Это ещё один сюжет. Не помню уже что послужило его прототипом. Это про геологоразведчика. Были такие романтические специальности в советском союзе. Они эти люди отправлялись в свободный поиск. В тайгу, пустыни, горы. Волей судьбы уже будучи осужденным он попадает на месторождение которое искал всю жизнь._____Ровно в середине апреля все мечты его превратились в стеклянную пыль. Утром, в половине шестого стал таять снег и стекать ручейками с крыш. Слышно было равномерное кап кап кап... К вечеру вновь похолодало и капель превратилась в сосульки. Рама была старая, давно рассохлась и местами, сквозь краску было видно узорами красноватое дерево. Было оно здесь неуместным, как гусар накинувший на себя нищее рубище. Красить столь благородное дерево, а уж тем более делать из него раму, а не, допустим, гитару, казалось каким то кощунством. Он так и сказал: кощунство. Потом повторил: кощунствоо. На последнем слоге подавил зевок и стал смотреть сверху вниз в окно. Пыльное стекло наискось пересекала трещинка и в конце ее на самой кромке этого мира и того, в который он безуспешно вглядывался примостилась синяя искра. Сосульки за окном стали похожи на сталактиты той безымянной пещеры. Пещера была где-то на дальнем севере и кажется совсем в другом мире. Она была в прошлом. А может и будущем. Ему казалось, что воспоминания пересекала именно эта линия, похожая на реку. По реке плыли льдины и кромка у входа в темный зал была слишком узкой. Там было холодно, пар шел изо рта... извилистые ходы делали полный круг и соединялись вновь. В большом зале пусто и одиноко. Он хотел найти там хоть что-нибудь стоящее, какие-нибудь полудрагоценные камни или наскальную живопись... но тщетно, одни лишь седые сталактиты и унылое кап, кап. Было чертовски холодно. Тонко звенело стекло покрытое изморозью и Рухлин целую секунду не мог понять что это: эхо ли отраженных воспоминаний или звук дверного звонка. Он был настойчив - этот металлический треск. Он проникал сквозь воспоминания и продолжал трещать, вибрируя, отскакивая рикошетом, так что получался ромб и голова становилась квадратная и ромб в квадрате был похож на восходящую звезду на горе шихзад в Индии. Широкая линия был ярко-синей как сапфир, который он видел однажды, в своем сне, и вот, наконец, спустя долгую, целую, казалось бы бесконечно дробящуюся на сотые и десятые тысячные доли секунду, оборвался, словно бы его и не было никогда вовсе. Лишь стекло в раме некоторое время тонко пело неожиданно брызнув осколками. Холодный ветер резанул, завыл. Стреляли из длинноствольного револьвера, за его спиной. Просто чтобы не дергался. Знал, что так будет, но все же надеялся. Впрочем, зло рассмеялся: не ждал вас так поздно… Впрочем, они всегда приходили вечером или ночью. Так проще. Диссертация была на английском. За каким чертом надобно писать ее на враждебном языке. Впрочем, те люди не стали вдаваться в подробности. Статья изобиловала координатами мест, которые по их мнению были секретными. Этого было вполне достаточно. Быть может шпион. Быть может диссидент. Доказательство сей басни не проблема. Из двух возможных вариантов либо двадцать пять лагерей либо расстрел, но следовало выбрать наименее безболезненное. Значит, расстрел. Тем летом, когда гнус не даёт ни спать ни работать, почему-то казалось что наилучший вариант побег, ведь леса таежные он знал прекрасно и смог бы продержаться сколь угодно долго. Капитан дознаватель в круглых (почему-то у всех следователей были круглые, он и сам не знал, быть может они всего лишь хотели походить на Главного или, в конце концов, это было лишь дань моде, он не знал, да не ведал, да и не хотел знать, он хотел спать, а спать было нельзя, в лицо светил ровный, ослепительно яркий свет и когда мир начинал заваливаться набок, подходил кто-то и