил осажденным письмо, в котором предлагал им сдаться, и обещал не бить гарнизон. Поляки, уверенные, что гетман Ходкевич вернётся, отказались. Гетмана уж и след простыл, а за стенами Кремля и Китай-города начался голод. К октябрю ляхи съели всех лошадей, собак, кошек и крыс. Ходили слухи, что даже человечиной не брезговали.
 
В последних числах октября казаки, что остались с князем Трубецким, пошли на штурм Китай-города. Обессилившие от голода поляки не сумели дать должного отпора, и ушли в Кремль.
 
Ополченцы устроили крестный ход, и торжественно внесли в Китай-город икону Казанской Божией Матери, дав обет построить церковь напротив Никольских ворот.

Признавшие поражение поляки, вынуждены были выйти из Кремля. Под насмешки горожан остатки польского войска покинули Москву.

Лета 7121-го от СМ внучатый племянник Анастасии и сын Фёдора Никитича, Михаил Фёдорович Романов, был избран на царство.

После смутного времени московских жильцов мало осталось. Зыков не токмо в ратном деле был сведущ, с кем надо поговорил, кому надо подмазал, обзавёлся каменным домом в Белом городе, снова торговлишку открыл, не в пример прежней, спасибо Анюте.

Зажили хорошо, грех жаловаться. При таком-то отце и дочерям перестаркам женихи сыскались.

Осталось только Данилу домой дождаться. Тот, как не упрашивали его родные и Анюта остаться, ушёл с князем Пожарским.

В Москву Данила вернулся после окончания войны со шведами, немалым для его лет воинским начальником. В том же году он венчался с Анютой в церкви Введения Божией матери.

Данила только свадьбу отгулял, как призвал его к себе князь Пожарский.
 
- Ты уж Данила на меня зла не держи, что поголубиться вволю с молодой женой не дал. Сам видишь, время какое. Не уймутся никак поляки, снова в наши пределы вошли. Очень мне нужно, чтобы рядом со мной люди надёжные, проверенные были, а то бояре всё норовят сынков своих мне подсунуть, покуда я у молодого царя на добром глазу. Я и отца бы твоего позвал, да он уж не в тех годах, - развёл руками Дмитрий Михайлович.

- Да я что… Приказывай князь, рад служить тебе, - Данила даже зарумянился, как красна девка, с того что князь с ним так запросто говорить изволил.

- Царь Михаил Фёдорович в Калугу меня с войском отправляет. Королевич Владислав со своими ляхами там объявился, разор чинит. Ты со мной поедешь, - князь кивком дал понять, что разговор окончен.

Даниле хоть и горько с Анютой расставаться, да привычно, с отрочества на войне, а вот молодая жена вся слезами изошла, насилу успокоили.

Ивану Саввичу хоть и жалко невестку, а больше за сына рад. Шутка ли, сам князь Пожарский на службу позвал!

Зыков-то о ратном деле уже забывать стал, брюшком разжился, к пуховым перинам привык. Лавки в Белом городе хороший доход приносили, не последним купцом Иван Саввич на Москве слыл. Вот и сын в люди выходит, а бабьи слёзы что – мокрота одна.

Много Даниле повоевать не случилось. Князь Дмитрий Михайлович сильно захворал, и вернулся в Москву, и его при себе оставил.

В последних числах сентября к Москве подошли войска Владислава, и заняли Тушино. С юго-запада вторглись запорожские казаки гетмана Сагайдачного, взяв по пути на Ливны Путивль, Рыльск, Курск, Елец, Лебедин, Скопин и Ряжск. Запорожцы на русской земле вели себя, как ордынцы в набеге, сжигали города и поселения, вырезали под корень мирное население.

Москва готовилась к обороне. Иван Саввич весь дом переполошил – саблю свою с пистолями искал.

- Да куда ты, старый, навострился? – ходила за ним по пятам Таисия, не зная, плакать ей или смеяться, - вона пузо по земле волочится, а всё туда же! Аника-воин.

- Молчи, мать! Эти антихристы в прошлом разе нам всё хозяйство разорили, и опять норовят. Не бывать этому! Костьми лягу, а не пущу ляхов на Москву, - буйствовал Зыков, хлопая дверями клетей и разбрасывая вещи по полу в поисках оружия, даже в малые лари бездумно заглядывал.

Данилу с его десятком стрельцов входивших в отряд князя Ивана Катырёва-Ростовского поставили оборонять Арбатские ворота.

Первого октября, около трёх часов до света, поляки пошли на приступ.

Атака на Тверские ворота оказалась для них неудачной. Огнём со стен атакующим был нанесён немалый урон, штурмовые лестницы оказались коротки, большинство запорожцев вообще уклонилось от боя, а вылазка русских отбросила нападавших от стен, разметав штурмовые колонны.
 
У Арбатских же ворот поначалу военное счастье улыбнулось отряду Бартоломея Новодворского. Поляки отбили деревянные укрепления, и укрылись за ними от огня со стен. Сапёры заложили под воротами башни заряды.

Данила едва успел припасть к земле, когда одновременно  с оглушительным взрывом в колонну защитников башни полетели доски, щепки от разбитых ворот и осколки кирпича. Данила поднялся на ноги, и словно со стороны увидел лежащие вокруг тела убитых и раненых защитников башни. Стоящих впереди снесло взрывом. Одному из стрельцов его десятка раскроило голову камнем, а второму в горло вонзилась острая щепа. Раненый ещё бился в предсмертной судороге, разбрызгивая по сторонам алые капли. Уцелевшие кашляли, и как лошади трясли головами, у некоторых из ушей текла кровь. Данила, не слыша своего голоса, закричал, чтобы стрельцы сомкнули строй.  Сквозь оседающие клубы порохового дыма и штукатурной пыли на них бросились в атаку поляки, немецкие наёмники, и лисовчики.

