Примерно с 2003 года я мечтал о своем бюро, в которое разные люди будут вносить посильные деньги, и взамен будут получать документацию и выходить оттуда, как из бюро умных находок, счастливыми. 18 ноября 2004 года это счастье случилось. Мы с моим другом Александром Владимировичем сняли бюро на 2 окна в Тверской улице. Как это прекрасно было одевать днем в разгар суеты будней и ажиотажа обтягивающее ярко красное трико и, вволю поразмявшись в прихожей, выбегать в светлый Таврический сад поразмяться в обтягивающем ярко-синем трико. Пробегая по аллеям Таврического сада, у меня мелькнула мысль, что все люди – мещане. Спорт и здоровье для них – это диво и роскошь, которое они не могут себе позволить из-за своего скудоумия и слабоволия и потому юноша в ярком трико на аллеях Михайловского парка – это как инопланетянин. На него показывают пальцем, а вслед злобно хихикают. Динамо бежит! - кричат Вам вслед. Но Александр Владимирович никуда не бежал. Он ощущал покой и равновесие отдельно от моих акробатических экзерсисов соединенных с эксбиционизмом в Румянцевском саду. Мой друг Павел Сергеевич всегда говорил так в воскресенье за предобеденным послеполуденным чаем в кафе в воскресенье, когда мы как всегда разодетые в лучшее свое платье сидели и ругали, как все-таки ужасно у нас стряпают и обносят кофеем. Вот ведь порассудите сами, в пышечной на Конюшенной, Вы, Александр Владимирович, и Вы Павел Сергеевич, получите 7 пышек по семи рублей за штуку (именно семь 7 а не 6 и не 8, ибо как думается, первое количество – это слишком мало, а второе – это слишком много для половозрелого фонтанирующего энергией юноши) и 200 миллилитров сока за 12 рублей. Что и есть чудесный обед не почечного и не печеночного больного за 61 рубль! А в этом кафе Вы получите суп за триста рублей из пакетика за 23 рубля, заваренный ржавым Ленинградским кипяточком из-под крана, сваренный в дорогой кастрюле за 277 рублей! И все это будет принесено за 25 минут дня, который в разгаре и который никак не хочется провести в ожидании кипятка, испорченного порошком! Так вот Павел Сергеич всегда так говорил, когда я возвращался после воскресной пробежки по Невскому проспекту. Иной раз, пребывая в мужском настроении храбрости и в дни, когда плоть захлестывала мои сутулость и хилость, я добегал до сего праздного места, задрапировав нижний свой торс в яркое трико. Я делал это всегда из чистого альтруизма и для пропаганды здоровья и спорта. Ведь я знал, как ограничены люди, не способные взглянуть на свои часы досуга дальше боулинг-клуба, футбольного стадиона или собачей гряды возле дома. Заниматься спортом для них – смотреть, как им занимаются другие, да еще и платить за это. Экая глупость и черствоумие, платить за гимнастический зал, чтобы Вам дали покрасоваться в вашем ярко трико в духоте нечистот, изрыгаемых всеми остальными ограниченными, кто делит с Вами его тесноту и духоту. Да Вас в вашем трико никто и не заметит, ведь там все в ярко-черных трико с бриллиантовыми колье на шее. Так это уж духовная бедность, когда все в одинаковых бриллиантовых колье толкают вес, выпуская зловонные газы корыстолюбия!
Куда приятнее в стареньких сандалетах прохватить по центральным чопорным улицам, где Вы дополните пеструю толпу скучных и притом понурых, но суетливых прохожих. Вот ведь парадокс! Зачем так спешить когда на лице такая тоска. В такие минуты видно, что человек дальше вечерней сардельки с ароматным серпуховским хреном, тоненьких тостов и хорошим “темным” не видит! Вот бредет он, и нет ему большего утешения, чем хорошие чесночные горбушки, обожженные в арахисовом масле с шашлыком из куриных сердечек и доброго “светлого”. И если все так, если ничего кроме сосисок и сухарей ему не светит, то куда же так спешить-то? Вот заблуждение, ведь от того что спешишь, и твой загривок и вся фланель в поту и смрад стоит за версту, оттого что обругаешь в очереди за жетоном прохожего, и что обматеришь замешкавшуюся продавщицу в гастрономе, от этого быстрее сарделька над тарелочкою не поднимется! Вот это одна из тех заковырок, что я так и не понял в свои 32 года!
