13 тринадцать рубчиков

Дорогие друзья!
После выхода первой работы автора, его — документальной повести «…Мы были перстом Божьим», что своей никак и ничем не приукрашенной, шокирующей правдой о ликвидации киевской милицейской «банды Оборотней»  предсказуемо вызвала неприкрытую истерику, об авторе не просто заговорили.
Его начали громко любить и тихо ненавидеть.
Затем, увидел  свет сборник  рассказов «Автобус на Шарм аль Шейх» (http://www.proza.ru/2013/11/18/2041), где своей отчаянной искренностью автор окончательно покорил своих читателей.
Представляем вашему вниманию непохожий на все прошлые  произведения  автора, его еще один рассказ- «13(тринадцать) рубчиков».
Вам осталось в этом убедиться.
http://gerasimov-viktor.com/


                «13(тринадцать) рубчиков».

                Виктор Петрович Герасимов


Пролог
– Хорошо, Герасимов. Хо-ро-шо.
Дай мне еще пару минут, отдышусь от твоей очередной незабываемо-искрометной истории, и будет тебе моя. Тем более что с коньяком, кальяном и джазом к тебе снова возвращается твое почти пропавшее очарование ищейки, твой легавый дух, что ты теперь так умело прячешь за всегда неоднозначными рисунками на твоих босяцких футболках.
Сейчас, Герасимов, все будет. Вот только ты кальян не задерживай. Ведь ты им опять непростительно увлекся и снова сидишь в сладком дыму, словно Змей Горыныч.
Кстати, а как движется твой новый рассказ?

– Мой еще один рассказ? Мой еще один рассказ…
Он все еще застрял у меня в голове.
Вот, кажется, уже все сложилось разноцветными пазлами.
Идея, сюжет.
Сложились все эти мои «предварительные ласки» в виде лирического начала.
У меня есть даже мои, а мне в это очень, очень хочется верить, нескучные герои, с их человеческой дурью и их необъяснимыми поступками.
Хотя, что это я…
Объяснимыми, объяснимыми их поступками,
Их пороками и неизвестно откуда взявшимися достоинствами.
В общем и целом есть все, что нужно.
Есть все…
Что может, что должно поместиться в маленькую жизнь длиною в шестьдесят листов формата А4,
С ее интригой, надрывом, с ее страстями,
Маленькую, маленькую жизнь, которую я могу предложить на строгий суд своему читателю в конце этого лета,
Что пролетит перед ним за каких-нибудь полчаса, за столиком уличного кафе под чашку хорошего кофе с его кружащим голову вкусом бразильского солнца.
И чтобы неспешно пить его, чуть-чуть ощутимым глотком за глотком,
И чтобы легкая кислинка обязательно приходила на смену шоколадной терпкости арабики.
И еще – чтобы лениво поглядывать на бегущих по своим делам прохожих, ожидая осторожного прихода первых, уже осенних сумерек.



– А вот интересно, о чем он, этот твой новый рассказ?
– Хороший! А, хороший вопрос для представителя моей фан-группы.
Большое. Человеческое. Спасибо!
Мой новый… рассказ… Он о Майке Науменко.
Он о Майке из группы «Зоопарк», которому в этом году было бы 60.
Такой вот странный, нереально странный возраст для ушедшего в 1991-м рокера,
Что придумал,
Что написал,
До сих пор никем из здравствующих и никем за ним ушедших его коллег по цеху,
Так и непревзойденные,
Настоянные на сленге и стебе эха питерских парадных и суматохи подпольных квартирников, взболтанные на приглушенном драйве коротких свиданий посеребренных гитарных струн и сделанного из школьной линейки медиатора, обильно политые портвейном «Три топора»1, разлитые в продуваемые всеми ветрами с Финского залива ямы колодцев петербуржских дворов,
И, и…одновременно, одновременно,
Что до сих пор кажется заоблачной вершиной,
Что до сих пор кажется космосом,
Насквозь пронизанные какой-то особой,
Его,
Майка,
Понятной каждому, умеющему думать, чувствовать, жить не так, как все, печоринской2 меланхолией,
Самые, самые первые,
Настоящие, честные стихи для русскоязычного рок-н-ролла и ритм-н-блюза.
1 «Портвейн 777» – известная марка ординарного (невыдержанного и вследствие этого относительно недорогого) крепленого вина, как правило, получавшегося суррогатным способом. Выпускался в СССР, а в настоящее время производится в странах бывшего СССР. В народе именуется «Три семерки» или «Три топора» (по сходству графики цифры 7 с формой топора).
2 Печорин, главный герой романа «Герой нашего времени», написанного в 1838-1840 гг. М. Ю. Лермонтовым, классиком русской литературы.



Мой новый рассказ будет о Майке, песни которого перепели все без исключения теперешние, вчерашние.
Перепели всякие, всякие рок-звезды, которые без творчества Майка вряд ли состоялись бы. Которые всегда хотели быть, как он, а стали, как все.
Он, мой рассказ, о Майке Науменко…
Он о том,
Кто мечтал, кто точно знал, что пока мы «Все братья – сестры» 1, все его братья-сестры, еще остаемся здесь, на земле, он будет жить вечно.
А когда его мечта сбылась, то ему в отместку стоявшие с ним на одной сцене в питерском рок-клубе, теперь уже не только сытые, но и обильно обросшие жирком рок-дядьки, гребущие гитарной лопатой под себя, на памятник ему так денег и не собрали.
Он о песне Майка «Уездный город N», что, по теперешним временам, вполне может стать докторской диссертацией с расширенной расшифровкой для тех, кому пока еще нет тридцати,
И о том,
Что когда-то, давным-давно, через хриплый динамик еще «катушечного» магнитофона Майк рассказал всему «совку», что где-то там, в Ленинграде, есть другая, несоветская жизнь, в которой не нужно в едином порыве, в походном строю идти к торжеству коммунизма.
А еще о том, что нам давно уже стало комфортно, что мы уже талантливо научились прятаться за придуманными оправданиями трудностей жития в нашу эпоху постоянных перемен.
Он о городе Майка, о его рок-н-ролльном Питере.
Где первый рок-магазин на территории бывшего СССР (а они именно так себя называют), стены которого пестрят ряжеными и размалеванными клоунами от рок-музыки, преспокойно живет без группы «Зоопарк».
Вот такой рассказ, уже несколько недель все еще нескладным калейдоскопом из фактов биографии Майка, написанных о нем воспоминаний, дум моих окаянных и собранных, скрученных в один тугой клубок разнополярных эмоций от всего, всего вокруг Майка теперь происходящего, парадом планет крутится вокруг меня и никак, сука, не ложится на бумагу.
1 «Все братья – сестры» – «доисторический» магнитоальбом БГ (Бориса Гребенщикова) и Майка Науменко. Альбом был записан летом 1978 года на берегу Невы при помощи магнитофона «Маяк-202».



– Так у тебя, Герасимов, муки творчества? И ты решил занять меня, а как я теперь понимаю, прежде всего себя любимого, игрою в правду от Фердыщенко1?
«Компромплезир»2, Герасимов… «Компромплезир»?
Чур, чур, меня! И зачем, и кому это нужно?
Ответь!
Под коньяк, джаз и первую прохладу летнего вечера, лениво висящего за открытыми настежь окнами, вспоминать о хроническом ПМС-е3 жертвы раннего полового созревания, незабвенной «идиотки» Настасьи Филипповны4?

– Лично я, как «молодой автор» – за посиделки в традициях Пушкина, Лермонтова, ну, или, в крайнем случае, Загоскина5.
После них у нас есть «Метель»6, «Печорин» и «Рославлев, или Русские в 1812 году».
– Тогда, Герасимов, да здравствуют гусарские посиделки!
– Да нет, скорее, окологусарские. Их предмет для гусаров уж очень щекотлив…
– Ладно, ладно, Герасимов. А вот теперь мне понятно, почему твоя история из цикла... «полный *****ц, или кровь из глаз» у тебя только что особенно… получилась.
– Готов слушать мою?
– Готов ли я слушать…
Готов ли я слушать историю двадцатипятилетней барышни, с которой у меня уже несколько лет сложилось то, что называется привязанностью.
Причем для тех, кто уже разогрел свое воображение моим скорым описанием подробностей безудержного полового акта на намертво прикрепленной к полу,
Мною прикрепленной… так, на всякий случай,
Барной стойке на моей кухне…
Ответственно заявляю сразу.
1 Герой романа «Идиот» Ф.М. Достоевского.
2 Игра, в которую играли персонажи «Идиота».
3 Предменструальный синдром, сложный циклический симптомокомплекс, возникающий у некоторых женщин в предменструальные дни.
4 Главная героиня романа «Идиот», роковая красавица.
5 М.Н. Загоскин – русский писатель, драматург, автор исторических романов. «Рославлев, или Русские в 1812 году» был самым популярным романом об Отечественной войне 1812 года до появления «Войны и мира» Льва Толстого.
6 «Метель» – повесть А. С. Пушкина из цикла «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина».



Мое заявление.
 Речь идет именно о привязанности, в которую раньше я никогда не верил.
Привязанности, что сильнее страсти, что намного лучше, чем любовь1,
Нашей с ней привязанности,
Нежность и дружба которой, этим редким и особым удовольствием нашего с ней трепа в городе, где «дружат» ради полезности, пару раз в месяц усаживает нас на моей кухне.


– Я, как пионЭр: «Всегда готов»! Рассказывай!
– Так вот…
Дело было… так…
В те недалекие времена, когда эра айфонов еще не наступила, всем девушкам-студенткам очень нравились большие импортные автомобили, которыми управляли молодые люди, обязательно с барсетками.
– Остановись! Мы говорим о тех временах, когда к автомобилю и барсетке из кожи прилагался коротко стриженный молодой человек в красном пиджаке, в спортивном костюме, или такой же, но с телефоном Vertu?
– Знаешь что, Герасимов… О первых двух психотипах молодых людей расспросишь у своих одноклассниц.
– Да незачем. Я по роду своей деятельности всех их глубоко изучил, с ними на…общался, и, вдобавок ко всему, более чем достаточно на них насмотрелся…
– А давай я продолжу, если уж пообещала рассказать.
– Возражений не имею… Вещай.
– Так вот, Герасимов, на четвертом курсе универа я познакомилась с таким вот парнем. BMW X5... Ну, и так далее.
– Стесняюсь спросить, а… познакомилась при каких обстоятельствах?
– Я хочу упустить эти, не имеющие к делу… подробности.
– Неужели и с тобой работает всегда беспроигрышное: «Чуеш, мала»?
1 Авторский ход. «…Что наша нежность и наша дружба сильнее страсти, больше, чем любовь». Строка из песни «Дружба», музыка В. Сидорова, слова А. Шмульяна.



– Знаешь что, Герасимов, у нас с тобой тематические посиделки или треп в стиле твоего кума Виталия?
– Все, все. Молчу и внимательно слушаю.
– Так вот. Видел бы ты, сколько девичьих носиков расплющилось в немытых окнах моей студенческой общаги, когда он приехал на огромном, как однокомнатная квартира, и отполированном, как у кота сам знаешь что, автомобиле, чтобы забрать меня на наше первое свидание. Еще чуть-чуть, и обшарпанное строение, в котором томились в ожидании завтрашнего похода за знаниями несколько сотен барышень, завыло бы одной протяжной сиреной воздушной тревоги.
– «Забрать»?
– Не придирайся к словам. Хорошо, для «молодых литераторов»: когда он заехал за мной... перед нашим первым свиданием.
– Главное слово, конечно же, «молодых»?
– А то… «Мо-ло-дых».
А дальше, вместо букета цветов, обязательных в таком случае, был его краткий, примерно из трех-четырех названий, список животных, которым он уверенно апеллировал во время вождения своего крутого авто, с завидной периодичностью выхватывая из него то одно, а то и сразу несколько названий невинных, в сущности, млекопитающих.
Затем «на орехи» досталось и розовощеким работникам ГАИ, в традиционности сексуальной ориентации которых он усомнился не просто громогласно, а еще и в категорической форме.
А дальше с ним стало еще «интересней». Когда мы проезжали мимо Верховного Совета, его прямо разорвало.
И тогда он проявил, как я теперь понимаю, вершину своей находчивости и совместил свой краткий, ранее им при мне неоднократно озвученный список известных ему из биологии четвертого класса животных из подвида млекопитающих, и свои категоричные утверждения по поводу половых пристрастий дорожной милиции.
А еще,
Во время своего нескончаемого монолога, что мог бы смело позиционироваться как матерные частушки, он пытался говорить мне какие-то слова, что изначально только при глубоком,
Ну, очень глубоком и тщательном изучении,
Достаточно условно,
Можно было принять за комплименты.
Но вся эта идиллия, с непродолжительными секундами его глубоко законспирированной нежности, как правило, длилась до очередного автомобильного маневра, после чего он опять переключался на свой личный зоопарк.


Да, как я могла забыть!
Эффект от всего тогда происходящего мой новоиспеченный кавалер усиливал нервными ударами по рулю.
Хотя,
Справедливости ради хочу отметить, что добротный продукт немецкого автомобилестроения при этом совсем не пострадал. Ведь мой странный ухажер даже отдаленно не напоминал ни атлета, ни фаната регулярных спортивных упражнений.
А затем пришло время кульминации…
Вместо, чего греха таить, ожидаемой мною, приехавшей в большой город студенткой, ну хотя бы какого-нибудь плохенького ресторана, мой новоиспеченный кавалер под предлогом важной встречи завез меня в кофейню, где мое тогда единственное вечернее платье выглядело нелепо.
И слава Богу, что соседка по комнате перед моим «свиданием» побаловала меня тарелкой борща.
Скромно одетые посетители кафе, что, как я подозреваю, как и я, были из студенческого племени, а значит, умели «растягивать» чашку чая или кофе как минимум на полчаса, встретили наше появление с живым интересом.
Я уже понадеялась, что шоу в автомобиле можно было списать на темперамент вождения моего импульсивного ухажера, и чашка кофе вернет нас в русло романтического свидания,
Но не тут-то было.
В кафе мой кавалер,
Придав своему лицу выражение пресыщения жизнью и от этого полного безразличия вследствие скуки и сытости, что бывает исключительно у избалованных изобилием мажоров,
Очень бережно,
Как это обычно в телевизоре делают минеры,
Манерно выставил на далекий от идеальной частоты стол «любимую» тобой барсетку, а затем, с какой-то особой гордостью, медленно,
Мед-лен-но,
Возложил рядом с ней,
Аж,
Целых два телефона только недавно озвученной тобою марки, один из которых по своему внешнему виду мог, хотя и с натяжкой, но все-таки претендовать на звание «золотой».


