-Что-то нашей троицы давно не видно, уж не случилось ли плохого, они обычно по средам в магазин ходят, ровно к открытию, хоть часы проверяй,- беспокоилась продавец магазина.
-Видел я их у моста, наверное на почту зашли, да вон они пробираются.
И верно: три старушки, гуськом по обочине пробирались в магазин. Со стороны посмотреть,так и не отличить их друг от друга- одного роста с одинаковыми дермантиновыми сумками на руке. Какие привезли в сельмаг,такие и купили. Разве что платочки ситцевые разные и у Софьи Васильевны ещё кудри седые выбиваются. Это теперь седые, а раньше-то были рыжие, даже огненные. У Серафимы наоборот, волосы в молодости были густые и гладкие. Она их всегда в тугой пучок закручивала.От того пучка только и осталась- заколка.
Настя свой платок надвигала глубоко на глаза и плотно закручивала жгутом по щекам. Никто из селян без платочка её никогда не видел, кроме подруг, и никто и не знал, что голова у неё совсем лысая. Врач сказал - на нервной почве. Набор продуктов они берут один и тот же, с пенсии сильно не разгуляешься.
Обратно в свою деревню за четыре километра шли всё в том же порядке, только сумки не на руке, а связаны с авоськой и перекинуты через плечо. Руки уже не держат тяжестей.
Деревня у них всегда особняком стояла. От десятка крепких дворов осталось три разорённых гнезда со старухами. Предлагали все троим в багадельню, но они наотрез отказались, решили здесь доживать.
Вечером собирались за самоваром у Софьи «на беседу» по душам, осенью вечера-то длинные, темнеет рано.
Серафима всю жизнь пекла хлеб. С молодости как научилась печь, другой работы себе не представляла. Тяжёлая работа, но и радостная вместе с тем. Вставала всегда в четыре утра и шла в маленький дом на краю деревни, это и была пекарня. Растапливала печь, замешивала руками тесто в большой квашне. Снежные дрова приносила с вечера, чтобы оттаяли. Сухие поленья лежали на печке для лучины, а то иначе намучаешься растапливать. Следила за тестом, добавляла муку, ставила в печку чугунок с чистой водой для чая. Потом ожидала, пока замес наберёт силу,и заполняла формы. Довольная собой проводила мокрой ладонью по верху, словно приглаживала хлеб.И он получался вусным,ноздреватым с зажаренной коричневой корочкой сверху и хрустящими золотыми боками.
Не было в округе вкуснее хлеба, чем тот, какой Серафима выпекала. Сама она хрупкая, а руки как две клешни, все в узлах от тяжкого труда. Как - то пришли с проверкой, перевешали все хлеба, испечённые в этот день, в трёх буханках не хватило по тридцать грамм веса, а это недопёк - хищение, вредительство и статья. Без объяснений, дали пять лет лагерей.
Серафима и в лагере тоже пекла хлеб, за что и отпустили досрочно. "За любовь к хлебу", как она горько шутила. Но три года пришлось отсидеть.
Сонька и Настя сидели за колоски.
Сонька жила в доме, что называется на двух хозяев, они с матерью с одной стороны, с другой - брат матери со своей семьёй. Вот у дяди и нашли в сенях мешок с колосками. Посадили и его, и Софью, как пособницу преступления. Пособницей она не была, но была отчаянная, да и язык длинный. Стала заступаться за дядю, обозвала милиционера и даже пыталась укусить. Преступление потянуло сроком на семь лет лагерей.
Все семь лет оттрубила сучкорубом в лесу, летом мошкара облепит, зимой в снегу по пояс, вернувшись, стала работать в леспромхозе по месту жительства. А какая работа для женщин в лесу- опять сучкорубом, только в этот раз добровольно, но на той же работе, что и на каторге. Выходит всю жизнь отработала на каторжном труде. Неизвестно, откуда только силы брались.
У Насти на момент ареста было четверо детей, мал мала меньше. Голодно, дети просят есть. Чтобы сварить хотя бы жидкую похлёбку, муж ночами воровал колоски на колхозном поле. Заранее договорились так- в случае обыска и ареста, Настя возьмёт всю вину на себя, муж останется с детьми и будет спасать их от голода, насколько сил хватит.
Ночью обыск, Настя как и договаривались, всю вину взяла на себя. Приговор - двенадцать лет лагерей.
Муж слово сдержал - все дети выжили, вот только сам столько лет конечно её не ждал, оно и понятно, так что радоваться её возвращению было некому, дети выросли без матери и считали её чужой. Двенадцать лет - большой срок. С тех пор и не снимает она платочка, нет ни единого волоска на голове, ей и самой иногда кажется, что она всегда была такой, даже в молодости: сгорбленной, высохшей, с туго повязанным платочком.
Поселилась в старом родительском доме, так до сих пор в нём и живёт. Рядом живут Серафима и Софья, словом троица.
Поддерживают, помогают, иногда и сердятся друг на друга, не без этого, в основном, когда смертные узелки начинают перебирать, да очерёдность на тот свет устанавливать.
Сонька обычно начинает, это у неё в крови.
-Вот когда я умру первой, вы мне в узелке ничего не меняйте, тут у меня капроновые чулочки, туфли на каблучке.
-Так этим туфлям уже лет пятьдесят, они тебе и в молодости жали, а на покойницу и вовсе не налезут.
-Ну не налезут, так рядом положите.
-И платье это яркими цветами не годится, лучше вон то, серенькое, с длинным рукавчиком.
-Зачем мне серенькое. Я всю жизнь в фуфайке да в сапогах ходила, пусть хоть на тот свет в красивом платье отправлюсь.
-Да платье-то красивое, только кто на тебя смотреть будет, только мы с Настей.
-Всё-равно, сделайте как я сказала.
-А с чего ты взяла что первой умрёшь? -подала голос Настя.
-Я старше тебя почти на шесть лет, мне первой и умирать. Нарядов мне никаких не надо, юбка да кофта бумазейная у меня есть, почти не ношены. Одна только просьба, хотела, чтобы дети меня приехали проводить. Деньги с пенсии я вот сюда в кармашек кофты кладу, запомните, это детям отдадите, а на похороны в другом кармашке, тут и адреса их лежат.
-Вы подождите очерёдность сбивать, - вступила Серафима,
-Я уже этой ночью думала умру, руки и ноги онемели, сердце почти остановилось, но к утру отпустило, наверно из-за того, что с вечера не попрощалась с вами. Если умру раньше, где узелок вы знаете, только положите мне с собой краюшку черного хлеба, я всю жизнь его пекла, а голодала, как все, хоть и рядом у хлеба была. Сегодня не забуду, попрощаюсь на всякий случай с вами с вечера, как домой пойду.
-Типун бы сел тебе на язык и сидел до завтрашнего утра.
Так и разошлись в этот вечер, не установив очерёдность смерти, никто из них не хочет последней оставаться на этом свете.