Два года я на них работал. Два года, пять лун, и дни без счета. Я – переводчик, слуга капитана. Как ни стараются лысые говорить на Таути, не могут. Не понимаю, почему. Почти любой тау способен выучить хоть немного их слов. А они – никак. Некоторые пытаются, ерунда. Вместо дерево говорят нора. Как можно так? Другое сочетание звуков! Не понимаю. Я выучил язык лысых за два, нет, три полнолуния. Говорю так, будто родился у них там, на их лысой планете. Я знаю, знаю, откуда они прибыли. Читать научился, любопытен. Знаю. Мне нравится думать, что их планета такая же лысая, как они. Лысая планета с редкими клочками зелени на макушке. Большая, лысая, пустая планета, пахнущая гнильем и болью. Не люблю лысых. Я не люблю сейчас лысых! Я был другим. Но они сами, сами во всем виноваты!
Если бы я оставался тау, сказал бы, что не знаю, когда на землю опустились их раскаленные черные корабли. Давно. Когда-то. Но я так долго с ними, что уже не тау. Моя стая отвергает меня. Старейшины говорят, я так долго с тау, что того и гляди с моего лица вылезет шерсть, у меня отвалится хвост, и я перестану видеть в темноте, когда темные гра пожирают светило. Я почти как тау, и гордиться тут нечему.
Я знаю, они пришли пятьдесят восемь лет назад. Через полтора года у них будет юбилей. Они называют это юбилеем. Они хотят праздновать тот день, когда Таа содрогнулась, приняв на свое тело их черные обожжённые небесными путниками корабли. Они хотят, чтобы мы праздновали это. Мы будем праздновать, мы делаем то, что они хотят.
И я буду праздновать. Буду резвиться и веселиться и показывать зубы, как делают это лысые. И Эртаа будет танцевать вместе с другими самками-тау. И все, и даже альфа, будут смотреть на Эртаа, воздевать руки и говорить: оооооо!
Эртаа я знал с тех пор, как был щенком. Наши стаи не враждовали, и потому детеныши часто играли вместе. Эта самочка была почти лысой, и другие сторонились ее, дразнили, а я - нет. Она особенная, эта тау. Она больше тау, чем сейчас я.
Мать Эртаа – тау, отец – лысый.
Я читал, когда лысые появились на Таа, они думали, что от спаривания с тау детей быть не может. Они считали нас животными, немного разумными. Но от одиночества, от безделья, от тяги к экспериментам, лысые стали брать себе самок тау, а у тех рождались дети – такие же, как тау, но не совсем. Стаи принимали их, конечно. Разве можно не принять дар богов? Но дети от лысых, такие странные, были еще и слабее тау, и потому их так и не научились считать красивыми.
Лысые изменили все вокруг. Хорошо, что их немного, хорошо, что они часто улетают к себе, на свою страшную планету. Но и так земля вокруг них становится такой же, как они, бесшерстной и холодной. Они строят из деревьев странные острые дома, они вытаптывают почву. Там, где садятся их обожжённые суда, никогда ничего не растет. И красные цветы, которые прорываются даже сквозь камни, умирают, едва на них каплями, тяжелыми, как масло, стекает усталость обожжённых черных путников.
А еще они хотят есть. Они всегда голодны. Голод, стоящий в их водянистых глазах, исчезает, наверное, лишь когда они спят или уходят к темным гра.
Если я и видел когда удовлетворение в глазах капитана, то, наверное, счел его недостоверным. Я не поверил, должно быть. А может, и не видел никогда. Капитан… он был такой лысый. Он не мог отличить нашего «да» от нашего «нет». Впрочем, ему это было не нужно. Капитана не интересовало наше мнение даже тогда, когда он его спрашивал. Это была игра: опрос мнения, улыбка, похлопывание по холке. А решение принято. Давно уже. Но без игры нельзя. Так принято у лысых – играть, чтобы сделать себе приятное.