Потом он сделал непродолжительную паузу и своим прокисшим взглядом, то поглядывая на меня, то шаря по залу, попытался получить ожидаемое им, как по мне, не только спорное, а еще и странное удовольствие от собственной значимости, собственной «крутизны».
Но, не получив от нас с… залом ожидаемой обратной связи, как-то расстроился и приуныл.
И тогда наш дальнейший разговор ну вообще не задался.
После его, как мне показалось, заученного продолжительного повествования о своем прибыльном бизнесе и хлопотном, хлопотном… ремонте новой квартиры, в огромном баре которой в ожидании обильных возлияний томятся импортные спиртные напитки, названия которых он отстрелял без запинки, официант принес нам кофе.
И, к моему облегчению,
К моему внутреннему облегчению,
Во время его неспешного «студенческого» пития мой ухажер, наконец, замолчал.
И…
Проворно ухватив мою руку, начал неприлично пялиться на мои первичные женские половые признаки.
Избавил меня от этой неприятности и плена его моментально увлажнившейся ладони звонок на его телефон «в желтом»,
И… произошедшее далее я приняла, как неизбежность.
Все кафе, без вариантов, услышало и узнало о том, что в его офисе работают совершенно… непрофессиональные сотрудники.
Как ты теперь уже можешь догадаться, мнение о профессионализме нанятых им людей было озвучено на языке, далеком от языка Достоевского – как я тогда уже сообразила, для него неизвестном и непонятном.
Снова и снова, уверенно декламируя свой личный краткий список и налегая на парнокопытных, он особенно подналег на самца домашней козы, который и занял в его личном хит-параде все до одного топ-места.
Закончил мой ухажер свой разговор, как по мне, вполне прогнозируемо.
Он разбавил свои крики и фырканье громким и безапелляционным утверждением о сексуальных предпочтениях своих работников, подобных ранее от него «потерпевшим» милиционерам из ГАИ.
А потом кофе закончился.
Важный человек, что должен был вот-вот прийти на встречу по бизнесу, так и не приходил.


Неловкая пауза… подзатянулась,
А когда мой спутник снова попытался заговорить о горячительных напитках в баре его квартиры, я, уже ругая себя за свое нелепое желание прокатиться на дорогом авто,
Моментально,
Стрекозой,
Вполголоса озвучила свое желание «ехать в общежитие и готовиться к завтрашнему зачету».
Обрадованный перспективой нашего скорого ухода официант, придав себе нереальное ускорение и, как мне тогда показалось, еще и пританцовывая, принес счет, торжественно возложив его между нами,
Чем,
Как мне, возможно, снова тогда показалось, несказанно обрадовал редких посетителей заведения.
И тогда началось самое интересное.
Мой «крутой кавалер» жеманно привлек,
Нет, нет, не взял, чтобы небрежно взглянуть,
А протащив двумя пальцами по столу, именно привлек к себе счет, словно лорнет1, медленно, и, если хочешь точное слово, протяжно приподняв его над столом,
Словно в поданной ему затертой папке,
Находилась не маленькая бумажка с одной печатной строчкой, а приветственное послание ему лично от президента Соединенных Штатов.
Затем,
Его «прикладное чтение» повисло и застряло в отрезке пяти минут.
И когда неопределенность в паузе стала просто смешной, я, исключительно ради приличия, задала ему естественный вопрос.
Еще раз, Герасимов, акцентирую твое внимание…
На столе стоит барсетка, лежат два телефона, ключи от дорогого авто, что томится на улице за дверью, в руках «соискателя моего к нему расположения» театрально повис счет за две чашки кофе, над которым, что-то там напряженно изучая, он застыл уже на целых пять минут,
И тут,
Вдруг…
Звучит мой вопрос.
1 Разновидность очков, отличающаяся от пенсне отсутствием фиксирующего устройства: пара линз в оправе, зафиксированной на рукоятке.



Вопрос из разряда «для приличия» девушки-студентки, которую ухажер пригласил на свидание.
Теперь, внимание, вопрос:
– Сколько я тебе должна?
И… ответ.
Причем ответ не прозвучал, а скорее хрюкнул. Именно хрюкнул разборчивой скороговоркой.
Еще раз,
 Вопрос:
– Сколько я тебе должна?
Ответ-хрю:
– 13 (тринадцать) рубчиков!

Ставший невольным свидетелем такого вот окончания, наш официант, с нескрываемым интересом пронаблюдав, как из моего кошелька только что озвученная сумма перекочевала в руки к моему «крутому кавалеру», покорно принял объективную реальность под названием: «в этот раз без чаевых».
Назад, в общагу, я добралась на метро.
А звонки с желтого Vertu мне еще продолжались чуть ли не целый месяц.
Но я на них больше не отвечала…

– А… а… хорошая история.
– Хорошая! Я сама, Герасимов, уже почти семь лет не могу ее забыть, а тут твоя придуманная игра с названием «полный *****ц, или кровь из глаз».
– И вот ответь теперь мне, моя «добрая рассказчица», как?
Ну вот как теперь, после всего от тебя услышанного, мне писать о Майке? Писать о Михаиле Науменко?
Сесть и начать писать о нем и его рок-н-ролле, когда и у меня столько всего…
Когда всего, вот всего этого…
Э-ТО-ГО,
Столько собралось и столько поднакопилось?
Нет!
Прости меня, Майк, прости…
И прости нас всех, тех, кто давно уже пребывает в забытье и не ведает, что творит…

 

13 (тринадцать) рубчиков.


« Господи, как скучно мы живем!
 В нас пропал дух авантюризма!
 Мы перестали лазить в окна к любимым женщинам…
Мы перестали делать большие, хорошие глупости…
…Какая гадость… Какая гадость эта ваша заливная рыба!»
 
Реплика из х/ф «Ирония судьбы, или С легким паром!».


Киев. Лето. Пятница. Вечер.
Бум, бум, бум, и еще раз:
Бум!
О, привет вам, привет,
Упавшие в хаос огней большого города, долгожданные сумерки.
Бум,
Привет тебе, привет,
Забродивший в приторной сахарной пудре кокаиновый снег самого настоящего, скрытого от непосвященных, смысла существования всех, всех, всех. Всех без исключения гламурных офисов и спрятавшихся за спартанский стиль серых чиновничьих кабинетов, пятизвездочных комнат отдыха.
Бум, привет и тебе,
Вре-мя,
Ни на что не претендующего бело-черного осадка. Время стандартных цветов затхлого корпоративного стиля, что наконец-то выпадет на дно помутневшей донельзя, забродившей, забурлившей недельной браги из похоти большого города. Что с приходом первых пятничных сумерек начнет вызывающе извиваться гибким станом очередной, на все готовой подружки без комплексов,
А потом, уже утром,
Ут-ром,
Нетрезвой, теперь уже по-настоящему вымотанной, по-честному отмотанной рабочей неделей лениво стечет по барной ложке в притаившийся в волнительном ожидании, до блеска отполированный бокал еще одного,
Еще одного,
Совсем недавно поселившегося в городе лета.


Лета, лета… лета.
Что напомнит о себе легким онемением челюсти и сладостным нытьем десен,
А потом, обязательно, в голову
Этим незабываемым ярким ощущением от небрежно приготовленного в посеченном облаке сладкого кальянного дыма, запредельно крепкого алкогольного коктейля.
И чтобы без всякой там нелепой охапки пластмассовых трубочек и этого яркого идиотского зонтика.
Лета, лета… лета.
Что окончательно затаскает, замызгает и совсем добьет,
Своими бессчетное количество раз перемешанными в пьяном кабацком гоготе, еле уловимыми, застрявшими на изгибах тел брендовых шмотках, минорными и мажорными нотами модной туалетной воды.
Лета, лета… лета.
Что обязательно добьет,
Своим застрявшим в Киеве еще одним нетрезвым утром обещающей быть жаркой субботы.
Безоговорочно и окончательно добьет,
Своим сладко-кислым миксом из только что пролетевшей ночи,
Только теперь уже с приторным привкусом от ее первых сумерек, и если кому особенно повезет, то и с первой сухостью во рту, что обязательно придет с самой первой, теперь уже утренней звездой,
И окончательно, безоговорочно, совсем,
Добьет,
Своими нереально яркими на рассвете цветами алкогольного шота, только с уже притупленным за всю ночь вкусом,
Что только в одно время суток,
Только таким вот ранним, летним утром,
Не просто пьется залпом, а потом еще и еще раз… вдогонку,
Еще раз, обухом по голове.
Да так, чтобы на выдохе,
Чтобы без запинки,
Чтобы с последней его каплей даже и не пытаться удержать, не пытаться ухватиться за происходящую вокруг тебя реальность и залихватски разорвать совсем уже тонкую нить, что все еще связывает тебя с действительностью,
А потом,
Совсем перестать понимать всякий, всякий смысл вокруг происходящего.
И наконец,
На-ко-нец споткнуться и разбиться вдребезги о субботу,


Споткнуться о лето,
Споткнуться о Киев, о его утро,
Что каких-нибудь несколько часов назад еще гремело басами, а теперь звучит только глухим эхом своего пьяного карнавала.
Окончательно споткнуться, и снова упасть,
В этот его новый, другой,
В этот его давно потерявший свой порядковый номер и утративший свое место в череде событий,
Еще один киевский вечер, но теперь уже вечер окончания недели следующей,
Что когда-нибудь,
Да нет же. Что обязательно,
Без всяких там сомнений, снова выстрелит в небо, выстрелит в звезды,
Снова и снова выстрелит,
В эту его необходимую, прилагающуюся в качестве естественного дополнения в таких вот случаях,
К Киеву, к его лету, к его пятнице,
Всегда так неожиданно выпрыгивающую из-за потухших, темных дремлющих высоток,
Полную желтую луну.

А прямо сейчас,
Слышите, слышите –
Этот плывущий по воздуху шепот.
Слышите это пока еще не переложенное на ноты, мягкое дыхание первых минут неспешно наступающих сумерек,
Что, выдержав свои положенные восемь тактов, теперь стали уверенным безудержным ритмом барабанных палочек, что начинают безудержно раскачивать
Пока еще скучные,
Пока еще уныло-трезво-желтые,
А в действительности, а по-настоящему,
Подсвеченные светом неоновых реклам и витринными огнями магазинов, все еще не желающие замечать уверенного напора наступающей ночи,
Эти ослепительно яркие уличные фонари.
Ба-ба-ба. Бам!
Это оркестр пятничных грез начинает раскручивать ритм своего джазового сейшена!
Ба-ба-ба. Бам, и снова…


По известной только ему одному очереди вступают оркестровые инструменты.
А сейчас,
Стоп, стоп… Стоп!
Настало время бас-бочки с ее приглушенным тук-тук.
Прямо сейчас
Пришло время музыкальной партии большого барабана в ударной установке.
Вот, снова… Слышите?
Еще, и еще раз, тук-тук!
Тук-тук!
И уже в пока не растрепанном и никак и ничем не истерзанном обонянии пятничного вечера появилось, первое,
Его самое, самое пер-во-е
Алкогольное амбре.
За которым, ну вот прямо сейчас и прямо здесь придет эта обязательная пора пятничного,
Крепкого, крепкого, устойчивого алкогольного духа.
Ну, ну… Слышите?
Все еще нет?
Ах да, каюсь.
Теперь, по классике жанра закончившейся рабочей недели, должен прозвучать первый телефонный звонок,
И…
И действительно. Смотрите. Из тех. Тех самых. Знаменитых кустов, из которых всегда неожиданно доносится музыка обрывистой трелью, начинает звучать его «звонковая партия»…
Дзинь, дзинь…
Потом секундная стрелка должна отстучать еще несколько секунд, и все это только для того, чтобы сработала моя доведенная до автоматизма, многолетняя привычка поднимать трубку с третьего сигнала.
Сейчас в третий раз… Дзинь!
Теперь мое чуть приглушенное:
– Алло.
А вот, сейчас…
Ба-ба-ба… Бам! Тук-тук! И снова… Тук!
А вот и оно!
Вот оно!
Это время ничем неистребимого, как и ничем не убиваемого, устоявшегося, «особого духа»,


Что, как правило,
Как у нас заведено,
В свой первый,
Самый, самый первый раз,
Неестественным блеском глаз, растянутыми коленями треников, что со стороны похожи на повисшие в воздухе, вздувшиеся и сразу же ослабшие дирижабли,
«Особого духа», слегка прикрытого не претендующей на крахмальную белую свежесть майкой-алкоголичкой,
А, вот оно! Вот оно!
Это время того самого «духа», что своей раскрасневшейся, небритой физией в свой самый первый раз так пугает фатальным сходством с подгорающей яичницей.
Этого «особого духа» из плоти, «импозантно» украшенного измызганной ондатровой шапкой, непонятно как держащейся на самом краю затылка, что, по замыслу ее обладателя, должна эффектно подчеркивать его голый торс,
На котором,
Справа, на сердце,
Прямо на его разгоряченном, импульсивном и всегда клокочущем сердце,
Как зловещее предупреждение, как суровое напоминание об иллюзорности вечной любви, зловеще синеет даже отдаленно несхожий с теперешней его супругой, неуклюже оттатуированный женский профиль.
А, вот оно! Вот оно!
Это время,
Что…
Как салют в День молодежи,
Как всегда неожиданное, обескураживающее прежде всего самого себя, прозрение:
– А где я, и кто все эти люди?
В свой первый раз,
Так беспардонно врывается в твою жизнь из беззубого рта живущего на одной лестничной клетке соседа-слесаря.
И что затем,
После вашего такого «экстранеординарного» знакомства,
Дни и ночи напролет ездит в городском транспорте, особенно уверенно заявляя о себе утром, по понедельникам, после Пасхи,
Что давно стал воздушным эскортом недвусмысленных надписей в лифте и неисчерпаемой музой для разухабистых уличных песен, обязательно после двух часов ночи.


Это время, что рано или поздно становится источником неожиданной любви и все такого же неожиданного, в своей неподдельной искренности вопроса:
– А ты меня уважаешь?

Ба-ба-ба…Бам!
Вот, вот оно…
Это настоящее время, с бесхитростной производной от безжалостно вонзенных в себя где-нибудь в разливайке у метро ста пятидесяти граммов водки эконом-класса,
Которые  уже расправились нехитрым путем утопления,
Причем, утопили намеренно,
Утопили безвозвратно,
И вдобавок ко всему, утопили с особым цинизмом,
Так отчаянно боровшуюся и предсказуемо проигравшую в своем бессмысленном, неравном поединке,
С детства такую вкусную барбариску.

Ба-ба-ба… Бам!
Вот оно! Вот!
Это непонятное и, если хотите, где-то даже загадочное для всех неискушенных,
Самое, самое первое,
Неуклюже притаившееся за притворным живым интересом ко всему человечеству в целом и к моей персоне в частности, хаотичное колебание давно и безвозвратно потерянной печени.
Ба-ба-ба… Бам!
Вот он!
Полный раздрай, полный разнос, что ни в коем случае не взорвется и ни в коем случае не забурлит, разбросав во все стороны разложенные нотные партитуры,
Полный раздрай, что никогда,
Ни-ког-да,
Не устроит скандал, и тем более, дебош.

Снова бас-бочка, с ее приглушенным тук-тук.
Тук-тук!
Нет!
Музыке пятничного вечера – быть!



