Фуфайка, кирзовые сапоги и письмо борубая аке

            

Поздняя осень. Заиндевевшие желтые травы извещают о приближении морозов и близкой зимы. Там вон, еще на рассвете, на полях после жатвы, вспаханной зяби, маячит стая грачей: они беспрестанно взлетают и садятся недалеко, кормятся. Слышны их пискливые крики. Голуби, вороны чуть не уступая им, тоже собирают зерна злаков, оставшиеся от благодатной осени. После горячки осенней страды даже не заметили, как невообразимо пролетели дни. Хлопковая кампания кончилась, и началось школьное занятие. Сбор хлопка, сопряженный с мелкими трудностями, безмятежное детство, минуты озорства, смятение и тревога за будущее, как знать, запомнятся надолго или же исчезнут из памяти под бременем невзнузданного времени. Одним словом, кусочек детства, не считаясь с нашим стремлением и желанием объять то, что нас ожидало впереди, прошел как грозовой дождь. Бездонные размышления, непонятые и неубедительные ответы на них обуяли меня.
Мать, зная приближение зимы, заботилась загодя и принесла мне фуфайку, сшитую ее искусной сестрой - Токтокан. Теплая подкладка была сделана из шерсти. Отец тоже не остался в долгу передо мной, и давно были закуплены им кирзовые сапоги и припрятаны. На следующий день, в этакую рань поднялся. Надел фуфайку, сапоги, обмотав ноги новой портянкой. Ну!… Накупили же обнов! Рано направился к школе, засеменил частыми, мелкими шагами. Ноги едва касались земли, а сам лечу как самосвал Ногоя. Тоска по школе вдвойне ускорили мои шаги. Как-нибудь дойду до школы, а там… Вообразил: как ребята, окружив меня в плотное кольцо, будут рассматривать новую фуфайку и сапоги. Может статься, что они могут наговорить что угодно: щеголь, франт франтит перед нами в обновах. Пускай завидуют тунеядцы. Черная зависть родилась еще до потопа.Кхэ! Так-так… А девочки? Они в свою очередь, на расстоянии, вперив взгляд на мою сторону, с любопытством будут таращить глаза. Словом , обнова небывало вдохновила меня: ясный ум мой куда-то устремлялся, в глазах рябило, дрожал, будто по телу мурашки бегали. Сам как резвый третьяк отбивался каблуками. Достиг где-то середины пути. Заслушал топот коня. Вскинув голову, обернулся. Борубай-аке подскакал на своей рыже-пегой лошади и слез с нее.
– Я не застал тебя дома, Дюке!- начал он. И без обиняков заявил: вот это письмо. Чего от тебя-то скрывать. Передай, пожалуйста, его моей возлюбленной Анаркюль с журавлиной шеей. Тебе верю. Проси, чтобы с ответом ускорила. Но ты аккуратно действуй. А то разнесут по всей школе- чего не было. Я боюсь за нее. Через какие-то годы и ты станешь большим, стройным джигитом. И тогда поймешь, что к чему. Жду. Быстро вдев ногу в стремя, сел на лошадь. Стегнул ее камчой в грудь и поскакал обратно, сломя голову. Сзади слышался рокот мотора. Приближалась машина, за нею увидел вздымающуюся пыль. Хотел показать себя расторопным и бойким мальчиком. Машина могла брызнуть, запачкать фуфайку, сапоги. Посторонился, но шофер,завидев в середине дороги колдобину, вырулил в мою сторону, прижимая меня к арыку. Стремительно пронеслась. А я прыгнул через арык, в котором неслась довольно большая вода. Прыжок был неудачным, потому что никакого разбега-то не было. Одна нога коснулась края противоположного берега, а другая не достигнув его, ушла в воду. Потеряв равновесие,шмякнулся в нее. Надо было спасать сумку. В ней было все: и книги, и чернила, и злосчастное письмо Борубая-аке. Изо всех сил бросил ее вверх, но сам распластался навзничь. Вода взбурлила, заполняя пустоту, образованную моим телом. Какие-то секунды смотрел на небосклон. Теперь вода сплошь покрыла; успел забрать ее в ноздри, рот; начал захлебываться. Судорожно вдувал ее ртом. Стараясь изобразить из себя «мужчину», не стал паниковать: храбрился и, следовательно, никого не стал призывать к помощи.
