Все, что достигнуто нажимом, насилием, –
не прочно, не верно, не надежно.
Мне четырнадцать лет, живу с мамой. Мама у меня красивая, нарядная всегда, а я не люблю быть всегда чистым и аккуратным. Она беспрерывно твердит мне: не садись куда попало, не борись с мальчишками, не лазай, где не положено, вешай одежду на место, не мни брюки, ешь медленно, пережевывай пищу, не проливай из ложки, не чмокай, пользуйся правильно вилкой и еще многое
другое.
Я знаю, моим знакомым пацанам родители ничего не говорят, а мне каждый день мораль и подзатыльники. Она хочет, чтобы я был как старик: больше сидел, ходил ровно, не прыгал, не крутился, не шумел. Нет, не могу я жить по ее правилам. Когда стану дедом, тогда буду степенным и тихим. Но главное, почему я взялся за письмо – это мамина мечта. Моя мама мне с первого класса долбит: "Самые уважаемые люди сейчас – журналисты, корреспонденты, комментаторы телевидения". Она так влюблена в них, что ни о чем другом говорить со мной не хочет. Все рассказывает и убеждает меня: "Леня, пойми меня, голова твоя непутевая, я хочу, чтобы ты хорошо жил, чтобы известным стал, чтобы я радовалась за тебя, чтобы люди тобой восхищались. Станешь журналистом, тогда можешь объехать весь мир, посмотреть, как хороша, как прекрасна наша земля; не то что я: просидела всю жизнь в одном городе".
Оделся я пойти на улицу поиграть, а мать увидела и сразу мне:
– Ты куда это собрался, во двор?
Слова ее мне сразу испортили настроение. Я остановился в коридоре возле вешалки, мне стало так нехорошо. Сначала я испугался, как будто что-то сделал плохое и меня застигли врасплох, а потом опомнился, что ни в чем не виноват, и тогда обида и злость заполнили меня. Я уж подумал, может, не разговаривать с мамкой и молча убежать на улицу к друзьям, но моя же мысль меня остановила. "А как потом возвращусь домой, тогда еще хуже будет. Она будет сильно ругаться, кричать и бить будет, а в следующий раз вообще никуда не отпустит. Я ее боюсь". Я стоял недвижный, с опущенной головой и раздумывал, как уговорить мать, чтобы отпустила погулять. Но никакая мысль не приходила, только одни и те же слова бились в голове: "Все пацаны играют на площадке, а я, как в тюрьме, на прогулку выпускают на два часа в день и все. Лучше бы я с одной бабой жил. Она меня любит, и когда мамка на работе, позволяет мне все, что мне интересно: смотреть телевизор, сколько хочу, играть во дворе, кататься с горки, даже в магазин за жвачкой разрешает ходить, хотя он находится в другом квартале и туда идти через широкую улицу, по которой летят стаями разные машины; если бы не светофор, так и не перешел через нее. Его все машины слушаются. Когда он свой красный свет зажигает, они как вкопанные встают".
– Что молчишь? – прогремел голос матери.
– Ма.., пусти на горке покататься, все мальчишки там.
Глаза матери блеснули гневом. Ее лицо в таких случаях всегда было каменным, агрессивным и неприступным, и она прогремела:
– Паразит ты несчастный, сволочь, только бы тебе шляться на улице, ты уроки сделал?
– Все сделал, можешь проверить. Пусти поиграть...
– А литературой занимался или нет? – грозно прорычала она.
У меня опять упала голова на грудь, и я, чуть не плача, выдавливал слова отчаяния:
– Не могу я твоей литературой заниматься, все равно сочинять не умею.
– Сможешь, гад! – и ударила меня по голове. – Раздевайся, никуда не пойдешь, я тебя научу, как учиться, ишь, только баклуши бить.
Я заплакал и возмутился:
– За что ты меня бьешь, все равно журналиста из меня не
получится.
– Получится, сейчас сядешь за стол и будешь у меня до ночи писать, пока страницу не напишешь. Ишь ты какой, не могу. Врешь, не хочешь! Другие могут, а ты не можешь. Я из тебя лень выбью. Вон Филатов Денис уже свое стихотворение в газете напечатал. Я с тебя три шкуры сниму, пока рассказ про Муську не напишешь, и буду с тобой, как в армии. Ты знаешь, как в армии – нет? Ни черта ты не знаешь. Там так говорят: не знаешь – научим, не хочешь – заставим.
– А что же ты сама не стала журналистом? – робко пропищал я.
