Сегодня утром было пунцовое грозовое небо. За дальними домами встала сплошная непробиваемая стена, на которой вились белые струйки метели — ползали, как многоножки по огромному античному обелиску, внезапно возвысившемуся у моих окон и закрывшему собой все пути к бегству. Надвигался град.
Я ушел ставить чайник, варить кашу, пока варится, принимать душ — из ванной услышал, как снаружи загремели под порывами ветра карнизы, словно дрожа перед страшной, неминуемой, но все-таки не смертельной процедурой. Потом забарабанило — вот такие зерна — обратил внимание, выходя в шлепанцах и вытирая голову мягким полотенцем — посекли весь зарождавшийся тусняк во дворе — проследил, стоя с чашкой кофе у окна, как бежит, прикрываясь хлипкой газетой от гнева небес, неунывающий краснощекий столичный разгильдяй.
Град быстро закончился, за стихшим стуком по карнизу опять проступил неизменный шум улицы. Я углубился в работу, время деформировалось, растаяло, потекло, миновал обед, я решил выйти прогуляться. Из-за Останкинской башни выстрелил солнечный луч, попал в соседний дом, вынес балконную дверь и отогнал в угол балкона какого-то деда в бушлате поверх майки. Он курил на ветру, упоенно втягивая быстрозамороженный зимний воздух, пропитанный той разновидностью рождественского чуда, которое бесцветно и неощутимо само по себе, но вспыхивает ярким пламенем и шибает в нос сотней мощных ароматов, стоит только подействовать на него слабейшим раствором какой-нибудь невыразимой тоски.
Навстречу мне, шествующему бодрой и слегка подпрыгивающей походкой, плавно и слегка покряхтывая двигались фасады домов пятидесятых и шестидесятых годов постройки. Хочется сказать, что с ними вместе двигались в танце рабочий и колхозница, но те стояли на месте — без признаков усталости, разве что металлической, вздымали свои серп и молот, глядя на развернутое перед их глазами двадцатипятиэтажное полотно русского быта с его скоростной резкой салатов, стомегабитным интернетом и застекленными лоджиями, неистово мерцающими очередной — подчас одной и той же — серией предпраздничного осатанения.
Солнце, тучное декабрьское, которое, как сказали бы бодибилдеры, щас на массе, и потому после четырех срывается, сжирает все твои мечты и катится в серую мглу, — так вот, это солнце из последних сил держалось над колесом обозрения, опускаясь к ветвистому горизонту примерно с такой же скоростью, с какой то вращалось. Над блестящими крышами машин — разных, но неразличимых — сбивающихся в обозленную кучу в сужении проспекта Мира, быстро летели облака. Кофейные, серые, статные, с желтой или оранжевой каемкой — кто-то подбитый, кто-то чуть-чуть залатанный, кто-то сильно укороченный — они катились колоннами на восток, как будто возвращаясь с большой битвы с непостижимым атмосферным врагом. Не домой, не в какое-то конкретное государство — как известно, у облаков не бывает дома — просто плыли, нестрого соблюдая строй, таща за собой новый воздух. Некоторые были похожи на крокодилов, некоторые — больше на медуз, третьи вообще ни на что не походили, четвертые менялись на ходу. От некоторых отпочковывались экземпляры поменьше, как бы давая начало новой ячейке общества, они торопились, не успевали, падала общая, так сказать, облачная скорость. Солнце отползало вниз по скрипучим колесным спицам к давно потерявшей актуальность надписи «Моска 850», небо пыталось казаться чистым, но серость становилась неизбежной.
Облака продолжали сочиться через пролом в стене, постепенно рассыпавшейся и разносимой по крупицам в другие части света — уже не такие красивые, не такие статные, многие изрядно потрепанные — но все же продолжали свою миграцию, большую облачную работу, простиравшуюся насколько хватало глаз, но тут солнце делало лучом: «Чао-чао», скрипучее колесо зловеще выключалось, и в тот же момент прожектор выхватывал из темноты заснувшего рабочего и прикорнувшую колхозницу, их мощные руки, густые волосы, их беззрачковые, а потому нечувствительные к свету глазницы.
Выкатившаяся Луна освещала застывшие побронзовевшие облака. Дед в бушлате выходил на ночной перекур. Псст, говорило одно облако другому, изображая полную неподвижность, погоди, не спеши. Дед быстро и без особого удовольствия — холод, горечь, но иначе не заснешь — докуривал, тушил знатный хабарик о перила, озаряя слабой вспышкой двадцатипятиэтажный сон, расстегивал свой вертухайский бушлат, теснился сам с собой между балконных дверей, закрывал, задергивал, вешал, кашлял, кашлял, исчезал.
Псст, делал рабочий секретный знак облакам, — пошли; можно. Облака трогались, осторожно ползли над ворочающейся в быстрой фазе страной, незаметно пересекая несуществующую границу между областью высокого давления и областью низкого давления.