Бабушку Лизу в последнее время все больше подводила память. Случившееся в юности или молодости она помнила до мельчайших подробностей, но повседневное частенько выпадало из ее седой головы. Синие, выцветшие от старости глаза рассеянно смотрели на собеседника, не сразу вдаваясь - о чем речь.
Ей чаще стала сниться родная деревня, что осталась на Орловщине. «Чудное какое имя-то у ней, Иван, - говорили соседи отцу, - как у царевны какой...». «А кому како дело! По мне царевна и есть!» - отвечал тот хмуро. Снились бабе Лизе темные, от весеннего дождя, колхозные поля, родная речка со знакомыми излучинами, деревенские, вечерные посиделки... Весело было. Даже они, дети раскулаченных, битых и уставших от нелегкой, крестянской доли – колхозников умудрялись дарить себе беззаботные минуты счастья. Много ли им надо было?! Пряник-другой привезти, или блинов напечь на Масленице...
Снилась ей и бабка Прасковья, учившая домашнему хозяйству. Родители рано умерли от тифа и бабушка стала для нее и матерью и отцом. Она часто водила ее в лес, показывая - какие травы и когда собирать, как сушить и настаивать. Известная она была целительница, и ее научила всяким премудростям. Лизенька с детства привыкла к травяным запахам в избе. Сушили то полынь, то мяту... «Ворожить, или там, заговаривать, иль порчу каку навести - грех, - внушала бабушка Прасковья внучке, - а вот помочь страдающим, - сам Бог велел...»
Потом замолкала и как бы про себя договаривала, глядя влажными глазами в сторонку: «А вот своих-то... не уберегла...».
...Все бы так и текло в деревне, но война, внезапно взорвавшая и так неспокойную и несладкую, но привычную жизнь, провела своей темной рукой, сметая всех, кого - на смерть, а кого - на горечь потерь, на чужбину и страдания, оставляя в душах и судьбах глубокие, незаживающие ссадины...
Сначала все двигалось на запад: танки, поезда, сомолеты, веселые, пыльные солдаты... «Накрывай на стол, бабушка, скоро обернемся!» «А тебя как звать, молодая!»... Но вскоре этот могучий вал, который, казалось, не могла сокрушить никакая другая сила, - разбившись о более могучую, злобную стихию, - начинал откатываться назад мелкими, поруганными и хромающими ручейками, испуганными и задумчивыми ошметками, дымными, угасающими следами в опаленном небе, тяжелым запахом старых повязок... И, после многодневного гвальта, крика, треска и шума, внезапно наступала зловещая тишина. Как будто не было ничего, как будто все привиделось, и эти уродливые, гусеничные раны на поваленной ржи, этот солдатский кисет, кем-то оброненный в пыли, этот догорающий остов полуторатонки, эти свежие бугорки могил с солдатскими касками - все было миражом и декорациями к чудовищному спектаклю, поставленного нечистой... Потом снова начинался прилив свежего металла и плоти, чтобы снова быть стертым, искромсанным и изрыгнутым невидимым и неодолимым валом. Пока, наконец-то, не иссякли последние силы...
«Нас-то! Нас-то на кого оставляете! - верещали бабы. - Заберите и нас-то!»
«Не велено, - отвечали хмуро, стараясь не встречаться взглядом. - Отойди! Отойди, говорю!».
«Голому одеться – только подпоясаться» - вмиг собралась баба Прасковья. Все добро - свое и Лизино - завязала в скатерть, другой рукой взяла ее крепко, поклонилась иконам в углу и пошла вместе со всеми на восток - подальше от смертельных всполохов и урчания на западе.
Навстречу еще попадались худые колонны. Расходились молча и равнодушно:
Не защитившие, и незащищенные...
...Шли весь день. Несколько раз на них пикировали немецкие самолеты, и тогда они бежали врассыпную к ближайшим деревьям.
«Воздух! - кричали какие-то люди. - Воздух!» и это слово, раньше обозначаюшее жизнь и прохладу, синеву и свежесть, теперь значило - «Смерть!», заставляя вжиматься в землю в ожидании близкого конца...
Тогда Лиза поняла - чем пахнет дьявол: смолой и горелой резиной, кровью, потом и пересохшей, воспаленной глоткой умирающего...
- Нам бы до узловой добраться, - повторяла баба Прасковья, утирая лоб концом платка, - там хоть-какой транспорт будет. Господи, помоги!
Вечером, обессыленные, приткнулись у опушки.
- Отдохнем малость и дальше пойдем, Лизенька.
Прасковья уселась, прислонившись к березе, и устало склонила голову набок.
- Садись, доченька. Голову мне на колени положи, поспи хоть малость...
- Прасковья, - подошел к ним мужик с соседней деревни, - на-ко, возьми...
Он почему-то оглянулся вокруг и протянул Прасковье маленький, тряпичный кулек. Оказалось - кусочек сала и пол-ржаного хлеба.