Капитан одевался всегда в песчаного цвета комбинезон и пах отвратительно-остро – как улки во время течки. Большой, толстый, лысый, пахнущий, как острозубый жирный зверек величиной с мой кулак. Мне трудно было рядом с ним. Я старался быть дружелюбным и работящим, но запах отвлекал. Острый гадкий запах и голод в водянистых глазах.
Лысые не ели улки. Они выращивали на опустевшей земле вокруг себя странные высокие палки с желтыми плодами. Называли это кукурузой, варили из них острое, раздирающее горло и отбивающее нюх пойло, а потом голод в их глазах становился настолько силен, что тау становилось страшно, и они прятались. Мне нельзя было прятаться. Я работал на капитана. Я читал, что до прибытия на Таа лысых не было нужды в работе. Все, что тау было нужно, они находили сами. Еда была в руках, веселье в умах, счастье – вокруг. Но постепенно тау потеряли свое счастье, и теперь вынуждены искать его рядом с лысыми, и получать его от лысых.
Так и мать Эртаа стала любить не мир вокруг и не своих щенков, а отвратительное пойло, и глаза ее, бывшие когда-то цвета земли, теперь все чаще становились такими же пустыми и голодными, как у лысых.
Эртаа, маленькая слабая Эртаа, тоже была всегда рядом с лысыми. Она приводила покорных рогатых умаа для того, чтобы их убили.
Лысые всегда были голодны, они всегда хотели есть. Мясо умаа казалось им вкусным. Приемлемым, как говорил мне капитан. Раньше мы не убивали умаа, мы брали у них сладкое молоко для щенков. Но умаа было много, и кому-то из лысых пришла в голову мысль утолить голод их мясом.
Эртаа находила умаа и приводила в специальное место, а потом следила, чтобы они умерли чисто. Тау поили умаа соком цветков элле и медленно спускали кровь. Сладкий сон переходил в смерть, а тело становилось мягким.
Кроме Эртаа у ее матери было еще пять щенков помладше. А отца у них не было. После того, как мать родила чужую Эртаа, никто не хотел растить с ней детенышей. Так бывает. И хотя дети потом рождались все на вид чистокровными тау, никто не хотел.
Я был младше Эртаа на пять полнолуний, и потому не мог пока просить ее для себя. Я ждал взросления, как детеныш ждет молока. Я боялся. Страх – это то, к чему привыкает тау, находящийся рядом с лысыми. Не чувствовать страх – не получается, с ним можно лишь свыкнуться. Сменить крупную дрожь на нервные подергивания хвоста и ушей. Я думал об Эртаа и боялся, боялся так, как не боялся рядом с капитаном. Больно мне было думать об Эртаа.
А Эртаа не боялась.
Однажды я встретил ее. Эртаа возвращался к матери. Несла кувшин с отвратительным пойлом. Кувшин был тяжелым, Эртаа устала. Я осмелился предложить ей помощь. И сначала мы шли молча. А потом она вдруг сказала:
- Я мало работаю.
Я видел, как она устала. Видел, что от работы запали ее глаза, позвоночник стал выпирать под халатом, а коричневая шерстка на ушах и хвосте стала пыльной, без блеска. Я знал, что она лжет, но не решился опровергнуть ее слова. Кивнул, как бы соглашаясь.
- Я не могу работать больше, чем сейчас, - проговорила Эртаа.
Я кивнул два раза. Это было правдой. С этим я был согласен.
- Заберу тебя, - сказал я, - еще два полнолуния и заберу.
- Лысые вечно голодны, - проговорила Эртаа, - два полнолуния – много. Матери нужно пойло.
Я потянулся к ней, чтобы коснуться носом, приободрить, и тут кувшин выскользнул у меня из рук, упал и разлетелся, обдав нас с Эртаа отвратительными каплями, порезав нас осколками. Мы стояли и смотрели на лужу на пыльной земле. Лужа быстро исчезала, а запах на шерсти, казалось, становился сильнее. Он смешивался с запахом крови, глаза слезились, горло рвало кашлем.
- Спасибо, - сказала Эртаа и пошла прочь.
