Не хочу...

«Не хочу. Ничего не хочу... Отстаньте... Все... - с трудом удерживал в голове обрывки мыслей Михаил или Мойша, как иногда в шутку называла его мама, а с недавних пор еще и Михайло, по версии вновь обретенных друзей. - Мысли! Ох уж, эти мысли... Ну, сколько ж можно-то? Не хочу!»
          Похоже, отпускало. Еще недавно одержимость радостью уничтожения всего и вся замещала боль, а полное отсутствие каких-либо дум освобождало от необходимости осознавать сотворенное...
Но вот опять... Они пришли... мысли...
Михаил хорошо знал, что вот-вот... и взорвется болью тело, но еще большей болью отзовется-заноет душа.
  «Лэся... Что же ты наделала, Лэся? Я ведь так тебя любил... люблю... Зачем же ты так? Зачем меня... сепаратистом? Я же свой. Я же все для тебя! А ты...»  И вот уже мышцы подобрались, приготовившись принять порцию разрушающего болевого удара, в голове заныло предупреждающе, пока лишь пугая подступающей мучительностью.
«И с родителями... я ради тебя. И с нациками... в Одессе, и здесь, на Донбассе. Я же в чудовище превратился, Лэся! По детям стрелял, по старикам! Ну какие ж они-то сепары?! А-а-а!!!» Боль ворвалась, как обычно: неожиданно, громко, круша и ломая все в организме Михаила.
«Я же с первых дней с тобой. Весь Майдан вместе, - упорствовал он в нежелании отдаваться на милость страданий. - Ну, вспомни, как это было здорово! Ты же любила меня тогда. Хвалила все время. Гордилась...» Боль оборвала ход мыслей молодого человека, он завыл, закричал.
Словно во сне услышал: «Михайло вiдпустило. Вколи йому ще дозу!»

Миша вырос в дружной интеллигентской семье, по национальной принадлежности смешанной: мама - украинка, отец - одессит со всеми вытекающими, а если сказать точнее, был он евреем. Мальчик носил фамилию матери - Гомилко, потому что в свете последних тенденций в Украине лучше было именоваться украинцем. Всем остальным следовало скромно взирать на выходки свидомых.
Фамилия выручала Мишу не раз. Внешне очень похожий на отца: худой, высокий, черноволосо-курчавый, горбоносый - парень нахватал бы немало «люлей», если б не украинская фамилия. Благодаря материнскому «подарку», «в один незапамятный» он сблизился с местными националистами, которые все же подозревали в нем «жидяку», но как «земеле» прощали ему это. 
Несомненно, в Мишиной просвещенной семье дружба с одиозными группами подростков не приветствовалась. Но в последнее время риторика в обществе стала таковой, что в каком-то смысле это было даже на руку парню. По крайней мере, он мог спокойно ходить по улицам, не рискуя быть избитым молодчиками из Правого сектора.
Именно в тот период отношения в Мишиной, еще недавно любящей и благополучной, семье разладились. И все из-за нового подхода к исторической науке в родной стране. Отец – страшный библиофил, перечитавший, казалось, все книги по истории, - был убежденным приверженцем старой, советской, трактовки давнишних событий, а мать – киевлянка, экономист новой формации, читающая по большей части книги по профессии, -отслеживала все телевизионные программы и шоу, посвященные новому взгляду на прошлое.
Михаилу пришлось выбирать не только версию исторической науки, но и родителя, с которым было проще находить общий язык. Несмотря на то, что он чтил и уважал отца, это не помешало ему поверить новому, официальному, трактованию хода истории. По его глубокому убеждению, не могло быть враньем все то, что ежедневно в школе, а потом в университете, на всех ТВ-каналах и в печатных изданиях говорилось о Советском Союзе и нынешней России, где, по версии официальных киевских заправил, историю преподносили тенденциозно, скрывая нелицеприятные факты голодомора и другие примеры геноцида украинского народа, замазывая грязью истинных героев Украины. Ну не могла Русь, по мнению многих, просто так называться Киевской. И почему бы после этого ему, простому одесскому школьнику, а потом студенту, не поверить слово несущим и власть предержащим?
