I. Ключи

 
             С балкона открывался чудный вид. Опершись на потрескавшиеся, с остатками голубой краски, деревянные, шаткие перила, вы могли обозревать в ближней перспективе - помеченный соседскими курами, обширный зеленый двор сельской амбулатории, сужаюшийся к вечно открытым, скособоченным воротам. Средний обзор открывал несколько домов с черепичными крышами, а дальний, - за кладбищенской церквушкой на холме, - густой лиственный лес. Совсем дальше зеленели альпийские луга. А если смотреть уж со-овсем далеко, то мерцающую сине-зеленую долину и лиловые Кавказские горы с небритыми сосновыми щеками и прошлогодними, а может, позапрошлогодними снежными заплешинами. Этот вид никогда не надоедал, потому, что всегда менялся в зависимости от погоды и времени года, - даже времени дня.
           Сельская амбулатория, куда год назад был определен молодой врач Дима Горели, представлял собой двухэтажный, почерневший особняк, порядком обглоданный временем и казенной неухоженностью. Первым этажом никто не пользовался  в силу его полной непригодности, а на втором, с балконом - холсты мерить - вдоль всего фасада, располагалась собственно амбулатория, с кабинетами терапевта и стоматолога, процедурная  и  жилплощадь из двух изолированных комнат. В одной проживал Дима, а во второй обосновалась учительница музыки, Нелли Сергеевна Кирия, - тоже молодая и тоже приезжая. Странное сочетание арфы и стетоскопа было связано с тем, что в здании амбулатории, по капризу главы администрации села, разместилась музыкальная, четырехлетняя школа. Теперь в довольно обширном, бывшем кабинете физиотерапии, упраздненном в связи с поломкой аппаратуры и перебоями в электроснабжении, стояло настроенное  самой Нелли Сергеевной, пианино «Красный Октябрь». Оно прикрывало широкой, антрацитовой грудью остатки сваленной, в угол,  физиоаппаратуры.  Рядом с пианино красовалось  несколько черных, старых парт для занятий сольфеджио.
           За амбулаторией находился маленький, уютный детский сад, за детсадом - школа. Рано утром, первым на сельской дороге появлялось коровье стадо, чинно шествующее к пастбищу. За ним - овечье. Потом, значительно позже, - школьная детвора, заодно тащившая в детсад зареванных братьев и сестер. Одного мальчугана Диме приходилось принимать каждое утро: без врачебного осмотра он наотрез отказывался идти в детсад. Вот и приходилось его сестре сначала заруливать в амбулаторию и каждый раз извиняться, краснея: «Извините, доктор, не хочет идти в детсад, пока вы не осмотрите...» Дима слушал, мял живот, теребил мальчугану хохолок и тот уходил довольный. К вечеру все повторялось, но в обратном порядке: дети, овцы, коровы...
           За школой стояло относительно приличное здание сельсовета. На подходе к нему, у чахлой клумбы, красовался  бюст самого  Сталина, хмуро созерцающего светлое будущее.  Железобетонный  вождь, удачливый, как и его прототип, удивительным образом спасся от оттепельных и перестроечных невзгод, и был столько раз перекрашен, что давно потерял контуры, все больше смахивая на обернутого марлей, Рамзеса четырнадцатого. Проходя мимо него, люди постарше поневоле приникали головой и делались серьезными. Потрепанная, вечно пыльная «Нива» главы сельской администрации шмыгала по деревне без графика, создавая иллюзию бурной деятельности во благо...
         ...Народ в селе Ключи в основном был здоровый и редко болел. Разве что, молодые по-праздникам раздерутся до первой крови. А если и случалось прихворнуть, то всегда начинали лечиться травами, настоенными на сливовой самогонке. «Одну часть меда, сынок, одну же - чесноку, и десять частей водки» - учила всех баба Лиза, известная на всю округу. «Только смотри! - шутливо добавляла она, - меду и чесноку не переложи, архаровец, чтоб аллергии какой не было!..» Денег за это она не брала, но дров, там, привезти, или огород перекопать - запросто...