поправлял, бил как в вату железным кулаком своим, а после, свет появлялся вновь и лицо капитана в круглых очках являлось как лик святого)Он отечески улыбался. Ангел в круглых очках. Перед ним, на выщербленном столе стоял хрустальный графин, и очень хотелось пить, но пить нельзя. Это была такая игра. Он понимал, что игра, но пить все равно хотелось. Это казалось кощунством - выпить прозрачной, словно слеза младенца невинного в чем же виноватого, а он и сам не знает в чем, а впрочем, какая разница... виновен ты или нет? Это значит лишь, что твоя вина еще не доказана. Пока не доказана. Значит покуда можно что то решать, как можно выкрутиться, доказать обратное, но вот незамысловатый вердикт: это тебе не дано ибо Виновен. И по всему выходит по умолчанию теоремы виновен ты абсолютно раз обратного не дано. Молчать было бессмысленно, да и говорить что-либо было так же бессмысленно. А значит плюс или минус они становились равны и все же на выходе получался один ноль. Пустота. В которой нет даже тьмы. И лишь бы поскорей все кончилось. Поскорей. За мгновение. За долю секунды, за кратный миг, чувством неотвратимости, неотвратимого, невозможностью изменить, отвратить, поставить все и вся на свои места, холодным ветром, ледяные хрустальные брызги ожгли лицо. Вода в графине вдруг стала соленой и мутноватой. Она стекала мутными ручейками, капала с подбородка разбиваясь о каменный пол и растекалась маленькой лужицей. Однажды он подумал, что диссертация, там, в одной из сорока страниц вкралась досадная ошибка. Вот сейчас он мог бы ее поправить. Но бумагу было не достать. Разве что обрывки старых страниц книг, из которых удобно было скручивать козьи ножки. Бывает так: прочтешь страницу неизвестно откуда вырванную, из какого времени, кем и когда, и вдруг память участливо напомнит, ведь читал, когда-то давно, в другой жизни, на той стороне, но продолжения ведь все равно нет. Не станешь же спрашивать всех подряд, у кого следующая страница Майн Рида или Джека Лондона. Далекий север. Тайга. Тысячи километров нехоженых троп. И лишь одна дорога - прямая как стрела. Без начала и конца. Как никому не нужная судьба. Сквозь болота и топи, мохнатый ельник и кедрач, каменные изваяния сделанные неизвестно кем и когда, взорванные что бы не мешали и уложенные мелким щебнем под траки тяжелой техники. Небо серое. Как бульдозер. Низкое как горшок надетый на голову. Дождь сыплет за шиворот телогрейки и воротник не то что бы не спасает, но было бы лучше иметь плащ-палатку или вообще носа из теплушки не высовывать. Но плаща никто не выдаст. Только серая телогрейка. Как небо. Как бульдозер. Как остекленевшие глаза соседа по наре. Там одна нара на двоих. Один вкалывает. Другой спит. Потом просыпается и тот, второй готовый сдохнуть, уснуть прямо там, у раскаленной, свистящей печки-буржуйки, пытается согреть руки, одновременно снимая онучи, кирзачи или что есть. Есть конечно валенки - но они одни на двоих и в сырость их лучше не надевать. Галош ведь нет, - говорит он и второй почему-то молчит. Рядом сопят, толкаются, пусти погреться, не мешай, чего стоишь, раззява. Почему ты молчишь, а? Друг... неужели умер... А рычаги у бульдозера горячие и в кабине тепло. Мотор могучий. Длинная трещинка пересекает лобовое стекло наискось и на острой грани сверкала синяя искорка. Впереди просека, сосны вперемешку с кедрачом свалены вдоль дороги, гранитный щебень расталкивается, рассыпается тяжело переваливаясь и хрустя под кованными гусеницами. Здесь, дальше и позади будет дорога. Прямая как стрела. Как неотвратимость рока. Как... Он знает что кашель неотвратимость рока. Он почти болен. Почти или наверняка все равно это скоро закончится. Здесь не принято болеть долго. Или ты абсолютно здоров или абсолютно болен. Третьего не дано. Хочешь жить - выздоровеешь. Захочешь, все