Гирлянды

***

— Да как так-то? — она отшатнулась от экрана и едва не упала.
После полуторачасового сидения перед телевизорам на коленях (и на полу!), всё тело нещадно болело, но возмущало не это.
— Что такое? — меланхолично отреагировала Лидка.
Кажется, она даже не оторвалась от монитора своего рабочего ноутбука, который притащила с собой даже несмотря на то, что они с Настей сегодня намеревались тихо-мирно и обязательно уютно посидеть с глинтвейном и тёплыми пледами. Новый год же совсем скоро. А соответствующего настроения нет как и не было, и происходящее ничуть его не прибавляет.
Равно как и равнодушная реакция старшей сестры.
Настя зажмурилась и досчитала до десяти, чтобы не разрыдаться. Скоро тридцать, а эмоциональности до сих пор ровно столько же, сколько было и в детстве, хотя все вокруг не устают повторять, что пора бы угомониться. Как будто в том, чтобы смотреть на мир широко раскрытыми глазами, верить в лучшее и не относить всех людей загодя в категорию сволочей— это так плохо.
Ну ладно. Может быть, и плохо. Далеко её сегодня вера в лучшее завела?
— Засудили, — сквозь зубы ответила она, намереваясь на этом, ёмком и коротком, слове остановиться, но, кажется, внутреннюю плотину всё-таки прорвало и восстановлению в ближайшее время она не подлежала. Возмущение, обида и, самое главное, подробности, полились из неё сами по себе: — Они же идеально свою программу проехали, без единой помарочки, от и до. Всё в музыку, всё синхронно…
Лидка выглядела озадаченной, как будто вообще не понимала, что происходит.
— А, — наконец-то выдохнула она, чуть опустив очки. — Фигурное катание. Точно.
Почему-то вид её очков, квадратных и в чёрной оправе, вызывал у Насти приступ неожиданной злости, будто именно они были во всём виноваты, и ответила она в итоге куда резче, чем изначально планировала.
— Да. Фигурное катание. А что, не слышно было, что я смотрю?
Пожав плечами, Лидка снова уставилась в свой монитор.
— Я как-то не обращала внимания.
Отлично. Просто отлично. Они собрались дома у Насти, пока муж уехал в командировку, и собрались не просто так, а — да, уютно посидеть с глинтвейном и тёплыми пледами. Но тёплые пледы — вот они, на полу, рядом с Настей, а до варки глинтвейна дело так и не дошло, потому что Лидка сходу уткнулась в свои документы. Конец года, а у неё столько работы. Куда ей, Насте, домохозяйке, до всех этих успешных и деловых женщин в очках.
Теперь-то, конечно, раздражали не только очки, но и ситуация в целом, но очки всё равно почему-то больше всего.
Сестре было абсолютно и решительно наплевать как на то, что с минуту назад произошло на экране, так и на то, что творилось у Насти в душе. И Настя не знала, что из этого было обиднее, потому что…
— Так нельзя, — пробормотала она, обращаясь к телевизору, где как раз повисла табличка с изображением результатов.
Засудили. Нагло и беспардонно. За чистейший, вдохновенный прокат нарисовали смехотворно маленькие оценки, хотя должны были — Настя чуть прищурилась, прикидывая, — поставить как минимум на пять баллов больше. И, что самое обидное, такой строгой судейская бригада оказалась далеко не ко всем: одним простила и пошатывания, и полное отсутствие скорости, а другим и вовсе как будто моргнула, не заметив напрочь сорванный элемент, иначе итоговую расстановку сил объяснить невозможно. Если пара с сорванным элементом, очевидно уступающая в классе катания, оказывается выше пары, откатавшейся безупречно как технически, так и эмоционально, то вывод может быть только один.
—Засудили.
Вслух это слово казалось намного обиднее.
— Да хватит тебе! — Лидка раздражённо мотнула ногой, и её розовый тапочек с пушистым помпоном здесь и сейчас раздражающем эффекте, оказываемом на Настю, составил неплохую конкуренцию её же очкам.