Даже если со сцены умыкнули пюпитр1.
Тук-тук!
А теперь!
Вот именно, теперь,
Так, в качестве напоминания, еще раз… третий звонок…
– Дзинь!
Снова мое приглушенное:
– Алло.
И наконец,
На-ко-нец…
Мне до боли знакомое:
– При-и-ивет…. Ну, ШО ты там?
Причем, первая часть только что переданного мне привета,
Как и всегда,
Беспардонно застряла на всем известном из школьных уроков хорового пения звуке «ля».
А другая, более протяжная его часть,
Чуть-чуть повисев на глубоком выдохе звонящего, обреченно слилась с нотой «си».
Ну вот, кажется, всего две ноты.
А сколько еще их нужно для еврейского мальчика, для того чтобы с максимальным комфортом прожить целую жизнь?

1 Пюпитр (фр. pupitre, от лат. pulpitum) – подставка для нот. Размещается так, чтобы пользующемуся ею исполнителю можно было читать во время игры музыки.


Красавчик Моня, или Эхо в горах.


«Хорошо красавицам – они всем нравятся,
Им об этом и о том не надо париться».

В. Сердючка, «Хорошо красавицам».


Когда еврейская мама с завидным постоянством внушает своему ну никак,
Ну ни в какую,
Неспособному к игре на скрипке чаду, что он красивый, умный и неповторимый, то…
А давайте проявим снисхождение к этому ее озеру материнской любви, тем более что хотя бы одно ее утверждение,
Ее материнский миф о несказанной красоте ее отпрыска уже очень скоро своими торчащими во все стороны света ушами,
Своими кукольными короткими ножками,
Своими широкими бедрами и сахарными пухлыми пальчиками на фарфоровых ручках,
Обязательно, обязательно больно ударится о первое же сносно протертое зеркало.
Хотя… Кто знает,
Возможно,
Вот именно эти, доставшиеся ее красавчику, ее умнице, и прочие, прочие… от Авраама, выпученные, масляные глаза,
Что,
От таких, таких,
Не то чтобы неожиданных, а пока еще, в принципе, совсем непонятных ему в маминой категоричности утверждений, сейчас моргают наперегонки, моргают невпопад,
Моргают и моргают…
Всей своей, пока еще непосвященной в тонкости жития рядом с гоями, вселенской пустотой,
Уже по прошествии нескольких лет сослужат ее мальчику неплохую службу. Как в свое время они сослужили ее его изобретательным соплеменникам, умудрившимся прожечь этим по-всякому, по любому поводу, всегда неподдельным антрацитовым блеском, трепещущее на ветру и, как правило, вечно неприкаянное женское сердце,
Клавдии Шульженко1, Любови Орловой,
И еще длинному, длинному списку великих,
По-настоящему ве-ли-ких,
И поэтому достаточно состоятельных славянских женщин 2.
Хотя… Справедливости ради,
С благоверным примадонны советского кино Любови Орловой, кинорежиссером с русской фамилией Александров, Гришей Александровым, и еще одним советским кинорежиссером, Сережей Эйзенштейном, как теперь утверждают биографы, не все было однозначно.


Красавчик Моня поверил своей маме сразу,
Поверил безоговорочно,
Поверил по всем сразу и по каждому в отдельности, пунктам.
Поверил,
И чтобы потом ни в коем случае не забыть, предусмотрительно поставил напротив каждого ее материнского, а стало быть, безапелляционного утверждения аккуратно заточенным карандашиком на его среднюю, удобную толщину в меру жирную «птичку».
Умный – «птичка»!
Талантливый – «птичка»!
Красивый – да, да, да!
А вот ядерному взрыву… раздражаясь и фыркая – нет, нет, нет 3!

Тем более что в адресной, материнской любви Мониной мамы ее пунктик о неземной красоте ее мальчика был тем редким случаем, когда по прошествии нескольких лет,
Ее материнскую категоричность,
Ее материнскую веру,
Не нужно было, предварительно облачив в дорогой костюм, тщательно прятать в автомобиле представительского класса.
Как, впрочем, незачем было тратить Монину открытую, белозубую улыбку на измельчение гранита семейной профессии, что с первой секунды его рождения автоматически застолбила для него место студента,
Потом,
Обязательно старшенького,
Ой,
Старшего научного сотрудника,
А затем,
Еще,
Если мама, конечно, очень захочет,
1 Муж К. Шульженко (с 1930 по 1956 гг.) – эстрадный певец и артист разговорного жанра Владимир Филиппович Коралли (настоящее имя – Вольф Фроимович Кемпер; 1905-1995).
2 http://www.uznai-pravdu.ru/viewtopic.php?f=27p=12494&t=4288
3 Авторский ход. Строка из песни «Солнечному миру – да, да, да! Ядерному взрыву – нет, нет, нет!» (исп. И. Кобзон и Детский хор Гостелерадио СССР. 1983 г.).


То и занимающую так много свободного времени должность проректора в медицинском университете.
Красавчику Моне для его личного комфорта, что называлось понятным только ему,
Его, Мониным счастьем,
И что притаилось где-то между стойким желанием просыпаться поздним утром…
Причем, просыпаться… Тс…
– Остор-о-о-ожно…
Ведь резко, а тем более, боже сохрани, рано он просыпаться ну совсем не привык.
Просыпаться так, чтобы это его всегда неспешное пробуждение сладостно потягивалось и лениво нежилось между теми самыми двумя, уже известными нотами телефонного приве-е-ета,
И просто,
Просто…
Ходить на работу.
Где пять дней этого неторопливого и ни в коем случае никакого другого, а исключительно неторопливого, а еще лучше пусть будет – неспешного процесса было скреплено главным словом «ходить».
И где даже отдаленно, по своей глубинной и, на первый взгляд, даже скрытой своей сути, этого действа,
Ни в какую,
Никак,
Не имело бы никакого отношения к словосочетанию «на работе что-то там… работать».
Его, большому Мониному счастью,
Для того чтобы оно прекратило от него прятаться и чтобы оно обязательно состоялось,
Его, настоящему Мониному счастью, в котором не было бы места бессмысленным страстям и стрессам, и где на стене выстроенного им в своем воображении огромного дома висели только его, а значит, красивые фотографии.
Фото с видом гор и снежных вершин – «птичка»!
Фото, обязательно, разных морей и океанов с пригодными для принятия морских и воздушных ванн ухоженными пляжами – «птичка»!
Фото, где его ненатруженные руки, а это утверждение даже не обсуждается, в меру упруго сжимают меню дорогого ресторана на странице между изысканных блюд из курицы и рыбы: да, да, да!


В его, Монином, «М-счастье»,
Не хватало…
Красавчику Моне была катастрофически нужна,
Красивая,
Великая,
Это чтобы, снисходительно глядя на все вокруг происходящее, гордо восседать рядом с ней на званых банкетах и ужинах,
И обязательно, обязательно состоятельная женщина.
А вот это уже без комментариев.
Но за окном вместо разухабистой, открытой Москвы, где если в омут, то обязательно с головой, а если любовь, то точно до гробовой доски, его ожидал ушлый и даже местами прижимистый Киев.
Город, что может дать тебе деньги, власть, и снова деньги…
Город, что может дать тебе все, чего ты хочешь, и при этом забыть предложить счастье,
Город,
Что, удовлетворив своего очередного просителя-соискателя на все 99 процентов,
И еще,
Еще так, для смеха, прибавив к ним 0,9 процента,
В конце концов,
Оставит его в смешной, засаленной, вонючей, с ярко-желтыми кругами под мышками, вышиванке. Специальной одежде немытого и нечесаного пастушка из села Хоружевка1.
Город Киев, где статная фигура, имея которую, можно было подрабатывать даже солдатиком в Москве на Красной площади, не подкрепленная никакими иными достоинствами, в перечень которых умение писать, читать и считать не входит, могла уверенно претендовать только на женщину состоятельную.
И такая, а если быть до конца объективным, то такие женщины для Мони в городе Киеве нашлись,
1 Авторский ход. Третий президент Украины В. Ющенко родился в селе Хоружевка Недригайловского района Сумской области. Во второй половине мая 2009 года Ющенко оказался абсолютным лидером (среди всех политиков) антипатий украинцев по данным социологического опроса, проведенного центром социальных исследований «София»: процент граждан Украины, «совсем не доверяющих» Президенту, был оценен в 87,4 %.


Вот только их естественное женское желание видеть рядом с собой не только глянцевую картинку, но и мужика, «красавчик», по понятной причине, выполнить не мог.
И тогда Моня пошел по рукам.
Куда только Моню не бросала любовь к внутреннему комфорту!
Примитивные, черноротые директорши парикмахерских с ПТУ-шными дипломами и вызывающим макияжем приходили на смену затянутым в узко-приталенные жакеты, без всякого намека на декольте, высокомерным начальницам от юриспруденции, за которыми наступал прилив и отлив картавых, ушлых, широкобедрых продюсерш от шоу-бизнеса.
Словно пробегающие за окном один за другим вагоны, в которых невозможно не просто запомнить, а вообще хоть как-то разглядеть пассажиров встречного поезда, киевские квартиры беспрестанно менялись на красивые и так себе загородные дома,
Откуда,
С должной регулярностью,
«Белая стрекоза любви» пинком под зад придавала Моне вначале до боли знакомое, а со временем и вообще привычное ускорение. И он снова оказывался в маминой квартире со всеми коммунальными удобствами, для того чтобы в очередной раз начать все сначала.
И, наверное, вся эта географическая чехарда, что когда-нибудь по количеству описанных в ней событий вполне могла бы перещеголять познавательную книжку «Наш край», продолжалась бы вечно.
Ведь, в конце концов,
А кому и когда мешала смена столовых сервизов, тем более что любимую рыбку и курочку на них никто не отменял?
Как, впрочем, и никто не отменял волнительную процедуру утреннего нервного подсчета столового серебра после вчерашнего званого застолья, если бы не пощадившие даже писаных красавцев коварные годы.
Увы, но постоянные путешествия Красавчика Мони из центра в престижные спальные районы Киева и обратно,
Его географическая кривая, что со временем превратилась в маятник,
Все реже и реже заводила его в элитные дачные поселки и все чаще и чаще гнала его к маме.
В то время его давно уже неплоский живот превратился в брюхо, а житомирские корни, что до сих пор так удачно пользует семейство актеров Дугласов1 в Америке, перестали скрывать морщины и мешки под глазами.
Все эти признаки мужской «второй свежести» начали понемногу, шаг за шагом, отправлять его в тираж.
Его новые «ладненькие», в меру упитанные подружки теперь уже не только начали катастрофически прибавлять в весе, но и своим счастьем появления на свет все дальше и дальше безжалостно уходили вперед, от даты его собственного рождения, в конце концов заведя Моню и бессовестно, безобразно бросив его один на один на совсем невеселой «лунной дорожке» от такого, ставшего ему «симпатиШным» целлюлита, к грустному климаксу.

Его многократно натренированные, протяжные, размеренные разговоры о чувствах,
Его многолетний отточенный опыт, что давно уже стал не просто хрестоматией, а превратился в классику жанра,
Все это его искусство,
Когда в самом начале новых, приятных и обязательно полезных отношений нужно обязательно быть неподдельно искренним, показательно в меру щедрым и ненавязчиво внимательным,
Его искусство,
Подкрепленное двумя с половиной уверенно претендующих на остроумные тостами, один из которых обязательно – о любви,
Увы,
Уже не приводили новых, потенциально перспективных кандидаток на отношения в щенячий восторг, безвозвратно вытолкав его от затянутых в тугие корсеты состоятельных начальниц, призывно возлежащих в собственных апартаментах, на вытоптанную и изгаженную выгулом собак полянку в лесопарковой аллее, с их подчиненными,
И…
Навсегда, навсегда закрыл ему усыпанную лепестками алых роз ковровую дорогу в роскошные спальни в меру пьющих обладательниц прибыльных бизнесов директрис, затолкав его на маленькие кухоньки упорных в алкоголе, непритязательных продавщиц мясомолочных отделов.
В жизни Красавчика Мони наступила невозвратная полоса раздачи шапок, когда перед очередным своим рандеву, вместо того чтобы,
По классике жанра…
«Только для этого предприятия надо ж денег!
1 Кирк Дуглас родился под именем Исер (Исур, Изи) Даниелович в городе Амстердаме (штат Нью-Йорк), был четвертым ребенком в бедной еврейской семье. Его родители, Гершл Даниелович и Брайна Даниелович (урожденная Санглель) эмигрировали в США из города Чаусы Могилевской губернии, куда они переехали из Житомира.

Шоб сменить хвасон.
Новая мода.
И мамзель куда-то повести. И конфеток, и на фаэтоне.
Иначе ж не можно» 1.
Из всех переданных ему на генном уровне характерных черт соплеменников, его внутренняя неприязнь к страшной, страшной, дороговизне моментально начинала искать и всегда находила природную бережливость.
И тогда Моня,
В своем постоянном желании под журчание двух чашек недорогого чая в очередной раз переехать от мамы,
Так начесывал свою начинающую редеть челку, обильно орошая себя купленной в подземном переходе туалетной водой неизвестного бренда, и так припудривал свою подгулявшую мордашку, что его хоть сейчас можно было бы хоронить.
 
А теперь, снова…Ба-ба-ба… Бам!
Это играет джазовый оркестр уверенно ступающего в сумерках столичного пятничного вечера.
А сейчас… Слышите?
Еще, и еще раз, тук-тук!
Тук-тук!
Это опять, только по известной лишь ему, оркестру, ритму вступает ударная установка своей бас-бочкой первого алкогольного амбре,
Раньше которой обязательно прозвучит третий,
Нет, нет, не театральный, а пока еще только телефонный звонок…
– Дзинь!
Затем коротко прохрипит мое:
– Алло.
Потом протяжно-перегарный:
– При-вет.
И вот когда с «приветом» придет ясность, наступит очередь протяжных нот «ля» и «ми».
Вот, кажется, всего две ноты,
Две ноты…
Между которых в мою пятницу желает втиснуться не претендующая на притязательность фигура Мони со своим годящимся на все случаи жизни:
– Ну, Шо Ты там?
1 Реплика С.П. Голохвастова из х/ф «За двумя зайцами».


– Что я там?
А вот по-настоящему хороший,
Хороший вопрос,
Как для второй половины пятницы, и если не менять его стилистику, то:
Ну, ШО я там?
Я?
Я только что вышел из душа,
И теперь, потакая своему природному упрямству, вместо ровной перспективы предварительно облачиться в «совсем не гротескный ансамбль»1 из приличного костюма и вызывающего напоминания всем окружающим о моей юношеской гиперсексуальности торчащим вверх, до хруста накрахмаленным воротом рубашки, прожить первый вечер выходного дня предсказуемо,
Я…
Из-за разрывающей меня изнутри «клокочущей необходимости»2 в очередной раз проверить свою альфа-форму, уже выбрал для себя дырявые джинсы и теперь, прямо сейчас, собрался отправиться в паб.
Шо я там?
Я прямо сейчас выбираю футболку повыпендрежнее. И прямо сейчас я предъявляю, ей, футболке, только одно требование. Чтобы она, подчеркнув мои в меру прокачанные руки и плечи, спрятала, а еще лучше – совсем замаскировала нажранное и насиженное за столами по кабинетам, належанное на диване у телевизора, пока еще в меру выпирающее вперед брюхо.
Шо я?
Я уже оттер свои достаточно приличные, а стало быть, точно не китайские кроссовки обувной губкой, придав им дополнительную респектабельность, и выбираю туалетную воду.
Шо… Я?
Я люблю тебя, Киев!
Я точно знаю, что будет дальше,
Я знаю все твои варианты и все их окончания.
1 Авторский ход. Реплика из х/ф» Бриллиантовая рука»: «Пляжный ансамбль «мини-бикини – 69».
2 Авторский ход. Реплика из х/ф «За двумя зайцами»: «В груди моей Везувий так и клокотит»!