- В прошлом годе роды у Нюры принимала, помнишь? Разбомбило ее, вот... А я остался... Гришка вернется - что ему сказать!..
Мужик всхлипнул, махнул рукой и отошел.
- Спасибо, Иван Христофорыч! - догнала словом Прасковья. - Бог даст...
...На следующий день добрались до узловой станции. На перроне царил тот невообразимый переполох, хаос и неразбериха, какой всегда сопутствует бегству. Стояли и не знали - куда податься. На дальных путях стоял военный состав, но его строго охраняли солдаты, никого не пуская. Говорили, что сформируют другой, для беженцев, если подгонят паровоз. К вечеру, к уже набитым битком теплушкам, действительно подогнали маленький паровоз. Лизу с Прасковьей посадила, вернее сказать, втолкнула в вагон толпа, подхватив и неся вперед. Ошарашенные, кое-как устроились в ожидании отьезда. Было нестерпимо жарко. Плакали дети, чертыхались редкие мужики. Паровоз дал короткий, а затем и длинный, печальный гудок, и они двинулись на юг... Могли ли они думать, что доведется им пропутешествовать аж до самого Кавказа, до села Ключи?!
Вначале все им казалось в диковинку: и горы, и эти смуглые люди, говорящие чудным, гортанным языком... Но свыклись. Люди были добрые, православные. Жизнь была не сытная, но кое-какая еда в селе водилась. Прасковья быстро освоилась. Там, где сейчас правление и детсад, размещался сборный пункт для новобранцев. Там же был небольшой лазарет, где долечивались легкораненые. Бабушка Прасковья вскоре нашла работу в прачечной лазарета. Лиза ей тоже помогала.
В доме, где им выделили комнату, проживал молодой учитель математики, Гогла, - почти ровесник Лизе. Через три месяца они, горя от смущения, подошли к Прасковье и сказали, заикаясь, что любят друг друга. Прасковья препятствовать не стала - Гогла был видный парень, образованный, тихий, с грустными, черными глазами. Родители у него тоже умерли рано, то ли от восполения легких, то ли от чахотки...
Так и стали они жить вместе, правда - недолго: весной Гогле пришла повестка. Уезжал он на фронт с того самого сборного пункта. Стояли они с Лизей под молодой липой и тихо плакали, обнявшись.
- Береги себя, - говорил Гогла и гладил пшеничные волосы. - И его...
- Возвращайся! Слышишь? Возвращайся! - Лиза еще крепче обнимала его и ненавидела эту весну, эту войну, повестку, всех тех, кто отнимал у нее Гоглу.
...С фронта пришло одно письмо. Потом наступила тишина, длившаяся вот уже седьмой десяток. Лиза, а потом и их первенец, Алексей, родившийся через полгода после отьезда Гоглы, искали его через военкомат, через выживших однополчан, но пропал человек и пропал. Пропал, как говорила короткая, жесткая весточка, - без вести и без следа...
...Через пять лет умерла Прасковья. Старела и Лиза, превращаясь сначала в зрелую женщину - Лизавету, потом - в бабу Лизу. Алексей давно перебрался в сине-зеленую долину и осталась она совсем одна. В этом году внучка, Лизанька, обещала вернуться. В школе она преподавала. Как звать предмет - баба Лиза забывала и что б вспомнить, писала карандашом - где попало. «Биология - Лизанька преподает» - было приписано на газетех, на стенах у дверей, где ключи висели... Баба Лиза удивительным образом стала похожей на Прасковью, а Лизанька - на ту юную Лизу, что на старой, коричневой фотографии, висевшей на стене и снятой еще в те далекие годы, в селе, что на Орловщине. Не старела только Лизина любовь к своему Гогле.
Над Ключами частенько летали военные вертолеты, совершая одним им ведомые маневры. Каждый раз, заслышав шум вертолетных двигателей, баба Лиза сжималась в комочек, снова возвращаясь в войну. Маленькая Лиза снова бежала вместе с Прасковьей, снова дышала смрадным запахом дьявола, снова провожала Гоглу, чтобы снова его потерять... Безвести, безвозвратно и необратимо... И она плакала беззвучно, робко обращая полинявший, голубой взор наверх - к ненавистному гулу, предвещавшему смерть и одиночество...
...
-Нам бы до узловой добраться, - сказала Прасковья. - Пойдем, доченька, проводим Гоглу...
Потом развернула кулек:
-Ешь, Лиза, - помог добрый человек, дай ему Бог!..
Баба Лиза откусила от краюхи, с трудом проглотив кисловатый комок.
- Не хочу есть. Лучше пойдем,бабушка. А Гогла нас встретит на станции?..
- Да... Наверно...
Прасковья уселась под липой, прислонившись устало.
- Только сначала сядем, отдохнем малость и продолжим путь...Положи мне голову на колени, поспи чуток, доченька...»
...Утром, проходя мимо, пастух обнаружил бабу Лизу. Она сидела, прислонившись к старой липе. На том самом месте, откуда она проводила своего Гоглу...