В подростковом возрасте она только и делала, что ругалась с сестрой. Ещё бы, ведь ту — отличницу, спортсменку и целеустремлённую умницу! — всегда ставили ей в пример, а Настя тогда терпеть не могла чужие примеры. Ей до зубовного скрежета не хотелось ни на кого равняться и до боли хотелось учиться исключительно на собственных ошибках, так что старшая сестра, вечный надоедливый призрак успеха и идеальности, постоянно выводила её из хрупкого подросткового душевного равновесия. Какое-то время они дрались едва ли не по пять раз на неделе, а потом Лидка как-то резко повзрослела, а ещё позже — уехала учиться в другой город, поступила в престижный университет, устроилась на престижную работу и стала такой вся из себя карьеристкой….
И до поры до времени Настю это не волновало. Вот прямо до сегодняшнего дня, до этой самой минуты и не волновало, пока Лидка не ухитрилась променять их совместный вечер (не так часто случающийся, между прочим!) на молчаливое клацанье по клавиатуре, ну и заодно — уютную болтовню на полное равнодушие к её, Насти, проблемам.
Формально, конечно, проблемы это были не её, а спортсменов, но она болела за них столько, сколько их помнила (потому что себя, как ни крути, помнила чуточку раньше).
В общем, чтобы не сорваться, Настя решила действовать по примеру Лидки, спокойной как рыба в холодильнике, и тоже уткнулась в экран, только не ноутбука, и не телевизора (уже успокоил, спасибочки!), а своего телефона. Там, на просторах Интернета, по крайней мере, найдутся люди, которым не всё равно, пусть они и не рядом.
Такие люди действительно нашлись. Даже — много. Нажимая на сердечки рядом с их возмущёнными комментариями, Настя чувствовала ту общность, которой ей сейчас не хватало, ощущение чьего-то плеча рядом, ощущение близости единомышленников. Всё было ей понятно и знакомо: обида и боль, порыв защитить любимых спортсменов, неверие и невозможность принять происходящее, страстное желание что-нибудь изменить и воющая, тоскливая безнадёжность…
Она и сама написала несколько комментариев., пытаясь хоть как-то выплеснуть свои чувства.
— Это всего лишь спорт, — неожиданно сказала Лидка, словно прочитав её мысли. — И незнакомые тебе люди, между прочим. И вообще, ты не специалист, откуда тебе знать, какие оценки правильные, а какие нет.
Набрав в рот воздуха, Настя кинулась было объяснять, но остановилась на полуслове. Не было решительно никакого смысла делиться с сестрой ни своим опытом изучения протоколов соревнований — долго и методично, разбираясь в каждой буковке, точке и галочке, пытаясь понять, что значат таинственные цифры и обозначения, ни тем более фактом, что она давно и старательно проштудировала все методички по судейству, до которых смогла дотянуться. И уж совсем бессмысленно было бы говорить о том, что это вот обидное, жгучее «засудили» заметил бы любой.
Даже Лидка заметила бы. Если бы смотрела.
— И чего так переживать за незнакомых людей?
— Так говоришь, как будто переживать за кого-то — это что-то плохое, — только и смогла ответить Настя, ведя пальцем вниз по экрану своего телефона. В какой-то момент она задохнулась от удивления. — Ого.
— Что, в Интернете снова кто-то не прав?
Вот, честное слово, если человеку всё равно, то пусть он лучше молчит, подумала она, но промолчать в ответ всё равно не смогла.
— Петицию создали. Про то, что такие оценки — позор, а судейство надо пересмотреть.
Гирлянда на стене, сегодня утром любовно повешенная туда в форме, повторяющей очертания ёлки, издевательски подмигнула ей красными огоньками — аккурат в тот момент, когда Лидка презрительно фыркнула.
— Петиция, тоже мне. Как будто это на что-то влияет.
Ну, учитывая, сколько их появилось в последнее время, на что-то, может быть, и влияет. И вообще, опять же — как будто это плохо, что у людей есть такой вот способ выразить своё мнение.
— Ерундой какой-то страдаете у себя в Интернете.
Настя закусила губу. Ну да. Ерундой. В Интернете.
