Снег на полях ещё лежал, но под тёплым апрельским солнцем слегка подтаял и превратился в серую крупяную массу. Местами уже зачернела заплатами дышащая весенней испариной земля, на которую в поисках остатков прошлогодних зёрен слетелись рано прилетевшие из тёплых краёв крикливые грачи. Вдоль полей, обходя стороной берёзовую рощу и залитые вешней водой овраги, петляла грязно-снежная дорога. Истоптанная и разбитая конскими копытами и тележными колёсами, она разделила деревню Новая Колпна на две половины и, пройдя вдоль крестьянских изб и купеческих домов, притулилась однобоко к одноэтажному длинному зданию волостного правления, в котором кипела кропотливая чиновничья работа. Земское волостное начальство, судьи ясенковского волостного суда и полицейский урядник были заняты своей работой. В полутёмном коридоре на неудобных деревянных скамейках сидели крестьяне, ожидая своего вызова к тому или иному чиновнику.
Был полдень 15 апреля 1899 года. Полицейский урядник Николай Иванович Сидоров собрал в ящик стола документы и начал собираться на завод «Товарищество Гилль», для разбирательства по очередному конфликту, произошедшему между рабочими завода. В этот момент к нему и зашли десятский сельца Ясенки Филипп Николаевич Шлипкин и неизвестный Сидорову мужчина.
– Мы к вам, Николай Иванович, – сняв с головы шапку, обратился к уряднику Шлипкин.
– Слушаю тебя, Филипп, – урядник повернул ключ в замке ящика стола, подёргал за ручку и, убедившись, что ящик закрыт, убрал ключ в карман мундира. – Слушаю тебя, – вновь повторил он.
– Вчерась, когда уже свечерело, засобирался я скотину напоить, как вдруг слышу, кто-то в окно стучит. Я выглянул в окно, а там Катерина Евтеева стоит и рукою мне машет, стало быть, на улицу кличет. Я вышел на улицу, а она и говорит мне, что, мол, за околицей лошадь стоит в телегу запряжённая, а подле телеги мужик лежит то ли пьяный, то ли мёртвый. Побоялась она к мужику тому подходить, а прямиком значит, ко мне сразу направилась. Пришли мы с нею к тому месту, я гляжу не нашенский, не деревенский. Я его осторожно так толкать начал, – Шлипкин повёл рукой из стороны в сторону, показывая, таким образом, как он именно толкал лежавшего, а затем продолжил, – гляжу, а он зашевелился, замычал, а изо рта вином на всю округу запахло. Ну, думаю, пьяный, надоть его домой тащить, а то не ровён час и застудиться может, земля-то нынче ещё не оттаяла. Лошадь-то евоную я во двор загонять не стал, а к изгороди привязал, а утром, когда ентот проснулся, – Шлипкин кивком головы указал на стоявшего мужчину, – говорит, что в телеге евоной товар был, а теперча нету, своровали, стало быть, товар-то. Но я, когда к нему подходил, никакого товару не видал и Катерина тоже говорит не видала.
Сидоров внимательно взглянул на стоявшего молча мужчину.
– Ну, рассказывай, мил человек, что стряслось с тобой, – проговорил он. – Кто будешь и откуда?
– Григорий Филиппов Воробьёв я, живу в деревне Малёвка Басовской волости Тульского уезда. Работаю и живу в имении помещика Золотова в Хатунках. Там и жена моя с детишками. Вчерась я к ним возвращался. В Туле товару закупил, все свои деньги истратил, – Воробьёв вздохнул и замолчал ненадолго, взгляд в пол потупил, смахнул незаметно выступившую на глазах слезу. А потом вздохнул глубоко, словно сил набираясь, и продолжил…
В Хатунках Григорий Воробьёв жил уже больше года. С того самого момента, когда Басовский помещик Ладыженский, у которого он работал плотником, выгнал его от себя за пьянство. Как только не просил он барина простить его и оставить у себя в имении, клялся ему, что пить больше не будет, но Ладыженский стоял на своём.
– Иди, Григорий, с миром, не нужны мне пьяницы на дворе, не нужны! Глафиру мне твою дюже жалко от себя отпускать, работящая она у тебя баба, а ты... – Ладыженский махнул рукой. – Жалко её, ох и хлебнёт она с тобою горюшка горького.
– Прости, батюшка барин, больше ни капли в рот не возьму, вот перед иконою клянусь, – Григорий повернулся к иконам и, наложив на себя крестное знамение, упал перед Ладыженским на колени. – Прости, отец родной, – взмолился он. – А хошь, выпори меня кнутом, но только оставь.
– Не те нынче времена, чтобы пороть-то вас, не те, – горестно вздохнул помещик. – Иди, Григорий, с Богом, а меня не поминай лихом! Видит Бог, я тебе зла не желаю, ни тебе, ни Глафирушке твоей. Ты сам, горемычный, себе судьбу выбрал, иди!
Долго Григорий был не при деле, семья впроголодь жила, Глафира, как могла детям на хлеб зарабатывала, у кого бельё постирает, кому в избе порядок наведёт, у кого с детишками нянькой посидит. Но узнал как-то Григорий от посторонних людей, что в Хатунках местному помещику нужен специалист по плотницкому делу и решил себя предложить. Принял его Золотов, приработался у него Григорий, да так и остался у него, вскоре и семью свою перевёз в Хатунки. Глафира его по прачечному делу бойкая была. Выстирала бельё, вывесила его на просушку, а барыня, как увидела свои кипельно-белые простыни и наволочки, свои и мужнины рубахи, полотенца и рушники, так и руками всплеснула.
– Ах, Глашка, руки-то у тебя на работу лёгкие, никто мне так чисто доселе бельё не выстирывал, – удовлетворённо качала она головой.
Жили Воробьёвы вместе с другими дворовыми людьми в длинном деревянном доме, но комната у них была отдельная. Детей своих тоже к работе приучали, сыновей к плотницкому делу, а дочек к прачечному. Так и жили они на новом месте, своим трудолюбием уважение завоёвывали. Григорий слово своё держал – не пил. А по нынешней весне выдал барин им с Глафирой заработанные деньги и поехал Григорий в Малёвку дом свой проверить, да старушку мать навестить. Обрадовалась старушка сыну, гостинцы от него с удовольствием приняла. Долго вечером за чаем засиделись. Хотелось Григорию к брату сходить, что жил в своём доме на окраине сельца, но так и не сходил в тот вечер, всё с матерью разговор вёл, о семье рассказывал и как на новом месте обустроился.