И мне все равно, какой из них сегодня ты для меня приготовил.
Я хочу их все.
Хотя, нет.
Один из них я хочу больше других.
Я хочу когда-то давным-давно придуманную мною, так и не сбывшуюся сказку о той единственной, той самой, самой…
Только она, эта сказка, как легендарный гол в футболе, забитый ударом «сухой лист» 1, никак, сука, не случается, и никак не идет в ворота.
А… ШО я сделаю прямо сейчас, драгоценнейший, шОкающий, звОнарь, так это пошлю тебя в… «сторону моря».
Пошлю обязательно, пошлю непременно.
Пошлю,
Потому что отданная, оставленная,
Всем нам, только недавно ушедшим старшим поколениям романтиков из шестидесятых, на добрую, добрую память, стоящая в красном углу старая гитара с белым овалом улыбки неизвестной красотки, под звон которой они написали свой новый библейский завет,
Хотя нет,
В их безбожном случае, под звон и хриплую правду которой они оставили нам свои неоспоримые истины. Их неподдельные истины, ими самими проверенные на практике,
Что называются,
Что и есть, как по мне,
Настоящей, мужской дружбой.
Это когда ты пойдешь или не пойдешь с тем, кто называет себя твоим другом, в разведку,
Это та их правда, с покоренных ими горных вершин. На которых они, не скулившие, не нывшие, а обязательно державшие2,
1 «Сухой лист» – задание мячу вращения вокруг наклонной оси. Основным признаком удара «сухой лист» является траектория полета мяча. Изначально мяч летит по сложной дуге – сумме вращательных движений вокруг вертикальной и поперечных осей – и на последнем участке траектории (и это важно!) падает резко вниз. Исполняется внешней стороной стопы.
2 Авторский ход. В. Высоцкий. «Песня о друге».
«Если ж он не скулил, не ныл,
Пусть он хмур был и зол, но шел,
А когда ты упал со скал,
Он стонал, но держал…»


На которых они. Такие же настоящие, как и их бытие. Как лежащие под их ногами горы. Как покоренная ими только что вершина, где, победив себя, победив свой страх, в конце концов, победив саму человеческую природу,
Они стояли счастливыми, под обжигающим их ветром.
И верили. Нет. Они точно знали, что в их жизни есть один, который никогда не выстрелит1.
И они ее проживут для той. Одной. Единственной женщины. Чтобы доказать ей существование всех этих своих и, вдобавок к ним, еще одной, их последней заповеди,
Что при отсутствии в сердце, отсутствии на генном уровне, понимания первых двух, за ненадобностью для тебя, это можно даже не озвучивать.
Все это не про нас.
А крик… Этот твой протяжный крик раненой волчицы, когда-то непревзойденно исполненный Кисой Воробьяниновым2 после известия о навсегда потерянных бриллиантах его тещи по фамилии Петухова,
Этот отчаянный вой твоей пьяной истерики, что невозможно подделать, невозможно сыграть.
Твой вой,
Об очередной, этой суке-бывшей,
В котором вместо скорбной грусти об утраченных нежных чувствах или плещущем негодовании от ее последних перед уходом фраз, слов и поступков,
Где все эти обязательные при расставании эмоции когда-то небезразличных друг другу мужчины и женщины,
Где все эти плещущие наружу эмоции в знакомом мне диапазоне «ля» и «си» в очередной раз будут касаться исключительно…
Потраченных с ней и потраченных на нее, неподдельно любимых тобою денежных средствах:
1 Авторский ход. В. Высоцкий. «Тот, который не стрелял».
«Мой командир меня почти что спас,
Но кто-то на расстреле настоял.
И взвод отлично выполнил приказ,
Но был один, который не стрелял».
2 «12 стульев», И. Ильф и Е. Петров. «И он закричал. Крик его, бешеный, страстный и дикий, – крик простреленной навылет волчицы – вылетел на середину площади, метнулся под мост и, отталкиваемый отовсюду звуками просыпающегося большого города, стал глохнуть и в минуту зачах».


– Пусть мне все вернет, вернет, что я в нее вложил. Пусть вернет. А иначе… ей… будет мало места.
Причем,
С каждой новой «экс», уже несколько лет не подлежащей и не поддающийся никакой импровизации, твой крик надрывной боли об ушедших в небытие дЕнгах, потраченные суммы становятся все смешнее,
А негодование,
Это твое неподдельное негодование, граничащее с суицидальным отчаяньем,
Все более и более самопоглощающим.
Как будто твоя очередная совсем не слышала твой храп, регулярно простреливаемый твоим ночным пердежом. Никогда не бросала в стиральную машину твои ношенные несколько дней трусы и одеванные носки. И не вытирала на своем теле непроизвольно выпущенную слюну блаженства взобравшегося на нее «красавца» за очередным, с большой вероятностью, только своим оргазмом.
Как, впрочем, и я уже давно перестал хихикать над твоими «кривыми», домашними заготовками, когда нужно с половины оплачивать кабацкий счет:
– Я забыл бумажник дома.
– У меня собой только семьдесят гривен.
– Я случайно заблокировал кредитку.
– Сейчас у меня нет, запиши на мой счет, я заплачу в… следующий раз.
А вот моя любимая, суперхит:
– У меня сейчас наличных денег нет. А в этом банкомате такие огромные, огромные, проценты на снятие, и я это сделаю в другом, но… только ты не забудь мне напомнить.
Что теперь уже начал вызывать у меня рвотное презрение.
А этот твой бодрый аллюр к барной стойке за еще одной дозой «в пятьдесят»! Это когда я попросил счет, чтобы в очередной раз расплатиться в одиночестве, и отправился «помыть перед дорожкой, с устатку руки»,
Эта твоя бодрая, летящая походка за последним глотком халявного пойла,
Эти твои прыжки-па сразу через пару-тройку метров, за которыми тебя ожидает кувыркание еще одной шаровой стопки,
Что всегда, всегда, вызывали мою бонусную улыбку умиления.
Как, впрочем, и все это мое продолжительное кормление бананами мартышки, что когда-то поверила, что именно она, а не все вокруг, и есть homo sapiens, человек разумный…
Стали скучным, вызывающим зевоту, однообразным занятием…
После которого,
А я это точно знаю,
Совсем скоро придет безразличие от зияющей, беспробудной, стоящей прямо передо мною пустоты.


Так что пошел ты на букву «х*й», мой «изобретательный друг»!
Вместе со своим «Шо», своим аллюром и своими бодрыми балетными прыжками,
Причем, а это обязательно,
Пошел ты на х*й, бодро и уверенно.
Пошел ты… под короткие телефонные гудки.
Что не имеют никакого значения и никак не помешают только что вступившей, только что начавшей выдувать свои джазовые ноты трубе в чуть-чуть отступившем на второй план, ритмирующем сейчас исключительно для нее, оркестре.

Ту-ту-ду-ту-ру-ту-ту…
Это вместе с наступившими сумерками в городе начала хозяйничать ночь.
Ту-ту-ду-ту-ру-ту-ту…
Это она. Это ночь. Рассеченная большими и маленькими огнями, сейчас безразлично пуская сквозь себя вереницы автомобильных фар, выхватывающих из ее темноты слабо освещенные улицы, перекрестки и уже редких пешеходов, спешащих куда-то, под каштанами отстукивает свои минуты в ставшем теперь уже только ее, городе.
Ту-ту-ду-ту-ру-ту-ту…
Ночь, ночь, ночь…
Что прямо сейчас едет рядом со мною в такси в центр.
Ночь, ночь, ночь…
Что дышит мне в лицо сквозь открытые настежь автомобильные окна раскалившимися за неделю под жарким летним солнцем сумерками большого города, хохоча во весь голос из радиоприемника, от рисунка на моей футболке и трендовых дырок на моих джинсах.
Ночь, ночь…
Па-па-па…
Что вот-вот скрипнет дверью знакомого мне паба, и что ровно через час взорвется весельем пьяного счастья.
Мигающая вывеска, охранник, ступеньки,
Первые два десятка шагов, причем, по неписаному правилу основной массы приличных пабов и баров, шагов по ступенькам, что обязательно ведут вниз, а прямо сейчас – еще и ведут в пятницу.


В пятницу, к ее удобному деревянному стулу, усевшись на который, можно вдоволь поболтать ногами,
В пятницу, к ее отшлифованной до томного блеска, высокой, через весь паб, с изгибом, деревянной стойке, за которой суетятся неугомонные бармены.
А как это у Пушкина:
«Что день грядущий мне готовит?»1
А вот действительно, что?
Да и… на все сто, точно не день,
Не… день, от классика, и вдобавок ко всему сорвиголовы, из далекого прошлого,
А вечер, вечер, вечер,
С его пока еще многими неизвестными. И всеми, всеми этими красивыми и не очень людьми, что начинают неспешно собираться в приглушенном, желтом свете, в кусками зашитом в темное дерево подвале, со стенами из кирпичной кладки, выкрашенными в темно-красное. Подвале, что с непривычки можно принять за предбанник в преисподнюю.
Хотя, что это я?
Пора начинать излучать пятничный оптимизм.
Оптимизм…
Вот хотя бы в этом, первом глотке хорошего коньяка, дающего позитив и необходимую в самом начале вечера резкость.
А еще,
Начинать погружаться в удовольствие от все еще висящей в воздухе джазовой партии трубы, что без устали сыплет своими завораживающими звуками.
Пока,
Пока барный гогот совсем не перекричал эту ее волшебную музыку, первый хмель, еще совсем не кружит голову своими иллюзиями, а коньячный букет только чуть-чуть начинает покачивать сознание.
И прямо сейчас,
Как можно дольше,
Можно пробыть в состоянии этого первого пятничного предчувствия любви.
Когда,
Самое, самое главное,
Не превратить в бесполезность этот вечер и, поддавшись штампам из кино, не увлечься, не зацепиться своим воображением,
Ни за пришедшую на полчаса раньше и теперь вон там, вдалеке, за свободным столиком, вместе с чашкой чая ожидающую приезда своей рок-группы, всегда вызывающе интересную певицу,
1 Строка из арии Ленского (опера «Евгений Онегин»).


Ни за, чур меня, официантку,
Что в Киеве, как правило, всегда красивее и содержательнее, чем основная масса теток, телок и барышень, уже пришедших и еще только сюда идущих, едущих и пока еще только собирающихся сделать… это.
Всех тех, кто сегодня в поисках приключений на свою ж*пу здесь и прямо сейчас, хочет поджечь этот вечер.
Тем более что все, все без исключения, застрявшие в смоле тягучего барного времени и раскачивающие его своими точеными фигурками и открытыми улыбками, пришли сюда исключительно за чаевыми.
А пока,
Еще один глубокий вдох реальных на вкус, цвет и застрявших в коньячной выдержке вечерних иллюзий.
За ним пусть будет еще один небольшой глоток, теперь уже совсем, совсем тихо звучащего в сумерках джаза,
А теперь пусть настанет вторая,
Самая, самая лучшая часть пятницы,
Когда пора, когда нужно осмотреться по сторонам.

Так что, добрый, добрый всем вечер…
Хотя, чего это я кокетничаю?
А, все это мое еб*ное пионерско-комсомольское прошлое, что не позволяет мне от всей души,
Ну, никак не дает мне на выдохе,
С неподдельным остервенением,
Прямо по… *****ку,
Взять, да и выплеснуть,
Выплеснуть вот, вот прямо здесь и прямо сейчас,
Только что вспенившееся, взбурлившее вулканом,
Мое негодование.
Как это у Михаила Старицкого:
«В груди моей Везувий так и клокочет»!
И… со всего размаха,
Разорвать на маленькие осколки ручной гранаты эту пятничную идиллию,
 И наотмашь, как это у генерального секретаря Брежнева:
«С глубоким удовлетворением…»1
Взять, да и потешить,
Так неожиданно и так нежданно и негаданно вдруг начавшее ковырять мою пятничную идиллию кривым ржавым гвоздем,
Внезапно возникшее из моей темной стороны,
Никак и ничем не прикрытое,
Только что взорвавшееся во мне раздражение.

Ну вот не люблю я, не люб-лю!
Когда во всем этом, сейчас восседающем на жердочке у барной стойки разношерстом братстве, какой-нибудь «замечательный сосед», пусть даже невзначай, пусть даже нечаянно, раз за разом задевает мой локоть, или, что еще хуже, мой «серенький бочок» 2,
И… дважды, трижды!
Во много, много раз больше…
НЕ ЛЮБЛЮ!
И никак, и никуда я не могу прогнать свое презрение к олигофренам из Европы, с их прелюбопытнейшим умением пить целый вечер один бокал пива, фальшивым улыбкам и их до глубокой старости выражением лица младенца.
Как будто они до сих пор,
До этого паба, этой страны, этого лета, до этой самой минуты,
Не жили вообще, а только и думали:
Ах, куда, куда, они едут в очередной отпуск?
И что только теперь, после всех тягостных сомнений, бесконечных обсуждений, своим непростым,
Еще раз,
Непростым, очень непростым решением,
Они,
Наконец, выбрали,
Киев, пятницу, этот вечер,
И все это для того, чтобы после двух бокалов пива вдруг осмелеть, раздухариться и, забыв о бережливой и безопасной мастурбации, «попарить» свои через раз стоящие члены, предварительно, для большей уверенной упругости, обернув их банкнотами в сто евро.

Но, с другой стороны,
Чур, чур меня,
А куда же без них?
Без этого кладезя человеческого примитивизма?
1 Авторский ход. Популярная фраза из речей Л.И. Брежнева.
2 Авторский ход. Строка из колыбельной: «Придет серенький волчок и ухватит за бочок».