Столько раз она слышала такие слова — от самых разных людей. То ли это была потребность такая у доброй половины её знакомых — цепляться за старое, прошлое, бывшее, ещё без вай-фая и технологий, то ли ещё чего, но вся эта самая добрая половина с пеной у рта утверждала, что если в Интернете, то обязательно ерунда, и никак по-другому. Ничего настоящего там нету и быть не может, всё — суррогат и подделка, фикция и выдумка от нечего делать. Нормальные люди там не сидят. Нормальные люди петиций не подписывают и на лучшее не надеются.
Нормальных людей не существует.
Перейдя по ссылке, Настя пробежала глазами по тексту — быстро и торопливо, чтобы не разреветься, а потом, не раздумывая, ввела свои данные и нажала на «Подписать петицию». Вот и всё.
— Я всё равно подписала, — зачем-то сообщила она. — И ты тоже подпиши, если не трудно.
Чего тебе стоит. Два клика мышкой. Вопрос доверия и неравнодушия. Мы же сёстры, и для меня это важно, и всё происходило у тебя на глазах — стоило только отвлечься и посмотреть.
На этот раз Лидка даже отодвинулась от стола и отвернулась от монитора. Её суровый даже через очки (или, может, особенно через очки) взгляд впился Насте прямо в лицо.
— Ты серьёзно? Это же глупости. Ничего эта петиция не изменит, и ты не изменишь. Наплевать всем на ваше волеизъявление, понимаешь? Да даже если действительно, как ты говоришь, засудили… Не просто так же. Значит, кому-то было выгодно. Значит, кто-то сильнее попросил или больше дал. Или ещё что-нибудь. Это жизнь, Насть, и так она работает: тот, кто готов на всё, тот и побеждает, и неважно какими методами, потому что победителей всё равно не судят. А возмущающиеся могут распечатать себе тысячу дурацких петиций и весь дом ими обклеить, только их мнение всё равно ничего не изменит.
Это было обидно.
Это было похоже на удар — хлёсткую пощёчину по щеке, а то и двум сразу. Пощёчины всегда ужасно обидные, и вся Лидка сегодня была очень обидной. Ужасно обидной. Чудовищно.
— У нас в стране бесполезно с чем-то бороться. Лучше не высовываться, только проблем себе наживёшь. А изменить — ничего не изменишь.
Во все глаза, Настя смотрела на неё. Смотрела на квадратные очки в чёрной оправе, и на тёмные волосы, стянутые в небрежный пучок, и на домашнюю, сползшую с плеча футболку, и пижамные штаны в синюю клеточку, и розовые тапки с помпоном (всё-превсё она привезла с собой, целую спортивную сумку набила, как будто Настя не дала бы ей, в чём поспать). Настя смотрела и вспоминала строгий костюм, буквально пару часов назад занявший место на вешалке, и собственную машину, на которую Лидка сперва сама заработала, а потом — сама за рулём и приехала, и квартиру тоже вспоминала, совсем новую, в этом году только взятую в ипотеку. Всё сама, всё сама. Отличница и целеустремлённая умница.
Ничего, говорит, один человек не решает. Бесполезно, говорит, с чем-то бороться. Всё равно ничего не добьёшься.
Гирлянда всё подмигивала, и подмигивала, теперь не только красными огоньками, но и жёлто-зелёными, и молча смотреть на сестру в конечном итоге стало неловко. И неудобно. И неохота. И не только смотреть, но и находиться с ней в одной комнате — тоже.
Настя поднялась. Не переодеваясь в уличную одежду, она натянула тёплые носки поверх пижамных штанин и накинула флисовую толстовку.
Такая болтливая минуту назад Лидка сейчас почему-то никак не комментировала её сборы.
— Схожу до магазина, — пояснила Настя больше для очистки совести и уже потом, держась пальцами за дверной косяк, тихо сказала: — А я с тобой не согласна. Ничего это не ерунда, и если рассуждать так, как ты, то и жить вообще не захочется.
Сказала-то тихо, а вот дверью на выходе хлопнула неожиданно громко: сама испугалась.
И, наверное, именно от испуга всё же расплакалась. От испуга, от обиды, и от безысходности, и от ужасного, всепоглощающего ощущения одиночества. Нет, даже хуже, чем одиночества — когда рядом есть кто-то и этот кто-то тебе вроде как близок или хотя бы должен быть близок, но он смотрит тебе в глаза через стёкла дурацких квадратных очков и говорит вещи, которые больно слышать и в которые не хочется верить.