– Старая я уже, Гршатка, скоро ко Господу отойду, а так хочется напоследок мнуков обнять, в маковку их поцеловать. Да и по Глашке соскучилась. Она у тебя хорошая, ты гляди не обижай её, – говорила мать сыну.
Утром Григорий проснулся рано, но мать уже хлопотала у печи. Не став завтракать, он вышел на улицу.
– Далеча ты собрался? – спросила она у него, увидев, что Григорий запрягает лошадь.
– В Тулу на ярмарку поеду, гостинцев куплю, – ответил он.
– А опосля ярманки не приедешь боле? – спросила старушка.
– Заеду, гостинцев тебе привезу, – ответил Григорий. Затем пересчитал деньги и, убрав их в карман, уехал.
Возвратился он уже ближе к полудню. Оставил матери продукты и, пообещав, привезти в гости семью он, попрощавшись, отправился домой. По дороге решил заехать к брату, похвастаться перед ним о своей жизни.
– Здоров будешь, брат Иван! – Григорий снял с головы картуз.
– Здоров будешь и ты, брат Гришаня! – ответил Иван. Братья обрадовались встрече, обнялись. – Проходи в избу, не стой в дверях, – проговорил Иван, слегка подталкивая Григория в спину. – Маша, встречай дорогого гостя! – крикнул он жене.
Затем сел за стол, расправил усы, бороду и приказал жене подать им вина.
– Вишь, как слушается мужика-то! – удовлетворённо проговорил Иван, обняв Марию, поставившую на стол бутыль с закуской.
– Иван, не надо мне вина, давай лучше чаю попьём, – попросил брата Григорий. – Мне ехать далече, аж под Крапивну.
– Ты туда покудова приедешь, всё вино у тебя из головы выветрится, – махнул Иван рукой. – А я то, брат, теперча Ладыженскому не служу. Я теперча к ружейному делу приписанный, кузнецом работаю на ружейном заводе. Вот так-то! – Иван поднял вверх указательный палец, показывая брату таким образом свою значимость, разливая в стаканы водку. – Ну, давай, брат, за встречу! – произнёс он, поднимая стакан.
Григорий, чтобы не обидеть брата и его гостеприимную жену тоже выпил.
– Да и я, брат, не лыком шит. Тоже хорошо зарабатываю у нового барина. Вон, посмотри, сколь товару накупил, аж цельную телегу, – сказал быстро опьяневший Григорий, указывая на стоявшую под окном лошадь. – Новый-то барин меня ценит! На, говорит, тебе Гришка денег, езжай в город, купи семье своей гостинцев. Вот так-то, брат! – рассказывал Григорий, роняя на стол квашеную капусту.
Спустя час он, пошатываясь из стороны в сторону, влез в повозку.
– Но пошла, родимая! – крикнул он и, хлестанув лошадь, погнал её по большаку.
Спустя полчаса, как и предполагал Иван, хмель из головы Григория выветрился, и он стал мёрзнуть, к тому же он вдруг ощутил чувство голода. В селе Кочаки Григорий увидел постоялый двор и решил зайти в него и согреться горячем чаем.
– Тпру-у-у! – натянул он вожжи и остановил лошадь. Привязав её к коновязи, вошёл в трактир.
В помещении было многолюдно, шумно и сильно накурено. Многие сидящие за столиками мужики уже были в изрядном подпитии. Они громко разговаривали, спорили, кто-то с кем-то ругался, проливали вино и пиво, роняли на грязные скатерти продукты. Один из сидевших за крайним столиком мужиков – огромного роста с окладистой бородой и одетый в старый перепоясанный тулуп – поднялся из-за стола и, шатаясь из стороны в сторону, направился к выходу. Но споткнулся о лавку и, не удержавшись на ногах, упал на истоптанный, с разбросанными повсюду окурками, пол. Его начали поднимать такие же пьяные его товарищи. Окинув их взглядом, Григорий подошёл к буфетной стойке. Впереди него стоял молодой офицер, он требовал сменить ему лошадей, протягивая содержателю постоялого двора свою подорожную, но содержатель не обращал на него никакого внимания. Рядом с офицером стоял, понурив голову его денщик.
– Я тебя, Емельян, прикажу высечь, ежели ты сейчас же не подашь мне лошадей! – возбуждённо говорил офицер, при этом его верхняя губа с небольшими над ней аккуратными усиками-ниточкой, нервно подрагивала. – Я по воинскому делу следую в Крапивну, а ты мне лошадей не даёшь! Да я тебя, Емельян, за такое в холодную упеку! На каторгу сошлю! А ну, подать мне лошадей! – выкрикнул он.
– Нету у меня свободных лошадей, господин поручик, нету. Как только прибудут, так сразу вам в первую очередь, – спокойным тоном ответил ему Емельян.
Офицер замолчал. Его лицо было красным от гнева, уголки губ опустились, и казалось, что он готов был либо броситься на Емельяна с кулаками, либо расплакаться. Не зная, что предпринять, он повернулся к молчавшему денщику, словно ища у него совета, как ему поступить в сложившейся ситуации, но тот молчал. – Велите подать водки и закуски на двоих, – приказал офицер.
– Слушаюсь, господин поручик. Пройдите за столик, вам подадут – ответил Емельян, снимая с плеча полотенце и склоняя перед офицером голову.
– Слушаю вас, любезнейший, – проговорил Емельян, обращаясь уже к Григорию.
– Мне бы перекусить что-нибудь, – произнёс Григорий.
– Похлёбка из гусиных потрашков, капуста квашеная, огурцы солёные, сельдь, рыба жареная, картохи варёные, хлеб, – начал перечислять Емельян закуски. – Что изволите?
– Давайте похлёбку, чай и хлеб, – приказал Григорий.
– Идите за столик, а заказ вам подадут, – вновь повторил Емельян.