Так вот изрядно поразмявшись, сделав пару кругов по солнечным аллеям, залитым осенним солнцем и порядочно пропитав свое ярко-серое трико солями вкусных сыров, возвращался я всякий раз назад на Тверскую. В прихожей всегда был сторож наш добрый Саша, сосед наш Павел Данилыч и коллега его родненький единомышленник, творческая натура Данило Палыч. Приятно было пожать руки днем людям, прилично одетым, в очках, в светленьких рубашечках, стоя на вонючем просcанном целыми поколениями полу. Укрывались они в своей коморке о двух окон, от нашего истошного крика и грохота. Иной раз мы так расходились, а случалось это обыкновенно к 17 часам по полудни, ибо тогда, когда мы не уставали и не ели и не спали, мы самую малость, да простят наши мамочки, куролесили. Ибо осенние сумерки всегда навевали на меня романтические помыслы. Обычно приезжали мы в бюро на наших отечественных автомобилях, ибо по молодости мы предпочитали исключительно и только легковые автомобили отечественного производства, так вот, вваливались мы в бюро в грязных просоленных ботинках примерно между 12 .17 и 12.43 , т.е в среднем около пол первого. Садились сначала пить чай. А какой чай без хорошего плотного молочного шоколаду? Никакого, скажу я Вам, да, да, именно, никакого! Подавали тогда на наших отечественных прилавках линию нашего, (не заграничного попрошу заметить!) редкого и очень распространенного воздушного шоколаду в голубой оберточке. Видно для тупых, как говорится, чтобы сразу понятно стало, что он с воздухом внутри. А кто, знаете ли, в наши времена станет платить за воздух. Только скажу я Вам такие дураки, как мы, или если не сказать что и мы дураки, то в такое дурацкое время как мы пили чай, ибо в такое время пьют чай только англичане да совдепы, иными словами совки, которые работать не хотят, а им лишь бы чаи гонять! Так вот раскрыв шторы на красивую Тверскую улицу, мы с Александром Владимировичем долго, по нескольку раз кряду, кипятили чайник. Ибо за раз воду не прокипятишь, доведя ее до сту градусов. Ведь столько в ней смраду, вони и ржавчины. А что вода? Всякий раз, как мы вваливались в своих просоленных ботинках, паркет, уложенный при Николае I и унаследованный при Николае II, всякий раз так набухал и увеличивался в объеме от соли и воды, что белел и потом чернел. И из-под него стали подниматься зловонные потаенные газы. Он так поднимался и разбухал, что мы не могли больше стоять и все сидели на высоких стульях. Потом, когда приходили еще гости, садились на пол, а когда были семинары, и пол совсем разбухал, я проводил их лежа. О фасадах, о конструкциях мы всю ту зиму проговорили с коллегами лежа на разбухшем до невероятия полу. Так вот вскипятив чайник, думали мы с Александром Владимировичем, чем бы заняться кроме чертежей, расчетов, получения и рассылки почты, пили чай, разговаривали немножко и о работе и мечтали, как хорошо много работать и зарабатывать много денег, когда много работы. Но у нас много работы не было. У нас было много воздушного шоколада. Когда мы уставали немного, то шли сидеть к окну и отдыхать. Но Александр Владимирович, сказал что любит, когда тепло и мы назвали наше Бюро Бразилиа, в честь тепла, латиноамериканских танцев и добра. Ведь Александр Владимирович подумал правильно, что от нас как инженеров не ждут ничего хорошего кроме чертежей, сухих лиц кирпичом и бездушных сычужных ссохшихся сердец. Поэтому мы будем по-другому. Мы будем тепло и по-доброму, мы будем, потому что мы уже так были и есть и так как свое добро огромными объемами уже около тридцати лет тому назад влили в нас наши матери, по-другому мы не умеем! А зачем быть неискренними и обманывать людей? Поэтому мы так и будем, подумал Александр, но не сказал мне об этом, а я пока он думал, сидел в тишине и понял, что так и надо.