Что за напасть? Не приведи господи! Вмиг намокшая фуфайка и сапоги отяжелели и не давали мне возможности встать на ноги. Заворочался. Руками делал быстрые, порывистые движения. Попятившись, изнеможенный я перевернулся и,наконец, пришел в стоячее положение. Вся одежда разбухла. Все стали хлюпкими, как бурдюк. Вода катилась с них обильными каплями. Не могу ходить. Затрясся от холода, челюсти защелкали. Бархатная черная сумка лежала у края, в густо заросшей мяте. Один только бог ее оберег. Но письмоБорубая-аке пришло в негодность: размякло его от воды. Незадачливое утро. Дал ведь согласие: запросто вручу его ей, доставлю по адресату, отнесу его и т. д. Сколько во мне бахвальства и пустой бравады, пренебрегающей ответственностью. Откуда взял его? Это злополучное письмо»- думал сейчас. Начал горевать. «Облик»-то мой каков? А письмо? Двойная досада. Как я буду держать ответ перед ним? Но меня осенила светлая мысль: наверное, у него сохранился черновой вариант письма, нельзя ли его переписать начисто? «Количество даст качество»,- говорил Бекмат – агай: мысль письма, дай бог, обретет стройность, ясность и исчезнут излишняя осторожность и трепет перед нею. Охнул с облегчением, будто высвободили меня из ада. Вмиг завладел разумом, в душе стало намного легче. Зачем мне о нем горевать-то и надрываться? Борубай-аке новое «произведение» напишет. Мой теперешний вид выглядит куда более жалким и несчастным, чем письмо. Да! Но! Но было же обещание доставить ей письмо. Опять что-то кольнуло в боку. Он, бедный Борубай-аке, взобравшись на сарай, подобно мальчику, ждущему мать из базара, ждет не дождется ответа. Заплакал…Поймет ли он то, что мне дело напортила этакая напасть?
- Где твой разум-то? Ослеп ты что ли! Куда попер? Расстарался да,пижон?– скажет он сердито. Нельзя ли было поговорить с ней основательно с глазу на глаз? Вот беда. Никогда отныне не возьму в залог чью-то ценную вещь. Взять с себя зарок, что ли? Полно! Затеял он делишки. А почему ему нельзя выдержать паузу,чтобы она, как следует, обдумала все за и против, сосредоточилась на важном, чтобы разверзать крылья для полета, чтобы парить с ним в вышине. Есть же время. Учебный год только-только начинается. А он давай, Дюке, поторопи ее, пусть ускорит с ответом. Жду, жду! А каково Анаркюль- обладательнице журавлиной шеей? А ей необходимо распрямить крылья для полета, чтобы выдержать « груз « облаков. Без подготовки к полету рухнете об землю, останется от вас мокрое место. Или, думалось мне: может «башибузук» задумал умыкнуть ее. Смотри, Борубай–аке, умыкание девушки, еще не закончившей среднюю школу, карается законом.