Большая часть отряда, состоявшая из казаков, отступила. Атакующих сдерживали Данила с восемью стрельцами и полтора десятка ополченцев. Зыков зарубил двух поляков, увернулся от пики наёмника, но не ушёл от удара шестопёром. Падая на груду поверженных тел, он сквозь застилающую глаза кровавую пелену увидел, как на помощь к защитникам ворот спешит отряд «бельских немцев».

Полякам не удалось ворваться в город. Владислав снял осаду, и отошёл от Москвы.
 
После сражения Данилу нашли у Арбатских ворот, под горой трупов, и отвезли домой. Если бы удар не вскользь прошёл, да не шапка стрелецкая, не видать бы ему ни молодой жены, ни красна солнышка.
 
Сам князь Пожарский, что из-за болезни в сече не участвовал, приезжал Данилу проведывать:
 
- Всё знаю, спасибо тебе молодец, за минутку, что дорогого стоит. Ты выздоравливай, а я о тебе не забуду.

Данила медленно шёл на поправку.

В декабре, в селе Деулино, что под Троице-Сергиевым монастырём, русские заключили с поляками не выгодное для себя перемирие. К Речи Посполитой отошли с окрестными землями: Смоленск, Дорогобуж, Рославль,  Путивль,  Чернигов, Новгород-Северский и другие города по юго-западному пограничью.

На землях Московского государства установился мир.

Когда князь Пожарский был поставлен воеводой в Новгород, не забыл он о Даниле, молвил царю слово за него. Царь Михаил не смог отказать в просьбе своему верному слуге, пожаловал Данилу Зыкова дворянством, двухстами четями земли, и сотником стрелецкого стремянного приказа повелел назначить.

Пришло время и мирными делами озадачиться. Иноземцев на Русь пустили, разрешили им заводы строить. Людям послабление вышло. По царскому указу были снижены налоги. Народ стал платить в казну только пятую деньгу.
 
Иван Саввич расширил торговлю, построил Даниле усадьбу под Москвой на дарёной земле. Анна родила сына, нарекли Никитою. Дочери Зыкова тоже с внуками не задержались.
 
Единственное, что Ивана Саввича огорчало, что некому своё дело передать. Самому-то седьмой десяток пошёл, а внуки только на четвереньках ходить научились. На Данилу надёжи никакой, ему бы только саблей махать, да и звания он теперь дворянского. Другие зятья вроде и из торгового люда, а на взгляд хлипки до его размаха.
 
Извёлся старик. Но так уж человек устроен, и при добром, непременно болячку какую не то себе сыщет, и ну её расковыривать. Таисия и та его причитаний не снесла, за внуками от него скрывалась.

Но не много, видать, в своей жизни Зыков нагрешил. Смилостивился над ним Господь.

Как-то раз вернулся Иван Саввич после дел домой, а у ворот его странник какой-то ожидает: охабень латаный, сапоги каши просят, сам худющий, что кот мартовский. Хотел ему Зыков копеечку дать, да пришлый денег не взял, а земно поклонился, и говорит:

- Здравствуйте вам, дяденька Иван Саввич, низкий поклон от сестрицы, а я племянник ваш буду - и опять кланяется.
 
Зыкова как громом поразило: «Сестра, Дашутка! За смутой-то и забыл о ней совсем. Вот стыд-то!».
 
- Как звать-то тебя… племянник? – Иван Саввич даже заробел от неловкости, не знал куда глаза девать.

- Фёдором кличут.

- Ну, пойдём в дом, Фёдор! Неча как не родные у ворот собеседовать.

Дома Зыков всю прислугу на ноги поднял. И баню истопите, и наряд сыщите, трапезу, опять же, праздничную сотворите. Таисию обыскался:

- Ну где её черти носят?! Тут такое…

У родителей Ивана Саввича было четверо детей. Первенец умер в младенчестве. Вторым родился он, Иван. Третьим – Никифор. Дарья же родилась, когда Ивану уже восемнадцать лет исполнилось. Он на неё и внимания-то не обращал, за девками больше бегал. Потом Иван, а за ним и Никифор, как служилые люди «по отечеству», ушли на Ливонскую войну. Война та вскорости окончилась Плисским перемирием. Иван-то целёхоньким вернулся, а братуха под Капорьем голову сложил.

Иван долго по Никифору переживал, через пять лет только о женитьбе задумался.

Когда у него первая дочка родилась, Дашутке только девять годков исполнилось. А там Иван и своим домом зажил, в стрелецкой слободе в Скородоме. С родителями и сестрой только по большим праздникам и виделись.
 
Дарью просватали за новгородского купца, когда Данилке два года было.

«Это сколько сестрице лет-то сейчас? Вона, почитай, всю свою жизнь переворошить пришлось, пока до сути дошёл! – посетовал себе Зыков, - сорок два получается года Дарье. А племянник, выходит, немногим Данилы моложе».

Пока Иван Саввич в воспоминаниях плутал, слуги стол накрыли и гостя из бани привели, переодетого в чистое платье.

Фёдор как на стол глянул, чуть слюной не подавился. Изголодал, видать, в дороге.
За столом каравай свежего хлеба, рассольник, сальник, поросёнок парит с пылу с жару, окорок, блины, икра астраханская, хлебное вино и заморская романея.
 