сможешь. Сорок тонн ревущей стали. Почти как бог громовержец. Он врос в них как в доспехи. Он равняет дорогу по которой следом пройдут сотни тысяч грузовиков. Он первый. Один в вековой глуши. Здесь всюду вокруг тайга. Сотни, тысячи вёрст, километров, миль и парсек тайги. Ещё есть камни. Упавшие астероиды, метеориты прилетевшие с другой окраины вселенной. Отвалы, щебенка, крупная фракция, мелкая фракция. Могучие бревна валятся туда, где были бездонные болота. Но это не совсем верно. Болота не бездонные. Три, максимум пять метров торфа, а дальше глина или скала, дресва или песчаник. Какая разница. Сверху крупный щебень. Потом мелкий. Камни. Страсть собирать их, коллекционировать пришла как то неожиданно, даже не на первом курсе, а где-то гораздо позже, когда он будучи же полноценным специалистом, зная многое, умея практически все, отправился в одну из геологоразведочных партий, ничем не примечательную, тем не менее принесшую некоторые открытия, пусть пока незначительные, но столь увлекшие его, что он отправлялся с геологами вновь и вновь, отрастил бороду как у них, научился петь под гитару как они, ставить палатку за две минуты, варить суп хоть из чего, из топора, перловки, лишь бы был лавровый лист, соль, перец. Исхаживая десятки и сотни километров по тайге, редколесью, болотам и тундре, стремясь к новым свершениям, вершинам, кои манили его, не давали отступить ни на шаг, а блеск синих камней, оставался недосягаем и лишь отблеском, бликом, внезапно сверкнувшей искорки на лобовом стекле. Стоп.- Стой! Тпруу! Слышь, Хамса? Я те кричу. Стой, перекури покамест. - За боковую дверцу вцепился бригадир. Снаружи задуло потеплевшим ветром со снежинками. Рычаг в нейтрал. Все, встали. До обеда еще рано. Тогда з ач е м?- Я те вот что... ты же там кем был то, геологом?- Аспирант. Бывший. - Натужно, кашель вот-вот нагрянет. Помял в пальцах папиросу. Курить бросать - не поймут. Ибо все курят. А папиросы крепкие, такие, что микробы враз дохнут. Уж и не знаешь как лучше... - Аспирант в геологическом институте. Это должность.- Да знаю я, сам... вроде как научный сотрудник, это, вроде ж ты по камням здорово разбираешь? Ну, отличить от гранита сможешь?- Смогу. - Смешно. Раньше ему казалось, что первая диссертация будет вершиной, мечтой, намеком на важное открытие, новое месторождение, но...- Сходи туда, посмотри. На вид камни, но и не камни вроде. Как стеклышки синие.На миг колыхнулось, толкнуло сердце. Искорка на стекле стала осязаемой. Раздвоилась, размножилась, рассыпалась множеством осколков искря, переливаясь на талом сером снегу, играя нерукотворными гранями. Случайно наткнулись на месторождение, то самое! Куда он так стремился всем сердцем... То, то самое в которое никто не верил, даже тот, кому он доверял самое сокровенное. Сосед, который взирает сейчас сверху вот взгляни, друг. Видишь? Ведь здорово, правда? Волею судеб забросило сюда, но не победитель он, но и не проигравший. И Никто не ответил. Лишь бульдозер ровно рокотал за спиной выдыхая сизый дымок солярки. Снежинки летят в открытую дверцу. Апрель. Снег тает. Будет капель. Впереди, под ногами, за кучей серого щебня красные и голубые искры. Их было много. Очень много. Гладкие грани кристаллов. Поднял один, посмотрел на просвет. На тусклое солнце. Синий сапфир. Редкий, безумно редкий. Он стоит как вся эта никчёмная дорога от начала до конца. А это рубин. Голубиная кровь, а это это совсем неизвестный гладкий как стекло камень отражающий неведомые города другого края галактики. Там их много. Целая планета. Те местные жители ходят по ним как по гравию. Ведь настоящий гравий там так редко встречается. Другой край вселенной. Осколок другой планеты. Он покачал головой. - Нет, это не то, Иваныч. хрипло, осипшим голосом, - это Стекло. Смотри. Обычные осколки - И отчетливо, веря все больше и больше в свои слова, - утром, в поселок в кабине вездехода везли стеклянную вазу. Так его в колее тряхнуло, она вдребезги. Ну, не склеивать же. Да и как все осколки найдешь? Тут видно и бросили.