Григорий огляделся и увидел свободное место за столом рядом с офицером и его денщиком. Третьим с ними за столом сидел незнакомый крестьянин с большой окладистой бородой. Он сидел и, роняя на тёмный поношенный полушубок пепел, курил самокрутку. Григорий присел на свободный стул и поздоровался со всеми кивком головы. Ему на приветствие никто не ответил, лишь куривший крестьянин взглянул на него, как показалось Григорию, недобрым, угрюмым взглядом. Вскоре, неся в руках огромный поднос с заказанным обедом, к столу подошёл светловолосый мальчик лет десяти и стал содержимое подноса составлять перед поручиком и его денщиком.
– Голубчик, иди и скажи хозяину, чтобы мне и моему денщику выделил для трапезы отдельную комнату. Я не намерен трапезничать вместе со всеми, – распорядился он.
Мальчик кивнул головой и, взглянув на бородатого крестьянина, невольно попятился под его злым взглядом. Поручик заметил это и, улыбнувшись, потрепал мальчику вихрастую голову. – Иди, иди, выполняй приказание, – произнёс он.
Мальчика долго не было, и Григорий уже собрался уходить из трактира, когда он вновь подошёл к их столу.
– Дядька Емельян велел передать, что у него нету свободной комнаты для вас, – сказал он, расставляя перед Григорием его заказ.
Поручику не понравился ответ мальчика и он, пошевелив на скульях желваками, налил в рюмку водку и, не предложив налить своему денщику, выпил её залпом.
– Полное безобразие! Вот уж я доберусь до этого содержателя постоялого двора, дайте только время! Вот вернусь из Крапивны в Тулу, уж я ему! – поручик закурил папиросу, выпуская в грязно-серый потолок табачный дым.
Сидевший за столом крестьянин ухмыльнулся сказанному офицером и, докурив самокрутку, бросил её здесь же рядом с собой на пол и погасил его подошвой калоша.
– Чему вы ухмыляетесь, любезный? – спросил у него поручик. – Или вы усомнились в том, что этот хам будет наказан? Не беспокойтесь, обязательно будет, – офицер вновь потянулся к графину с водкой. – Выпей, Фёдор, да поешь что-нибудь, – сказал он денщику, наливая ему и себе водки.
– Винцом не угостите, ваше благородие? – обратился к поручику крестьянин вместо ответа.
Тот взглянул на него. Крестьянин взгляда не отвёл, смотрел на офицера исподлобья спокойно, уверенно, с какой-то надменной дерзостью. С левой стороны лба рассекал надвое бровь и изуродовал веко давний шрам, то ли от шашки в лихом бою, то ли от топора в пьяной драке полученный.
– Угостите, ваше благородие, крестьянскую душу винцом-то, – вновь попросил он.
Офицер ещё посидел минуту, рассматривая крестьянина, а потом повернулся в пол-оборота.
– Человек! Человек! Как тебя там… эй, мальчик, иди сюда, – позвал он снующегося между столами мальчика. Тот подбежал. – Налей ему, голубчик, водки за мой счёт, – сказал офицер, указав на крестьянина.
– Слушаюсь, – ответил мальчик, и его светловолосая голова скрылась среди посетителей трактира.
Григорий ел похлёбку и молча наблюдал за происходящим. Он уже доедал, когда мальчик принёс на небольшом подносе рюмку с водкой.
– Дядька Емельян велел передать, что вам подали лошадей, – сказал мальчик офицеру, выставляя перед крестьянином на стол водку.
– Спасибо, голубчик, – ответил поручик и вновь потрепал мальчика по вихрастой голове. – Фёдор нам пора в путь, – сказал офицер своему денщику и, встав из-за стола, попрощался со всеми едва заметным кивком головы.
– Домой едешь али куда ещё? – спросил крестьянин у Григория.
– Домой, – кивнул тот головой
– Далеча ехать-то?
– В Хатунки.
– Далековато будет. Я вот тоже домой еду, – проговорил крестьянин. – Почти как весь дён ни крохи во рту не было, всё в дороге и в дороге. А что может, угостишь путника-то? – вдруг попросил он.
Григорий уже и сам давно хотел выпить водки, но сдерживал себя из последних сил, а тут, после просьбы угрюмого крестьянина, как окрестил его для себя Григорий, он всё же решил немного выпить.
– Ну, коли весь день в дороге, как же не угостить? – ответил Григорий и подозвал к себе мальчика. – Принеси-ка нам картошечки и рыбы жареной на двоих, да водки не забудь, – приказал он.
Вскоре выпила за знакомство. И вновь у Григория приятно потеплело в желудке и зашумело в голове. Спустя четверть часа сидевший напротив него крестьянин уже не казался Григорию угрюмым и диковатым, а даже наоборот – жизнерадостным и замечательным человеком. Крестьянин рассказал, что тоже возвращается к своей жене и детям, за здоровье которых Григорий и предложил ему ещё раз выпить. А выпив, начал расхваливать свою жену Глафиру, рассказывать, как её уважает барыня, а его – Григория – очень ценит барин, и за хорошую работу заплатил ему немалые деньги, на которые он набрал для семьи гостинцев, и теперь везёт их в Хатунки.
Ох и разгулялся в тот вечер Григорий, ох и разоткровенничался перед мало знакомым человеком в трактире при постоялом дворе. В чувство он пришёл утром следующего дня в Ясенках, в доме десятского Шлипкина. А выйдя на улицу, увидел давно ожидавшую его лошадёнку, которая склонила к земле голову и волочила за собой пустую телегу. Купленного накануне товара в ней не было…
Полицейский урядник слушал Воробьёва внимательно, а когда тот закончил, вышел из комнаты и, пройдя по длинному коридору, остановился у обитой дерматином двери судебного следователя, но того на месте не оказалось и Сидоров вздохнув горестно сам принялся расследовать это дело. Достал из ящика стола чистый лист бумаги и, разложив его на столе, взял в руку перо.
«Сего 15 апреля 1889 года осмотрел телегу принадлежащую крестьянину Воробьёву Григорию, в которой не оказалось купленного им накануне товара, а именно: двадцать фунтов пшеничной муки, нового картуза, пять аршин плиса, пятьдесят фунтов восковых свечей, одна-вторая фунта мелису, 1/2 фунта риса, 2 фунта колбасы варёной, 2/5 фунта колбасы копчёной, 20 фунтов баранок. Всего на сумму 9 рублей 73 копейки», – записывал он показания Воробьёва. После описи похищенного имущества, выехали в Ясенки.