- Садись, Федя. Откушай, чем Бог послал, - заметил голодный взгляд племянника Зыков, - опосля поговорим.

Пока Фёдор ел, Иван Саввич незаметно наблюдал за гостем: «Ликом светел, худ, но в плечах широк. Добрый племяш!».

Наевшись, Федор отвалился от изрядно разорённого стола, сыто выдохнул:

- Спаси Бог, Иван Саввич. Спрашивай, что нужно.

- Говори по порядку. Всё знать хочу. Как вы там живы здоровы, - разлил Зыков вино по серебряным чаркам.

- Да худо дяденька. Пока под шведом были, торговля захирела совсем. Папенька разорился в конец, только что по миру не ходили. После войны половина города в головешках, народу и тысячи не осталось. Голодно. Отец захворал и помер. Мы с матушкой вдвоём остались, у дальних отцовых родичей притулились. Вот она и отправила меня к вам. Говорит, разыщи дядю своего, и поклонись от меня. Авось не оставит, - Фёдор сторожко глянул на родственника.

- Сама-то, тоже померла? – дрогнул голосом Зыков.

- Да что вы! Жива, слава Богу! – мелко перекрестился Фёдор.

- Так что ж ты её с собой не привел?! – у Ивана Саввича от сердца отлегло.

- Да куда же её. Сам еле живым добрался. По трактам лихих людей не счесть. Всяк прохожего грабят, а то и жизни лишают. Я вдоль дороги лесами больше пробирался, - поделился пережитыми страхами Фёдор.

- Ну, ништо. Малёхо отдохнёшь, а потом я казаков найму, с ними за матерью поедешь. Негоже ей, при живом родном брате по людям ютиться, - прихлопнул Зыков по столешнице ладонью.

Недели не дал племяннику Иван Саввич на мягких перинах понежиться. Снарядил отряд из десяти вольных казаков и отправил Фёдора за Дарьей, даже со сродным братом не сознакомил.

Данила тем временем службу в стремянном приказе правил, наезжал в усадьбу, где Таисия хозяйством заправляла. В деревеньку, что на теперешней его земле стояла, крестьяне из бегов вернулись, занялись привычным делом. Таисия и пришлым селиться разрешала. Лишние руки не помеха. Анна всё больше с сыном Никиткой нянчилась, в хозяйство не лезла, но вникать, вникала.

На следующий месяц Фёдор привёз из Новгорода мать.

Зыков даже затеваться не стал узнавать в немолодой сухощавой женщине со скорбно опущенными вниз уголками губ сестру. Принял как есть.

В большом доме всем место сыскалось. Вернулась Таисия из затянувшихся гостей, помочь золовке на новом месте обжиться.
 
Иван Саввич на толковость племянника не мог нарадоваться. Оказывается, тот сызмальства отцу по торговому делу помогал, вот и ему помощник на старости лет образовался.

Кто драку не затевает, тот и битым редко бывает. Царь Михаил Фёдорович в войны очертя голову не кидался, обустраивал государство. Чуть вздохнула Русь. На пепелищах люди новые избы поставили, землю в порядок привели, скотом и птицей обзавелись. Кто же спорит, хорошо без войны. Почитай четырнадцать лет не воевали.
 
В семье Зыковых за это время всяко было. Год назад схоронили Таисию. У Данилы родились близнецы. Сам он уже пятисотским в приказе начальствовал.
Иван Саввич после смерти жены сдавать стал. И то, семьдесят второй годок разменял. Сестра ему опорой стала. Делом, вдвое от прежнего разросшимся, заправлял Фёдор. На то, чтоб жениться времени ему не достало.
 
Одна из дочерей Зыкова, Настасья, овдовела. Другая, Ксения, вся в отца, мужа в бараний рог завернула, сама всю торговлю вела, преуспела даже.

Царь однако не забыл о потере русских земель в последнюю войну.

Лета 7140-го, в конце июня (1632 г.) состоялся Земский собор. Не дожидаясь окончания Деулинского перемирия, государство Московское объявило войну Речи Посполитой.

Данила и рад бы на бранном поле разгуляться, да стремянному приказу, как водится, при царе находиться должно, не случилось Даниле Ивановичу на войне той побывать.

По служебному месту Данила много больше других знал о ходе войны. Поначалу всё складывалось, как нельзя лучше.

Уже в первых числах октября отряд князя Гагарина взял Серпейск, а немногим позже Фёдор Сухотин вошёл в Дорогобуж. Князь Прозоровский отбил крепость Белую.
Воевода Михаил Борисович Шеин, командующий русскими войсками, выступил на Смоленск, и за два месяца выбил поляков из Невеля, Рославля, Стародуба, Почепа, Себежа, Трубчевска и Суража.

Заметные победы кончились с осадой Смоленска. Всё пошло через пень колоду.

Когда же полякам удалось подбить нурэддина Мубарека Герея совершить с тридцатитысячным крымским войском набег на южнорусские земли, совсем плохо стало.
Многие дворяне, прознав про татарское нашествие, разоряющее их вотчины, уходили со своими людьми из-под стен Смоленска. С оставшимся под началом воеводы Шеина войском и полную осаду-то нельзя было вести, не то что город брать. Ему бы отступить и присоединиться к армии, возглавляемой воеводами Дмитрием Черкасским и князем Пожарским, стоящей в Можайске, но царь приказал продолжать осаду. Время было упущено. Поляки окружили русский лагерь под Смоленском, и спустя два года, в середине февраля, принудили воеводу подписать перемирие с Владиславом на условиях почётной сдачи.

