Войдя в избу, где было так душно, так тяжко после вольного ветра скал и утёсов косы поморской, Окша вздохнул негромко, быстро, небрежно, почти тайком перекрестился и сел сумерничать вместе с семьёй своей приёмной. Чужим он был для всех рождён, чужим он бегал по лугам с изумрудной травой, чужим и остался. И жалеть его не жалели, даром что сирота с самой колыбели, и за работу тяжелую не благодарствовал никто – так, кинут вечером похлебки горячей обжечься и вылакать, да место на полати дадут внатяг, и на том ладно… Вот и сейчас трапезничал Окша наособицу, приемные родичи глядели искоса, меж собой вполголоса беседуя. С самой весны они смотрели на сына своего приемного загадочно, да и не называли они его сыном никогда – так всё кликали то Окшей, то Олегом, то в сердцах «неслухом». И казалось подчас парню, что задумали что-то его нареченные мать и отец, да не с руки им было правду в глаза ему молвить.
Так и легли все спать, молчанием окружив себя и своё жилище. Нареченные родичи не стали держать сон при дверях закрытых и вскоре уже вовсю спали, ровным дыханием отмеряя ночное время. Но не спалось Окше. Вроде бы и день прошёл в тяжелых трудах, в заготовке рыбы и дров, да по всяким мелочам много хлопотать приходилось, ан нет, не спешило забытьё к парню… То грезилось ему, что плывёт он к берегам ганзейским, а может свейским за славой и золотом, то чудилось, что остался в лодке рыбацкой один на один с морем-окияном бурным, то казалось, что вон там, за морем, если поспешить, то можно увидеть и узнать отца своего, свою мать… И душно, и тесно становилось Окше от этих наваждений, и ум просил пощады, а тело просило хоть малейшего дуновения ветра… Лишь под утро дрёма уступила место крепкому сну, сморив измождённого Окшу, и знать он не знал, и ведать не ведал, что уготовано было ему этим утром, светом осиянным.