Осмотр места, где спал пьяный Воробьёв и беседа с Екатериной Евтеевой, ничего нового для расследования не дали. Был ли в телеге товар или не было его, Екатерина сказать не смогла, так как к лежавшему Воробьёву она не подходила, да к тому же уже начинало смеркаться. Оставив Екатерину в покое, Сидоров выехал в Кочаки на постоялый двор. Сразу за Ясенками начинался лес и, въехав в него, он остановил лошадь и слез с пролётки. В лесу было ещё морозно, и дорога не оттаяла. Лишь на опушке леса и на открытых для солнечных лучей полянах снег сошёл и показавшиеся из-под него мхи пахли весенней замшелостью. Подняв с земли хворостину и нахлёстывая ею себя по голенищу сапога, он бесцельно побрёл по лесной дороге. Послушная и привыкшая ко всему лошадка понуро пошла следом.
Николай Иванович уже более двадцати лет служил в полиции в должности урядника. За эти годы, сталкиваясь ежедневно и ежечасно с людской болью и состраданием, с человеческой подлостью и низменностью, сталкиваясь часто с попранным добром и победившим злом, он не очерствел душой, не сделался жестокосердным или безразличным к чужой беде, не стал бесчеловечным. И сейчас, осуждая мысленно Воробьёва за несдержанность в винопитии, за безразличное, наплевательское отношение к себе и к своим близким людям, к своему имуществу, он в тоже время жалел его. Ему было жалко простого трудолюбивого крестьянина. Жалко за то, что он по своей крестьянской доброте и наивности доверился нечестному человеку, а тот обчистил его до нитки, отнял у его детей все гостинцы, которые он им вёз, лишив его не только имущества, но и надежды. Надежды на людскую честность, доброту и порядочность. «Какой же грязный и подлый этот мир, какая коварная и жестокосердная наша жизнь», – в сердцах произнёс он вполголоса. Здесь в тихом небольшом лесочке, в окружении первых весенних запахов, в окружении тишины, изредка нарушаемой птичьим щебетом и эхом отзывающемся откуда-то из глубины леса перестуком дятла, вдалеке от людской суеты ему было хорошо и спокойно, и совсем не хотелось возвращаться в тот грязный и мир. Но где-то там, в том жестоком мире, жил обворованный крестьянин-труженик, жили его жена и дети, у которых вор украл даже баранки. Жил и сам вор, который наверняка притаился где-то в своей норе в надежде, что его не найдут, не выявят, не разоблачат, в надежде и дальше отсидеться в своей грязной, пахнущей смрадом, крысиной норе. А потому он – полицейский урядник Сидоров Николай Иванович – должен возвратиться в тот грязный мир и вернуть крестьянину Воробьёву веру в справедливость и веру в высшее предназначение человека – служить людям, должен найти преступника, чтобы покарать его, и хотя бы на немного очистить мир от грязи и подлости.
Николай Иванович остановился. У дороги, на свежей весенней проталине, лежал прелый почерневший от дождей и снега отломившийся от дерева сук. Он подошёл к нему, и какое-то время смотрел на него. Костлявая коряга контрастом чернела на начавшей уже зеленеть проталине. «Вот так и злоба людская, и подлость, и преступность не дают людям нормально жить, как эта сгнившая палка не даёт нормально расти первой весенней травке», – подумалось Николаю Ивановичу. И он, подойдя к коряге, пнул её сапогом, очистив таким образом от этой гнили небольшую, покрытую ещё кое-где снегом, но уже сверкающую на солнце и напитавшуюся вешними водами, чистую зелёную лужайку. От коряги потянуло прелостью, и Николай Иванович, поморщившись от неприятного запаха, влез в пролётку и подстегнул лошадь.
На постоялом дворе было немноголюдно. Несколько посетителей сидели за столиком в трактире и, пережёвывая пищу, мирно разговаривали. Увидев вошедшего урядника, Емельян вымученно улыбнулся.
– Здравия вам желаю, Николай Иванович, – произнёс он. – Не желаете ли перекусить?
– Пожалуй, – согласился тот.
– Тогда милости прошу сюда, в отдельную комнату, – вполголоса, словно его мог кто-то подслушать, проговорил Емельян, отворяя рядом с буфетной стойкой дверь и любезно приглашая туда Сидорова.
Комната была небольшой с занавешенным шторой единственным окном. В центре комнаты стоял покрытый белой скатертью стол, на столе пыхтел паром самовар, стояли чашки. Вокруг стола несколько стульев с длинными спинками.
– Самоварчик-то для дорогих гостей прячешь? – с ехидством в голосе, спросил Сидоров, обратив внимание на то, что в общем зале на столах стояли чугунные чайники.
– А что поделаешь, Николай Иванович, народец-то разный приходит, всё больше заезжий. Глазом не успеешь моргнуть, как самоварчик-то того – стащат, а там ищи-свищи, да и вам работы опять же, – Емельян улыбнулся и с хитринкой во взгляде посмотрел на урядника. – Кому-то и в общем зале хорошо, а кому-то и отдельные нумера подавай, – произнёс он со знанием дела. – Вот вы опять же? Возможно ли вас вместе с ентим сбродом в зале содержать? Никак нет, вам же отдельный нумер нужен, – полноватое лицо Емельяна расплылось в улыбке. – Андрейка, а ну живо господину уряднику обед подать! – распорядился он, обращаясь к беловолосому мальчику.
Через пять минут перед Николаем Ивановичем на столе дымился рыбный суп, лежали на тарелке нарезанные сыр, колбаса и хлеб.
– Приятного вам аппетита, Николай Иванович, – почтительно склонил голову Емельян, после чего направился к двери, но Сидоров остановил его.
– Вчера у тебя здесь мужичок один проезжий разгулялся, не помнишь ли? – спросил он, помешивая ложкой в тарелке суп.
Емельян сощурил глаза, закатил зрачки под лоб, таким образом, делая вид, что вспоминает.
– Никак нет-с, господин урядник, не припомню-с, – ответил он.
