Только закончил лепить пельмени.
Вот люблю я это дело.
Вспоминаю, как в избе, тоже, где-нибудь, в ноябре-декабре, сидишь так и методично, при керосинке лепишь, и лепишь, и лепишь, и лепишь.
Фанерки с налепленным выставляешь на улицу, на поленницу из свеженарубленых лиственничных дров, и они схватываются за несколько минут - потому что минус сорок; и даже ниже.
Небо чистое-чистое, с низкими и очень большими звёздами, изба жарко топится, и ты быстро шныряешь между поленницей и сенями, буквально ощущая как от мороза в трубочку сворачиваются уши.
На столе стоит приёмник ВЭФ, привычно передающий радио "Маяк".
Под полом шуршат мыши, потрескивает огонь в печке из половины бочки-двухсотки и постанывает то нагревающаяся, то остывающая труба.
Ближе к плуночи замороженные насмерть пельмени ссыпаешь в заготовленные загодя полотняные мешочки - они стукаются друг об друга как свинцовые пули мушкетов - по крайней мере, так хочется думать тебе, начитавшемуся до одурения Стивенсона.
Потом развешиваешь эти мешочки под потолком сарая, освещая вешала фонариком-динамо.
Много-много, тысячи пельменей. Зато потом, когда начинаются маршруты - никаких забот о будущем. Чайник, котелок, мешочек пельменей в рюкзак...