Принимаешь всё близко к сердцу, вот что ещё могла бы сказать Лидка.
Зато оно у меня есть, мысленно ответила ей Настя и разревелась ещё сильнее.
Стараясь ни о чём не думать, она шла по безлюдным, занесённым снегом дорожкам, а вокруг мигали гирлянды. Гнались они за ней, что ли? Преследовали? Что дома, что вот на улице…
Воздух на улице был холодный и стылый, а вместе со снегом под ноги то и дело попадали остатки реагента, рассыпанного для того, чтобы не было скользко. Менее скользко из-за него, впрочем, не становилось, а вот идти было тяжело: стоило только поставить ногу на кажущуюся прочной поверхность, как вся мнимая прочность моментально исчезала, рассыпалась под подошвой на мелкие крошки.
С людьми точно так же, когда ты им доверяешь, а им оказывается наплевать. Ожидаешь поддержки, и опоры, и твёрдости, а они — врассыпную.
Настя достала телефон. Экран светился и подмигивал ещё похлеще гирлянд: то и дело всплывали сообщения о том, что кому-то нравились написанные ей комментарии, или кто-то на них отвечал. Петиция тоже понемногу набирала обороты. Их таких, которым не всё равно, было уже больше трёх сотен.
Негусто, если вспомнить, сколько в принципе в мире народу, и одновременно очень много, если вспомнить ту же Лидку и одновременно всех тех, кто утверждал, что ничего настоящего в Интернете нет.
— А если ты сам ненастоящий, то нигде настоящего не найдёшь.
Ни в какой магазин Настя, конечно же, не пошла. Так и бродила по холодным дорожкам разбитого неподалёку парка, из обиды и упрямства не желая возвращаться домой. То доставала телефон, то убирала в карман — и тогда мысленно считала секунды, чтобы чем-то занять свои мысли и чтобы как-то контролировать ход времени (как будто ход времени вообще можно хоть как-нибудь контролировать).
Да, в масштабах Вселенной человек — та ещё крохотная песчинка, меньше изломанных снежинок у неё под ногами, но как же не хочется верить, что всё — бесполезно.
А полчаса спустя Лидка-таки начала ей звонить. Настя не отвечала. Разговаривать с сестрой не хотелось. Хватит, поговорили уже. Ничего нового не выяснится, а вечер уже пошёл насмарку, так и не добравшись до глинтвейна и пледов, и до взаимопонимания тоже не добравшись.
Ничего один человек не изменит, ну надо же.
Ещё через полчаса телефон зазвонил в одиннадцатый раз. Или в двенадцатый. Брать трубку всё ещё не хотелось, но совесть не давала покоя: если бы Лидка пропала таким бессовестным образом, она сама бы тоже переживала — и пропущенных, надо думать, на её телефоне было бы в тысячу раз больше.
Ну, может быть, не в тысячу. Но в два раза точно.
С неохотой, но она всё-таки сняла трубку.
— Да? — Голос звучал так сурово и даже зло, что ей самой стало стыдно.
— Возвращайся домой? —На этот раз Лидка не требовала, а просила, и Настя затаила дыхание. — Я петицию твою… Подписала.
Дома было тепло, светло и уютно, а на улице — холодно, грязно и отвратительно. И одиноко.
Настя непроизвольно хлюпнула носом.
— Не надо было, — на зло сестре и себе самой буркнула она, хотя ругаться, на самом деле, уже расхотелось.
По ту сторону трубки шумно вздохнули. Насте даже пришлось отдёрнуть телефон от уха — так в динамиках заскребло и зашипело.
— Надо.
Вот что было «надо», так это разворачиваться и идти домой, потому что из своей квартиры всё равно никуда надолго не убежишь, и сестру там не бросишь, и вообще они — одна семья, а холодному ветру хватает в худшем случае пары часов, чтобы остудить любые обиды. Но Настя всё равно не сдвинулась с места: так и стояла посреди пустынной аллеи, глядя на мигающие огоньки гирлянд на деревьях. Холод щипал её за щёки и, в конце концов, нервно закусив костяшку пальца, она выдохнула в трубку:
— Почему?