Вот,
Например,
Без этого, словно тусклая лампочка в заплеванном парадном, безликого экземпляра, что вот сейчас размахивает руками, оживленно беседуя с парой таких же, как он, кукольных близнецов и своим безудержным шатанием натирает градус моего негодования. Ведь пройдет еще каких-нибудь полчаса, и только благодаря этим мартышкам, громко и увлеченно беседующим о процедуре своей утренней чистки зубов на языке Шекспира, можно будет воочию увидеть…
А как еще это сделать, если без них?
Ведь токмо благодаря им, мартышкам, через каких-нибудь полчаса можно будет нехотя стать…
Невольным свидетелем неподдельного интереса в глазах к тонкостям процента жесткости щетины в зубной щетке, словно тополиный пух, метущихся по миру наших соотечественниц,
И, вдобавок ко всему, еще и стать свидетелем ничем и никак не прикрытого дамского стремления к скорому переезду из поселка городского типа Пупки в глубокий, пардон, далекий пригород Западного Йоркшира.
Да и где еще, где, если не здесь?
В этих желто-красно-коричневых полутонах, под приглушенный джаз, под сладкий кальянный дым и хороший коньяк в конце рабочей недели,
Можно, и даже нужно позволить себе наступающее шаг за шагом от легкого опьянения, мягко обволакивающее удовольствие ленивого безразличия ко всему вокруг происходящему.
Тем более что если бы не эти вынырнувшие из зазеркалья потусторонние парни и дядьки, то столица еще бы много, много лет,
Жила бы в неведении,
Жила бы без страсти,
Жила без любви,
К… непохожим друг на друга колбам настоящего, благородного спиртного. И так бы и осталась со своей беспробудной безнадегой в плену корявых емкостей с притаившимся за прямоугольными этикетками с грустной кириллицей противным пойлом. Навсегда, навсегда застряв в затяжном, беспробудном похмелье, от которого отчетливой, то цветной, а в основном черно-белой картинкой, постоянно мерещатся густо засеянные свеклой,
Она же буряк,
Она же бурак,
Бескрайние поля Украины.
Ладно,


Ладно, живи долго, неотесанный импортный клоун. Живи, подпрыгивая, на том месте, что у тебя чешется.
И пусть живет сегодня как можно дольше твое извинение,
И пусть живет моя!
Моя недобрая, глядя на них, улыбка…

А вот теперь, оп…
Это появились мои соседки справа.
Оп…
Здравствуйте, здравствуйте… Декольтированная блондинка, до двадцати пяти, и серая мышка, ей…ная подружка.
Привет тебе, дружба «хомячка и бублика»!
ПрЮвет, прЮвет, эта непонятная и до сих пор не разгаданная мною загадка. Как, впрочем, привет и тебе, уже давно не трогающий мое воображение, так и не разрешенный мною вопрос о совместном походе двух барышень в одну кабинку дамского туалета.
Здравствуй, здравствуй, время восклицания себе самому из кино,
В котором Москва не верит своим слезам…
Кажется, вечер перестает быть… томным! 1
Оп…
А вот и наши безразличные выражения лиц, чтобы затем украдкой рассмотреть и улыбнуться друг другу.
Оп…
Хотя, чего это я?
Ведь я сколько угодно могу рассказывать всем этим барышням и самому себе, что мне тридцать семь…
Ну, ладно, ладно… тридцать восемь…
Стоп, стоп.
Пора остановиться в этом своем раскаянии моей собственной, давно уже без приставки «половой», зрелости. Тем более что прямо сейчас моя соседка по барной жердочке листает своей подружке-дурнушке фотографии из телефона, где она на море, в купальнике.
В общем-то, выбор места и времени, как для блондинки, на твердую четверку. А если чуть-чуть постараться и вывесить все эти фото в социальную сеть, предварительно показав их случайному знакомому в баре, оставив одну из них на своей телефонной заставке,
Ну хотя бы вот это селфи,
1 Авторский ход. Фраза из х/ф «Москва слезам не верит».


Где левая рука незаметно приподнимает грудь,
То можно даже замахнуться и на нереальную в таких вот случаях «потолковую» пятерку.
И все это для того, чтобы после пулеметной очереди из коктейлей и шотов. После наших разговоров ни о чем. После первого, осторожного лобзания, что обязательно совпадет с последним, двенадцатым ударом курантов, продолжением ночи, но уже следующего дня, непродолжительной экскурсии по моей холостяцкой берлоге и нашей безудержной страсти в положении на коленках,
Ну, а как еще?
Взбурлить и выплеснуться этой нашей только что возникшей страсти.
Чтобы громкий кроватный скрип.
Чтобы череда настойчивых, с ускорением, обрывистых ударов кроватного изголовья в натруженную стену.
Чтобы, чтобы… фонтан из попавшего в вентилятор и летящего во все стороны винегрета всхлипываний, бессвязных выкриков, матерных слов,
И, наконец…
Вырвавшегося наружу нашего совместного протяжного сладостного стона.
В тот самый момент, когда еще не хватает воздуха и, кажется, наши разгоряченные сердца немедленно разорвутся, если прямо сейчас не выпрыгнут из груди,
Мне вдруг неожиданно услышать…
Нет, не так!
Чтобы голосом с нотками легендарного диктора радио Левитана1 ты отчеканила:
– А ты мне будешь помогать?
И даже тогда «это» будет ко мне снисходительно…
Одному моему приятелю стоило больших усилий не рухнуть под кровать, когда он после предоргазменного ускорения, обрывистого хрипа и общего завывания в унисон, прямо перед тем как «пасть смертью храбрых» в распростертые по такому случаю объятия сладостной истомы, вместо традиционного в такой ситуации:
– Мне было так с тобой хорошо…
Или совсем личного:
1 Юрий Борисович Левитан (настоящее имя – Юдка Беркович Левитан) – с 1931 года диктор Всесоюзного радио, диктор Государственного комитета СМ СССР по телевидению и радиовещанию.


– Милый, ты лучше всех!
Неожиданно оцепенел от…
– А ты купишь мне осенние сапоги?

Так что нет, нет, и еще раз… Да!
Да – этому вечеру.
Да – уже почти битком набившимся в паб людям.
Да, да – звучащему из динамиков джазовому оркестру, что, выслушав трубу, уступил вечер контрабасу, и…
И нет, нет… и еще раз… Да…
Всем без исключения сегодняшним продолжениям.
Моим продолжениям, что если что…
Ну если совсем… чО,
В любом случае, станут частью моего еще одного рассказа.
А прямо сейчас – что это?
Как ни странно,
Снова…
Дзинь, дзинь…
Что это?
А это… опять звонит телефон.
Причем для нового, еще одного «звонаря», что двадцать лет назад закодировался от полного употребления горячительных напитков и в жизни которого затем, как это обычно и происходит в наказание каждому, кто бросил пить, все случается по расписанию,
Звонок в половине одиннадцатого?!
Нет, не так,
Звонок в двадцать два тридцать…
Когда, а я точно знаю, вот именно этот «вечерний звонарь», предварительно употребив сытный ужин, уже как полчаса в компании с резиновой грелкой должен быть в плену сладких грез, беззаботного сна…
Дзинь, дзинь… Дзинь, дзинь…
От неожиданности, этот «вечерний звон» многократно повторяется в моей голове своим эхом, в тот самый момент, когда секундная стрелка отсчитывает свои черточки в часах секундами моего искреннего удивления и надписью «ОрЭст-проказник» трезвонит из моего телефона, что прямо сейчас просит у меня:
– Со-е-ди-не-ни-я.
В третий раз:
…Дзинь!


Черная клавиша с зеленой телефонной трубкой.
Теперь мое искренне-удивленное:
– Алло.
И… загадочный полушепот:
– Можешь говорить?

Вот именно так шепчут замужним любовницам в телефонную трубку, с надеждой на быструю связь в тот момент, когда приперло,
Так шипят украдкой в телефон все тем же любовницам.
А еще,
Вышептывают проверенным собутыльникам, отскочив на минуточку от застрявшей на шопинге, пребывающей в сладком неведении от новой коФточки, временно потерявшей контроль над происходящим вокруг супруги с десятилетним и более супружеским стажем.
Так, так,
Со всей необходимой осторожностью урчат в телефон из ванной комнаты, когда вся семья, включая любимую тещу, томится в ожидании ужина, и все та же жена отправилась достать курицу из духовки,
Урчат непритязательной и всегда готовой соседке с вопросом о том, когда приедет из командировки ее муж.
И под такое вкрадчивое эхо случайно услышанного телефонного разговора своей благоверной обильно произрастают, шелестят, а затем еще и колосятся оленьи рога.
У ОрЭста-проказника был именно такой, натренированный годами голос из телефонной трубки. И даже стоящая на его пороге, веющая пороком переедания и совершенным отсутствием ну хотя бы какой-нибудь спортивности коварная импотенция никак его, этот телефонный тембр, не изменила.
 
ОрЭст-проказник – флагман половой жизни.
 
«Если мальчик любит мыло и зубной порошок,
Этот мальчик очень милый, поступает хорошо».

В. Маяковский. «Что такое хорошо, а что такое плохо».


Еще в раннем детстве сообразив, что «хороший мальчик» – это не похвала, не проявление всеобщего умиления, пока еще не «пацанская кликуха», а всего лишь профессия, что приносит кладезь удовольствий, тогда еще ОрЭст-милашка долгое время не знал нужды ни в конфетах, ни во вкусных пряниках.
Смешные мальчишечьи хитрости,
Чтобы вот так,
Чтобы вдруг,
Взять, да и выпросить у незнакомой тетки десять копеек, ОрЭсту казались несусветной блажью. Тем более что если очень, очень расстараешься, прочитав стишок или сплясав энергичный матросский танец «яблочко»,
Причем, обязательно вприсядку,
То,
Сентиментальная, глупая «курица» не только погладит по головке и потреплет за пухленькую румяную розовую щечку, но и предложит вспотевшему в своих стараниях, такому хорошему мальчику стакан сладкой газировки.
А чего еще желать умеющему быть… если он точно знает, как нужно нравиться?
Да и что здесь плохого!
Ну, ответьте, а что плохого?
Если мальчик не привык, мальчик не может жить без похвалы.
Если его хвалить прямо сейчас – он расстарается, а если и тогда будет непонятно, то подскажет сам.
В общем и целом, половое созревание ОрЭст встретил довольно подготовленным, для того чтобы быстрее проскочить ту пору юношеского самокопания, когда теория отношения полов ровно на ширину теперь уже повзрослевшего кулака безнадежно отстает от практики. Тем более что недалекие тетки оставались прежними, только теперь вместо стакана газировки позволяли хлопнуть себя по раздавшейся вдоль и поперек попке.
Повзрослевший ОрЭст не морочил себе голову фантазиями о покорении Северного полюса. Его не волновала «Тайна трех океанов»1 и совсем не будоражил зловещий Бермудский треугольник. А когда настало время самостоятельных решений, то он для начала каллиграфическим почерком написал на своем сердце, а затем принял первое, так и оставшееся единственным, решение в своей жизни, которое, кстати, стало еще и слоганом к сезонным распродажам:
«Если тебе как-то боязно и как-то «стремно» вертеть этот мир вокруг себя, то начинай водить его вокруг своего члена».


И вот тут умение нравиться ОрЭсту пригодилось как нельзя кстати.
Умение нравиться…
Но не так, и не затем, как «нравился» Иудушка Головлев2, что окучил своей страстью исключительно любезного друга-маменьку.
В длинном перечне попавших под очарование таланта ОрЭста, что первым делом отказался от всех матросских вольностей в танце, заменив их своим нескончаемым потоком говорить много разных, в основной своей массе, правильных слов, что даже иногда, хотя и с большой, большой натяжкой, можно было принять за искрометную шутку,
Значились,
Все без исключения учителя средней школы,
Первый, второй, третий… все скопом его бывшие и будущие начальники,
Все до одного соседи по парадному,
Сантехник и водопроводчик из жэка, попугай в клетке, без устали сыплющий матерщиной.
А со временем к отчаянно в него «влюбленным» прибавились «охвицера, митрополичьи басы и даже маркёры» 3.
Но все эти «очарованные разом» были только туманом над водой.
Были «махнутым перед медляком» для пущей храбрости стаканом водки на сельских танцах,
Они стали всего лишь разминкой,
Стали теми самыми хрестоматийными предварительными ласками, что обязательно случаются… перед ласками (прелюдией) настоящими.
Тогда беспробудная чушь, произносимая ОрЭстом, подкрепленная его очарованием, стала фоновым сопровождением его нескромных, а иногда даже разнузданных в своей неприкрытой похоти блудливых рук, с настойчивой регулярностью цепляющихся правым мизинцем за бодрящий воображение минимализм мини-бикини эпохи развитого социализма.
«Очарование ОрЭста» дало досадный сбой лишь в начале девяностых.
Тогда девчонки напрочь оглохли и стали пользоваться исключительно зрением.
1 «Тайна трех океанов» – фильм о советской подлодке С-56, которая совершила уникальный и опасный переход с Тихоокеанского (из Владивостока) на Северный флот (в Мурманск) в 1942-1943 годах, по тайному приказу Сталина.
2 Иудушка Головлёв (Порфирий Владимирович Головлёв) – герой романа М. Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлёвы».
3 Авторский ход. Реплика Голохвастова из пьесы М. Старицкого «За двумя зайцами»: «Мне уже не раз говорили мои приятели: охфицера, митрополичьи басы, маркёры».


И их в принципе, вообще,
Никак и ничем не привлекало нелепое фото коротконогого, тогда еще не с овалом Винни-Пуха, а только с животиком мелкого чиновника, с постоянно открытым ртом и стреляющими глазками нескладного мужчинки, за спиной которого, как ни крути и как быстро ни выбегай на яркий солнечный свет, не просматривалось ни неотшлифованное до блеска импортное транспортное средство, ни мужественность, которую в те, теперь уже былинные, времена выгодно подчеркивал красный пиджак и атлетические плечи.
Но нелегкая мужская доля ждать девушку на свидание, на которое, она, дура, либо опаздывает, либо, сука, совсем не приходит, тогда не приперла ОрЭста к стенке с домашним немецким видео без перевода. Его единственный жизненный принцип, что остался тогда совсем на короткий период невостребованным, взял и сослужил ему свою бесценную службу.
Ну, если, конечно, в данном, конкретном случае такие сравнения могут быть уместны.
Тогда он перенаправил ОрЭста в совсем другую жизнь, где законы естественного отбора откровенно скучали, и где ОрЭст вновь стал и… душкой, и милашкой, и очаровашкой.
Эта, другая жизнь даже была не обременена, она была свободна от конфетно-букетного периода.
Но кто, признайтесь себе, а кто из мужиков осмелиться вздыхать по этому поводу?
Особенно когда мальчуган, словно соловей, в рамках программы средней школы может говорить о чем угодно. И когда он способен превращать пошлые, бородатые анекдоты в протяжные, словно призыв муллы на молитву, непритязательные байки со всем известным, давно уже несмешным финалом.
Да, да, и еще раз… Да!
ОрЭст переключил свой молодецкий пыл на безотказных рубенсовских красавиц.
Но нет. И еще раз… Нет!