– Ты, Емельян, со мной в такие игры не играй, не люблю я их, – строго произнёс Николай Иванович глядя Емельяну в глаза. – Обобрали мужичка того, весь товар, что домой вёз, взяли. Вот я и хочу знать: здесь в твоей забегаловке его обобрали или где по дороге? Или может быть, Емельян, и ты с ними в доле? – урядник зачерпнул ложкой суп и с удовольствие вкусил его. – Что замолчал-то, Емельян? Или язык проглотил? – спросил он, неспешно прожёвывая обед.
– Да что вы, Николай Иванович, голубчик, как только могли подумать обо мне такое? – испуганно заговорил Емельян.
– А как же мне о тебе думать, ежели ты вора покрываешь?
– Да что вы, господин урядник, нежели я покрываю кого?! Я просто хотел уточнить у вас, как тот мужичок выглядит из себя, а то мало ли здесь проезжих-то бывает? – взволнованно заговорил Емельян.
– Правильно мыслишь, Емельян, правильно, – произнёс Николай Иванович. – Высокий и худощавый, с длинными рыжими волосами и небольшой бородкой, ну примерно такой, как у меня, – Сидоров провёл ладонью по своей небольшой бородке. – А одет он был в чёрный старый полушубок и картуз.
– Ах да, да, припоминаю такого. Точно вспомнил, был такой. Заказал себе обед, а потом, как набрался, начал деньгами сорить направо и налево, вино брал.
– Кого угощал? – урядник отложил ложку и внимательно стал смотреть на Емельяна.
– Не помню, Николай Иванович. Народу было много, насилу успевали тарелки разносить не то чтобы кого-то увидеть или запомнить, – начал объяснять Емельян.
– Ну, а кто из завсегдатаев был? Неужели не помнишь, Емельян? – урядник усмехнулся. – Не поверю.
– Ну, это… братья Жаровы были, Ерёма и Михей.
– Это из Бабуринки которые? – переспросил Сидоров.
– Да, бабуринские, – кивнул Емельян головой.
– Так, так, интересно. И что же они, братья-то? Может быть, это они мужичка-то пощипали? – спросил урядник, зная братьев Жаровых, как склонных к винопитию и нарушению тишины.
– Нет не они. Братья тут до последнего сидели, уже все разошлись, а они всё сидели, вина просили, насилу их выпроводили.
– Ну, а кто ещё был кроме братьев-то?
– Не припомню больше никого.
– Врёшь, Емельян, не можешь не помнить, вспоминай.
– Ей Богу, не помню, – Емельян наложил на себя крестное знамение.
– Как же не помнишь, дядька Емельян? – вступил в разговор, стоявший всё это время в комнате Андрейка, и на которого мужчины не обращали никакого внимания. – Он, дядька тот, о котором вы говорите, к охвицеру за стол сел.
– Это какой такой офицер? – спросил у Андрейки Николай Иванович.
– Который у дядьки Емельяна лошадей просил, ругался сильно. Дядьку Емельяна высечь грозился или в Сибирь отправить. Я тогда испугался очень, подумал, что охвицер и взаправду дядьку Емельяна выпорет.
– Да что вы, Николай Иванович, мальца этого глупого слушаете?! Не было вчера никакого офицера. Это он днём раньше был, а малец неразумный всё перепутал, – нервно засмеялся Емельян. – А ну, пошёл вон отсюда, – прикрикнул он на Андрейку. – Иди в залу посуду грязную сбири, да со столов сотри, – приказал он.
– А ну постой, – Николай Иванович остановил уходившего из комнаты мальчика. – Говори, что дальше было, – потребовал он.
– Так вот я и говорю: охвицер ентот и говорит на дядьку Емельяна: счас я тебя выпорю, а потом ушёл и сел за стол. Водки я ему приносил. А тот дядька, о котором вы говорите с ним сидел за столом, а когда охвицер уехали, то дядька тот, о котором вы говорите, стал водку просить, а пил он со страшным дядькой. Они потом вместе на лошади уехали. Я того дядьку страшного боялся и всё ждал, когда он уйдёт. Так и подсмотрел за ними, как они сели на лошадь и уехали вместе, – начал рассказывать Андрейка Николаю Ивановичу.
– А что это за дядька страшный был? – спросил Сидоров, видя, что Андрейка замолчал.
– Не знаю, у него один глаз кривой был, вот такой, – Андрейка потянул вниз веко на своём глазу, показывая, как выглядел посетитель трактира.
Николай Иванович улыбнулся и потрепал Андрейку за вихры и слегка подтолкнул к двери.
– Ну, беги, беги, работай, а то дядька Емельян и вправду накажет тебя, – вполголоса произнёс он. А после того, как мальчик ушёл строго взглянул на Емельяна. – Та-а-к, значит, обманываешь меня?! – протянул он. Емельян виновато втянул голову в плечи.
– Ваше благородие, господин урядник, Николай Иванович, дорогой вы мой, этот человек с покалеченным глазом, человек страшный и опасный, – заглядывая уряднику в глаза начал полушёпотом говорить Емельян. – Бородища – во-о-о! Ручищи – во-о-о! – Емельян стал показывать Сидорову, какие именно были у того посетителя борода и руки, явно преувеличивая их размер. – А глазищи страшные, как зыркнет ими из стороны в сторону аж кровь в жилах стыла. Душегуб он.
– Знаешь его?
– Никогда раньше не видывал, впервые тут появился.
– А почему решил, что он душегуб?
– А кто же ещё?! Глазищами-то так и зыркал, так и зыркал за всеми, а глазища злые, да всё исподлобья смотрит, что есть бык! Боюсь я его, Николай Иванович, ох как боюсь. Такому человека убить, что муху прихлопнуть. – Емельян посмотрел по сторонам, словно его кто-то мог увидеть в комнате и придвинулся к уряднику. – Думается мне, что это был не иначе, как нигилист. Не иначе, как у графа Толстого в имении скрывается, – прошептал он Сидорову на ухо.
– Почему так решил?
– Дык у него, у графа-то, они все и скрываются. Боюсь я их, Николай Иванович, как бы бомбу в мой трактир не кинули!
Сидоров ухмыльнулся.
– Ну, ладно, разберёмся мы с этими, как ты говоришь – нигилистами. Прознаешь что, сообщи, – сказал он, поднимаясь из-за стола и, положив на стол деньги за обед, направился к выходу.
– Непременно, Николай Иванович, непременно, – закивал головой Емельян.