Шеина обвинили в провальном ведении войны, и казнили на Красной площади.

Хоть и негоже в царской правде сомневаться, но Данила, хоть убей, не мог взять в толк: «Как же так? Воевода Шеин, который этот Смоленск два года от ляхов защищал, в плену пострадал, теми же боярами, что поляков в Кремль посадили и водили с ними дружбу, был на смерть осуждён, обвинённый в военном поражении, коему своей неумелостью и нерешительностью сами немало поспособствовали. Уж он-то, умудрённый военным опытом, видел, как из Москвы войной управляли».
 
Ну да дело прошлое.
 
Лета 7142-го июня в 3 день, в селе Семлёво на реке Поляновке между Московским государством и Речью Посполитой был заключен «Поляновский мир». Война, по сути, закончилась ничем.  Русские вернули только город Серпейск, да Владислав по договору отказался от претензий на русский престол.
 
Вскоре в семье Данилы Зыкова произошло событие, которое перебило своей значимостью для него и бесславную войну, и казнь боярина Шеина.

В ночь на праздник Святого Великомученика Георгия Победоносца скончался Иван Саввич. Прислуга почуяла неладное, когда хозяин, как обычно, не вышел из своих покоев к заутрени, заглянули в спальню, а он мёртвый на постели лежит. Во сне, значит, отошёл.

Похоронив отца рядом с матерью, Данила как промёрз изнутри. Уж больно он батюшку почитал. Отец ведь не только родителем был – товарищем боевым.

Чувства ему сестра Ксения воротила. Приехала она к нему домой, под Москву, и ну его тормошить:

- Ну, что братик, так и будешь сиднем сидеть? За сестёр, Настасью вдовицу и меня горемычную не заступишься, ворогу на растерзание отдашь?

- Какому ворогу? – не понял Данила.

- Такому! Пригрел папенька, Царствие ему небесное, - Ксения совершила крестное знамение на образа, - аспида на своей груди, теперь тот сирот забижает.

- Что ещё за аспид? Толком говори.

- Совсем служба царева тебя от ума отлучила! – изобразила Ксения на лице изумление, - сродного брата твоего. Вот кого!

- Фёдора что ли? – нахмурился Данила. Последнее время загордился что-то братик двоюродный, в разговоре слова еле через губу переталкивать начал.

- Надо ж, сам догадался! – всплеснула руками сестра.
 
- Не ёрничай, дело говори.

- А я и говорю. Приехала к нему, спрашиваю: «Когда отцово наследство делить будем?», а он мне: «Ничего мы делить не будем. Получишь, как Настасья отступные, а дело, на которое я почитай жизнь положил, рушить не дам!». Тогда я спрашиваю: «Даниле тоже отступные дашь? А вдруг он не захочет?». А Фёдор губы так, - Ксения показала как именно, - сковородником сложил: «Братец твой дворянского звания. С купцом тяжбу затевать не будет. Сделает, как предложу. Авось не откажется», - сестра перевела дух, и испытующе посмотрела на брата.

- Так вот кто у нас теперь хозяин, - недобро протянул Данила, - ладно. Отужинай с нами, Ксюш, заночуешь, а я тем временем съезжу, проведаю братца.

За ужином Данила хлебного вина выпил поболе обычного, к беседе с Фёдором готовился. Не для храбрости, трусом отродясь не был. Так, для озорства. Велел сестре дожидаться, а сам верхом поехал в Москву.

К отцовскому дому добрался, когда к вечерне отзвонили, постучал в наглухо запертые ворота.

- Не велено никого пускать! – раздалось со двора.

- Кем не велено? – Данила почувствовал, как внутри приятно разрастается весёлая злоба: «Вот, ужо я вам сейчас…».

Не дослушав ответа, он встал на седло, и перемахнул через полутора саженный каменный забор, саданул в ухо сторожу. Собаки, уже спущенные с цепи, было кинулись на него, но учуяв знакомый запах, завиляли хвостами, и затыкались в ладони холодными мокрыми носами.
 
Данила ухватил за шиворот выбежавшего на шум слугу:

- Фёдор где?

- Н-наверху оне, в горнице, - сробел тот при виде начального стрельца.

Зыков поднялся по знакомым ступеням в комнату, где отец делами раньше занимался, распахнул дверь.

Из-за стола, с отцовского стула с высокой резной спинкой, ему навстречу поднялся дородный человек с надменным выражением лица:

- Негоже, в неурочное время по гостям…

Договорить ему Данила не дал:

- По гостям?! Ах ты пёс приблудный!

Зыков наотмашь так вдарил Фёдору, что тот отлетел к стене, и кулем сполз на пол.
Заглянувшему в горницу слуге, Данила бросил:

- Вина и закусок неси. На сухую беседа у нас с Фёдором Андреевичем не клеится.

Вернувшись в сознание Фёдор, непонимающе уставился на сидящего за накрытым столом Зыкова.

- Чего разлёгся-то, Федя? Иди ка сюда, уважь брата сродного, - ласково позвал Данила, разливая по чаркам вино, что для самых важных гостей припасено было.

Фёдор опасливо присел на край лавки.