Снова, сидя у края арыка, навзрыд зарыдал, жаловался на судьбу, потому что вспомнил красивых девочек, своих сверстников, любовавшихся моей фуфайкой и сапогами. Хотелось, оглянувшись во все стороны, решительно встать и уйти от этого места, но до сих пор с фуфайки тяжелыми каплями струилась вода. Улица еще не оживилась, и народу еще не было. Вот счастье! Главное люди не заметили мой обшарпанный вид. -Во что бы то ни стало я должен покинуть это место,- думал я. А штанишки без ремня то и дело спадали от тяжести воды, и пришлось мне придерживать их руками. Фуфайка, сапоги, письмо Борубая – аке для меня оказались неподъемными: на меня разом свалилось несчастье. Эх, жизнь! Происшествие, которое случилось со мною, поймет только тот, кто пережил это. Тогда я не знал, что все это чепуха по сравнению с тем, что судьба со своими мнимыми радостями, заботами и противоречиями может запросто, изощренно издеваться над людьми, посылая им поочередно беды и напасти, все более усложняя их итак короткую жизнь.
Сегодня моя мечта и надежда разбились « об что-то». Мне хотелось же на большой перемене, как бы притворившись, походить по коридору и двору школы, дабы красивые девчонки любовались моей обновкой и завидовали мне. По возвращении из школы они, наверное, скажут друг другу: -«вот, мол, Дюшен-то так похорошел; ведь не зря говорят, что «изящество человека –тряпки». Удивительно как красиво! Просто загляденье! И его плоский нос намного стал прямее.Смотри у него тонкий вкус! Одна из подруг говорит другой:
- Еще вот что, Айнаш! Когда он стоял у доски и рассказывал о проделках Алдара-косе , он взглянул на меня и во все время продолжал смотреть на меня. Я содрогнулась,и душа моя в пятки ушла.
- Перестань ты, врунья! Наоборот! Он, когда рассказывал о бае –скряге, которого он обманул за его крохоборство, смотрел на меня с такими томными глазами , что у меня в груди что-то екнуло и в душе ощутила тепло, будто я пью горячее молоко. Я так смутилась, что начала теребить волосы.
- Дуреха, ты набитая. Теребила волосы, а когда тебе удалось-то смело поднять на него глаза и они-то встретились? Сама-то врунья! Если в твоей груди что-то екнуло, значит рановато пробуждаются твои детородные органы, стало быть, когда ты совсем созреешь, то грудь твоя будет где-то с чайник. А Дюшен смотрел только на меня, и это может подтвердить он сам.
-Э-эх, он смотрел-то только на меня! А он вдруг как улыбнется - зубы,как жемчуг! Ты, Айнагуль, не обижай меня той грудью.
- Ну, подруга называется! Я обалдела теперь. Кто будет носить-то ее? Нашла сравнение. С чайник! Тяжело же будет…
- Ну, придется, некуда деваться, если бог так распорядился объемом твоей груди…
-Айнагуль, слушай! Это примета такая или ты придумываешь ерунду,- озабоченно задала вопрос Айнаш.
- Примета ли, не знаю, но говорят, что, если у девочки дрогнуло сердце…
-Я сказала екнуло.
-Ну все ровно. Если оно екнуло или дрогнуло, когда она смотрела на «мужчину», то в будущем ее грудь будет большой, пребольшой. Говорят еще: бог, например, запланировал разделить эту пребольшую грудь на двух женщин, но, оказывается, бог тоже в суете жизни может ошибиться, и она достается одной. В данном случае тебе. А у Дюшена
тончайший вкус, как мы сегодня его заметили. И вряд ли ты с такой громадиной ему понравишься?…
- Подскажи мне что-то дельное, подруга, я действительно в груди ощущаю щекочущее раздражение и иногда испытываю зуд в ней.
-Это серьезная вещь, и тебе необходимо поговорить с мамой.
- Я стесняюсь-то ее.
-Тогда обратись к Анаркюль-эже. Она надежная девушка. Сколько раз она заплетала мне косичку-то, когда я была совсем маленькой … и она, может, пережила то, что ты сейчас испытываешь?!.
- Иди ты к черту с нею-то!. Надежная говорит! Она в начале учебного года та-ак зачастила в пионерский кабинет, что мы выскакивали из комнаты. А он стоит перед ней , вытянувшись как…
- О ком ты говоришь-то, Айнаш?