В волостном правлении, куда Сидоров вернулся к полудню, было многолюдно и шумно. Судебного следователя на месте вновь не оказалось и, чтобы о нём справиться, Николай Иванович зашёл к председателю волостного суда Дудину. Тот важно восседал на своём месте и вполголоса подсказывал сидевшему напротив него купцу Белобородову как правильно писать судебную жалобу.
– … Имею честь покорнейше просить суд в следующем. Здесь ставьте двоеточие, – говорил он Белобородову, но увидев вошедшего Сидорова, замолчал. – Честь имею кланяться, Николай Иванович, – поздоровался он.
– И вам здравия желаю, – кивнул головой Сидоров.
Белобородов отложил в сторону перо и взглянул на Сидорова.
– Доброго вам здоровья, Николай Иваныч, – проговорил он, едва заметно кивнув головой и не дав Сидорову времени на ответное приветствие, возбуждённо заговорил: – Представляете, Федька взял у меня овса взаймы, а деньги платить не хочет. Я почти целый месяц терпел, а нынче поутру он заявился ко мне и говорит: на, мол, тебе вместо денег материю. Я ему говорю, а на что она мне нужна? Ты, говорю, мне деньги отдай, а он говорит, что нету, мол, у него денег. Вот я и решил жалобу на него подать, пусть суд с него взыщет. А у меня и расписка от него имеется, вот пожалте, Николай Иваныч, – Белобородов взял со стола лист бумаги и протянул его Сидорову, – читайте.
Тот взял протянутый ему лист и стал читать: «Сего 1899 года, апреля 4 дня, я нижеподписавшийся крестьянин сельца Телятинков Фёдор Алексеев Соловьёв, даю сию расписку крапивенскому купцу Николаю Андреевичу Белобородову в том, что я Соловьёв состою должником ему Белобородову 16 рублей за взятые мною у него 20 пудов овса. Означенную сумму обязуюсь уплатить к 10 апреля сего года, в том и подписываюсь».
– А какую Фёдор материю вам приносил, Николай Андреевич? – спросил Сидоров, возвращая Белобородову расписку.
– Плис. Красный плис. А на что он мне? – Белобородов развёл руками. – Материя у меня и у самого имеется. Представляете, Николай Иваныч, Соловьёв должен мне шестнадцать рублей, а плису принёс несколько аршин, это где-то рублей на пять, а то и того меньше. Ох и хитрец этот Федька! Он думает, что хитёр, а я нет, – Белобородов ещё что-то говорил, но Сидоров его уже не слушал. Он выбежал на улицу, вскочил в пролётку и погнал лошадь в сторону Телятинок.
Дом Соловьёвых он нашёл быстро. На стук в дверь вышла мать Фёдора Домна Яковлевна и пропустила урядника в дом. Сам Фёдор сидел у печи.
– Где материя? – спросил у него Сидоров.
– Какая материя?
– Плис, который ты купцу Белобородову предлагал вместо денег.
– Что он, уже успел нажаловаться? У меня нету денег, мне ему нечем отдавать. Не хочет материю, значит ничего не получит, так ему и скажите, – начал объяснять Фёдор, но Сидоров его перебил.
– Где плис?! – повысил он голос.
– Да вон там, в чулане, – Фёдор кивком головы указал на чулан. – Подай мать ему эту материю, – попросил он старушку.
Та медленно встала с табурета и, прихрамывая на правую ногу, направилась в чулан. Вернулась вскоре и протянула Сидорову сложенный в рулон красный плис.
– Продать яво хотели, жить-то нам ненашто. Кормилец-то наш помер. Надысь ужо как сорок дён прошло, а деток оставил полон двор. Федька ентот ужо постарше всех будя, а остальныя – мал-мала-меньше, – начала жаловаться старуха, указывая рукой на сидевших за длинным столом пять человек детей разных возрастов.
– Где остальные вещи? – не обращая никакого внимания на причитания старухи, спросил у Фёдора Сидоров.
– Какие вещи?! – удивился тот.
– Которые ты в Кочаках в трактире у заезжего человека украл, – резко ответил урядник.
– Я не крал никаких вещей! И в никаких трактирах я не был. У меня нет денег, по трактирам ходить, – почти, что вскричал Фёдор.
– Тогда говори, где взял плис? – задал вопрос урядник, но Фёдор замолчал, отвернувшись в сторону. – Ну-у-у?! Или в тюрьму захотел?! – Сидоров повысил голос.
Услышав о тюрьме, заголосила в голос старуха, а за ней и сидевшие за столом дети.
– Федька, Федька! Зачем же ты начередил-то такое?! Как же мы теперча без тебя-то жить будем?! – сквозь слёзы причитала Домна Яковлевна.
– Да не чередил я ничего! – прокричал Фёдор, повернув голову к матери.
– Говори, где материю взял?! – строго приказал Николай Иванович.
– Невеста подарила. Узнала, что я денег Белобородову должен и отдала мне материю, чтобы я ею рассчитался с купцом, – ответил Фёдор, смотря то на урядника, то на мать.
– Кто такая эта невеста?
– Настасья Шлипкина из Ясенок.
– Это не десятского ли Филиппа дочь? – удивлённо спросил Сидоров, вспомнив, что Филипп и привёл к нему в участок потерпевшего крестьянина.
– Нет, не Филиппа, а Стефана, – ответил Фёдор.
– Ещё она тебе, что из вещей дала, кроме материи?
– Больше ничего.
– Врёшь! Говори правду! – потребовал урядник.
– Только материю, – вновь произнёс Фёдор. – Говорила, что отец купил у кого-то эту материю, ей на платье, а ей не нужно никакое платье, вот и отдала эту материю мне.
– Ну, смотри, коли соврал! Шкуру спущу! – предупредил Фёдора Николай Иванович и направился к выходу.
Шлипкины встретили урядника недоброжелательно. Сам хозяин дома Стефан Христофорович на приветствие Сидорова лишь молча кивнул головой и пробурчал что-то себе под нос.
– А ну, Стефан, оденься и выйди на улицу, – потребовал Сидоров и, не входя к Шлипкиным в дом, вернулся к своей пролётке.
Шлипкин вышел и подошёл к уряднику.
– Твоя материя? – Сидоров указал рукой на лежавший в пролётке рулон плиса.
– Моя. Откуда она у тебя? – нахмурил брови Шлипкин.