Это не были дамы с формами, над которыми бессовестно шутили придуманные гангстеры из сериала «Клан Сопрано»:
«Это если два мужика одновременно окунутся с ней в утехи половой связи, то друг с другом даже не встретятся».
Нет, нет и еще раз… Нет!
Ими не стали,
Да и не могли стать в принципе.
Это были примитивные торговки с рынка с суперпышными формами, в компанию одной  из них попал мой бывший коллега – кстати, преданный любитель именно таких вот, обязательных для него объемов. После бурного и продолжительного застолья, страстно сорвав с объекта своего обожания одежды, чуть притормозив на моменте их соития, и все только для того, чтобы всего-навсего осмотреться и оглядеть как следует остро интересующий, вожделенный предмет его обожания со всех возможных на тот момент сторон,
Вдруг услышал:
– Ну, чОго, чОго зырыш! ТоВчи! 1
Под очарование и словесный пулеметный огонь теперь уже давно и бесспорно ОрЭста-проказника попали,
И без осады, без какого-нибудь дополнительного натиска с его стороны раз и навсегда пали на спинку,
Самые…
Самые слабо защищенные обладательницы рубенсовских форм, прикрытые от мира не прозрачной шелковой картинной шалью, а кружевными, впившимися в волнистое тело своей твердой резинкой панталонами в цветочек размера 56-58, придающими еще большую выпуклость и какой-то особый, со слезинкой, блеск и без того выразительным глазам.
Его, ОрЭста, целью стали летающие где-то в облаках, неторопливые и романтичные владелицы диплома о высшем образовании.
Да и как могло быть иначе, если, помимо «мастерства в разговорном жанре», он, ОрЭст, лез без спроса в их холодильник, чтобы подкрепиться вкусненьким, и беспардонно ел предварительно тщательнейшим образом вылизанной им ложкой их мед и их варенье сразу из всех банок.
Но…
Зато!
Он выгодно отличался от всех без исключения соискателей их внимания всегда, всегда загадочным лицом, чуть припудренным налетом интеллигентности, своим умением подать руку и вовремя пододвинуть даме стул, отсутствием привычного в таких случаях, в особенности, если дама – блондинка, кавказского акцента, и позорного, раннего семяизвержения.

Всегда готовый на подвиг, но только под вкусный чай и только в пределах корпоративной вечеринки, ОрЭст-проказник и все его безропотные, 

1 Украинский суржик. Близкий по содержанию перевод: «Ну, чего, чего смотришь, толчи!» (от слова «толочь»).


беспроблемные женщины, на которых он так никогда и не женился, стали, в конце концов, его весной,
Его переносицей, его десной, его Роксаной, мелодией, баяном… и где он обязательно был Бабаяном1.
Но ни восемь его детей, ни три жены, совсем непохожие на его «мордастеньких куколок», а скорее – никем неумолимое время остановило шествие ОрЭста по выпуклостям и по взгорьям.
Как-то раз вся его не просто всякая, но еще и полная ху*ня, что он гордо нес всю свою насыщенную крупными формами жизнь – нет, не кончилась.
Он попросту… всю ее вынес.
А затем, в один прекрасный день, ОрЭст-проказник, поскользнувшись о свои арамейские корни, что все яснее и яснее,
Что все навязчивее и настойчивее,
Что все наглее и вызывающе выскакивали то из его профиля, то из его анфаса,
Что окончательно добили его обильными перееданиями,
Вовсе взяли, да и испортили.
Возраст повернул его жизненный цикл на конфузное для мужчины время – «полшестого».
И тогда бубен остался без бубенцов.
Остался наедине с приятным давлением на мочевой пузырь.
Остался один на один с пончиками, которые он, как правило, кушал мирно, поджаристыми беляшами, что он всегда употреблял вызывающе, и наглыми, наглыми пирожками, что до сих пор ощущают на себе его былую воинственность.

Еще ОрЭсту, в память о былом, остался его приглушенный голос из телефонной трубки, которым он, по многолетней привычке, все еще соблюдал конспирацию.

Дзинь, дзинь…
Что это?
А это… опять звонит телефон.
1 Авторский ход. Слова из песни «Ау» рок-группы «Ляпис Трубецкой»:
 «Ты ромашка, я – весна, ты жевачка, я – десна,
Ты переносица, я – гайморит, ты Испания, я – Мадрид,
Ты невеста, я – фата, ты желудок, я – еда,
Ты мелодия, я – баян, ты Роксана, я – Бабаян».


И на часах двадцать два тридцать,
В третий раз,
…Дзинь!
Черная клавиша с зеленой телефонной трубкой.
Теперь мое искренне-удивленное:
– Алло!
И вот он, тот самый загадочный полушепот:
– Можешь говорить?
Для тебя, мой старый друг…
– Могу, в любое время дня и ночи! Могу прямо сейчас!
Пришедшие сейчас музыканты только подключают свой аппарат, и мне не нужно выскакивать в другой зал. А этот фоновый джаз, что разбавляет весь этот галдеж нас всех, здесь собравшихся, нам для разговора не помеха.

Стенограмма телефонного разговора Виктора Герасимова и ОрЭста-проказника1

Герасимов: Привет. Говори!
ОрЭст: (снова загадочный полушепот в телефонной трубке). 4,02 минуты.
Герасимов: Завтрашний променад по Андреевскому спуску?
ОрЭст: (голос чуть-чуть громче, чем прежде). 5,03 минуты.
Герасимов: Прямо скажу, неожиданное предложение за полтора часа до наступления полуночи.
ОрЭст: (уверенная громкость). 5,21 минуты.
Герасимов: Вот что творят твои регулярные переедания и твоя сука-бессонница!
ОрЭст: (уверенно-звенящая скороговорка). 8,32 минуты.
Герасимов: Хорошо. Позвоню тебе завтра.
Только вот я совсем еще не знаю, когда для меня окончится эта пятница, и во сколько наступит ее завтра. Но вот в чем я уверен точно, так это в том, что мы обязательно пройдем по булыжной мостовой этого города.
1 Авторский ход. Выполняя «Конвенцию о запрете пыток и других жестоких, бесчеловечных или унижающих достоинство видов обращения и наказания», принятую Резолюцией 39/46 Генеральной Ассамблеи ООН 10 декабря 1984 года, автор исключил из своего произведения стенограмму телефонного разговора с ним ОрЭста-проказника. (Пытка – целенаправленное причинение мучений как физического, так и психологического характера с целью получения информации для осуществления наказания либо получения удовлетворения (садизм)).


А когда ты, наконец, устанешь и прекратишь нести всякую ху*ню,
Всю, всю, без остатка, эту твою ****ню, что ты когда-то нес в ожидании «сладкого пирожка», а когда они кончились, теперь стала твоей мантрой, твоей тайной ненавистью ко всему миру вообще и, как я подозреваю, ко мне в частности.
Прекратишь нести эту твою, ту самую… ху*ню, что с ехидцей, нервно, обычно отрыгивает самовлюбленный трус.
И когда в кои веки ты… мой старый, старый, забавный друг, наконец, устанешь собою восхищаться,
И хотя бы на немного,
Ну, ну хотя бы на самую, самую малость,
Перестанешь смешить всех, всех, тебя окружающих, и начнешь себя уважать…
То на нас опять нахлынет это странное ощущение катастрофической нехватки оставленных для нас Спасителем времен года,
И тогда нам снова и снова захочется быть с Киевом, с его летом, с этой его духотой, спрятавшейся в старых домах Андреевского спуска,
Нам снова захочется быть с его осенью, с его временем надежд и ответов, кто он на самом деле, что скоро засыплет улицы, засыплет весь этот город желтыми листьями.
И мы, не сговариваясь, в очередной раз вспомним наше с тобою все дальше и дальше убегающее детство, в котором ты опять будешь проворным и всегда готовым к похвале хорошим мальчиком,
И где я навсегда так и останусь долговязым и нескладным твоим закадыкой1.

Бармен! Бармен….
Налейте еще одну порцию, еще один глоток пятничных иллюзий, что теперь все больше и больше становятся хмельными.
И ты, дружище, джазовый контрабас, вовсю отстукивающий свои такты с джазовым оркестром, прошу, пожалуйста, не выдохнись раньше времени и не споткнись о свою крайнюю ноту в этом, теперь уже вовсю закрикивающим себя пабе, что распирает во все стороны и что вот-вот обязательно бухнет своими пришедшими сюда за счастьем посетителями.
Мы все стоим на пороге пятничной ночи, и каждый устроился так, как ему ее, эту ночь, встретить хочется.
1 Закадыка – закадычный, задушевный друг, т.е. неизменный, для друга на все готовый.


А сейчас – снова… Ба!
Ба… Знакомые все лица!
Бывшая…
И вот как не поверить в расхожую банальность о маленьком, трехмиллионном Киеве?
Да, да… и снова… Да.
Меня, торчащего Эйфелевой башней в общем ряду гудящей прямо у бара человеческой змейке сложно, да чего там, просто невозможно разглядеть твоим заточенным на пятницу взглядом и кивком головы пожелать мне хорошего вечера. Но, милая моя, это ведь ты, забыв о своей сокровенной мечте свалить из этой страны ну хоть на метле,
Ровно на один вечер,
«Подтерев» в своей голове алкогольными парами свою сокровенную цель, свой тщательно разученный для регулярных походов в этот предбанник Европы танец аборигенов,
Не желая замечать, не обращая внимания на мой украинский паспорт,
В критическом состоянии своей животной страсти проворно стягивала с меня джинсы.
Ты, ты, ты и только ты1,
Предварительно изучив мои нестыдные наручные часы, приведя меня в состояние относительной трезвости неожиданным продолжительным поцелуем в шею прямо здесь, прямо у этой стойки, что теперь можно смело назвать «нашим местом»,
На глазах оху*вшего, видавшего всякое бармена, ни с того не с сего полезла смотреть лейбу страны-производителя моей рубашки.
И ты,
Скромный менеджер по подбору кадров в какой-то там, прости, запамятовал, какой компании, разгоряченная шотами, в качестве нашей будущей «прелюдии» неистово гладила мою… ногу в непосредственной близости от ширинки,
И кто, скажи, кто теперь безапелляционно виновен?
Кто по-настоящему виноват в такой нелепости, что утром, узнав о моем предварительно и коварно заниженном мною скромном достатке, твои юродивые мозги гордой владелицы подержанного четырехколесного дамского корыта утратили ко мне всякий интерес.
А как старалась… Как дышала, как естественно повизгивала…
1 Авторский ход. Строка из песни Стаса Михайлова «Только ты».


Хотя…
Зато меня любят таксисты и пьяного возят домой1.
Да я и сам хорош!
Взял, да и забыл.
Забыл, пожалуй, одну из главных прописных истин, что иногда так получается,
Что иногда вот так бывает,
В особенности, когда проходит пятница и наступает трезвость.
Что утром с тобою под одним одеялом может проснуться не вчерашняя очаровательная брюнетка с носиком, а отвратительное чувство, что ты снова трахнул очередную БуратинУ.
 
Ладно, ладно, милая,
Мы с тобой даже не знакомы.
И очень здорово, что нас вместе никогда не было, и нет.
Ведь вечером в пятницу можно придумать себе все что угодно, тем более девушку.
А прямо сейчас начнется представление, во время которого пить маленькими глотками просто смешно, даже если смешное вчера все еще застряло нелепым ощущением несусветной дури в твоей голове.
А теперь… Тс-с…
Слышите, слышите?
Это из акустических колонок вдруг пропал джаз.
Слышите… как в пабе вдруг притихли посетители и одновременно оживились умудрившиеся в течение часа «нарядиться» водкой лохи за столиком у сцены.
РаС, раС… раС…
Это на сцене материализовались музыканты.
РаС… РаС…
И весьма, весьма симпатиШная певица приняла сценический образ перед разбегом, перед прыжком к мировой славе.
1. Авторский ход. Строка из песни Профессора Лебединского:
«Зато меня любят таксисты
И пьяного возят домой.
Душа так поет, когда улицы чисты
И светится город родной».


Четыре такта барабанных палочек,
Тук-тук-тук-тук!
А теперь…
Поехали… Поехали!!!
А вот она! Вот она! 1
Настоящая пятница…
Пятница,
В городе, по улицам которого, там, на высоте нескольких десятков ступенек, бродит, измученная жаждой в этом году особенно душного лета, большеглазая столичная ночь!
Ха, а что… прямо сразу танцы?!
А вот я… Ну вот никак не могу привыкнуть к тому, что теперь вместо отчаянных, хорошо сложенных девчонок первыми показывают свое мастерство безудержного танца распухшие от обильного возлияния рагули2.
Вот и сейчас они первые кинулись к сцене, в состоянии своего короткого, ровно на бутылку «желудочной», лоховского счастья.
А дальше снова будут, через запятую, объятья, поцелуи, крики музыкантам из категории:
– Братан, давай, сделай…
Еще, по правилу написания запятых, дальше обязательно случатся: спотыкание у сцены и падение на пол, совместное успокаивание самого буйного, его внезапная усталость с таким же быстрым и неожиданным сном, постоянные выходы покурить, а там… как пойдет.
С печенью, лицом и покачнувшимся здоровьем.
И все это фатально случится сегодня, здесь и сейчас, в златоглавом Киеве.
Городе Булгакова, городе Вертинского, городе Леонида Быкова.
В самом лучшем городе на планете Земля,
1 Авторский ход. Матерная частушка (автор неизвестен):
«Рано утром, в шесть часов,
 Нет резинки от трусов.
(Петь с особым остервенением):
Вот она! Вот она!
На х*ю намотана».
(Последние две строчки повторить два раза).
2 Рагу;ль, рогу;ль (мн. ч. рагули;, рогули;, рогульё, жен. рагу;лиха, рогули;ха) – жаргонное слово, в общей лексике – пренебрежительное прозвище со значением «примитивный человек, некультурный селянин».


В моем любимом городе, что так и не стал тем самым кармическим местом, каким стал Петербург. Откуда лохов, рагулей и прочих, прочих, прочих… неведомые силы крепким посылом под зад разворачивают еще из предместья.
– Давай… Дым над водой1!!!!!!!
А вот как по мне, то это довольно неожиданный и даже вполне сносный крик перед уходом в лоховскую нирвану.
Ой, ой… Чур меня… ой!!!!
Обознался…
Такой предсказуемый и до этой минуты самый энергичный рогопил, что только несколько минут назад старательно имитировал знание текстов роковой классики, уже придал себе естественное, как для водителя малогабаритного грузовика, положение на стуле, и уже ушел навстречу своей рогатой, черной дыре.
А, дым над водой,
Пятничный дым над водой, который нужно было… дать,
Уже скукожился у сцены до размеров танцевальной площадки и занял все проходы, чтобы прямо сейчас,
Качнуться под стеною хард-роковой волны:
«…Smoke on the water
 And fire in the sky.
Дым над водой
И огонь в небесах…»
Кстати, об огне…
А вон та, что сносно качается в такт гитарному скрежету, даже очень и очень.
Но, господи!
Ну почему рядом с хорошей попкой всегда скачет невзрачный, смешной и обязательно жалкий козлик?
И куда, куда подевался давным-давно затравленный, заплеванный и затюканный купюрами с портретом американских президентов, твой закон природы?
А еще,
Ну, зачем,
За-чем,
Ты нагнал сюда столько сереньких, невзрачных, взбесившихся пони1, зачатых впроголодь и по безнадеге в самом начале девяностых?
1 Smoke on the Water («Дым над водой») – песня рок-группы Deep Purple, записанная в декабре 1971 года и впервые выпущенная в альбоме Machine Head в марте 1972 года.