- О том, кто работает пионервожатым. У кого нехорошие, сверлящие глаза… Вот что? Ты, дура, чтобы у тебя никогда молока в груди не было! Чтобы твоего малыша я кормила своим обильным молоком!1 Иди ты к… без грудая !...
С вечера думал так о двух неразлучных подругах, которые за лето незаметно вытянулись ростом выше меня.
Огорчению моему конца не было. А теперь хочу я того или нет, надо было возвращаться домой. Как далеко надо идти? Тихонько мычал, охал от досады, сокрушался, потому что мне нельзя было пропускать уроки. Завтра же начнутся упреки, атака со всех сторон, и «прокурорские допросы» вроде: «почему?», «зачем?», «отчего?», «каким образом?» и т.д.За ними могут последовать обидные слова: тунеядец, оболтус, никудышный, тупица, обещалкин и т. д.Короче, проработают. Я, конечно, не будуотбрехиваться, - покажу свой нрав! И в дневнике есть место для родителей. Все похвалы и претензии заполняются классным руководителем. Похвал у меня почти нет. Претенциозные активисты проверяют ногти, заполнение дневников,сумку. Иногда выворачивают и карманы. Чего ищут? Они могут, например, «обчистить» письма, альчики, последние могут там оказаться случайно и могут вызвать целый скандал. Позора не оберешься! Сейчас, думая о письме, сердце сжалось, потому что оно могло попасть в руки ехидных активистов, и они могли передать его секретарю комитета комсомола. Тогда стоустая молва распространилась бы на всю округу со скоростью шквального ветра. Тогда что сталось бы с Анаркюль?...Завтра у меня трудный день: начнется избитая, банальная история. Вроде « у черной козы печаль о жизни, а у мясника - о мясе. Завтра расскажу как было дело. Но поверят ли? Какой козел меня забодал? Стоял бы у края арыка. Машина, вздымая пыль, наполнила бы улицу только ею. Ну что от этого7Дюшен запыленным не был, что ли? Можно же фуфайку вытрясти, а сапоги вычистить. Зачем ко всем относиться педантично?- упрекал себя. Жаль, что еще вчера обнову не показал другу-Кудайбергену. Он искренний малый. На худой конец он бы рассказал сверстникам о моих обновах. Что, мол, Дюшен завтра придет в школу этаким франтом. Оххо! Прямощеголенок! У него будет щегольский вид. Что делать? Может, не все кончено. Фуфайку и сапоги можно высушить. А не выцветет ли она? Обязательно задубеет, а тогда и утюг-то ей не поможет, чтобы она смягчилась. Вот чего я боялся больше всего. Мое раздражение имело ряд причин: во-первых, обнова почти пришла в негодность, потому что она представляла из себя какую-то весеннюю слякоть: вся покрылась грязью, в некоторых местах, на боковой части фуфайки появился неизвестный доселе белесый налет. Может это из соленой воды и почвы,- думал я. Черт его знает. А это сильно портило впечатление. Во-вторых, я стал прогульщиком: несдобровать мне; жди, Дюшен, последствий! В-третьих, то самое письмо. Может быть, в нем есть какая-то невидимая шелковая струнка, настраивающая два сердца. Какой я нерадивый, не смог дорожить доверием Борубай-аке. Стукнул себя два, три раза по башке, которая не варит, но так, чтобы ей больно не было. Подбадривал себя. А кто мне поможет в такой трудный час?