– Пошли в избу, – приказал Сидоров и, не дожидаясь приглашения, направился к Шлипкиным, где, не смотря на недовольные высказывания хозяйки дома Анны Степановны, стал осматривать комнату за комнатой. Заглянул в чулан, на печь, где в это время лежали и с испугом во взгляде смотрели на него девочка лет десяти и мальчик возрастом около семи лет.
– Чего ищешь, господин полицейский? – недовольно спросил Стефан.
– Вещи и продукты.
– Какие вещи и продукты?
– Вещи ворованные ищу, которые ты и косоглазый украли в Кочаках на постоялом дворе у проезжего крестьянина.
– Какой постоялый двор? Я там отродясь не был! – возмутился Стефан.
– Значит, косоглазый был, а ты стремена лошадиные держал, – не отставал от него Николай Иванович.
– Да не знаю я никакого косоглазого. Ты меня с кем-то спутал, – вновь нахмурил брови Шлипкин.
– А материя ворованная, что у меня в пролётке лежит, у тебя откуда?
– Васька дал.
– Какой Васька? Где живёт? При каких обстоятельствах он тебе дал сию материю? – начал задавать вопросы урядник.
– Васька Зеленков, здешний, ясенский. Изба его на краю деревни у болота стоит, прямо у дороги, что на станцию идёт. Я у него печь выкладывал, я же печник, а он мне вместо денег ту материю отдал. Ну я и взял, хотел дочке старшей обновку сшить.
На улице уже стемнело, когда Сидоров постучал в дверь дома Зеленковых. Отворил сам хозяин и, увидев полицейского урядника, изменился в лице.
– Чего побледнел-то, напугал я тебя что ли? – спросил Сидоров, бесцеремонно отстраняя рукой в сторону хозяина и проходя в избу. Сердце его учащённо билось, он понял, что его погоня завершается, жертва загнана в угол и осталось только за малым – найти похищенные вещи и доказать подозреваемому его виновность. Но это как раз и бывает самым сложным в его работе. И Сидоров решил действовать напористо и безотлагательно.
– Где ворованные вещи и продукты, – неожиданно спросил он, проходя в избу.
– Какие вещи? – попытался изобразить на лице удивление Зеленков.
– Которые ты украл из телеги в Кочаках.
– Я не брал никаких вещей.
– Ты два дня тому назад был на постоялом дворе в Кочаках? – спросил урядник. – Что молчишь? Отпираться нет смысла – тебя там видели.
– Ну, был и что?
– С крестьянином, что ехал из Тулы в Хатунки знакомился?
– Не видел я н6икакого крестьянина из Тулы, – начал оправдываться Зеленков, но из-за возникшего душевного волнения задышал учащенно, словно зарыдал навзрыд, а потому голос его дрогнул и осип.
– Чего разволновался-то так? – усмехнулся Сидоров и бесцеремонно начал осматривать комнату за комнатой.
– Сам всё вернёшь, или мне далее продолжать всё обыскивать? – спросил он.
– Да нечего мне возвращать, ничего чужого я не брал, – не сознавался Зеленков.
– А материю, что Стефану Шлипкину отдал, где взял?
– Какую материю? – лицо Зеленкова покраснело и покрылось белыми пятнами.
– Плис. Да вон он у меня в пролётке лежит, можешь взглянуть, – произнес Сидоров, открывая дверь в кладовую. – А вот и они! – воскликнул он, увидев лежавшие на столе и другие вещи Воробьева. – А говоришь, что не брал?! Одевайся, пошли на улицу, – потребовал урядник.
Василий начал надевать тулуп, но руки у него тряслись, и он никак не мог попасть ими в рукава. К нему подошла жена и начала помогать надевать тулуп.
– Шапку надень, а то на улице зябко, – проговорила она вполголоса, Зеленков промолчал, лишь исподлобья взглянул на жену, страшно сверкнув на нее глазами.
«Да и вправду такой может ребенка испугать», – подумал Николай Иванович, вспомнив слова работавшего в трактире на постоялом дворе в Кочаках Андрейки.
На улице урядник указал рукой на свою пролётку, в которой лежал сложенный в рулон плис.
– Вот та самая материя, которую ты отдал Шлипкину. Ты её, где взял? – спросил он, но Зеленков промолчал. – Молчишь? Ну что же, тогда пошли в твой погреб, – приказал урядник, и первым направился к находящемуся рядом с домом Зеленкова погребу. Он уже догадался, где Зеленков мог хранить краденые продукты. В погребе было темно и сыро. Сидоров достал спички и чиркнул о коробок. Вспыхнувший небольшой огонек осветил стоявшие на полках бутыли, банки и коробки, в одной из которых он увидел то, что искал: варёную и копчёную колбасу, муку пшеничную, восковые свечи, рис, баранки.
– Что же, даже и съесть ничего не успели? – задал он вопрос Зеленкову, когда они вышли из погреба. Тот молчал, казалось, он был невозмутим, только бледный вид лица и трясущаяся окладистая борода выдавали его волнение.
– Я это всё купил в магазине, – ответил тот.
– Ну что же, пошли в избу и предъяви мне свою заборную книгу, – потребовал полицейский. – Поглядим, что ты там, в магазине, купил, – усмехнулся он.
– Варька, подай сюда магазинную книжку, – приказал Зеленков жене, рассматривая урядника злыми глазами.
– Так, заборная книжка из лавки господина Львова в Туле для отпуска товара господину Василию Николаевичу Зеленкову, – начал вслух читать Сидоров. – Так, последний раз ты был в лавке восьмого апреля и купил там: хлеба чёрного на 38 копеек, мука пшеничная 10 фунтов на 60 копеек, чай фруктовый 1/5 фунта на 8 копеек, мыло 1 фунт на 10 копеек, табак 1/4 фунта на 5 копеек, спички 10 штук на 8 копеек, бумага 6листов на 3 копейки, сельдей 1 штука на 11 копеек, сахар 2 фунта на 32 копейки, масло подсолнечное 3/4 фунта на 12 копеек, – начал читать заборную книжку Сидоров. – А где же, колбасы, баранки, рис, пшено, материя? – спросил он, но Зеленков молчал. В доме наступила напряженная тишина.