Так вот пока мы немного отдыхали, пришло время обедать, и я снова около 15 часов надеваю свои ярко-бежевые трико и бегу в Алексеевский сад, чтобы, когда мой друг Павел Сергеевич и упомянет мои отрицательные человечьи стороны дурным словцом, он хоть не зря и попусту будет болтать. После моциону приходило время обеда инженера. Я купался в ржавой ярко-терракотовой от “Феррум-Два-О-Три” ванне, глубиной метра полтора и длиной сантиметров семьдесят. Вот люди тогда были до Петра! Странных одним словом пропорций, либо странных манер мыться. Эта по сегодняшним меркам “джакузи” помогла мне оттого лишь раз! Кроме этого она всегда была полна огромных тяжеленых влажных тряпок и халатов, на которые с потолка с другой ванны эпохи до Петра постоянно капала Ленинградская вода, оттого они никогда не просыхали, и не облегчались, и стоило труда их оттуда вытащить, чтобы припихнуть туда свое влажное от движения тельце. Да и не вытащить их было толком, а оттого я их лишь подвигал и находил местечко ополоснуться. Так вот в обед мы с Александром Владимировичем, инженером, человеком тогда еще не женатым выходили в город, ибо обедать было нечем. Мы с Александром Владимировичем шли за угол в магазин “Каравай”. Там мы с Александром Владимировичем приберегали несколько турноверов с сыром, валованов с кремом и слоек с маком, брали пару “воздушных” и шли небыстрым шагом недолго назад. (Простите, я прервался немного, оттого что нечаянно турнул коробочку с противными горькими леденцами из Рима Liquirizia di Calabria с письменного стола и они угодили прямо в помойное ведро. Вот там им и место, подумал я. Но как только я увидел их среди всякой там грязи, вот тут мне их очень даже захотелось). Так вот в тот день мы вернулись и решили, что работать будем чуть позже. Мы выключили свет и зажгли свечи. На столе дымком попыхивали несколько турноверов, валованов и слоек и мы еще решили подзакусить эту черствую скуку парою долек “Воздушного”. Примерно несколько раз мы кипятили большой чайник, пока он не дал густой черный чай. Мы говорили три часа о том, о чем кино мы хотели бы снять. И решили, что обязательно о чем-нибудь когда-нибудь, когда у нас будет столько работы и столько денег, что мы сможем не работать, снимем интересное современное кино. Хотелось снять именно модное альтернативное кино, без прикрас, без купюр, без фарса, притворности влияния запада, без коммунистических “приблуд”, без влияния демократов, гомосексуалистов и депутатов, без цензуры и масскультуры, без вертлявости и физкультуры. В общем, без всего, что мы так любим и ненавидим, т.е. снять какое-то модное альтернативное кино. Кино, как то, что мы могли видеть с экранов церкви на Кирочной улице, пока они совсем не сбрендили и не обнаглели и не устроили там после кино вечерком стриптиз-бар. Тут уж Боженька не выдержал, хотя выдерживал больше 70 лет, так вот тут уж его семидесятилетнее терпение лопнуло и он бросил с небес маленькую долгоиграющую реактивно-космическую газолиновую спичечку, чтобы посветить им вечерком, и посмотреть, что они теперь придумали, переделывают они там все обратно в церковь, или нет, и если что, то помочь им всем светом божьим. Так и спалил он совсем нечаянно свою старую церквуху. Да и плевать, да и не жалко, не рыба была не мясо, не классицизм не барокко, не слушал его Фельтен, свое “что-то” “сбацал”, да так удачно, что там и молебен и киношку и танцульки крутить можно, но Ему это все не по душе стало. Нет ее с того году.
Так вот обедая, мы заметили, что темнеет и пошел снег, холодало, лютый мороз сковал наши отечественные автомобили, которые мы купили тут, у нас. Стали мы немного уставать от мыслей, которые огромным широким потоком нахлынули и помутили наш еще жиденький постстуденческий рассудок, стали мы дремать и поняли, что здорово жить вот так, широко и компактно, почти не чадя и никому не мешая. Ведь третьего не бывает. Ведь если ты кому помогаешь, то тут же кому-нибудь и помешаешь. А мы в этот день ровно никому не мешали. Даже сторожу Саше. Приходит как-то утром к нам сторож Саша. Ну конечно утро это было относительно вечера только утром. Саша приходит и говорит. Ребята, одолжите мне 10 рублей до завтра. А тебе зачем – спрашиваем мы с Александром Владимировичем. “Ну, все, - говорит Саша, - пора мне. На кладбище еду, место себе заказывать.” “Да ты что говорим, ты еще такой, Саша, молодой, вернись к жене, деньги и не понадобятся!” – “Да нет, - говорит Саша, - поеду, пора! говорит Саша. Да подожди, Саша, ты другими глазами на мир посмотри, все и наладится и на кладбище не надо, и день и деньги сэкономишь! Да нет, говорит Саша, поеду. Ну ладно, говорит Александр Владимирович, вот тебе 10 рублей. Завтра отдашь! А все-таки, тебе они на что? – спросил напоследок Александр Владимирович. Саша отвечал. Да все-таки решил я на кладбище съездить, место себе заказать. На “маршрутку” туда и хватит. Постой, говорит, мы же тебе на кладбище давали, а ты их проездить-прокатать хочешь? Саша топтался и оправдывался: Так ведь там далеко, пешком уже не дойду. Ладно, говорит, ступай, коли нас не слушаешь, с богом.