Маму аж в краску бросило, глаза сделались злые, негодующие, упрекающие, как, мол, смел такое матери говорить. И стала оправдываться: "Дура, дура была, никто не надоумил, бегала с подружками целыми днями, нет, чтобы учиться". А потом опомнилась, что не туда заехала, что нельзя мне этого высказывать, нужно же только хорошее о себе говорить и повернула: "Что ты равняешь то время и нынешнее; тогда жили впроголодь, одеть нечего было, я с шестнадцати лет пошла работать. Но потом опомнилась и все равно техникум торговый окончила, а ты, дебил, ни к чему не стремишься. Чего тебе-то сейчас не хватает, живешь, как царский сынок, все для тебя, только учись.
У, гад, убила бы!" – и она снова замахнулась, но я отскочил и стал защищаться словами:
– Ну чо опять дерешься, чо я тебе сделал плохого, уроки все выполнил, посуду помыл сегодня...
– Бестолочь, и в кого ты такой уродился, я тебе не про уроки говорю, а о литературе. Чтобы добиться успеха в жизни, нужно начинать заниматься избранным делом с ранних лет. Понял? Гениальные люди: Моцарт, Лист, Паскаль, Пушкин, Гауе начали творить в детстве и стали известными. И ты у меня будешь каждый день писать".
Я стоял ни жив ни мертв и боялся уже сказать слово, за которым последует материн удар в плечо, в спину или по голове. Слова я научился сдерживать, но мысли остановить не мог: "Что она издевается надо мной, зачем мне ее мечта, ей, наверное, тяжело ее носить, вот она и толкает мне в голову, а я-то тут при чем? Да еще дерется. Она мне все уши прожужжала про целеустремленность да про усидчивость, про детскую гениальность, которую я никак не пойму, но точно знаю, что у меня ее нет".
До одиннадцати часов вечера мать мучила меня, все добивалась, чтобы я сочинил рассказ про кошку Муську. Но я так ничего и не сочинил. Я ей говорю, что сочинять не умею. А она по голове, по лицу и как заорет:
– Пиши, сказала!
Но я опять заревел от обиды и проплакал весь вечер. Говорю честно, когда задают в школе сочинение на дом или когда пишем в классе, так и это для меня целая мука.
А когда мамка измучает меня, тогда начинает обнимать меня, целовать и голос ее совсем изменится, станет мягкий, заискивающий и ласково настаивает:
– Дуралейчик ты мой, трудно в ученье – легко в бою.
А у меня уже из головы не выходят ее учения, я ее и спрашиваю:
– Что я мучиться родился, что ли?
Она улыбается на все тридцать три и отвечает:
– А как ты думаешь в люди выйти? Чтобы получить хорошую специальность, надо больше заниматься, меньше на улице бегать. А ты, дебил несчастный, считаешь, что мы, взрослые, с любовью ходим на работу и только интересное делаем. Нет, всю жизнь работаем потому, что надо. Я с первого класса хочу втиснуть в твою башку, что слово "надо" – это великое слово.
Не могу я найти с матерью общего языка. Я часто думаю, что бы мне такое написать, чтобы мать отстала от меня. Вчера сидел и голову ломал, что бы написать, и сколько ни старался, так ничего и не придумал, и все останавливался на одних темах: как я провел лето, но об этом мы писали в школе, да как мой друг Вадька сломал ногу. Вот и все. Больше ничего в моей голове нет. Ой, совсем забыл, могу написать, как ругаются соседи каждый день матерками, которые живут за стенкой, – нам все слышно. Но мать говорит, что о таком писать нельзя, не напечатают. Ты, наставляет она меня, школьник – вот и пиши о детях, об учебе, о животных. И твердит каждый день одно и то же: учись, учись; читай, читай; пиши, пиши; сочиняй, сочиняй.
А про Сеньку, в нашем подъезде живет, ничего мне не говорит, как будто его и не знает, хотя о нем столько разговоров. Он, сейчас бизнесмен, на иномарке ездит, ужинает только в ресторане, а денег у него сколько! Миллионер! Я ей как-то сказал про него, так она как вспыхнула и выговорила:" От его торговли никому никакой пользы ни государству, ни людям. И алкоголиком скоро станет, из ресторанов не вылазит".
У нее все плохие, но все равно я не хочу быть журналистом. Я люблю технику,она мне интересна и я хочу стать конструктором и изобретателем. Но мать никак этого не поймет. Милые дяди-журналисты, будьте добры, напишите моей маме, чтобы она не била и не истязала меня учебой и писательством потому, что я хочу быть изобретателем.
С приветом и надеждой на Вас,
Леня.