Нет. Не могло все быть вымыслом, коли уж даже его высокообразованная мама, обучавшаяся у лучших западных экономистов, приняла вновь созданную летопись страны за истинную. К тому же, в подтверждение недавних тенденций в описании исторической науки, самые именитые украинские ученые отыскивали все новые, по их мнению, неоспоримые факты. На глазах Миши и его друзей рождалась новейшая история их настрадавшейся за годы сосуществования с Россией Родины. Потому и в скандировании обидных для русских речевок, и в свастиках, равно как и в факельных шествиях, Миша не увидел ничего зазорного. Это было даже весело. Правда, немного глупо выглядели все эти подскакивания и бесконечные выкрикивания одних и тех же лозунгов, но попробуй только не ответь: "Героям слава!" - зубы с асфальта собирать будешь. Впрочем, на дворе стояла осень, а впереди маячила зима - жары не было, поэтому для «сугреву» можно было и поподпрыгивать немного.
Отцу своих размышлений на сей счет Михаил озвучивать не спешил. По его мнению, державшийся за старые, отжившие свой век совковые представления о мире, родитель не понял бы его и, тем более, не одобрил бы. А вот с мамиными Мишины взгляды совпадали полностью, поэтому они частенько вместе проводили время возле телевизора во время исторических дискурсов.
Оба Мишины родителя по разным, правда, причинам страшились перемен. В крови и генах отца, так же, как и у всех его соплеменников, была "зашита" программа выживания в любых обстоятельствах вследствие вечных гонений на многострадальный еврейский народ со стороны радикальных представителей других наций и конфессий. Мать же считала, что сыну в полной семье будет куда как лучше, поэтому разводиться близкие люди пока не спешили, хоть и сцеплялись в поисках истины не просто ежеденно-ежечасно, но и ежеминутно. Возможно, поэтому сын и бежал от них как черт от ладана к любому, кто не воспитывал и не читал нотаций.
Зато в оценке его нынешних друзей родители были единодушны - приятели не могли довести Мишу ни до чего хорошего. И когда началась активная фаза событий на Майдане, даже мать, патологически боявшаяся толпы, приняла в штыки выступления против правоохранителей, однако это происходило больше из страха за сына. Не желала она отпустить его от себя, тем более, так далеко - в столицу, да еще и в столь непростое для страны время. И может статься, смогла бы удержать дома, если бы не Олэся...
Да-а... Лэся. Как он был счастлив, что такая боевая красивая дивчина выбрала именно его, заприметив во время исполнения незатейливого танца из балета "Раймонда" на том самом, прославившемся благодаря телевизионным хроникам, пианино, выставленном перед цепью беркутовцев.
В музшколе, оконченной Мишей незадолго до известных событий, он учился по классу скрипки, но за годы учебы ему удалось выучить наизусть несколько простеньких фортепианных пьес, которыми время от времени он и козырял сперва перед мамиными гостями, а позднее перед девчонками.
Олеся сама подошла к Мише, попросила сфотографировать ее с пианино, а он, увлекшись природной красотой девушки, смешливым и одновременно зазывным взглядом карих глаз провел для нее целую фотосессию, во время которой и вспыхнул тот внезапный и в то же время вполне ожидаемый интерес молодых людей друг к другу. Очень быстро они стали неразлучны: везде ходили вместе, много целовались... И в этом Леся взяла инициативу на себя: однажды при всех поцеловала его в губы. Вообще, она была непривычно откровенна: прижималась к парню всем телом на глазах присутствующих, а когда дело дошло до более близких отношений, мест для интима особо не выбирала, напротив, мысль о том, что кто-то может застать их врасплох, только подогревала ее желание. И вскоре на Майдане все называли их Ромео и Джульетта.
Для Олеси Миша старался быть первым во всем: первым шел на «Беркут», когда мирные выступления неожиданно превратились в настоящие "боевые действия", а позднее одним из первых оказался у Дома профсоюзов в Одессе.
В те майданные, наполненные романтикой любви и борьбы, дни они почти не спали, да и не хотелось. То ли общая духоподъемная атмосфера, то ли взаимное чувство окрыляло молодых влюбленных, но, возможно, и чай, подававшийся на Майдане, поспособствовал тому. Сложно сказать точно, что больше вдохновляло их тогда. И даже когда пара старушек "отъехала" на «Скорой» после одного из таких чаепитий, участники выступлений не разлюбили тот чаек - бодрящий и полностью уничтожающий даже зачатки страха. Пожилые женщины на Майдан больше не вернулись — сердечки у возрастных дам оказались слишком слабыми. Впрочем, вся эта история изначально была не про них — сидели бы уж дома, коли здоровьем не вышли.