До сих пор народу не видно. Возможно, это для меня счастье. А если люди увидят меня в таком виде, то они непременно скажут: вот, мол, Дюшен – сын из низкого происхождения, простолюдин.Смотреть на него тошно. Сын скотника, облаченный в обнову, раззадорился. Вот результаты. Разве он когда-либо пробовал носить обнову? Никогда! А новая одежда возбудила в нем излишнее рвение и, следовательно, оступился и упал, потому что его глаза тут же пеленой покрылись.Вишь, он сразу зазнался. Это из-за бедности. Он же в жизни ничего путного не видел. В данном несчастье он сам виновен, потому что он путлял по бездорожью и наткнулся на неприятность. Такая молва, как вихрь, распространилась бы, хотя бы на три улицы. Слава богу: на улице ни души. Теперь у меня проявилась ясность в мыслях, просветление и решимость. Сегодня бог, с одной стороны, подверг меня скверному унижению и позору, но с другой - оказал мне благодеяние: я мог избежать людских сплетен. И еще вот что: в порыве радости я мог потерять бдительность и письмо могло попасть в руки нехороших людей. При этой мысли с болью, сильно садануло сердце. Тогда баста! Поэтому проявил я ему, богу, удовлетворение, положив правую руку на сердце.
Возле дома Санат-аке, между серединной и крайней улицами, в промежутке лежит стерня люцерны и кукурузы. Хорошо, что никаких плетней не было. Я быстро завернул туда и зашагал с необычайной быстротой. Интересно и то, что, когда я прибавил скорость своему движению, капельки быстро пошли на убыль. Кирзовые сапоги, как никак, новые: они издавали всхлипывающие, всасывающие звуки. Трения портянок производили металлический скрип, то и дело хлипали. Еще раз во все стороны осмотрелся: вокруг никого не было. Сел на камень-валун. Стащив сапоги, выжал портянки. Новые портянки обрели черно-синий оттенок. Они сдвинулись, искорежились, и пятки мои сильно покраснели. С дороги подобрал небольшой сук без ветвей. Теперь нашел хороший способ: фуфайку и бархатную сумку повесил на нем. Их держал от себя на расстоянии так, чтобы капли не падали в спину. Шел меж двух улиц, горевал, время от времени заливался слезами То и дело всхлипывал , размазывал по лицу слезу. К счастью, ни на кого не наткнулся. Если бы кто видел меня, то подумал бы: какой придурок идет по полю, когда стоит проторенная дорога. Вот что такое путлять по бездорожью.
Сегодня одноклассники учатся. А если бы кто-нибудь из них увидел мой необычный проступок, то худая слава про меня разлетелась бы по всей школе.Уверен: они бы смеялись и животики себе надорвали. Им то смешно, а мне не до смехов… Чего врать-то? О, печаль моя! Как яне сумел показать обнову смазливеньким девчонкам и тем, кто меня недолюбливал. – Еще придумаю что-нибудь,-сказал я уклончиво,но явно себя успокаивал. Хоть колотушкой бей об землю, поцарапай себе лицо, а что толку? Когда я, идя по огородам, вышел на конец улицы, я совсем успокоился и обрел утешение. А как вспомню произошедшее со мною несчастье, хочется опять зарыдать. Теперь начал считать до ста, чтобыбыть чем-то занятым. Хочется все отбросить назад, чтобы не вспоминать о тягостном и ужасном случае. Даже начал себя воспитывать: - ты же парень-джентльмен и потому должен соответствовать его стойкости. Но когда вышел с улицы, дал волю слезам и поднял такой громкий ор, что в испуге вороны захлопали тяжелыми крыльями. Опять начал себя успокаивать, подбадривать. Изо всех сил старался, чтобы перебороть себя и выпутаться из этого страшного ада - состояния глубокой досады.