            Если, несмотря на старания  как нетрадиционной медицины в лице бабы Лизы, так и традиционной или школьной, как говорят,  - в облике врачей, больной все же предпочитал умереть, то его, вопреки всем законам всемирного тяготения относили не вниз, что соответствовало бы элементарной и рациональной логике, а наверх:  мимо обидевшей усопшего - амбулатории, взрастившего детсада, обучившей  школы  и, направившей на путь истинный - администрации; выше, - к сельскому кладбищу, - такому красивому и зеленому, с такими чудными липами и кипарисами, с таким необыкновенным видом и перспективой, что и живой бы слег с удовольствием на покой, хотя что говорить: перспектива и вид исчезали ниже уровня земли, а если и присутствовали, то в ином, сакральном для покойника - смысле, обозначая скорее «перспективу возможного очищения» и «вид на дальнейшее место жительства»... «Ех, доктор», - в пору питейного откровения кричал Диме в ухо сосед Ваничка. - Дима! Забодай комар! Тебе хорошо! Святое дело делаешь, людей лечишь! А я?! Как  кому  что надо заколоть - зарезать, свинью, там, теленка или корову, обязательно меня зовут... Душа болит доктор!.. Наверно после смерти в разных микрорайонах будем жить... Доктор!.. Ех, забодай комар!..»
В конце почти гамлетовского монолога  Ваничка начинал плакать и легко давался Диме тащить домой, хотя невнятно намекал, что вот сейчас, забодай комар, захватит шашлычного мяса и махнет в соседнюю деревню к... Тут он плакал горше и снова утверждал, что жить на том свете будет в другом микрорайоне...
        ...Определившись на работу, Дима стал подыскивать медсестру: бывшая, выйдя замуж, уехала в город. На следующий день к нему в кабинет вошел смурной, небритый человек в сапогах, ведя за руку Аниту.
 - Вот! - сказал он громко, как будто декламируя. - В прошлую зиму волка голыми руками задушила, а сюда идти боится. На работу прими ее, доктор!
Анита была невысокого роста, но хорошо сложенное, крепкое тело - привыкшей к сельскому хозяйству -  женщины, как и смелый взгляд черных глаз не оставляли сомнения, что насчет волка мужик не врал.
 - Она кто вам, - дочь? - спросил тогда Дима.
 - Да нет! Жена она мне, доктор. Извелась дома... Диплом, говорит, выброшу и сама брошусь...
 - Ну... - неуверенно начал Дима. - Надо поглядеть, посоветоваться...
 - Чего советоваться-то! Ты прими ее на работу, а потом поглядим...
 - Чего поглядим?
 - А того...Чего ты хочешь поглядеть... Ежели справно будет работать, то пусть останется...
 - А если нет?
 - А если нет, так дай пинка... - он задумался. - Сам приду и... дам пинка...
 Анита  жестко на него глянула снизу. Он посмотрел на нее, засмущался и добавил:
- Ну, это я фигурально...
 Он заулыбался, обнажая крепкие, большие зубы. Жена вырвала руку и стала обиженно смотреть в окно.
 - Ладно уж, Нита, и пошутить нельзя... - тихо сказал ей муж.
 - Чудный вы человек, - улыбнулся Дима и понял, что этот сумбурный, взьерошенный человек любит свою Аниту больше всего на свете, а если так любят человека, то он не может быть плохим или негодным...
 - Ну, хорошо... - вздохнул он. - Примем на испытательный срок.
 - Вот и хорошо! - обрадовался мужик. - Хинкали за мной, доктор!