- А, ладно, - покачал головой бригадир, - лады тогда. Ну, чего стоять тогда... поехали тогда чего уж. К вечеру еще километр освоить надо. Осилим, как думаешь?- А то. Покачал на ладони васильковой синевы кристалл. Вздохнул. Опрокинул руку ребром, в жидкую глину и не оглядываясь взобрался по дрожащей стальной гусенице, взялся за успевшие остыть рычаги. Дернул от себя. Поехали... Залязгал, зарычал мотор, скрипнул щебень, переваливаясь, растирая в пыль синие и красные осколки. Лобовое стекло отражало лицо Рухлина. Синяя искорка легко сверкала грозя стать сверхновой. Потом погасла. Голубые сапфиры, кроваво- красные рубины превращались в стеклянную пыль под рокочущим как девятый вал каменным безразличием. Пыль некоторое время висела в воздухе, а потом, вместе с голубыми снежинками, медленно осела на зеленые ветки упавших вдоль кромки сосен.
Это ещё один сюжет. Не помню уже что послужило его прототипом. Это про геологоразведчика. Были такие романтические специальности в советском союзе. Они эти люди отправлялись в свободный поиск. В тайгу, пустыни, горы. Волей судьбы уже будучи осужденным он попадает на месторождение которое искал всю жизнь.
_____
Ровно в середине апреля все мечты его превратились в стеклянную пыль.
Утром, в половине шестого стал таять снег и стекать ручейками с крыш. Слышно было равномерное кап кап кап... К вечеру вновь похолодало и капель превратилась в сосульки. Рама была старая, давно рассохлась и местами, сквозь краску было видно узорами красноватое дерево. Было оно здесь неуместным, как гусар накинувший на себя нищее рубище. Красить столь благородное дерево, а уж тем более делать из него раму, а не, допустим, гитару, казалось каким то кощунством. Он так и сказал: кощунство. Потом повторил: кощунствоо. На последнем слоге подавил зевок и стал смотреть сверху вниз в окно. Пыльное стекло наискось пересекала трещинка и в конце ее на самой кромке этого мира и того, в который он безуспешно вглядывался примостилась синяя искра. Сосульки за окном стали похожи на сталактиты той безымянной пещеры. Пещера была где то на дальнем севере и кажется совсем в другом мире. Она была в прошлом. А может и будущем. Ему казалось, что воспоминания пересекала именно эта линия, похожая на реку. По реке плыли льдины и кромка у входа в темный зал была слишком узкой. Там было холодно, пар шел изо рта... извилистые ходы делали полный круг и соединялись вновь. В большом зале пусто и одиноко. Он хотел найти там хоть что нибудь стоящее, какие нибудь полудрагоценные камни или наскальную живопись... но тщетно, одни лишь седые сталактиты и унылое кап, кап. Было чертовски холодно. Тонко звенело стекло покрытое изморозью и Рухлин целую секунду не мог понять что это: эхо ли отраженных воспоминаний или звук дверного звонка. Он был настойчив - этот металлический треск. Он проникал сквозь воспоминания и продолжал трещать, вибрируя,отскакивая рикошетом, так что получался ромб и голова становилась квадратная и ромб в квадрате был похож на восходящую звезду на горе шихзад в Индии. Широкая линия был ярко синей как сапфир, который он видел однажды, в своем сне, и вот, наконец, спустя долгую, целую, казалось бы бесконечно дробящуюся на сотые и десятые тысячные доли секунду, оборвался, словно бы его и не было никогда вовсе. Лишь стекло в раме некоторое время тонко пело неожиданно брызнув осколками. Холодный ветер резанул, завыл. Стреляли из длинноствольного револьвера, за его спиной. Просто чтобы не дергался. Знал, что так будет, но все же надеялся. Впрочем, зло рассмеялся: не ждал вас так поздно..