Поначалу Мише не верилось, что стычки с полицией смогут привести к серьезным столкновениям, тем более, к жертвам, но ребята из сотни намекнули на жесткость ближайших выступлений против правоохранителей, а когда он увидел экипировку: жилеты, каски, биты, цепи и булавы - испугался не на шутку — за такое власть и, в первую очередь, «Беркут» по головке гладить не будут.
Зная это, Миша попытался удержать Олесю - попросил не ходить с ним, боясь, что она может попасть под замес в драке с ментами:
- Лэся, ты не понимаешь, там опасно будет.
Но девушка лишь посмеялась над его страхами:
- Дурачок! О себе волнуйся, пожалуйста. А со мной все чудово буде.
           Да-а. Необычная она была девчонка – смелая, дерзкая, острая на язычок. Немного смущало украинское произнесение ее имени – Олэся. Мише был ближе русский вариант – Олеся – мягкое, родное, теплое, но ничего не попишешь, любимой хотелось быть в тренде - украинкой во всем, хоть по рождению она была русской, а украинским языком всерьез занялась незадолго до описываемых событий. По этой причине в ее речи украинские слова перемежались русскими. Миша, блестяще знавший оба языка, совсем запутался, на каком из них ему лучше разговаривать с любимой, но язык любви нивелировал все нюансы в общении.
Девушка была рядом с Мишей и тогда, когда в скором времени многим на Майдане пришлось туго. Кто бы мог подумать, что мирные демонстрации закончатся стрельбой по гражданским людям? Расстрел "небесной сотни", приведший к тектоническим сдвигам в революционном процессе (началась настоящая война против власти в лице правоохранителей), только еще больше сблизил молодых людей. 
- И все-таки они не зря погибли, - убежденно говорила со сцены Леся во время панихиды по убиенным.
- Не зря, - шептал ей Миша, глядя в заплаканные любимые глаза во время похорон.
И они продолжали верить в честное окончание начатого на Майдане Незалежности процесса: верили, что избавят Родину от коррупции, от несправедливого распределения доходов, что откроются границы — и Евросоюз раскроет безвизовые объятия всем желающим, а перспективная высокооплачиваемая работа дождется своих украинских соискателей.
Драгоценная спутница Михаила скоро стала публичной личностью, она страстно и убежденно произносила со сцены речи, призывавшие публику продолжать бороться за вхождение в Евросоюз. Бесстрашие и умение шутить прославили Мишину подругу на весь Майдан. Чтобы еще больше соответствовать моменту, Олеся переоделась в камуфляж, который очень шел ей и подчеркивал несгибаемый характер девушки. Миша гордился своею избранницей и без устали фотографировал ее. Камера была благожелательна к Олесе: фото получались замечательные.
Миша любил и умел снимать. Уже в восемь лет родители купили ему первую, пленочную, камеру, с которой он практически не расставался. Умение пользоваться ею пригодилось парню не раз. Вот и на протяжении всей «украинской весны» он запечатлевал для истории и выкладывал в интернет все, что видел: и пианино, и митинги, и всех западных друзей Майдана, а позднее горящих полицейских и «небесных братьев». Его узнавали, пропускали всюду, впрочем, ему были известны необходимые пароли, помогавшие преодолеть все рубежи безопасности без проблем.
Вот и в тот раз он продолжал снимать. Леси, с которой договорились встретиться на площади, нигде видно не было. После довольно долгих розысков и расспросов постоянных обитателей Майдана Мишина дорога пролегла к одному из домов, расположенному в непосредственной близости от площади. Возлюбленную в подвале того дома Миша увидел не сразу, но узнал мгновенно - по голосу, доносившемуся из-за закрытой металлической двери. Он был непривычно пронзительным, бранные слова резанули ухо. Михаил впервые слышал подобное от любимой. В помещение вошел неожиданно для девушки. Одетая в камуфляж Олеся (про себя Миша чаще всего называл ее именно так) грубо вскинулась: «Какого... - увидела Михаила, остановилась и враз смягчилась. - Зачем ты здесь? Видишь, я работаю? Ни к чему тебе..." - она не договорила, проследив за его взглядом. Руки мужчины, сидевшего за столом, из-за которого поднялась девушка, были в крови. Подле лежали окровавленные пассатижи. Олеся невольно старалась заслонить своим телом стол, оттесняя парня к выходу. «Иди, потом поговорим", - хрипло произнесла она.