Не дойдя до автобазы, правее от развилки дороги, ведущей в райцентр, спустился вниз, к разрушенному дому, около которого был родничок.Необходимо было отвести душу. Возле него Кудайберген расставлял силки. Обычно каждый день в них попадало по два, три голубя. Он попавшихся в «плен» голубей держал, у себя дома,в клетке. Сегодня не попался даже воробей. Кудайберген старше меня двумя годами. Но не по возрасту сдержанный, даже степенный. Я считаю его деловитым.Иногда мне выпадало счастье снимать голубей с силков, приходя пораньше Кудайбергена. Тогда я начинал их ласкать, общался с ними. Задавал им вопросы, запавшие мне в память из сказок: - Ты голубь, любишь мира, ты как почтальон приносишь девочкам тайные письма и при этом свято хранишь их.!Поможешь ли мне, чтобы я учился только на «пятерку» и благополучно отнес второе письмо Борубая-аке к Анаркюль? Чтобы он превратил ее в женщину! Потом целовал его в клюв и отпускал на волю. Старшеклассники тайных писем младшим не доверяли, потому что некоторые из них не умели держать язык за зубами и в «удобный случай» тайна становилась достоянием многих.
Около ключа было прохладно, тоскливо и неуютно. Не было той летней упоенности. Не было слышно щебетанья птиц. Все это тяжело втискивало в мое маленькое сердце горькое чувство тоски. Недалеко стоял редкий березняк, поспешно уронивший листву в предчувствии сильных морозов. На побережье реки Бала-Чичкан торчали облепихи. Они наливаются и поспеют к зиме. Летом у реки буйствует природа: там растут огромные кусты ежевики и свисают в воду. Где-то поодаль растет один куст малины. Откуда она попала сюда? Мы называем ее «чужаком». Она поспевает где-то в июле и пламенеет, как огонь. Она облюбовала всю пойму большой реки Чичкан и все склоны, леса и пастбища ущелья.
Сидя на теплом бревне, воодущевился. Начал думать о школе. Почему-то вспомнил секретаря комитета комсомола. Он работал пионервожатым и одно время на общественных началах выполнял работу комсомольской организации. Был пришлым, как та малина. Где-то учился заочно.Этот-то секретарь, мне казалось, «фыркал» на ребят, кривлялся, с ехидством бросал упреки на десятиклассников, с которыми училась Анаркюль-эже. Это было в начале учебного года, на линейке для старшеклассников, перед отправкой на хлопок. Другие учителя тоже были. Мы стояли чуть-чуть дальше и все видели и слышали. Он долго говорил пышные слова,вроде:«партия требует, а комсомол отстает, мол, он шагать с ней в ногу не может» и т.д. Анаркюль, обратился он к ней и сделал паузу и продолжил речь:- у нас никакой культуры нет, хуже деревенщины, везде бардак! Комсомольцы ничего инициировать не могут. Не нужны в школе ваши хихиканья.По вечерам обжиматься! Это касается всех. Спрос будет жестким. Еще как следует не начался учебный год, а они затосковали по любви. Лирику пишут, понимаете? Да она, эта лирика-то - удел избранных людей, живущих где-то за облаками! Страдают, понимаете? А те, механизаторы после работы, и демобилизовавшие из армии бездельники якобы играют в волейбол. А на самом деле у них в уме только веселье да пялить глаза на вас. Ходят около школы как свора… Извините! «Дельные» у нас комсомольцы, но только в кавычках! У них в уме только переписки, да переписки с… Чтобы до хлопковой кампании в школе была готова стенная газета, чтобы вступающая в комсомол молодежь наизусть знала Устав. А лирику свою вы там и отпечатаете. Давай а, чтобы вся школа имела доступ к вашей – то «лирике» и т. д. Я тогда, конечно, не знал какую функцию Анаркюль-эже выполняет в школе; знал главное: она слыла большим авторитетом. Говорили, что она успешно учится; Явыпучив глаза, смотрел на ее большие, ясные