Ба-бам-ба… Бам!
А это уже рок-группа, не знающая и не предполагающая существования джаза пятничных грез, начинает раскручивать маховик теперь уже своего репертуара!
Ба-бам-ба... бам,
И снова…
По известной из отрочества музыкальной партитуре выбивает такт ударная установка, выдают свои партии электрогитары и, протяжно завывая, попискивают клавиши.
Бам-бам!
А вот и первые глаза напротив…

Сейчас.
Сейчас, еще, и еще один – маленькие глотки реальных на вкус, цвет и застрявших в коньячном букете вечерних иллюзий.
Теперь,
Теперь нужно быстро сообразить, для кого этот ее взгляд и этот ее бокальный «салют». Ведь что может быть нелепей, чем попасть в зону аквариума. Это когда у тебя за спиной, там, за огромным витринным стеклом на улице только что остановился длинный, как дорога, лимузин, а ты никак не можешь сообразить,
Ну почему,
Почему,
Только минуту назад беззаботно щебечущие о чем-то своем, девичьем, сидящие в кофе за столиками, все до одной барышни,
Ни с того ни с сего,
Вдруг,
Начали смотреть в твою сторону своими огромными, в один миг ставшими похотливыми, глазами.
И вперед,
Вперед, вооружившись всем своим обаянием.

– Привет, меня зовут Виктор.
Хотя, если быть точным, то меня не зовут, а я стараюсь приходить сам.
– Поговорим?
А у нее красивая улыбка.
1. Сленг. Пони – все девушки, женщины и бабушки ростом до 165 см.


Теперь мое дежурное:
– Что будешь пить?
А вот сейчас интересно. Что она попросит меня ей заказать?
Пиво – это шампанское для бедных и утренняя скорая помощь для всего мира,
Виски – напиток офисного планктона, мелких, средних, всяких чиновников и состоятельных алкоголиков,
Шампанское, ликеры, коктейли, шоты, в общем, вся эта белиберда, все это пойло – для экономистов, бухгалтеров и всех остальных ничего не понимающих в жизни дур,
Кубинский ром – напиток, после моего, увы, личного неудачного опыта вызывающий у меня только трепет,
Ледяную водку – что, как правило, всегда заманчива и одновременно всегда тревожна,
Отдельной строчкой «белый русский», любимый напиток всех до одной любимых мною девушек,
Хороший коньяк! А вот это без комментариев.
Или сразу вызвать метро для богатых: зеленоглазое такси!
У-у-у-у-у…
Да ты себя затянула в талии и отдекольтировала ради «Секса на пляже»1!
Разочаровала…
Хотя, выбор как выбор.
– Поговорим еще?
Но что с тобою случилось, только минуту назад такой заманчивой? И откуда явился этот шо-кающий и га-кающий образ, из-за которого, вдобавок ко всему, бледной тенью, с позабытыми мною «чисто» и «в натуре» вдруг выскочила трясущая третьим размером груди учащаяся средней школы пгт Каряки?
Да…
И вот как тут не согласиться с Александром Вампиловым в его «Утиной охоте»?
«Да, десять лет учили одному и тому же, а люди получились разные. Вот и верь теперь в педагогику».
Тем более что в эту ночь и с тем, и с другим пунктом названия этого коктейля лично я категорически согласен.
1 Коктейль «Секс на пляже» включает в себя крепкий алкоголь (водку), фруктовый и ягодный сок (клюквенный и апельсиновый) и фруктовый ликер (персиковый).


И снова… У-у-у-у-у-у-у-у…
Детка, детка…
Да ты здесь ради того, чтобы залечить свою кровоточащую душевную рану.
– Он снова оказался козлом!
Но ведь кто-то ищет сочувствия, а кто-то в это время ищет косметику.
Такова жизнь.
А тебе не приходило в голову, что девушка не должна страдать от неразделенной любви, тем более, если она, эта любовь – к себе?
И что только до двадцати пяти полное отсутствие мозгов можно компенсировать упругим телом.
Так что желаю тебе счастья, даже если оно сегодня не случится, от разгромного счета по сбору шаровых коктейлей.
А я…
Я снова попрошу бармена добавить мне еще несколько глотков коньяка к этой, становящейся муторной, ночи. И очень хорошо, что прямо сейчас взопревшие от света рампы музыканты объявили перерыв.
Пусть…
Пусть опять вернется джаз!
Эта великая музыка, что позволит снова всем нам спрятаться в приглушенном желто-красном свете и вновь поудобнее устроиться за недавно брошенными барными стульями и столами.

Ба-ба-ба... бам,
Это в головах, сердцах и просто из колонок, это, как у кого в жизни получается, снова заиграл джазовый оркестр.
Ба-ба… бам,
Джазовый, этот джазовый оркестр,
Что уже никогда не вернет ни первые пятничные сумерки, ни первые иллюзии перед длинными выходными, потому что их больше,
Их больше нет.
Ба-ба… бам,
Теперь последние звуки пятничных минут, что отзвучат на его черно-белых клавишах обязательно черного и огромного рояля.
Ба-бам,
Эти звуки последних минут пятницы, что, к сожалению, никак, совсем, не удивила.

– А. Молодой человек… А. Почему вы один?


Хороший вопрос из-за спины. И что из того, если он, вопрос, снова подтолкнул меня под руку. Тем более что в таких вот всегда «нечаянных» толчках уже прошла половина ночи.
– А. А вот я проходила мимо, и решила поинтересоваться…
Тем более, вопрос хо-ро-ший.
Ведь любопытство и девушка – две вещи неразделимые.
Только вот почему-то оно, девичье любопытство, стало коньком склонных к полноте, избегающих физкультуры, фитнеса и диеты, подвыпивших дамочек после тридцати.
– А. А мы здесь с подругами отмечаем день рождения.
А вот это сложно не заметить.
Ведь стая дурнушек, безвозвратно потерянных для сегодняшней ночи, это прямое подтверждение мудрости неизвестного автора,
Об изменившихся,
Вставших с ног на голову, теперешних временах1,
Вдоволь «подъевшие сенца»2 экономистки, кассирши и бухгалтера, с блеклой тенью последнего секса эпохи Карибского конфликта, уже несколько раз совершали свои нескончаемые туда-сюда.
– А. Хороший сегодня концерт!
Не могу с этим не согласиться.
Достойные музыканты, которым все еще нравится, что они делают.
Воздушная барышня у микрофона, что отдается своей музыке на все сто. Все мы, здесь собравшиеся, что не утратили интерес к происходящему. Вон та группа фанатов «костра и солнца», что только что мимо нас – нет, не пронесли, а скорее протащили к выходу своего ни в какую не желающего возвращаться из алкогольной нирваны приятеля. Я, что уже в своей коньячной страсти уверенно перехожу отметку в двести пятьдесят, а девушки в баре все еще не становятся лучше. И ты, со своей никак не трогающей меня нетрезвостью, что не даст нам никакого продолжения по причине твоих торчащих во все стороны поросячьих бочков.

– А. Давай с тобой выпьем за знакомство.
Ах, какое неожиданное, «ошарашившее» меня предложение.
– А давай.
1 Авторский ход. Неизвестный автор: «Да! Времена меняются. Раньше, чтобы девушка согласилась на секс, надо было ее немного напоить, а сейчас надо следить, чтобы она не нажралась...»
2 Авторский ход. «Подъевшие сенца» – выпившие (сленг).


Тем более что мы как-то неожиданно быстро перешли на «ты».
Только вот что, моя неожиданная незнакомка: ни обмениваться номерами телефонов, ни, тем более, целоваться мы не будем. Ведь завтра ты даже не вспомнишь этого случая в череде событий пятницы, а для тебя – упавшей в пропасть субботы.
А давай просто выпьем!
И давай, давай пожелаем сегодняшней имениннице, тебе и всем здесь присутствующим теткам большого женского счастья. Ведь должен же найтись в этом мире хоть кто-нибудь,
Ну, хоть какой-нибудь желающий,
На все эти ваши, как для меня, спорные прелести,
Тот, кто решится всех вас пользовать на регулярной основе.
– А… А, салют.

Динь-Дон, Динь-Дон, Динь-Дон…
И так ровно двенадцать раз.
Это из разновместимых бокалов всех до одного, здесь присутствующих, уже смотрит суббота.
И заметьте,
К нашему всеобщему счасти-ю, ни один из них не превратился ни в тыкву, ни в белого цвета крысу. Пардон, белку.
Динь-Дон!
Счастливого пути для всех уже разобравшихся, уже разбегающихся во все стороны большого города по парам. Ведь продолжение сказки о полуночной, неугомонной Золушке если и случится с вами, то только утром.

А сейчас:
«Встаньте, дети, встаньте в круг,
Встаньте в круг, встаньте в круг!» 1

Еще раз, Динь-Дон!
Для всех тех, кто только прицеливается, кто только готовится сделать свой первый уже не робкий, а скорее развязано-шаткий шаг вперед,
Для всех тех,
Кто все еще в себе сомневается,
И для поднятия собственной самооценки мысленно пересчитывает
1. Строка из детской песни из к/ф «Золушка» «Добрый жук». Слова Е. Шварца, музыка А. Спадавеккиа.


количество контрацептивов в своем бумажнике и медленно, с чувством, с
расстановкой, в «верный математический столбик» приплюсовывает их к залежавшимся их остаткам в прикроватной тумбочке.
И Динь-Дон… для всех остальных,
С головой увлекшихся сегодняшней ночью,
Увлекшихся этим повисшим в воздухе ожидании живой музыки, что прямо сейчас случится на этой маленькой сцене и пустит то, что вытолкнет нас в субботу.
Динь-Дон… для всех тех, кто еще здесь остался,
Динь-Дон… для всех нас, кто пришел сюда из пятницы и все еще верит в ее нескучное продолжение.
И очередной подход уже привыкшего ко мне бармена к моему коньячному бокалу – тому полное подтверждение.
Поздравляю!
Отметка в триста пятьдесят граммов успешно пройдена!
Динь-Дон, Динь-Дон, Динь-Дон…
И так – ровно двенадцать раз.
А прямо сейчас,
«Smoke on the water
 And fire in the sky»…
«Дым над водой
И огонь в небесах»…

Это новая волна рока привела паб в движение.
Smoke on the water: братья и сестры всех стран, соединяйтесь!
Smoke on the water: и все, ну ладно, почти, почти все оставшиеся в пабе уже выплясывают у сцены.
Smoke on the water: а почему так медленно сегодня идет барная миграция?
А где новые лица, где эти отчаянные, полуноШные, с таким нетерпением ожидаемые мною путешественницы, что бредут от бара к бару тоКмо ради процесса брожения?

А где они, капитаны, а главное, где они, капитанши «вождения козы» из заведения в заведение?
А (сейчас все еще запятая) простите, где?
Где бродит, где шляется мое теперь уже субботнее,
Огромное счастье?
И сколько,


Сколько еще мне будут мозолить глаза скачущие рядом со мною спорного внешнего вида коротконогие «зайки», что так отчаянно имитируют интерес к разрушению языкового барьера, за которыми уже распоясались аж до двух расстегнутых сверху пуговиц на бледных рубашках прижимистые, раздухарившиеся, импортные мальчонки и дедульки?!

И снова, добрый, добрый вечер.
Хотя, какой такой еще вечер?
Доброй ночи!
Привет!
Мой всепоглощающий, субботний привет!
Непохожим ни на кого, возникшим из полумрака двум длинноногим не блондинкам.
Вот уж точно:
«Не буди лихо, пока оно тихо»1.
И ответьте мне теперь: ну вот как, как?
Прямо сейчас,
Я смогу взять и собрать вместе,
Предательски разбежавшееся в две противоположные стороны мое «подуставшее» внимание, что теперь совершает отчаянные попытки рассмотреть сразу два миража, что возникли на моем чуть покачивающемся горизонте.
А как,
Как мираж под номером один,
Ну, вот та, что справа,
Элегантно отбрила бросившегося прямо под ее длинные, красивые ноги импортного «хоббита»,
Ага! Это еще один сюрприз. Они точно не шлюхи!
А какой не пошлой походкой от бедра, что трезвит и одновременно сводит с ума, походкой, которой нельзя научиться и что передается исключительно на генном уровне, она двинулась прямо в мою сторону!
Бр-р-р-р-р-р-р, как волнительно.
Но… с каким, с каким фатальным, вызывающим безразличием,
Какой смотрящей в мою сторону пустыней эти миражи материализовались на расстоянии неминуемой встречи наших взглядов.
А. Хо-ро-ша!
1 Пословица.


Сейчас дам ей отдышаться, и пусть, наконец, зазвучит призывный горн. И пусть, пусть зазвучит мой призывный крик:
– Иду на вы1!
А вот и мой дополнительный аргумент, дополнительный афродизиак в ее воздушной руке.
Ура, ура!.. Ее «белому русскому»!
И прекрати ты, наконец, свой треп с подружкой, что окунулась в небезопасный для барышень заплыв виски, залитый колой,
Оглянись скорее, посмотри на меня, и пусть, пусть наши глаза встретятся,
И пусть, наконец,
Киев, лето, эта душная, субботняя ночь,
Станут только нашими.
Причем, без продолжений с досадной БуратиноЙ!
Пусть, наконец, этот огромный город, в котором всего хватает с излишком.
Мой город,
Этот наш с тобою город станет городом счастья.
Причем, с приставкой «Город нашего счастья»!
А… коньяк уже заставляет меня бегло читать стихи.
Ну вот. Уже допился до любви.
В конце концов!
А кому, если не ей, кому, если не для нее, все, что я сделал, все, что я написал, и все, что я еще сделаю в этой своей жизни.
Барм...э-эн!
Пожалуйста, еще один твой подход,
И я прыгну в ее сторону, чтобы услышать ее голос, услышать чуть осязаемое позванивание аромата ее духов.
Прыгну, чтобы близко-близко посмотреть ей в глаза,
И сказать ей, что я искал ее всю свою жизнь.
И все, что я ей скажу, будет без моего нетрезвого... «А»,
И каждое, каждое мое слово будет правдой!
А.
А. Твою-то... мать!
А. Кто эти «олени», что, пока я «бил ножкой», уселись вокруг них, и один из которых сразу же прилип к талии ее в меру поддатой подруги?
1 Легендарное выражение знаменитого полководца Древней Руси, великого князя киевского Святослава I Игоревича (955–972 гг.). Перед началом военных действий он посылал гонца к врагу с кратким посланием: «Хочу на вы идти», таким образом говоря противнику: «Иду на вас».