Два дня Миша не брал трубку: не был готов разговаривать с возлюбленной. Как «быть или не быть» прокручивал он в воспаленном от свалившихся переживаний мозгу: «Наверное, было очень больно... тому мужику... которому...»  Странно, но он даже не разглядел мужчину, с которым, по словам девушки, она "работала". Все его внимание в тот момент было сосредоточено на окровавленных руках плененного и... Олесе. «Господи, как же она может творить такое?! А мне... мне-то что теперь делать? Наверно, надо возненавидеть и... отказаться от нее. Фу-у. Даже думать об этом невыносимо. Не-е-т. Пусть будет все, как будет. Я должен быть с нею. Должен!" - после мучительных размышлений принял, в конце концов, для себя решение Михаил, но тут же вернулась подлая, неуловимая тревога. Вспомнился окровавленный инструмент... и снова засвербило в голове: «Как она, пусть не слишком хрупкая, но все-таки девушка, будущая мать, смогла сотворить такое с живым человеком, даже если он и антимайданщик?" Мать бы сказала, контрреволюционер, по Олесиной версии, «путинский шпигун». Михаил отметил, что, пожалуй, впервые после той злопамятной встречи в подвале назвал девушку по имени, правда, пока про себя. Однако позвонить решился только через неделю.

В  родном городе, в любимой Одессе, Миша продолжал снимать события творимой им и его товарищами истории. Депутат, приехавший накануне последовавших затем событий и привезший в дар Правому сектору крутущие бронежилеты, попросил как следует припугнуть жителей города, чтобы те не смели даже грезить о федерализации, чтобы дали, наконец, построить государство мечты — Украину для украинцев.
Надо заметить, что своих домашних, в том числе и отца, Миша парадоксально относил к титульной нации, хоть и говорил по-русски лучше некоторых чистокровных русских на Донетчине.
Но вот день "икс" настал, и вот уже творцы истории подожгли палатки на Куликовом поле и погнали "колорадов" к Дому профсоюзов. Таков был план. Соратники оберегали "камеру", то есть Михаила. Олеся держалась рядом с ним. Она дрожала в революционном возбуждении, как тогда, на Майдане.
Преследователи привычно выкрикивали националистические лозунги, по пути отлавливая и избивая антимайданщиков, прикрывавших собою отход к Дому профсоюзов стариков, женщин и детей. В конце концов, протестующим удалось забаррикадироваться внутри здания.
Толпа футбольных фанатов, подначиваемая представителями Правого сектора, окружила здание. С наступлением сумерек страсти накалились. В окна Дома полетели коктейли Молотова, загорелся первый этаж, а вскоре и в окнах верхних этажей замаячили силуэты мечущихся в дыму и огне людей. Некоторые из них выползали на карнизы и выступы. Раздались выстрелы, несколько человек  рухнуло вниз, кто-то остался, недвижим, лежать на уступе. В страхе люди ринулись вниз: кто-то спускался по веревке, кто-то спрыгивал на асфальт со второго и даже третьего этажа. Всех встречали молодчики Правого сектора с битами. Обожженных и раненых заложников пожара они продолжали избивать, заставляя ползти через так называемый коридор позора, где только ленивый да особо совестливый не усугубил положение несчастных.
Огонь разгорался со страшной силой. Истошные крики находящихся внутри здания вырывались наружу, лишь подогревая азарт молодчиков, нажравшихся амфетамина и уже насмерть добивающих выпрыгивающих из огненного жерла людей.
В объектив Мишиного фотоаппарата попал сотник Майдана, стрелявший из пистолета по людям, выбравшимся на козырьки и бордюры здания, чтобы отдышаться от гари и дыма, в надежде дождаться помощи пожарных. Запечатлел он и то, как сотник врал кому-то в телефонную трубку, что отбивался от нападавших на него «колорадов», бесстыдно солгав про собственное ранение в ногу. Оператор невольно опустил камеру к совершенно здоровым, богато экипированным конечностям сотника, на ранение одной из которых ссылался стрелок.
