Опер плюхнулся на край стола и достал сигареты. Взмокший, распаренный, дышит тяжело. Закурил. Вижу, костяшки ободрал – так остервенело месил меня. На указательном пальце глубокая длинная царапина, из неё сочится кровь. Плоской, тонкой струйкой извивается, преодолевает складки кожи, слегка расплываясь в них; когда рука опускается, кровь сбегает меж пальцев, впитывается в сигаретную бумагу. Когда сигарета поднимается к влажному пухлому рту, от кровавой дорожки чуть в бок уходит небольшая круглая тёмная капля. Опер не замечает. Уже до самого уголька вытянулось длинное тёмное пятно. Мент курит свою кровь. Курит и сопит, на вдохе похрюкивает, дёргая ноздрями. Выдыхает шумными залпами – никак не может отдышаться.
Моё сознание парализовано. Смотрю на струйку крови и оторваться не могу. И я почти не чувствую боли. Жутко, что он начнёт снова – это да. Сами удары болезненны. Вспышки. Вспышки, полные запаха крови. И холодок. А ещё слова. Слова – самое страшное: в них ненависть, в них желание уничтожить меня, растоптать: "Мразь! Подонок! По полу размажу, как кусок говна! Подписывай, сука! Подписывай!" В голове свербит. Нет, пока он бил меня и орал, было не так паршиво, а как перестал – накатило. Я знаю, меня нельзя так ненавидеть, этот мент ненавидит кого-то другого, а я – только работа, его поганая мусорская работа, которую он просто не может делать без ненависти. И всё же слова заползли именно в мой мозг. Будто какие-то фантастические глисты. Его страшные, скользкие, сосущие мою кровь слова. Что мне с ними делать! Они ломают меня изнутри, я трескаюсь, я раскалываюсь и исчезаю из себя, сбегаю из себя, наполненного чужой ненавистью к кому-то, кого я не знаю и не узнаю...
– Куришь? – спрашивает опер убийственно дружелюбно, скурив где-то с полсигареты, пропитанной кровью. Он, наверное, уже и не помнит, на какой круг пошёл: бьёт – спрашивает, курю ли я, угощает, дружески беседует – опять бьёт – опять спрашивает, курю ли, журит отечески – и снова молотит, аж воет, как зверь, от бессильной ярости – и опять говорит, говорит, говорит: пугает – грамотно, со знанием дела, словно опытный сочинитель ужастиков. И каждый раз он не может вспомнить, курю ли я.
– Ну да, – говорю, уже начиная внутренне посмеиваться.
Как ещё сохранить остатки достоинства и рассудка?
– Угощайся.
Мент лезет в пачку и только тут замечает кровь. Стряхивает тяжёлую каплю с пальца на цементный пол камеры. Протягивает мне пачку.
– Ты же умный парень, – говорит он устало и так искренне, что тянет сблевать, – зачем?..
Я молчу. Выжимаю из этой краткой передышки всё, что она может дать.
Его в очередной раз пробивает на красноречие:
– Ты получишь двенадцать лет, не меньше, но когда эти двенадцать лет пройдут – думаешь, выйдешь? Хрена там! Ты не выйдешь уже никогда. Даже если выживешь в первую ходку – ты ж пацан совсем ещё, вам таким зона в костный мозг въедается, сжирает, не прожёвывая. Ты ж ещё ни работать не пробовал, ничего вообще не пробовал – для тебя всё начнётся там, на зоне, и кроме зоны ты знать ничего не будешь, и будешь выходить, а через месяц возвращаться, пока не сдохнешь от тубика или пока не убьют. Как перспективка? Нормально? Сейчас ты пока ещё мальчик из интеллигентной семьи, на гитарке бренчишь, картинки мазюкаешь... то есть бренчал и мазюкал в прошлой жизни. А выйдешь из этой вот камеры уже конченным уркой, и спрос с тебя во всём будет как с конченного урки, ты понял? Переступишь вот этот порог – и всё! для тебя! будет кончено! Если не подпишешь – ты мертвец. Даже хуже: ты живой мертвец, и тебе ещё долгое время будет ну о-о-очень паршиво – от собственного мёртвого бессилия и трупной! мерзкой! вони! Как живого, как человека, тебя будет воротить от себя, гнилой падали – хотя ты будешь уже не человек, ты будешь говно, нелюдь, зэк. Понял? Говно. Бери ручку – подписывай.
Я таращусь в пространство. Мимо него. Не шевелюсь. Молча курю. Меня здесь держат не ради расследования – меня планомерно ломают и уничтожают, с ведома прокурора и начальника местного ОМВД, а опер этот, офицер, воевавший, мнивший себя человеком чести, возможно – вынужден быть палачом на окладе. Как ему быть? Конечно, он убедил себя в том, что творит неизбежное зло и начальству виднее, но приходит он каждый раз смертельно пьяный. Совесть! И я вижу, как он накручивает себя, как разжигает в себе это бешенство, как нарочито ожесточается... Он требует указать каких-то сообщников, какие-то тайники с наркотиками, что-то ещё – я ни разу толком не вслушивался во всю эту ахинею. Зачем ему этот бред? Наверное, чтоб всё было как обычно, в рабочем порядке. Это важно. Нельзя же бить человека просто так. Приходить день за днём в СИЗО и просто избивать его. Это тупость какая-то. Что он, опер – животное? Надо чего-то добиваться, чего-то требовать. Вообще слова какие-то говорить.