Принял и не пожалел! Анита не нуждалась в подсказках, с полуслова понимая все, что требовалось. Она привела в порядок ветхую документацию, навела марафет в кабинете, бегала, отмечала, подчеркивала, гнала за шиворот на прививки, ругала, хвалила, стояла стеной, варила прекрасный кофе и угощала вкусной и крепкой настойкой из загадочных компонентов, которую Дима называл «Анитовкой». Ее, после недолгих уговоров, пила даже Нелли Сергеевна, позволяя после двух-трех рюмок обращаться просто - Нелли, а то и больше: после долгих уговоров  она с благоговением  брала скрипку  и  играла «Зиму» из Вивальди,  самую Димину любимую, или «Чардаш»...
Гиго, муж Аниты, в последствии оказался тихим и застенчивым парнем. Он мог незаметно прокрасться вечером и наколоть целый воз казенных дров, а на «Спасибо» улыбнуться и просто сказать: «Нормально, чего там...»...
...Нелли Сергеевна была невысокая, симпатичная девушка лет двадцати с чем-то. Большие, слегка удивленно смотрящие на мир, зеленые глаза выдавали природную простоту и наивность, но она старалась маскироваться официальностью и строгостью, о чем иногда забывала, и в эти нередкие минуты весело заливалась смехом. Кроме итальянской скрипки - «Из Кремоны, между прочим, может, даже из мастерской Амати», - которую она оберегала, как святыню, у нее было еще одно явное достойнство, сводящее с ума местных парней: огненно-рыжие кудри. Решив поехать в село после распределения, она руководствовалась, в основном, романтическими, «миссионерскими» соображениями. Она не представляла - каково будет ей без городских удобств, и надо признать, первую зиму еле пережила, - все хотела уехать домой. Потом привыкла, и вот уже второй год пошел, прилежно учила детей. Из ее музыкального кабинета поочередно доносились то душераздирающие звуки, создаваемые неуверенным смычком, то набившие с детства оскомину всякому, кто обучался фортепьянной игре, нетленные этюды Черни: она преподавала и скрипку, и фортепьяно.
Нелли Сергеевна любила цветы и запахи. Хорошие запахи, разумеется. От плохих или резких у нее мог случиться обморок. Местный шалопай - Алик, разузнав о Нелиной слабости, наелся чеснока и пошел брать урок вечного и доброго. Через минуту на балкон вылетела Нелли Сергеевна.
 - Боже мой! - хватала она воздух и деликатно шипела, чтобы не обидеть Алика. - Боже мой! Ну, какой кретин! Представляете, Анита?! Он нарочно наелся этой гадости! Я с ума сойду!..
Потом подошла к двери и приоткрыв, не заходя вовнутрь, взволнованно сообщила Алику, что чувствует себя неважно и переносит урок на воскресенье.
Алик собрал музыкальные манатки и вежливо попрощался. У ворот его поджидал с удочками Бердо, - такой же оболтус.
 - Ну что, получилось? - спросил он.
 - А то нет! - гордо ответил Алик.
 - Ну и, правда, воняет от тебя! Всю рыбу распугаешь!..
 - Слушай, Бердо, а ты случайно не знаешь, что означает «Кретин»?
 - Нет, а что?
 - Да ничего... Ладно, пошли...
Стараясь не задеть удочками низкие ветки, они шмыгнули в подступающий, к сельской улице, густой орешник, - к речке, к водовороту за облепиховыми зарослями, где пескарей, по словам Бердо, было видимо-невидимо.
           Два раза в неделю, в село из сине-зеленой долины поднимался автобус. Раз в месяц сюда добиралась автолавка. Появление автолавки среди местного населения вызывало не меньшее возбуждение, чем появление Колумбовой «Санта Марии» среди индейцев. Это означало, кроме традиционных,  колониальных товаров, еще и привоз заказанных, месяцем раньше, всяких нехитрых вещей, вроде нотных тетрадей для Нелли Сергеевны, нужных гвоздей, шампуни, или иного сельского дефицита.
            Время текло так, как и было положено течь в деревне: медленной и скучной патокой. Его было так много, что можно было просто сесть на пригорке, долго-долго созерцая сине-зеленые дали, или, покусывая травинку, беззаботно разлечься на спину и лениво угадывать чудных животных в проплывающих, совсем близко, пушистых облаках...