Но были и те, кто помог спуститься нескольким людям.
Михаилу было жутко наблюдать за творимым товарищами злом, но он продолжал снимать "на автомате", выхватывая лица соратников и тех, кто находился по другую сторону баррикад. На его глазах парень с остервенелым взглядом накинулся на обгоревшего человека, чудом спасшегося от пламени,  забив того непонятно откуда взявшейся монтировкой. Совершив свой «подвиг», он огляделся в поисках нового претендента на жертвенный алтарь истории. Миша вспомнил этого парня: недавно он целовал свою девушку, нашептывая что-то ласковое ей на ухо.
Вскоре стемнело окончательно. Объектив замутился то ли от учащённого дыхания хозяина, то ли от дыма и гари. Михаил опустил фотоаппарат. Перед его глазами возникла целостная картина происходящего: пламя неровно высвечивало настоящий шабаш демонов, как в аду мечущихся на фоне пылающего здания. Движения их были резкими. Каждый в отдельности казался крошечной фигуркой, выполняющей какой-то страшный ритуальный танец. Фигурки эти, казалось, никак не были связаны  друг с другом, но Михаил понимал, что за всем этим стоит нечто мощное, способное управлять и направлять дикую, и, на первый взгляд, необузданную, силу. 
Воспитание и родительские гены будили в Мише отвращение к подобному отстаиванию идеи, общее радостное ликование на него не действовало, но Олеся... Она, как Валькирия, одновременно красивая и пугающая, кружила по площади в неимоверном возбуждении, периодически бросаясь ему на шею и целуя в губы, приводя парня тем самым в абсолютный экстаз, несмотря на весь ужас окружающего безумия. Позднее именно она, в только что потушенном Доме профсоюзов, придумала название парочке обгоревших молодых людей, лежавших рядом в обнимку: «Смотри, Мишаня, Ромео и Джульетта, как и мы». Прозвище это было подхвачено теми, кто только что бесновался снаружи. Кто-то из них громко подсчитывал количество пострадавших. Миша, продолжавший снимать в почти кромешной темноте, буквально ходил по трупам и очень удивился, когда озвучили цифру убитых. Ему виделось, что убиенных было раза в четыре больше. "У страха глаза велики, — подумал он тогда, -  показалось, видимо".
Но по окончании боевой операции (по-другому назвать то, что случилось, было нельзя) представителей Правого сектора пригласили помочь с вывозом тел из Дома профсоюзов. Олесю как женщину к работе просто не допустили, а Михаилу категорически запретили снимать. Роль однопартийцев свелась к погрузке трупов в автозаки и "Скорые". Парня пробила нервная дрожь, когда ему по очереди передали два детских тела. Лица детей (судя по одежде и коротким прическам, мальчишек) обгорели, как и у других сепаратистов, укрывавшихся в здании, узнать их было невозможно, но по росту и худощавому телосложению определялся приблизительный возраст - лет десять-двенадцать. Операция проводилась в условиях строжайшей секретности, и для Миши не стало неожиданностью, что на следующий день детей в списках сгоревших не оказалось.
На душе было тяжело. Два огромнейших чувства разрывали сердце - жалость к погибшим и любовь к Лэсе.
Несколько спасало положение то, что он видел происходящее через объектив, как в кино. Мише представлялось, что он находится на просмотре фильма ужасов, но запах гари, исходивший от собственной одежды, не позволял оторваться от реальности. Прежде парень никогда не употреблял наркотиков, но в те дни он развязал... 
После того вечера в Одессе, как только он оставался наедине с собой, ему вспоминались убиенные. Не лечил и тот факт, что, воспользовавшись своим положением, он помог нескольким людям избежать насилия. Еще в самом начале нападения на лагерь антимайдана  незаметно для своих показал старику с мальчиком, куда лучше свернуть, чтобы не попасть под общую раздачу, а позднее, у Дома профсоюзов, он отбил еще двоих парней, выдав их за своих, то бишь, Правый сектор.