Получилось невнятно, но Лидка всё равно поняла. И снова вздохнула.
— Да потому что! — ответила она.
— Ты же сама сказала, что бесполезно бороться и один человек ничего не решает…
О том, как странно было слышать такие вещи от человека, решившего в своей собственной жизни всё от и до, Настя упоминать не стала.
— Сказала! — Сейчас в голосе Лидки слышалось то же самое раздражение, что Настя испытывала с минуту назад. Злость на себя и желание прекратить ссориться. Но было в нём и что-то ещё… — Мало ли что я сказала. Насть, я подумала… — Она промолчала пару секунд. — Я была не права.
В носу защипало ещё сильнее.
— Тебя там подменили, да? — Настя всхлипнула, хотя вопрос задумывался шутливым.
—Настя… — Лидка вздохнула в третий раз, всё так же шумно и долго, словно набирая воздуха перед тем, как без остановки пропеть целый куплет или, например, начать стягивать узкий и неудобный свитер, воротник которого каждый раз оставляет тебя без света и воздуха. — Ты пойми меня правильно. Это обман — говорить, будто один человек может всё что угодно, стоит лишь по-настоящему захотеть и по-настоящему постараться. В кино, может быть, так и бывает, но жизнь, она не кино, она другая и законы в ней тоже другие.
Огоньки гирлянд начали расплываться у Насти перед глазами.
—Это обман — говорить, будто один человек может всё что угодно, и я не хочу так говорить. И никогда не буду. Иногда он не может. Иногда мы не можем. Ничего, совсем ничего, как ни старайся и как ни хоти. Это сказка, что от нас самих всё зависит. Есть ещё тысячи факторов, тысячи ограничений, да чего угодно, и мы не всесильны.
— Зачемты..
«Зачем ты мне это говоришь?», вот что Настя хотела спросить, но Лидка ей не дала. Быстро и торопливо, но вместе с тем рассудительно и убедительно она продолжала:
— Мы не всесильны, но это не значит, что нужно сидеть сложа руки. Может быть, один человек ничего и не может, но пока есть силы, всё равно нужно пытаться. А потом отдохнуть и снова пытаться. А если каждый будет сидеть на месте, то ничего никогда не изменится.
И пусть это всё ещё походило на её обычную манеру говорить — так, будто защищаешь перед высоким руководством презентацию по годовому отчёту, было в голосе Лидки и что-то другое. Новое. Незнакомое Насте. Что-то, что вряд ли можно услышать на защите презентации по годовому отчёту.
— Дело каждого, конечно. У кого-то нет сил, или желания, кому-то просто не нравится и не хочется лишний раз шевелиться, но для себя… Если чего-то хочешь, надо вставать и идти. Может быть, и не получится. Набьёшь шишек, коленки себе раздерёшь — да даже, скорее всего, так и будет, но по крайней мере скажешь себе, что пыталась. А там, чем чёрт не шутит…
Судя по её голосу, Настя была уверена: вот сейчас Лидка взмахнула рукой и чуть улыбнулась.
Ноги сами сделали несколько шагов к дому.
— Чем чёрт не шутит… — повторила она и моргнула.
Гирлянды подмигнули в ответ.
— Если кто-то и может что-то изменить, то только кто-то вроде тебя. Ну, знаешь, те, кто верит в чудо и отказывается считать всех людей беспринципными сволочами… Возвращайся домой, — снова попросила Лидка. Тепло и мягко. По-сестрински, как в детстве, когда их ещё ничто не разделяло: ни возраст, ни опыт, ни взгляды на жизнь и чего там человек может (или не может).
Настя кивнула, хоть и помнила, что увидеть её Лидка не может, и вытерла нос.
— Иду, — сказала она, но отключаться почему-то не стала.
Всю дорогу до подъезда они с Лидкой болтали о ничего не значащих вещах, а мигающие огоньки гирлянд подсвечивали каждый шаг по хрустящему снегу.

До Нового года оставалось шесть дней, и Настя почему-то не сомневалась, что всё будет хорошо.

Fin~