Впрочем, они всегда приходили вечером или ночью. Так проще.
Диссертация была на английском. За каким чертом надобно писать ее на враждебном языке. Впрочем, те люди не стали вдаваться в подробности. Статья изобиловала координатами мест, которые по их мнению были секретными. Этого было вполне достаточно. Быть может шпион. Быть может диссидент. Доказательство сей басни не проблема. Из двух возможных вариантов либо двадцать пять лагерей либо расстрел,но следовало выбрать наименее безболезненное. Значит, расстрел.
Тем летом, когда гнус не даёт ни спать ни работаьть, почему то казалось что наилучший вариант побег, ведь леса таежные он знал прекрасно и смог бы продержаться сколь угодно долго.
Капитан дознаватель в круглых (почему то у всех следователей были круглые, он и сам не знал, быть может они всего лишь хотели походить на Главного или, в конце концов, это было лишь дань моде, он не знал, да не ведал, да и не хотел знать, он хотел спать, а спать было нельзя, в лицо светил ровный, ослепительно яркий свет и когда мир начинал заваливаться набок, подходил кто то и поправлял, бил как в вату железным кулаком своим, а после, свет появлялся вновь и лицо капитана в круглых очках являлось как лик святого)
Он отечески улыбался. Ангел в круглых очках. Перед ним, на выщербленном столе стоял хрустальный графин, и очень хотелось пить, но пить нельзя. Это была такая игра. Он понимал, что игра, но пить все равно хотелось. Это казалось кощунством - выпить прозрачной, словно слеза младенца невинного в чем же виноватого, а он и и сам не знает в чем, а впрочем, какая разница... виновен ты или нет? Это значит лишь, что твоя вина еще не доказана. Пока не доказана. Значит покуда можно что то решать, как можно выкрутиться, доказать обратное, но вот незамысловатый вердикт: это тебе не дано ибо Виновен. И по всему выходит по умолчанию теоремы виновен ты абсолютно раз обратного не дано. Молчать было бессмысленно, да и говорить что либо было так же бессмысленно. А значит плюс или минус они становились равны и все же на выходе получался один ноль. Пустота. В которой нет даже тьмы. И лишь бы поскорей все кончилось. Поскорей. За мгновенье.
За долю секунды, за кратный миг, чувством неотвратимости, неотвратимого, невозможностью изменить, отвратить, поставить все и вся на свои места, холодным ветром, ледяные хрустальные брызги ожгли лицо. Вода в графине вдруг стала соленой и мутноватой. Она стекала мутными ручейками, капала с подбородка разбиваясь о каменный пол и растекалась маленькой лужицей.
Однажды он подумал, что диссертация, там, в одной из сорока страниц вкралась досадная ошибка. Вот сейчас он мог бы ее поправить. Но бумагу было не достать. Разве что обрывки старых страниц книг, из которых удобно было скручивать козьи ножки.