– Перекурили? – вздыхает мент. – Ну-с, продолжим.
И он бьёт меня в ухо так, что я лечу вместе со стулом в угол, на пол, в тот самый угол, где всё и так уже залито моей кровью. Мой окурок настигает меня, слегка обжигает щёку и падает за шиворот, но я почти не чувствую. Мент снова пинает, топчет меня, ломает каблуками пальцы. Окурок за шиворотом – это просто ерунда. Опер шипит и бормочет какую-то бессвязную херню, испепеляет меня своей бессмысленной ненавистью. Он доносит до моего сознания, что я, штопаный гандон, не должен дальше жить, когда кто-то там охренительный давно гниёт в могиле. Я думаю: вот ведь в раж вошёл, до смерти забьёт теперь. Думаю вяло – мне уже всё равно. То есть мне всё равно, что со мной дальше будет, но слова... эти жуткие, клокочущие такой искренней ненавистью слова... Я ведь совсем не такой, как он говорит, я никому в своей жизни не сделал зла, как же можно меня так!
От долгого судорожного напряжения и от битья все мышцы мои одрябли, они уже не защищают внутренности, и один из пинков наконец вырубает меня наглухо. Исторгнутый белым светом вон, я лечу в темноту, но – вот же чёрт! – продолжаю слышать посылаемые мне вдогонку проклятья. И в полёте меня посещает спасительное озарение: нужно представить, что мент – американец! Американе – они ж... ну... это... смешные они, тупые, нелепые!.. Как от американина можно чем-то вообще оскорбиться? Я буду звать его Псаки. Да, так и назову... Йоп, да он и похож ведь! Морда длинная, как кирпич, и такого же цвета, сам рыжий, глаза какого-то поносного цвета... Эй, надо будет в камере пацанам рассказать! Вот умора-то!
Я прихожу в себя, дико смеясь. Аж захлёбываюсь холодком и бульками хохота с кровью. Цырики тащат меня за руки в хату. Тюремные тапки с меня слетели ещё в допросной, я чую холодный пол босыми пятками, я вижу свои голые бледные ступни, все в ссадинах и с распухшими чёрными пальцами, и именно это вдруг с удивительной однозначностью сообщает мне о моей окончательной смерти. Не бывает живых людей с такими ногами. Нового родить и вырастить, похоже, будет проще, чем этого поднять и вылечить.
Лязгая засовами, меня дотаскивают до родной камеры и там, отперев последнюю дверь, бросают на пол. Пацаны поднимают, взваливают на шконку. Надо успеть рассказать про Псаки, обязательно.
Я как будто уже умер, но всё ещё при голосе и взгляде. Пусть голос – только хрип, а взгляд я не могу сфокусировать. Я – ещё я. Хоть жизнь моя оборвана и концы упрятаны в воду. В ледяную чёрную прорубь. Но Боже ж ты мой... какое чувство свободы! Какое странное, волшебное ощущение... Никуда уже невозможно – да и не нужно! – спешить, рваться, биться. Ни к чему невозможно, не нужно, нет смысла! – стремиться: ничьих надежд уже не оправдать и никакие мечты не осуществить. Жизни уже не будет. Всё кончено. Всё потеряно. И свободнее меня сейчас только мертвец, возносящийся духом в небеса. И растаскиваемый по нитке личинками и бактериями. Растворяющийся в мире. И при этом при всём: я выстоял, я не сдался – вот отчего тело гудит восторженным колоколом! Не дал слабины, не молил о пощаде, не устроил истерики. Я – победитель. И я чувствую себя свободным – впервые в жизни с такой силой, что, кажется, вот-вот взлечу. Мне не нужно счастье, не нужна семья, любимая работа, дом и джип. Для меня это всё теперь – как торт со свечами для мертвеца. Я свободен и я победитель. Вот и всё, что от жизни нужно было. И я это получил. Навсегда. Что бы ни произошло теперь – этого у меня уже не отнять. Никому и никогда. А мент сказал... Да он ведь так и сказал, что я буду живой мертвец! Вот умора! И я буду. Я уже. Вот она, настоящая свобода. На все сто процентов. От всего свобода. А вы говорите "общечеловеческие ценности"! "Любовь, равенство, братство"! Что вы понимаете в этой жизни, чёртовы Псаки! Что вы, мать вашу, понимаете в человеческой русской душе и этой вот единственной возможной свободе – свободе! от самого! себя! Псаки вы Псаки... Эх!
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2015
Свидетельство о публикации №215121900014
Обсуждение здесь
http://proza.ru/comments.html?2015/12/19/14