Было довольно мерзко вспоминать, как знакомые ребята прямо на глазах теряли человеческий облик. Только радостное одобрение любимой Лэси и победное ликование друзей не позволили ему рефлексировать по этому поводу вечно. До того случая домой Миша показывался крайне редко: распри родителей, желание быть рядом с Олесей и наличие достаточных средств на свои нужды (Правый сектор еще с Майдана очень хорошо финансировался, и не какими-то там гривнами, а заокеанскими купюрами) не будили в нем желания возвращаться в родные пенаты. Но тогда, в родной Одессе, после посещения только что потушенного Дома профсоюзов и всего увиденного там, Миша впервые с начала революции почувствовал острую потребность в родительском благословении. Однако, представив, как близкие люди отреагировали бы, знай, что он находился в рядах тех, кто жег протестующих, появляться дома перестал совсем. Миша точно знал, что пусть по разным соображениям, но оба не просто бы не одобрили его, а если б это было в их власти, лично сдали бы "куда следует". Мать, хоть и была на стороне радикалов, но к таким методам борьбы по моральным соображениям относилась крайне неодобрительно, а отец вообще принадлежал к сторонникам "куликовцев", но, как истинный еврей, во имя сохранения своей нации, в любых обстоятельствах стремящейся выжить, примкнуть к демонстрантам не рискнул.
Отсмотрев материалы, Михаил со товарищи решили, что кадры с детьми, стоявшими еще до начала пожара на ступеньках Дома профсоюзов, размещать в Инете не будут, чтобы не поднимать еще большую волну, которая и так нахлынула, как цунами, на следующий же день.   
Власти вмешиваться в ситуацию не посмели, да и где они были теперь, эти власти? Сейчас их не было. Спеклись на Майдане в прямом и переносном смысле. Потерялись. Нет. Форму носили по-прежнему, а вот сделать что-либо с Правым сектором и теми, кто их поддерживал, права не имели, что называется, ситуацией не владели.

После Одессы был Харьков, Мариуполь. Участвовал Михаил и в других акциях. Постепенно он начал привыкать к неоправданной жестокости. Действительность воспринималась как нечто нереальное. К тому же, помогали наркотики. Олеся почти всегда была рядом. Она же благословила его и на поход на Юго-восток. Следовало остановить сепаратистов - в самом зачатке задавить их желание отделиться от Украины. Достаточно было и Крыма.
В зону АТО Миша, как и все нацгвардейцы, отправился в самые первые дни кампании. Лесю как девушку "на войну" не взяли, поэтому она вернулась домой, в Киев. Соратники искренне верили в мгновенное решение проблемы - поедем, попугаем и - разойдутся, как в Одессе, никуда не денутся, но Михаил чувствовал, что этим дело не кончится, что поступать с взбунтовавшимися следовало по-другому, договариваться надо было, а не стрелять по ним. Как минимум, все они такие же русские люди, как и большинство жителей Украины. Не украинцы, конечно, но очень близки к ним по духу. Внутренне Миша не мог разделить два народа, но научился относиться к донетчанам как к другому этносу, однако, в силе духа отказать им не мог...
Друзья не одобрили бы его мыслей, но беспорядочная стрельба в сторону жилых построек не вдохновляла парня на подвиги. Что делать с этим, он не знал, поэтому увеличивал дозу и частоту приема «фена». Спонсоры кормили отравой без ограничения, как и инструкциями на русском языке с призывом воспринимать убийство мирных жителей не серьезнее, чем стрельбу по мишеням. Парни куражились. Развлекались с девчонками и женщинами, Миша отказывался, говоря, что из-за Лэси, брезгует. Но, когда дело дошло до малых детей, он не выдержал - попытался вмешаться и едва не нарвался на неприятности. Соратники строго предупредили, что недолго и пулю схлопотать при таких раскладах. Претило Мише и мародерство — пацаны тащили все, от бытовой техники до кухонных полотенец. Предлагали и ему отовариться в супермаркете по имени "Донбасс", но он отнекивался, дескать, некуда пока тащить все это барахло, не к родителям же... Большинство нацистов с западных земель большегрузами отправляли товар домой. Надеялись и на бесплатное получение земли на востоке.
Все это время Миша рвался в Киев, к Лэсе. Без нее служить на благо революции становилось все труднее. И вот ему разрешили долгожданный отпуск. Случилось это во время первого же перемирия. Девушка была рада увидеться с возлюбленным после долгого расставания. Встретила она его в неизвестно откуда взявшейся норковой шубке. Щебетала без умолку, рассказывала про новых знакомых, среди которых чаще всего упоминался какой-то сотник. Михаил не мог отказать себе, чтобы не сделать пары десятков кадров с любимой. Там, на фронте, он практически не снимал - пресытился. Единственным желанием было забыть все, что видел. Сейчас же он наслаждался легкостью и красотой возлюбленной. 