- Подожди! – крикнул я, - Я куплю тебе еще этой жидкости, подожди!
- Не надо, - ответила Эртаа, - спасибо, ты помог мне.
Едва темные гра поджали хвосты, когда капитан еще спал, я пошел к старейшинам ее стаи. Просил отдать Эртаа мне. Они ответили: нет, еще два полнолуния впереди, нет, мать Эртаа не отдаст ее. Нет, матери нужна Эртаа – благодаря ей у ее матери есть отвратительное пойло. Пойло нужно матери Эртаа. Нет, Эртаа не хочет, чтобы ее отдавали, потому что она нужна матери.
Я ушел, я дождался, пока проснется капитан, просил его за Эртаа. Говорил, что она умная и похожа на лысого. Говорил, что она может помогать капитану в его доме. Она может, что угодно, лишь бы ей давали за работу больше отвратительной жидкости для ее матери. Капитан выслушал меня, его глаза были красными, скучными и голодными. Он был зол и сказал мне:
- Уходи! И так рядом слишком много вас, хвостатых. Не хватало мне, чтобы под ногами болталось еще одно отродье.
Потом, вечером, он подошел ко мне, положил руку на плечо, сказал примирительно:
- Не обижайся, друг. Мне и в самом деле не нужна прислуга. Мне и тебя-то много. Если бы я понимал вас-тяфкалок… А ты трахни эту свою сучку и успокойся. Я то знаю! Сам такой был. Как западет какая в голову, так пока не … ее, так глупости всякие и делаешь.
- Благодарю, - ответил я.
- А пошли-ка со мной в кафешку, - предложил капитан, - поедим по-человечески. Готовят там твои эти, тау, но весьма прилично, надо сказать.
И я пошел с ним.
Капитан ел, я смотрел на него и пил молоко. Капитан ел вареные корни и листья, ругался. Говорил, что еда здесь безвкусная, туземцы тупые, сослуживцы сволочи. Капитан ел мясо, копошился в волокнах жирными пальцами, снова что-то говорил. Я слушал капитана и не слышал его – я думал об Эртаа. Мне все ярче думалось об Эртаа – об ее почти лысой коже и коричневых маленьких ушках.
Капитан пил отвратительную жидкость, говорил, становился все злее. Схватил безволосыми пальцами чек, воскликнул громко:
- Что за чушь? Почему так безумно дорого?
Подавальщик пищи замер.
- Капитан спрашивает, почему он должен дать много за такой маленький кусочек пищи, - пояснил я.
Подавальщик посмотрел на меня, на капитана, на меня.
- Это особенная еда. За нее нужно дать много, - ответил он.
Я перевел.
- И что тут такого особенного! Что, я не ел ваших тупых коров? – воскликнул капитан.
Подавальщик удивился и попросил:
- Скажи лысому, что это не корова. Это мясо тау. Особенного тау.
Я машинально перевел. Перевел слова и взгляд на капитана. Я плохо понимал, о чем идет речь.
Лицо капитана стало светлее. Он стал странно дергать шеей.
- Покажи мне кухню, - просипел он.
Мы прошли через место для приема пищи, зашли за перегородку. Невысокий старый тау, я знал его, деловито рубил мясо на доске.
Рядом с ним на блюде лежала голова животного.
Голова была лысой. Она была желто-восковой, глаза смотрели в никуда – голубые, пустые, ненастоящие, в приоткрытом рту блестели острые белые зубы. Голова лежала в пакете, обложенном кусками льда. Это была голова Эртаа.
И тогда я убил капитана. Запах его крови смешался с запахом Эртаа и казался мне удивительно вкусным. Я грыз сухожилия, рыча от удовольствия. Дрожь его умирающего тела отдавалась во вне так, так… что мне было очень хорошо. Мое тело расслабилось. Я разжал руки и завыл от восторга.
Вот. Вот, почему я убил капитана. Я убил капитана потому, что от этого мне стало хорошо.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2015
Свидетельство о публикации №215121300014
обсуждение здесь http://proza.ru/comments.html?2015/12/13/14