- Вот как мы с тобой поступим, братка. Завтрева к тебе Ксения приедет, ты уж дождись её, не отлучайся никуда. Сам-то я в ваших купеческих делах не шибко силён, а вот сестрица преуспела. Ей я доверяю, не в обиду тебе будь сказано. Сделаешь, как она велит, - Данила лихо опрокинул чарку, бросил в рот горстку сушёной заморской ягоды.

- Так дела не делаются… - хотел воспротивиться Фёдор, но Зыков с грохотом опустил тяжёлый кулак на столешницу:

- Здесь я решаю, что и как делать! А коли ты этого понять не умеешь, так я своих стрельцов попрошу меня уважить, тебя понятию этому научить. Они руки твои загребущие живо повыдёргивают. Каликой убогим на паперть пойдёшь. Вздумаешь жалится кому, аль каверзы какие строить, то поначалу уразумей, купчина, с кем в свару вяжешься. С начальным царского стременного приказа правду делить хочешь? Мои заступники повыше твоих сидят, гляди, а то ещё и батогов отведаешь за поклёп на дворового царского.

Фёдор как-то сразу сник, а Данила, посчитав разговор законченным, уже спокойным, даже насмешливым голосом закончил:

- Что-то засиделся я. Ночь уж на дворе. Поеду. Да, вино с твоего позволения с собой в дорогу захвачу, - Зыков взял со стола штоф, - что-то раньше ты меня таким сладким не потчевал.

Хлопнув «по-дружески» братца по плечу, от чего тот прижмурил и без того начинавшие заплывать глаза, Данила вышел из комнаты.

На улице сторож, едва его завидев, распахнул створку ворот, кланяясь чуть не до земли.

Зыков сел на приучено дожидавшегося его коня, хлебнул вина, и лёгкой рысью поскакал к Яузским воротам. Знакомая стража выпустила его из города.

Данила свернул от ворот налево, и неспешно поехал вдоль Яузы. В темной, лениво текущей воде отражались холодно мерцающие звёзды, было тихо, лишь изредка перелаивались цепные псы за стенами города, да жалобно постанывала неясыть с другого берега реки.
 
Разбудила Данилу жена, Анна. Зыков с трудом оторвал тяжёлую голову от охапки ещё пахнувшего травой прошлогоднего сена, непонимающе огляделся вокруг:

- Где я?

Из-за спины Анны выглянула чем-то напуганная Ксения:

- На конюшне ты, братец. Ночью тебя дворовые встретили, хотели в опочивальню отвесть, а ты заупрямился, здесь почивать возжелал.

Данила потёр глаза. По клочку неба и лучам солнца, пробивавшимся в распахнутые ворота конюшни, виделось, что время к полудню.

- Добрая романея у братца, - пробормотал себе под нос Зыков, - а вы-то чего всполошились?

- Так гонец с Разбойного приказа прискакал. Сам князь тебя к себе требует, - округлила глаза сестра.

- Зачем? Что гонец-то говорит? – поднялся с сена Данила.

- Да ничего не говорит, окаянный! Талдычит одно, мол скорее к князю надобно скакать.

- Ну, надобно, так надобно, - Зыков плеснул в лицо из бочки с дождевой водой, приказал седлать коня.

Ксения поймала его под руку, скороговоркой зашептала:

- Ты там, у Фёдора ничего не набезобразил? А то он уж такой подлый человек, обидят на копейку, а жалиться на ефимок будет.

- Да приложил раз, не удержался, - тоже тихо ответил Зыков.

Анна, всё это время наблюдавшая за ними, не стерпела:

- Да о чём вы всё шепчетесь-то? Даня, стряслось чего, так скажи, не томи.
 
- Да пустое, Аннушка. Приеду, расскажу. Ты прикажи там, чарку вина мне вынести на дорожку, - попросил Данила.

Анна недовольно покачала головой, но просьбу исполнила.

В дороге от подьячего, присланного за ним князем Пожарским, главенствующим о ту пору над Разбойным  приказом, Зыков так ничего и не выведал.

«Молчит, как сыч, - досадовал Данила, - может и вправду Федька наябедничал? Да разве ж это забота Разбойного приказа? Ну, повздорили родственники по пьяному делу, с кем не бывает?».

В городе подьячий проводил Зыкова до Константиновской башни, об этом месте на Москве недобрая слава ходила. Здесь располагался застенок, где проводились допросы.

«Эко меня занесло!», - поёжился Данила, пригибаясь, входя в арочный дверной проём.

В небольшом помещении, с низкими сводчатыми потолками, освещённом несколькими толстыми свечами находились князь Пожарский и думный дьяк.

Увидев Зыкова, князь молча кивнул дьяку. Тот вышел из комнаты, прикрыв за собой тяжёлую, обитую железными полосами дверь.

- Сразу говори, повинен или нет! – строго спросил Дмитрий Михайлович, ощупав  Данилу цепким взглядом.

- Да ты объясни, князь, что за вина-то на мне? – выдержал взгляд князя Данила.

- Сродного брата твоего сегодня ночью зарезали. Слуга его на тебя первого «слово и дело» закричал.

- Как зарезали?! – оторопел Зыков.

Городская стража его в Китай-городе, прямо посерёд улицы нашла. Говори.

- Был я у Фёдора вчера, князь. Торкнул его раз, для остраски. Дела семейные обсуждали. Опосля уехал, это и сторож может подтвердить.

- Да сторож так и сказал. Только Фёдор сразу вослед за тобой вышел, - князь остановил на Зыкове тяжёлый взгляд, - я нарочно к тебе гонца послал. Дьяк, что этим делом занялся, зная, что ты мою руку держишь, сначала мне обо всём поведал. Я тебе помогу, но ты мне всю правду должен сказать.

