12 +
Я готовился покончить жизнь самоубийством. Вся моя судьба, судьба единственного ребенка в патриархальной сельской семье, была судьбой вечно благодарного раба своих родителей. Я на них не пообижусь – они давали мне много. И я давал им не меньше – возил из Омска подарки, все отпуска проводил за работой на их усадьбе, но всегда при этом чувствовал себя должным. Не стану скрывать, меня так воспитали.
Постепенно приблизилась самая трудная и со страхом ожидаемая пора в моей жизни. Возрастные болезни истощили родителей. У них осталось мало из всего того, хорошего и бескорыстного, что я помнил у них в зрелом возрасте. Чтобы я ни делал, как бы ни старался угодить им, сколько бы ни мотался между Омском, где жил, и родной деревней (четыре сотни верст, между прочим), они постоянно давали понять, не грубо, нет, обычно в форме житейских притчей, что я плохо выполняю сыновьи обязанности. Деревенские, не все, но многие, почувствовав мою уязвимость, злыми плевками в душу добавляли болезненную нагрузку на сердце. Однажды у меня не стало мочи тянуть сверхпосильную лямку.
Я поехал прощаться с друзьями. Один забил тревогу, требуя от окружающих найти рецепт для моего спасения, другой порекомендовал застраховаться от самоубийства (взрослым детям деньги как с куста), а третий, омский профессор Анатолий Соловьёв, спас меня. Спас одной фразой.
- Сейчас, Виктор, как бы это цинично не звучало, их очередь, очередь наших родителей, умирать. Придет когда-нибудь и наша, но сейчас – их. Не надо из-за них убивать себя. Ты делай, что можешь – и успокойся.
И я успокоился. Потом этой же фразой поддерживал приятелей и коллег, вынужденных неделями, месяцами ухаживать за обездвиженными или потерявшими по старости рассудок родителями. Знакомые позже говорили, что более облегчающих их состояние слов им слышать не приходились. Я каждому признавался, что это не мои слова, это слова Соловьёва.
Родина, как считаю, должна знать не только своих героев, но и мудрецов.
Что же касается наших последних и самых трудных долгов перед отцами и матерями – временем проводов их в мир иной, скажу, что думаю. Мы, русские, поступаем совершенно правильно, не пристраивая в большинстве своем родителей в дома старости или специальные пансионаты. Мы этим сильно удивляем иностранцев, но это не значит, что иностранцы правы, хотя мы по укоренившейся унизительной традиции привыкли советчиков из-за «бугра» всегда считать правыми. В данном случае, правы мы, живущие сейчас и здесь - в России. Мы, как нация, состоялись и обжили неблагодатные для обитания человека природные зоны как раз благодаря семейному коллективизму.
Родители, сколько могут, помогают детям, дети, превозмогая себя, тоже уже не молоденьких, судьбой порядочно измочаленных, тянут своих родителей в старости и дряхлости. Не у каждого из них хватает сил и средств сделать для отца и матери в их последние годы всё, что он должен. Зато большинство из детей делает всё, что может. Картина тут далека от идиллии. Несется много горьких обид и жалоб с обеих сторон. Что тут скажешь? Труднее пути не бывает, но его надо пройти. И мы его проходим.
После смерти последнего из тяжело болевших родителей чувства облегчения, по счастью, не наступает. Приходит ощущение сиротства. Пока живы родители, даже в немощном состоянии, у нас сохраняется чувство защищенности. Не знаю уж, по привычке или инстинкту, но сохраняется. А еще после их смерти приходит чувство стыда, в котором мы редко кому признаемся. В памяти гораздо чаще, чем хотелось бы, воскрешаются случаи, когда ты бы мог подольше побыть рядом с отцом и матерью, что-то сделать для них, но бежал куда-то по не так уж обязательным делам и хлопотам или к друзьям.
Но главное, что остается в тебе после смерти родителей, если ты их не бросил на произвол судьбы – гордость за себя. Да, ты сделал не всё что должен, зато ты сделал всё, что мог! На что сил твоих хватило. Высокое чувство.
- Ты будешь удивлен, но я завидую твоим прошлым трудностям с родителями. А мне моя мать помогать ей не разрешала, - посетовал один из друзей
Он правильно делает, что завидует мне. Тут, действительно, есть чему позавидовать. И я об этом говорю совершенно серьезно, без малейшей иронии.