Бывает так: прочтешь страницу неизвестно откуда вырванную, из какого времени, кем и когда, и вдруг память участливо напомнит, ведь читал, когда то давно, в другой жизни, на той стороне, но продолжения ведь все равно нет. Не станешь же спрашивать всех подряд, у кого следующая страница Майн Рида или Джека Лондона.
Далекий север. Тайга. Тысячи километров нехоженых троп. И лишь одна дорога - прямая как стрела. Без начала и конца. Как никому ненужная судьба. Сквозь болота и топи, мохнатый ельник и кедрач, каменные изваяния сделанные неизвестно кем и когда, взорванные что бы не мешали и уложенные мелким щебнем под траки тяжелой техники.
Небо серое. Как бульдозер. Низкое как горшок надетый на голову. Дождь сыплет за шиворот телогрейки и воротник не то что бы не спасает, но было бы лучше иметь плащ палатку или вообще носа из теплушки не высовывать.
Но плаща никто не выдаст. Только серая телогрейка. Как небо. как бульдозер. Как остекленевшие глаза соседа по наре.
Там одна нара на двоих. Один вкалывает. Другой спит. Потом просыпается и тот, второй готовый сдохнуть, уснуть прямо там, у раскаленной, свистящей печки-буржуйки, пытается согреть руки, одновременно снимая онучи, кирзачи или что есть. Есть конечно валенки - но они одни на двоих и в сырость их лучше не надевать. Галош ведь нет, - говорит он и второй почему то молчит. Рядом сопят, толкаются, пусти погреться, не мешай, чего стоишь, раззява.
Почему ты молчишь, а? Друг... неужели умер...
А рычаги у бульдозера горячие и в кабине тепло. Мотор могучий. Длинная трещинка пересекает лобовое стекло наискось и на острой грани сверкала синяя искорка. Впереди просека, сосны вперемешку с кедрачом свалены вдоль дороги, гранитный щебень расталкивается, рассыпается тяжело переваливаясь и хрустя под кованными гусеницами. Здесь, дальше и позади будет дорога. Прямая как стрела. Как неотвратимость рока. Как... Он знает что кашель неотвратимость рока . Он почти болен. Почти или наверняка все равно это скоро закончится. Здесь не принято болеть долго. Или ты абсолютно здоров или абсолютно болен. Третьего не дано. Хочешь жить - выздоровеешь. Захочешь, все сможешь. Сорок тонн ревущей стали. Почти как бог громовержец. Он врос в них как в доспехи. Он равняет дорогу по которой следом пройдут сотни тысяч грузовиков. Он первый. Один в вековой глуши. Здесь всюду вокруг тайга. Сотни, тысячи вёрст, километров, миль и парсек тайги. Ещё есть камни. Упавшие астероиды, метеориты прилетевшие с другой окраины вселенной. Отвалы, щебенка, крупная фракция, мелкая фракция. Могучие бревна валятся туда где были бездонные болота. Но это не совсем верно. Болота не бездонные. Три, максимум пять метров торфа, а дальше глина или скала, дресва или песчаник. Какая разница. Сверху крупный щебень. Потом мелкий. Камни. Страсть собирать их, коллекционировать пришла как то неожиданно,
даже не на первом курсе, а где то гораздо позже, когда он будучи же полноценным специалистом, зная многое, умея практически все, отправился в одну из геологоразведочных партий, ничем непримечательную, но тем не менее принесшую некоторые открытия, пусть пока незначительные, но столь увлекшие его, что он отправлялся с геологами вновь и вновь, отрастил бороду как у них, научился петь под гитару как они, ставить палатку за две минуты, варить суп хоть из чего, из топора, перловки, лишь бы был лавровый лист, соль, перец. Исхаживая десятки и сотни километров по тайге, редколесью, болотам и тундре, стремясь к новым свершениям, вершинам, кои манили его, не давали отступить ни на шаг, а блеск синих камней, оставался недосягаем и лишь отблеском, бликом, внезапно сверкнувшей искорки на лобовом стекле. Стоп.