глаза и прямой нос. Ее облик: и лицо, и осанка, и походка - все подчеркивало ее превосходство. Все веяло здоровьем и красотой. Тогда я не обратил внимания на ее шею, о которой утром говорил Борубай-аке. Только я заметил, как порозовели ее щеки, когда секретарь говорил окаких-то переписках и непонятных письмах. Я невзлюбил этого вожатого и секретаря в одном лице. Не знаю за что? Может за его сверлящие глаза, которые глубоко лежат под бровями. Я его уподоблял с тем шпиком в известном многим кино, который наводил страх среди населения. И у того героя тоже глаза сверлили. Почему он, секретарь-то, тогда подчеркнуто сказал только ее имя? Надлежало бы об этом сообщить Борубаю-аке, чтобы он отвесил ему, этому бравому секретарю- шпику, не пощечину, а тяжеленный тумак.Я думал, что он безнадежныйгад. Вот что!Мне казалось,что Анаркюль-эже не доступна, но Борубай – акетоже стройный, умный парень. Мне в нем нравится то, что он, когда какие-то праздники наступают, вроде как«Нооруз» или «Айт» умел собрать по 30, 40детей разного возраста, и с которыми играл до изнемождения. Меня удивляло и то, что он не проявлял никакой реакции на грязную молву аильчан. Игра с нами –он считал своим досугом.Оо, тогда и «Нооруз», «Айт»и игра в
«Ордо» и др. были в репрессии. А секретарь-то: «инициатив никаких»,- говорит. Вот тебе, хиляк несчастный, моя первая инициатива, тумак от Борубая-акеиот меня, достойного преемника комсомола! «Чтобы, чтобы» надставляет он ударение. Знал бы он сейчас в каком ужасном состоянии находится его пионер? Кому пышки, а кому синяки и шишки! Тебе, секретарь, кукиш и твоему пафосу вкупе, а не письмо Борубая-аке!
Размышляя о том, о сем, я окончательно озяб. Иногда бегая, иногда неторопливо шагая, дошел до дома. Никого не было. Переоделся. Боль в душе не унималась: я не оправдал труд и старание Токтокан-таяже, а деньги отца спустил на ветер. А он, отец мой бедный, где-то, на осеннем кочевье денно-нощно ходит за стадом, чтобы скот не отощал, чтобы он на подножном корме, если это возможно, нагнал жиру, чтобы он выдержал нешуточную зимнюю стужу. А он-то печется о какой-то стенгазете и Уставе, когда на носу хлопок. Потом мысль возвращалась в круги своя:убивался, говоря: не суждено было мне владеть вами, обновками: чтоб вам пропасть и пойти прахом во чистом поле!- кричал я. На чердаке сарая провел веревку и повесил на ней одежду, чтобы мать не сразу заметила грязь. Мне нездоровилось и я лег.
От Борубая-аке вести не было. Он бедный не дождался меня и, взобравшись на чердак нашего дома, крепко заснул. На следующее утро мать подозрительно посмотрела на меня и сказала: - Что за дела у тебя с Борубаем? Или долг какой имеешь перед ним.? Она явно сердилась. –Выпытывает, где Дюке? Надоел мне он до вечера. Он и ночью приходил, когда ты спал. Позови, пожалуйста, Дюке,- говорит. А я ему говорю, что его знобит, кругом непроглядная темень, а ты заладил Дюшен, Дюке! И выгнала его. – Ты еще молод и не увлекайся тем, чем не следует. За ним не ходи, будь осторожен. Он – то отслужил в армии. Тем более холостяк, - закончила мать. Я благоговением слушал ее речь, потому что… Только нечленораздельно промямлил: «я просил у его утюг». –Зачем тебе утюг? Ты же вес в обновах,- отчеканила она. Нужен,- бубнул я и вышел во двор. Какой я нерадивый а! Охх, горе-то какое! Ох! Эти «прокурорские тяжбы?» меня загонят… Я не дал матери зарок больше не общаться с ним. Борубай-аке – задушевный парень. Я хуже голубей, что ли? Пусть зардеет Анаркюль-эже, получив от меня его второе сокровенное письмо… Уж кто-кто, а я отбрыкиваться от поручений Борубая-аке не буду. Плевал я на этих секретарей и всяких там шпиков!...