– О-о-о-х! О-о-о-х! Матушка моя Богородица! Царица Небесная! Помилуй нас грешных! – залившись слезами, запричитала Варвара и сползла вдоль стены на пол.
Увидев это, заплакали на разные голоса и их дети, которых Сидоров насчитал восемь человек разного пола и возраста.
Стоявший молча Василий вдруг и сам словно обмяк, даже, как показалось Николаю Ивановичу, в росте меньше стал. Плечи его и борода затряслись, лохматая с не расчёсанными и немытыми волосами голова наклонилась и он заплакал. Плакал он молча, одними глазами, из которых бежали слёзы, и лишь подрагивая плечами.
– Простите меня, господин урядник Христом Богом прошу! Не наказывайте дюже! Бес меня попутал! Детей-то у меня сами вон видите сколь – мал, мала, меньше! Кормить их нечем, работы у меня постоянной нету! Пощадите меня и детей моих! Они все без меня не выживут, ежели вы меня в тюрьму посадите! – при этих словах все находившиеся в избе заголосили ещё громче. – Печка вот начала чадить по-чёрному, ну я и позвал печника. А платить-то нечем – денег-то у меня нету, вот я и отдал ему эту тряпку вместо денег, будь она неладна, – сквозь слёзы говорил Зеленков.
– Хватит причитать, – перебил его Сидоров. – Давай рассказывай, как это дело обстояло, – потребовал он.
– В церковь я ходил в Кочаки на вечернюю службу, а опосля решил в трактир зайти, не то, чтобы выпить или поесть, а чтобы согреться, холодно было, и я озяб. А тут мужик тот подсел. Я гляжу, а у него денег навалом, полный кисет, аж медяки в нем звенели. Я и попросил его меня вином угостить, ну и засиделись мы с ним допоздна. А как я узнал от него, что он в Хатунку едет, так и попросил его меня до Ясенков подвезти. По дороге он уснул, – начал рассказывать Зеленков. – Не хотел я брать-то ничего, даже домой хотел его завести и конку его во двор загнать, а как увидал сколь в телеге товару, так и не удержался, – продолжал он. – Простите меня, бес попутал! – вновь заплакал Зеленков.
– Эх, Василий, Василий! – Николай Иванович с укором покачал головой. – Нечего теперь на беса сваливать, коль сам на руку нечестивый! – в сердцах, произнес он. – Собирайся, со мной в участок поедешь.
Под многоголосый плач жены и детей Василий одевался нарочито долго, а затем ещё дольше прощался с женой и детьми.
– Ну, будет тебе, будет! – Сидоров взял его за рукав тулупа и слегка начал подталкивать к двери. – Авось не на год уходишь, отпущу тебя нынче домой. Вот только документ составлю о происшествии, да и подписку тебе вручу о неотлучности с места жительства, – успокаивая всех, произнес он. Василий и Варвара на него внимательно, словно не веря, взглянули. – Ничего не поделаешь – так положено по закону, – развёл руками Николай Иванович.
По дороге завернули к сельскому старосте.
– Принимай, Федот, вещи ворованные для сохранности, – проговорил он, когда староста вышел к ним на улицу. – Да расписку мне напиши, – потребовал он.
– Какую расписку-то, Николай Иваныч? – спросил староста.
– Пиши так, – Николай Иванович подождал, когда староста приготовится записывать, после чего продолжил: – Я нижеподписавшийся сельский староста села Ясенок Федот Зотов 16 дня апреля месяца сего года даю сию расписку в том, что от полицейского урядника шестого участка принял на хранение, ну теперь осматривай товар и записывай его, да смотри не ошибись, – предупредил Николай Иванович Федота. А когда тот переписал товар, проговорил: – А теперь, Федот, давай будем товар взвешивать, – приказал урядник.
Весь товар и продукты были целы, за исключением пшеничной муки. В мешке оказалось не двадцать, а восемнадцать фунтов.
– Муку брал, Василий? – задал Сидоров вопрос Зеленкову.
– Да, Варвара моя немного муки отсыпала, ребятне лепешек напекла, – ответил тот и отвел взгляд в сторону.
Придя в участок, Николай Иванович прошёл к своему рабочему столу, и опустился на стул. Только теперь он почувствовал, как сильно устал. Посидев какое-то время в тишине, он вздохнул и, достав из стола чистый лист бумаги, начал писать протокол: «Крестьянин деревни Малёвка Басовской волости Тульского уезда Григорий Филиппов Воробьёв, живущий в Хатунках в имении Золотова, заявил: вечером 15 сего апреля он возвращался из Тулы в Хатунки выпившим на своей лошади запряжённой в телегу. Уснул дорогою и упал с телеги. Затем кто-то его разбудил, привёз в Ясенки в дом десятского Филиппа Николаева Шлипкина, причём лошадь с телегою и бывшею в ней покупкою была оставлена на улице возле дома Шлипкина. Проснувшись утром Воробьёв, осмотрел покупку, которой не оказалось. В краже сей изобличён крестьянин сельца Ясенков Василий Николаев Зеленков. Протокол сей препроводить в ясенковский волостной суд».
На следующий день в Хатунки вернулся Воробьев. Он привёз домой украденные у него вещи и продукты. Конфеты и баранки он раздал детям, а красный плис, как и обещал, отдал своей жене Глафире, чтобы она из него сшила себе новое платье. А спустя несколько дней, председатель ясенковского волостного суда, разложив на столе чистые листы бумаги и, окунув в чернильницу перо, писал следующее: «В Переволокское волостное правление. Ясенковский волостной суд покорнейше просит оное правление объявить под расписку проживающему в сельце Хатунки в имении Золотова крестьянину Басовской волости Тульского уезда Григорию Филиппову Воробьёву, чтобы он на 30 сего мая к 9 часам утра явился в сей суд по делу о краже у него вещей на сумму 9 рублей 73 копейки крестьянином сельца Ясенок Василием Николаевым Зеленковым. За председателя суда, волостной старшина Дудин».
В то время как Дудин писал в Переволоки повестку, полицейский урядник Николай Иванович Сидоров во всю прыть гнал свою лошадку. Он ехал в Ясную Поляну в имение графа Льва Николаевича Толстого, чтобы проверить услышанную в трактире в Кочаках информацию о неких нигилистах, якобы скрывающихся у графа в имении. Впрочем, это уже совершенно другая история.