- Стой! Тпруу! Слышь, Хамса? Я те кричу. Стой, перекури покамест. - За боковую дверцу вцепился бригадир. Снаружи задуло потеплевшим ветром со снежинками.
Рычаг в нейтрал. Все, встали. До обеда еще рано. Тогда з а ч е м?
- Я те вот что... ты же там кем был то, геологом?
- Аспирант. Бывший. - Натужно, кашель вот вот нагрянет. Помял в пальцах папиросу. Курить бросать - не поймут. Ибо все курят. А папиросы крепкие, такие, что микробы враз дохнут. Уж и не знаешь как лучше... - Аспирант в геологическом институте. Это должность.
- Да знаю я, сам... вроде как научный сотрудник, это, вроде ж ты по камням здорово разбираешь? Ну, отличить от гранита сможешь?
- Смогу. - Смешно. Раньше ему казалось, что первая диссертация будет вершиной, мечтой, намеком на важное открытие, новое месторождение, но...
- Сходи туда, посмотри. На вид камни, но и не камни вроде. Как стеклышки синие.
На миг колыхнулось толкнуло сердце. Искорка на стекле стала осязаемой. Раздвоилась, размножилась, рассыпалась множеством осколков искря, переливаясь на талом сером снегу, играя нерукотворными гранями. Случайно наткнулись на месторождение, то самое! Куда он так стремился всем сердцем... То, то самое в которое никто не верил, даже тот, кому он доверял самое сокровенное. Сосед, который взирает сейчас сверху, вот, взгляни, друг. Видишь? Ведь здорово, правда? Волею судеб забросило сюда, но не победитель он, но и не проигравший. И Никто не ответил. Лишь бульдозер ровно рокотал за спиной выдыхая сизый дымок солярки. Снежинки летят в открытую дверцу. Апрель. Снег тает. Будет капель.
Впереди, под ногами, за кучей серого щебня красные и голубые искры. Их было много. Очень много. Гладкие грани кристаллов. Поднял один, посмотрел на просвет. На тусклое солнце. Синий Сапфир. Редкий, безумно редкий. Он стоит как вся эта никчёмная дорога от начала до конца. А это рубин. Голубиная кровь, а это это совсем неизвестный гладкий как стекло камень отражающий неведомые города другого края галактики. Там их много. Целая планета. Те местные жители ходят по ним как по гравию. Ведь настоящий гравий там так редко встречается. Другой край вселенной. Осколок другой планеты. Он покачал головой. - Нет, это не то, Иваныч. -Хрипло, осипшим голосом, - это Стекло. Смотри. Обычные осколки - И отчетливо, веря все больше и больше в свои слова, - утром, в поселок в кабине вездехода везли стеклянную вазу. Так его в колее тряхнуло, она вдребезги. Ну, не склеивать же. Да и как все осколки найдешь? Тут видно и бросили.
- А, ладно, - покачал головой бригадир, - лады тогда. Ну, чего стоять тогда... поехали тогда чего уж. К вечеру еще километр освоить надо. Осилим, как думаешь?
- А то.
Покачал на ладони васильковой синевы кристалл. Вздохнул. Опрокинул руку ребром, в жидкую глину и не оглядываясь взобрался по дрожащей стальной гусенице, взялся за успевшие остыть рычаги. Дернул от себя. Поехали...
Залязгал, зарычал мотор, скрипнул щебень, переваливаясь, растирая в пыль синие и красные осколки. Лобовое стекло отражало лицо Рухлина. Синяя искорка легко сверкала грозя стать сверхновой. Потом погасла.
Голубые сапфиры, кроваво красные рубины превращались в стеклянную пыль под рокочущим как девятый вал каменным безразличием.
Пыль некоторое время висела в воздухе, а потом, вместе с голубыми снежинками, медленно осела на зеленые ветки упавших вдоль кромки сосен.