- Нет на мне крови Фёдора, князь… А когда его страже нашла? – на ум Зыкову пришла спасительная догадка.

- На третьей страже…

- Значит Фёдора в конце второй, или во время третьей стражи убили, иначе бы его раньше нашли.

- Выходит так, - согласился Пожарский, - ты к чему клонишь–то?

- А то, что я во время первой стражи через Яузскую башню проезжал. Тамошние стрельцы меня выпустили. Они подтвердят. Нет на мне вины, князь! – Зыков даже вспотел от возбуждения, рукавом отёрся.

Пожарский вышел на улицу, подозвал подьячего.

Уже через час заспанный стрелецкий десятник, нёсший караул у Яузских ворот, подтвердил слова Зыкова.

- Вот и ладно! – повеселел князь, - а то через тебя у моих супротивников появился бы лишний повод всех собак на меня повесить. Да! А за что ты братца-то, земля ему пухом, - перекрестился Пожарский, - побил?

- Отцовское наследство прибрать хотел, сестёр обидел.

- Тогда всё правильно. На чужое не зарься, но и своего за так не отдавай, - коснулся плеча Данилы князь, - куда теперь?

- В приказ, потом домой, жену успокоить. Волнуется, чай.

- Ну, иди с Богом. А я распоряжусь за поклёп Фёдорова слугу наказать.

- Да стоит ли? – пожалел сторожа Зыков, припомнив, как тому по уху съездил.

- Может и не стоит, но по закону положено, а то кляузников разведётся, не возрадуешься, - махнул рукой на Данилу Пожарский.

Злодеев, что убили Фёдора, так и не нашли. Самого его похоронили на семейном кладбище Зыковых.

Данила с Ксенией решили, что сразу после его отъезда в ту ночь, Фёдор побежал искать защиты у своих покровителей, чтобы к утру уже знать, как себя с Ксенией вести.

Зыков с семьёй переехал в отцовский дом, оставив усадьбу на заботу тиуну. Туда же отправили так до конца и не оправившуюся после смерти сына Дарью.
 
Жизнь шла своим чередом. Данила перевалил сорокалетний рубеж, огрузнел, в бороде и усах засеребрились нити седины. Анна всё также поражала своей красотой, только лучики морщинок возле глаз, да чуть проявившиеся складки у губ, выдавали её возраст. Никите исполнилось пятнадцать, а близнецам, Стёпке и Ульяне, по шесть лет. Уж как Зыков сыновей своих любил, а в Ульянке вовсе души не чаял.

У Настасьи тоже два сына подрастали. Жила она с ними на мзду от торгового дела, которым Ксения заправляла. Данила ей с лёгким сердцем отцово наследство доверил.
У самой Ксении дочь уже на выданье была. Муж, отлучённый Ксенией от дел, всё больше с дружками бражничал, а ей от того и легче, под ногами не путается.

Зыков её как-то попрекнул нерадением о муже, так она его живо отбрила:

- Это ты, братец, себе голубу по душе выбирал, а меня ни тятенька, ни муженёк будущий, когда просватали, о моём хотении не спрашивали. Вот теперь пусть хлебает. Времени у меня за делами нет, а то бы давно себе полюбовника молодого завела. И ты мне, братка, поперёк дороги не становись, а то вусмерть рассоримся, хоть и люблю тебя не меньше Варьки своей.

С того разговора Данила к сестрице с замечаниями и советами не приставал.

На Москве уж и следов от польского погостевания не осталось. Город богател, разрастался. По Руси со скрипом, но хозяйства восстанавливались, разброд и беззаконие искоренялись. Охотники из казаков и вольные люди всё дальше продвигались на восток, присоединяя к государству Московскому новые земли.

У Зыковых дела тоже в гору шли.

Данила стал заметно тяготиться службой. Войны нет, выше пятисотского не поднимешься – дворянство жидковато. Скучно. Грешным делом, нередко, зеленым вином стал баловать.

Десять последующих лет, как корова языком слизала.

«Вот что такого важного за это время случилось? – уже не раз задавался вопросом  Данила Иванович за штофом заморского вина, - Тётку Дарью похоронили. Сыновей Настасьиных он в стремянной приказ пристроил. С Анной ровно жили, вот только в богомолье она шибко ударилась, не засмеётся, не пошутит лишний раз, как раньше бывалочи. Одна радость дети. Никитка, тот от дома оторвался, за шесть лет в ротмистры в рейтарах выслужился, на юго-западных границах радеет. Стёпка о ратной службе и слышать не хочет, всё около Ксении вьётся. А та и рада стараться, сына привечает, а его подначивает: «Купца из него сделаю. У него мозгов-то поболе, чем у вас, дубоголовых. Ему не в радость в кучу собраться и по площади каблуки стаптывать». Крапива, а не баба! Ульянка, отрада, расцвела, краше матери сделалась. Боярские да дворянские сыновья аки пчёлы у розова цветка вьются. Но здесь он, помня Ксениеву отповедь,  жениха ей не подбирал. Пусть сама своё счастье пытает».

Помер царь Михаил Фёдорович. На царство помазали Алексея Михайловича. В этом же году с Зыковым напасть случилась. Объезжал он верхом лесок, что к своим землям прикупил, а конь возьми, и копытом в барсучью нору угоди, чудом только ногу не сломал, а  Данила Иванович колено сильно повредил. Болел потом долго. Колено с тех пор еле сгибалось. Под это дело испросил Зыков отставление от службы. Анну удалось уговорить в усадьбу переехать, только та условие оговорила, чтобы он церкву в деревне поставил.
 