В тот день мы фотографировались с вытянутой руки, как мы сидим и делаем Александру Владимировичу визитную карточку, чтобы быть успешнее. После того как мы сильно задержались в этот день за этим делом, мы решили ехать вечером домой. Настало время раскочегаривать отечественные автомобили. Вышли мы из бюро в подворотню и на улицу. Александр Владимирович был в дубленом свином светло-бежевом старом ворсистом отороченном искусственным мехом наследственном тулупе с пуговицами и несколькими следами потертостей, я стоял рядом с ним в ярко-зеленом длинном, теплом зимнем папином доперестроечном пальто. Мой друг, Анатолий Валерьевич, назвал его в начале февраля 1998 года цвета поноса. Мы с Александром Владимировичем стояли не зря в таком виде. Стоя так вдвоем Мы поняли, что аккумулятор, установленный у Александра Владимировича под капотом отечественного автомобиля сел. И тут его дубленая шуба и мое зеленое пальто цвета поноса роли не играли не малейшей. Важно было то, что пришел трескучий мороз. Он и лишил аккумулятор отечественного автомобиля Александра Владимировича животворящего электричества! Но он не лишил электричества второй отечественный автомобиль! Тут мы стали таскать, насилуя оба отечественных автомобиля с дымом и грохотом по всей Тверской улице, взад-вперед, вперед назад и поняли, что Тверская улица крайне не подходит для таких вот вечерних “покатух”. Мы таскали автомобиль, поднимая рыхлых бабушек в ночнушках, и заставляли их силой своих отечественных автомобилей высовываться из окон Тверской улицы и браниться. Отечественный автомобиль Александра Владимировича никак не хотел раскочегариваться, и мы решили дать им “прикурить”. Александр Владимирович распахнул капот. Было темно. Начиналась зима. Стояла метель. Он накинул один провод с моего знака “+” на свой знак “–” и стало как-то теплее, затеплилась надежда. Тогда он накинул второй провод со знака “–” на знак “+”. Больше я ничего не помню. Я очнулся в Партере Мариинского театра. Звонил телефонный аппарат с инициалами Александра Владимировича. Сквозь темноту, зиму, метель, холод я услышал рассказ Александра Владимировича. Он приехал в бюро вечером, чтобы проверить, некого ли нет в бюро, и увидел что в прихожей, где обычно стоял сторож Саша, лежит индивидуум. Индивидуум был тучной 60-летней наружности, в темно-синем трико. Александр Владимирович немножечко нежно покачал его. Инерция тучного тела индивидуума в темно-синем трико позволила Александру Владимировичу раскачать его и спросить: “Вы кто?” Индивидуум храпел и ответил: “Я программист”. В тот вечер, 18 марта 2005 года я понял, что дело плохо. Оказалось, что квартира эта не принадлежала той процентщице, которая сдавала ее нашему субарендодателю Андрею Владимировичу, который пересдавал ее нам с Александром Владимировичем и Павлу Даниловичу с Данилой Павловичем. Оказалось, что она принадлежала не то молодому помощнику умершей два года назад матери процентщицы, не то ее законной дочери от последнего брака, которая и сдавала ее нашему арендодателю. Значит, квартира эта не принадлежала теперь не нам, не Даниле Павловичу, не Андрею Владимировичу, ни процентщице, не молодому помощнику ее умершей матери, а черт знает, кому она принадлежала. С этого дня наша спокойная инженерная работа стала клониться к закату. Всюду какие-то темные люди без видимой морды лица заглядывали к нам в окна, все-то что-то они выискивали и вынюхивали. Узнавали не арендодатели ли мы и не арендо- ли наниматели и все это стало как-то отвлекать от работы. А инженеру как говорится, нужно укромное, скромное и непогромное жилище. А таковым оно с того дня, 18 марта больше и не попахивало! Стало известно, что придет судебный пристав, и все-то укромные закрома си опорожнит и аппаратуру инженерную до выяснения арестует. И стало нам жалко и сырых полотенец и толстого паркету и чайника с черным хорошо приготовленным чаем и хорошего кино. И был вечер, и было одно тихое дело, и был час ночи 19 марта и опорожнили мы с Александром Владимировичем те наши закрома. Чтобы никому те вонючие тряпки и трухлявый разящий паркет не достались!
29 ноября 2011 года 2 часа 23 минуты 42 секунды после полуночи. Туманный Петроград