И почему они треплются и смеются, как старые друзья?
Да твою же мать!!!
И как быстро внутри меня собралось и все еще не вырвалось наружу столько омерзительных матерных слов, что так элегантно, зернышко к зернышку, кубик к кубику, и крепкое словечко к словечку, стали в моей голове ровными, лаконичными строчками.
Да, что, бл*дь, за нелепая ночь!
Когда прямо под твоим носом исчезает, становится недоступной девушка твоей мечты…
А может, чтобы вернуть остроту ощущений, с отчаянья надавать всем этим ее кавалерам по *****ку и с чувством облегчения окончательно напиться и упасть в объятия Морфея1?
Но, стоп, стоп, стоп!!!
И куда дальше меня заведут взбурлившие в моей голове поры пяти горячих армянских звездочек?
Стоп!
Жечь Рим, не обменявшись с нею даже полусловом, ни разу не встретившись с ней взглядом?
И кому тогда нужен такой пожар, если после него не будут написаны стихи2?
Еще одни стихи с объяснением в любви этому утонувшему в лете городу, что, возможно, прямо сейчас уже пустил на свои душные улицы легкий ветерок утренней июльской прохлады.
Кому, кому теперь нужны стихи, когда уже отгрохотала, откричала и всех до пьяного безразличия, до прозрачных взглядов по сторонам оглушила музыка, и в начинающий пустеть паб снова вернулся теперь уже никем не услышанный джаз…
А не пора ли тебе, дружок, прийти в себя или, как минимум, освежиться в том самом месте, где на вывешенном заботливым пожарным на стену плане эвакуации написаны буквы «Мэ» и «Жо»3?
Тем более что идти в сторону севера столько не нужно.
Десяток шагов через танцпол, поворот налево, коридор с двумя дверями,на одной из которых картинка девочки, на другой, писающего мальчика.
Теперь.
1 «Попасть в объятия Морфея», «очутиться в объятиях Морфея» с древних времен
означало «уснуть».
2 Авторский ход. 18 июля 64 года н.э. император Нерон, правящий в то время в Римской империей, поджег Рим для своих стихотворных упражнений.
3 Авторский ход. Фраза из х/ф «Бриллиантовая рука»: «Строго на север порядка 50 метров расположен туалет типа «сортир», отмеченный на плане буквами «Мэ» и «Жо».


А… Бодрая струя.
Потом.
Умывальник, уже со струей из крана.
А. Здравствуй, моя подрумянившаяся физиономия, что без всякого интереса смотрит на меня в зеркале.
Снова.
А. Дверь на пружине, полумрак, опять джаз из колонок,
И…
Ее глаза, ее улыбка, прямо передо мною.
А…
Пришло время трезветь и убедиться, что передо мной точно не алкогольная галлюцинация.

– Привет! Ты быстро справился.
Спокойно, Герасимов. Спокойно. Выдох. Ху-х. Теперь не тупи, отвечай.
– Немудрено, я уже много лет успешно тренируюсь.
А, шутка, так себе. Ну, в общем, получилось, как получилось.
И хорошо, что моя домашняя заготовка из серии «это единственное, что я делаю быстро» или еще какая-нибудь чушь для селянок не выскочила из меня автоматически.
Да и у кого?
Ну, вот у кого в такой вот ситуации вышло бы лучше?
А пока, еще раз выдохни и остановись на многозначительности, начинай держать паузу.
– Сложно было не заметить, как ты там, за стойкой, разглядывая меня, «отбивал ножкой». И я пришла сказать тебе большое человеческое спасибо, что ты не просверлил меня этим своим взглядом насквозь. И футболка у тебя симпатиШная.
Ага, вот и сгодился скелет с электрогитарой и соответствующей вызывающей надписью, что твердо обосновалась в категории «клевая», а в последний раз даже сгодилась как «зачетная». Да и ее «большое человеческое спасибо» прозвучало, ну как минимум, неоднозначно.
Только зачем она здесь?
И что ей от меня нужно?
Не суетись, снова выдохни и переведи разговор со своей клоунской футболки на суть происходящего.


– Ты знаешь. А ну ее, эту футболку. И очень хорошо, что мое внезапно возникшее непреодолимое желание прервало всю эту «мою чечеточку»1. А то, кто знает, к каким последствиям привела бы вся эта тряска. Вот поранил бы пятку, заболел бы страшной, неизлечимой болезнью, и захромал…
А вот интересно, когда она успела всю эту мою «нервенную дрожь»2 заметить, ни разу на меня не взглянув? Вот уж действительно, как и что можно скрыть от зоркого женского взгляда, когда…
Ночь, полумрак, бар, и ты в нем за стойкой, в компании коньяка. Шутка!
Тем более что ты дошутился, ну хорошо, хорошо, дотрепался до еще одной ее улыбки.
Теперь нужно оставить ей еще на пару секунд ее же инициативу.
Пусть еще выговорится.
– Нет, нет! Танцевать больше не нужно. И хотя ты довольно интересный собеседник, больше сегодня с тобой остаться поболтать не могу. Подружка уже не в себе, а я обещала ее маме доставить ее домой в целости и сохранности.
А эта ее отговорка – так себе. Просто «козий штамп».
Теперь не тормози, а то потеряешь девушку.
– Тогда чего мы медлим? А давай обменяемся номерами телефонов.
– Я думала, ты никогда его у меня не спросишь. А давай!
– Вот тебе мой мобильный, записывай!
И пока, Герасимов, она пишет в твою телефонную записную книжку выученные ею цифры, думай, мой друг.
Ду-май.
А лучше всего, для своего же душевного равновесия, возьми и забрось обезьянку о вдохновивших тебя на складные матерные частушки трущихся рядом с ней этих «гребаных кавалеров».
– А давай, я тебя и твою подружку избавлю от ваших провожатых?
1 Авторский ход. Слова из репертуара песни Л. Успенской «Витек», получившей популярность после исполнения Гия Коркоташвили.
«Когда-то мы с тобой снялись на фоточку,
Потом разъехались, всему свой срок.
Но я запомнила твою чечеточку,
Ты лучше всех ее плясал, Витек».
2 Авторский ход. Слова из песни группы «Балаган Лимитед» «Чё те надо».
«Провожал ты меня из тенистого сада,
Вдруг взяла тебя нервенная дрожь,
Ты скажи, ты скажи – чё те надо, чё те надо,
Может, дам, может, дам, чё ты хошь».


Вот, бл*дь!
Вышло как-то неуклюже.
Все-таки, нужно навсегда избавляться от компаний провинциальных дурех. Путь наименьшего сопротивления не бывает самым лучшим, а еще он может выбрыкнуть кобелиную лень и неразборчивость в самый неподходящий момент.
– Ты хочешь лишить мою подругу общества ее преданного, давнишнего поклонника?
Не тупи, Герасимов, если уже начал с лажи, то выравнивай ситуацию, включи мозги и продолжай.
– Ой… А вот я совсем недавно рядом с твоей подругой насчитал «две головы», что прямо сейчас готов списать на ее любвеобильность.
– Если ты заметил, я уже взрослая девочка, и со своими провожатыми я сама разберусь.
Стоп. Стоп. Пора менять тему разговора, чтобы окончательно не выглядеть полным придурком… И никаких сальных шуток об уголовной ответственности за развращение малолетних.
– Ладно, ладно. Взрослая, так взрослая. А когда тебе будет удобно мне перезвонить?
– Когда ты, мой неоднозначный новый знакомый, выберешь время. А если соберешься сегодня – то после обеда.
– Могла бы этого и не говорить.
– И все. Мое имя в своем телефоне успел прочитать?
– Теперь оно золотыми церковно-славянскими буквами уже написано на моем сердце!
Безбожно повторяюсь, конечно. Сыплю штампами. Но, поздравляю тебя, уже допиз*елся до «неоднозначного знакомого». И импровизация в стиле Свирида Петровича Голохвастова, по-моему, показалась ей проходной.
Вот и еще одна ее сногсшибательная улыбка.
– Хорошо. Очаровал. Скажи хоть, как тебя зовут?
– Как, я еще не представился? Это все твое внезапное появление, что ввело меня в ступор.
 А сейчас мог бы, Герасимов, быть и поизобретательней.
 Но вышло, как вышло.
– Я Виктор.
– Хорошо, неоднозначный, очаровательный Виктор. Приятно было с тобой познакомиться. А сейчас мне нужно срочно, срочно оказаться вот за той дверью, где нарисована девочка. Звони. И до встречи.


И вот уже ее ухоженная ручка, отпустить которую можно, только прибегнув к нечеловеческим усилиям, на несколько секунд задержалась в моей руке.
И вот я, все еще очаровательный, а она только несколько секунд назад была здесь, была рядом со мною, а теперь пропала. Она появилась, а теперь исчезла в этом повисшем в полумраке, сотканном из приглушенного красно-желтого света и джаза, бросив меня.
Оставив меня,
Наедине с этим своим постоянным выбором, с этой своей идиотской возможностью в какой-то там бессчетный раз сыграть в гусарскую рулетку, и, крутанув пистолетный барабан, не просто стрелять,
А еще и попасть в себя хрупкими, хрустальными пулями, сделанными
Из Киева,
Из просыпающегося там, под неоновой вывеской, за деревянными дверями и дорожкой в полтора десятка ступеней, только теперь ступеней, что ведут вверх, брошенного, оставленного на целую ночь без внимания, его лета,
Стрелять и попасть в себя пулей из субботы,
И если очень повезет, то даже не просто выстрелить, а еще и обязательно убить себя этим разлетевшимся во все стороны света маленькими осколками, предчувствием близкого счастья.


Эпилог.

Эпилог (греч. ;;;;;;;; – послесловие ; ;; – на, сверх + ;;;;; – слово) – заключительная часть, прибавленная к законченному художественному произведению и не обязательно связанная с ним неразрывным развитием действия.

Что мне всегда первым делом приходит в голову после субботней ночи, когда в город приходит утро,
Когда совсем уже забыта пятница,
И когда через работающую теперь исключительно на выход дверь «заведения» еле уловимым сквозняком начинает затягивать холодок рассвета,
Так это то,
Что прямо сейчас,
В тот самый миг,
Когда музыка,
Когда вся эта, теперь уже скучно, безразлично и ровно звучащая музыка,


Что теперь как-то по-особому наполняет полупустой зал,
Музыка, что за прошедшую, такую короткую и такую длинную ночь уже перебралась из твоей головы к тебе в сердце,
Она, вся, вся эта музыка,
Здесь и сейчас,
Еще раз запустила закон равенства энергий.
Это когда потраченный на твое теперешнее «открытое» состояние алкоголь встречается с фантомом алкоголя ее, эту музыку, написавшего.
И вот тогда приходит твердое понимание того, что хватит.
Что тебе стало достаточно,
Этого джазового оркестра с его нескончаемым ритмом, каких-то там сбывшихся и не сбывшихся ночных грез, что теперь уже никто и не вспомнит,
Этого приглушенного, плавающего там, под потолком, света и всех, всех этих еще чего-то ждущих, застрявших в нем людей,
И, ну его.
Этот к утру приросший к заднице, такой удобный для раскачивания ног, высокий деревянный барный стул.
А прямо сейчас,
Да здравствует!
Пока еще свободный от прохожих, машин и дворников Крещатик, с его каштанами.
Да здравствует!
Теперь уже настоящий рассвет.
Что дышит прямо в лицо своим наполненным запахами лета, прохладным дыханием. Таким дыханием, что бывает только ранним летним утром, которое теперь так уверенно наступает на лениво протирающие свои измученные электрическим освещением глаза, старые улицы, улочки и переулки центра города.
И пусть, пусть всегда будет солнце!
Что светит в лобовое стекло такси, которое сейчас везет меня на левый берег Днепра.
Я люблю тебя, Киев!
Я люблю тебя так сильно, что не могу жить без тебя.
Я скучаю, когда я не с тобой, и как ребенок, каждый раз радуюсь, попадая под магию твоего Андреевского спуска, или во сне, с разбега оттолкнувшись от твоей Владимирской горки, словно мальчишка, там, там, высоко в прозрачном голубом небе, лечу над Днепром.


И пусть опять будет пятница, пусть будет еще один, еще один такой же твой пятничный вечер.
И пусть снова будет лето, что только вчера здесь у тебя поселилось.
А когда под рвущимся в мое окно ярким светом нового дня я, наконец, усну сном мальчика Бананана – сном, в первый раз увиденным Сергеем Соловьевым в его «Ассе»1,
Того самого сна, из разноцветных брызг и линий, что прямо из кино, прямо из кадра улетает куда-то вверх,
То я обязательно снова увижу…
Причудливые и одновременно величественные столичные мосты, что над отчаянно голубой водой, по которой медленно двигаются прогулочные кораблики, своими вытянутыми руками навстречу друг другу соединяют твои берега,
Усталое лицо сегодняшнего бармена и симпатиШную певицу,
Глаза моей бывшей, и еще одни глаза, теперь, возможно, уже моей будущей…
Дерево, что растет перед моим окном и осенью становится нереально ярко-желтым,
Заплеванные вокзальные перроны, один из которых отправлял меня в армию, дай бог памяти, в каком-то там году из теперь уже несуществующего, канувшего во времени города Ворошиловграда2, и еще один, твой, Киев, перрон, что принял меня таким же летом, только в 1989 году.
Моих друзей из детства, с которыми мы в детской беседке в одном из дворов все того же, теперь несуществующего Ворошиловграда горланим босяцкие песни под гитару,
Еще почему-то в своем сне увижу бумажные конверты с моими школьными виниловыми пластинками, и одна из них обязательно будет с надписью «группа «Зоопарк»,
Мои первые и еще очень долго единственные джинсы, что у меня случились только после армии.
Мою, кажется, только вчера ушедшую маму, с ее загадочной улыбкой, что в моем сне только что приехала из Луганска, и мы едем в такси через мост метро, а она, счастливая, смотрит на склоны Днепра, где золотом переливаются Лаврские купола,

1 «Асса» – культовый советский кинофильм 1987 года режиссера Сергея Соловьева.
2 Ворошиловград – название Луганска с 1935 по 1958 гг. и с 1970 по 1990 гг.

 
Давным-давно ушедшую бабушку, что зовет меня домой на обед и, гладя по кудрявой голове, называет меня внучком,
Охранника, открывающего мне под неоновой вывеской дверь, за которой ступеньки почему-то идут вверх, и там, на цветной картинке из все еще незнакомой мне до сих пор, моей другой жизни я стою на детской площадке, а похожие на меня дети тянут меня за руки в разные стороны,
Другой, незнакомой мне жизни, из которой за ненадобностью навсегда пропадут все до одной такие вот ночи, и где мне будет вполне достаточно,
Только…
Лета. Пятницы.
Киева.
И его теплого вечера с кругом гаснущего солнца, медленно сползающего за горизонт.


Группа «Зоопарк»
«Лето»
Музыка и слова: М. Науменко

Лето,
Я изжарен, как котлета,
Время есть, а денег нету,
Но мне на это наплевать.
А-а-а!
Лето,
Я купил себе газету,
Газета есть, а пива нету,
Я иду его искать.
А-а-а!

Лето,
Сегодня сейшн в Ленсовете,
Там будет то и будет это,
А не сходить ли мне туда.
Да-да-да!

Лето,
Все хулиганы при кастетах,
У них, наверное, вендетта,
Но, впрочем, это ерунда.
Да-да-да-да-да-да-да!

Лето,
От комаров спасенья нету,
А в магазинах нету «дэты»,
В почете доноры у нас.
А-а-а!

Лето,
Оно сживет меня со света,
Скорей карету мне, карету,
А впрочем, подойдет и квас.
А-а-а!

Лето,
Штаны истерты, как монета,
Во рту дымится сигарета,
Иду купаться в водоем.
А-а-а!

Лето,
Недавно я услышал где-то,
Что скоро прилетит комета,
И что тогда мы все умрем...
Умрем...

Р.S. Все сходства с реальными персонажами являются случайными.               


                Лето 2015 г.


http://gerasimov-viktor.com/