Построил Данила Иванович и церковь и мельницу. Людишки на его земли стекались, прослышав, что не спесив хозяин, и по три шкуры с мужиков своих не дерёт. Со скуки Зыков всерьёз хозяйством занялся. Потекла неспешная, размеренная жизнь.

Года как вехи придорожные замелькали, не запомнишь, не отличишь один от другого.

Редко наезжая в Москву, Зыков о событиях в ней самой и в государстве в целом, узнавал с опозданием, а что-то и вовсе проходило для него незамеченным.

О соляном бунте, к примеру, он слышал только краем уха, а о церковной реформе узнал от Анны, которая днями напролёт пыталась объяснить ему разницу между правильным крещением тремя перстами и богопротивным двумя.

Так же запоздало узнал он о том, что Никита женился на шляхетке, принявшей православие и то, что у него есть шестилетний внук. Сын отправил жену и сына к ним в Москву, когда началась очередная война с Польшей.

Никиту они так больше и не увидели. В июне 1655 года он сгинул где-то под Минском.

Страшно потерять сына по смерти, но не менее страшно, когда живым теряешь близкого человека, и ничего не можешь с этим поделать.

Анна, за которой Зыков и раньше замечал излишнюю набожность, после гибели Никиты совсем отгородилась от мира, и жену сына за собой увела.

В доме стало уныло, как в келье схимника. Бесконечно звучавшие в нём молитвы не очищали, не приносили облегчения, а ввергали в чёрную, множащуюся день ото дня тоску.

Данила было запил, но в минуту просветления заметил, как словно в склепе чахнет Ульяна, как испуганно жмётся по углам внук Захарушка. А уж когда дочь в слезах прибежала и бросилась ему в ноги, прося защиты от матушки, которая собралась её в монахини постричь, а Захарку в монастырь отдать на воспитание, тут Зыков не стерпел.

Много разговаривать с женой, уже находящейся на грани религиозного безумия и матерью Захарушки, в не лучшем состоянии, Данила не стал. Забрал детей, и уехал в московский дом.

О том, что твориться в имении, узнавал от приезжающего по делам тиуна. Сколько раз он порывался съездить, образумить, вернуть Анну к живой, радующей и в старости жизни, но вспоминая её горящие безумием глаза, всё откладывал поездку. Можно бороться за человека с его пороками, болезнями, заблуждениями, и победить, нельзя только одержать победу над верой, ставшей его сутью.
 
Позже Зыков узнал, что мать Захарки постриглась в монахини. Об этом ему рассказала сама Анна, приезжавшая с требованием постричь и Ульяну.

Данила не узнал жену, так она переменилась. Куда делась весёлая, разумная статная красавица? Перед ним стояла сгорбленная высохшая до костей старуха, закутанная с ног до головы во всё чёрное, и гневно его хулящая:

- Покайся, Данила! Богом тебя заклинаю! Не противься воле Всевышнего, отдай дитятей в монастырь. Сам в сраме мирском погряз, безбожник, и их души незапятнанные в гиену огненную за собой тянешь! Ответишь за упорство своё богомерзкое!

- Вот что, Анна, - Зыков устало присел на лавку, избегая взгляда её нездорово блещущих, запавших глаз, - сама можешь хоть завтра в монастырь идти, противиться не буду, а Ульяну с Захаркой заживо хоронить не дам. Моё слово крепкое, знаешь меня. Не приходи сюда больше, лихо мне тебя такую видеть. Лучше бы ты умерла… Сказал, и себе поразился: «Вот оно! Вот что ему душу свело, дышать всё последнее время не давало. Не хотел бы он в свой последний час такою её вспоминать. Не эта, стоящая сейчас перед ним женщина всю жизнь в сердце его жила. Не её образ охранял его в битвах, помогая выжить. Та, единственная для него, умерла навсегда, безвозвратно сгинула, даже оболочки от неё не осталось. Дня не проходило, чтобы не спрашивал он себя, где, когда он проглядел, потерял её, что не так сделал? Изводил себя до скрежета зубовного, во всём одного себя виня, но не находил ответа. Вот почему ему так больно видеть её живой. Он уже давно похоронил ту, свою Анюту, а эта только душу бередит».

Больше они с Анной не виделись. На усадьбе сказывали, собрала она узелок, взяла посох дорожный, перекрестилась на церковь, и ушла. Куда? Да кто ж ведает?
 
Зыков уж как за Ульяну сокрушался: «Заморили девку. Кто ж её в таком-то возрасте замуж возьмёт? За всеми бедами и не заметил он, как дочь выросла. Уже и не молодка. Двадцать шесть лет не шутка. Видать так ей незамужней век свой и куковать. Такую красоту загубили!».
 
Ксения, неугомонная душа, выручила. Всё такая же, несмотря на преклонный возраст, ершистая, острая на язык, она очень помогла Даниле, когда он в Москву с дочерью и внуком перебрался.

- Ну не кручинься ты так, Данила! Всяк по своему разумению от ума отходит. Вона, Настасья-то наша, тоже на старости лет с глузду съехала. Ей бы с внуками нянчиться, а она толмача наняла, и цельными днями слушает, как он ей книжки иноземные, что она покупает, на нашем языке читает. Ульянке не говори, что я проболталась, - Ксения приложила палец, украшенный кольцом с крупным драгоценным камнем, к губам, - так вот она тоже у тётки частенько бывает. Только она не из-за чтения туда ходит, говорит: «Сама эти книжки читать выучусь, а то этот бубнит, как пономарь, слушать тошно!». Вот у толмача языкам и обучается. А что, дело нужное. Вон Стёпа-то, тоже аглицкий выучил, сам с англичанами дела ведёт. Ты уж не серчай на неё, а то скажешь, не бабье это дело.

- Да что ты, Ксюш, чего уж тут серчать. Пусть тешится, чем любо. Проворонил я её замужество, - махнул рукой Зыков.

- Чего глупости мелешь, старый! Да я нашу Ульяну за боярина просватаю, ежели она захочет. А тебе напротив, благодарность за неё, что неволить не стал. Знаю я, как за не любым жить.

И ведь сосватала… за князя. Тот со Степаном дела вёл, товары английские у него заказывал, дома у Ксении бывал. Там-то они с Ульяной и сознакомились.

Князь как Ульяну увидел, так больше взгляда от неё не отводил.
 
Как-то раз застал он её за чтением книги. Дело и для мужа не частое и многотрудное, а уж для женщины вообще невозможное.

- Так ты грамоте разумеешь? – поразился князь.

- Разумею, - смутилась Ульяна.

- А позволь узнать, что читаешь? Постой. Дай угадаю! По толщине и размеру требник, выходит. Угадал?

- Не угадали, князь, - рассмеялась девушка.

- А что же?

- «Опыты», Мишеля де Монтеня.

- Так книга эта на французском!

- На нём и читаю… - зарделась Ульяна, - а ещё на английском и на немецком немного.

Через месяц князь к Зыкову сватов заслал. А после свадьбы он с посольством ко двору Карла II отъехал, и жену с собой забрал.

Остался Зыков с внуком Захаром. Ксения часто у них бывала, реже Степан навещал.

Данила Захарке учителей нанял, по военному делу сам учил: «Внука я им не отдам! Хватит стрелецкую кровь купцами да посольскими разбавлять».

- Дни не копейка, годы не рубли – из кармана не выложишь, - вздыхала на поминках Настасьи Ксения, - вот и наше время, братка, вызванивает. Следом я пойду. И то, зажилась на белом свете.

- Да ты ещё меня переживёшь, тормоха, - подбодрил сестру Зотов.

- Скучно мне стало, Даня, - вздохнула Ксения, - дела я свои мирские переделала, племянника и внуков своих на ноги поставила. Степан-то твой, уже не купец, заводчик. Не перебила бы его у тебя, так бы по сей день и топал с пищалью наперевес. У правнуков свои бабки есть, пущай сами их в люди выводят, а я на покой, грехи замаливать.

В этом году Спасскую башню отремонтировали после пожара. Новые часы установили. Круг в поперечнике едва меньше пяти аршин. Вокруг него семнадцать медных букв, а внутри цифири. В середине небо, с золотыми и серебряными звёздами, солнцем и луной. Сам круг вращался, а луч солнечный время показывал.
 
«Красота! - не поленился, доковылял до Красной площади Зыков. Нога покалеченная совсем гнуться перестала, без костыля шагу не ступишь, - это уже третьи часы на его памяти. Может и права сестра. Вызвонят и по нему эти часы. Ну да ему-то чего жалеть, до семидесяти трёх годков дожил. Его знакомцы уже на погосте поди истлели. А Захарку он всё-таки в воинские люди вывел! По его вышло», - налюбовавшись часами, Данила Иванович похромал домой.

Армия продолжала реформироваться. Наряду с поместной конницей сотенного строя, отрядами казаков, стрелецких приказов, формировались полки «нового строя», организованные и обученные по европейскому образцу. Захара по ходатайству Зыкова записали в гусары.

Год назад  Андрусовским перемирием закончилась война с Польшей.
Россия вернула Смоленск, Дорогобуж, Невель, Велиж, Северскую землю с Черниговом и Стародубом и другими городами и землями. Польша признала за Россией право на Левобережную Малороссию. Киев на два года под свою руку брала Москва. Запорожская Сечь переходила под совместное управление России и Польши.

Через два года Захар Зыков, вернувшись после подавления бунта предводимого донским казаком Стенькой Разиным, женился на дочери незнатного московского дворянина. Данила Иванович настоял, чтобы молодые жили в его доме.

- Ежели я вам мешаю, то и в имение могу перебраться, всё одно не помру, пока внука не дождусь!  - ворчал он, пристукивая костылём.

- Да ты что, дед? Как бы мы тебе не помешали!  - приобнял деда Захар.

Когда Разина привезли в Москву, и объявили место и время казни, семидесятишести летний Зыков приказал отвезти его на Болотную площадь.

Недобро прищурив поблекшие, но ещё зоркие глаза, он наблюдал за казнью: «Вот тебе и награда по делам твоим, разбойник. И отец мой, и я, и сын, отечеству не щадя живота своего служили, теперь вон и внук мой служит для того, чтобы проходимцы на российский престол не лезли. Сколько таких на моей памяти! Гришка Отрепьев, вор Тушинский, Ванька Болотников да Всеволод польский. Так не бывать тому больше вовек, чтоб самозванцы Россией правили!».

На следующий год Татьяна, жена Захара, родила сына. Дождался-таки  Зыков правнука. Нарекли Иваном, в честь отца  Данилы.

В тот же год, в Теремном дворце Кремля, Великая Княгиня Наталья Кирилловна произвела на свет  царевича и Великого Князя Петра Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России.