Когда первые эмоции от встречи схлынули, любимая попросила Мишу рассказать, как ему воюется. Но, услышав, что он не хочет воевать с детьми, взорвалась: «Какие дети?! Это же сепары! Ватники! Как же можно жалеть их?! Да ты просто трус! Сепаратист хренов! Отвали от меня! Не хочу тебя больше видеть... никогда! - кричала она, раскрасневшись от гнева, затем добавила в запале: - Пусть бы тебя лучше убили!»
После этих слов Миша невольно выпустил фотоаппарат из рук, объектив которого разбился, рухнув с высоты человеческого роста.

"Как больно! Больно-о-а! Лэся! Лэ-э-ся! Как ты могла сказать такое мне? Как... ты могла?!"
Боль взметнулась к самой макушке головы, надавила на глаза, затмила свет. Миша развернул гранатомет в сторону горилкой отмечающих очередную победу над сепаратистами товарищей по оружию... "За детей Донбасса и Одессы, о-а-гонь!"

19.05.2015г.
«Не хочу...»

«Не хочу. Ничего не хочу... Отстаньте... Все... - с трудом удерживал в голове обрывки мыслей Михаил или Мойша, как иногда в шутку называла его мама, а с недавних пор еще и Михайло, по версии вновь обретенных друзей. - Мысли! Ох уж, эти мысли... Ну, сколько ж можно-то? Не хочу!»
          Похоже, отпускало. Еще недавно одержимость радостью уничтожения всего и вся замещала боль, а полное отсутствие каких-либо дум освобождало от необходимости осознавать сотворенное...
Но вот опять... Они пришли... мысли...
Михаил хорошо знал, что вот-вот... и взорвется болью тело, но еще большей болью отзовется-заноет душа.
  «Лэся... Что же ты наделала, Лэся? Я ведь так тебя любил... люблю... Зачем же ты так? Зачем меня... сепаратистом? Я же свой. Я же все для тебя! А ты...»  И вот уже мышцы подобрались, приготовившись принять порцию разрушающего болевого удара, в голове заныло предупреждающе, пока лишь пугая подступающей мучительностью.
«И с родителями... я ради тебя. И с нациками... в Одессе, и здесь, на Донбассе. Я же в чудовище превратился, Лэся! По детям стрелял, по старикам! Ну какие ж они-то сепары?! А-а-а!!!» Боль ворвалась, как обычно: неожиданно, громко, круша и ломая все в организме Михаила.
«Я же с первых дней с тобой. Весь Майдан вместе, - упорствовал он в нежелании отдаваться на милость страданий. - Ну, вспомни, как это было здорово! Ты же любила меня тогда. Хвалила все время. Гордилась...» Боль оборвала ход мыслей молодого человека, он завыл, закричал.
Словно во сне услышал: «Михайло вiдпустило. Вколи йому ще дозу!»

Миша вырос в дружной интеллигентской семье, по национальной принадлежности смешанной: мама - украинка, отец - одессит со всеми вытекающими, а если сказать точнее, был он евреем. Мальчик носил фамилию матери - Гомилко, потому что в свете последних тенденций в Украине лучше было именоваться украинцем. Всем остальным следовало скромно взирать на выходки свидомых.
Фамилия выручала Мишу не раз. Внешне очень похожий на отца: худой, высокий, черноволосо-курчавый, горбоносый - парень нахватал бы немало «люлей», если б не украинская фамилия. Благодаря материнскому «подарку», «в один незапамятный» он сблизился с местными националистами, которые все же подозревали в нем «жидяку», но как «земеле» прощали ему это. 
Несомненно, в Мишиной просвещенной семье дружба с одиозными группами подростков не приветствовалась. Но в последнее время риторика в обществе стала таковой, что в каком-то смысле это было даже на руку парню. По крайней мере, он мог спокойно ходить по улицам, не рискуя быть избитым молодчиками из Правого сектора.
Именно в тот период отношения в Мишиной, еще недавно любящей и благополучной, семье разладились. И все из-за нового подхода к исторической науке в родной стране. Отец – страшный библиофил, перечитавший, казалось, все книги по истории, - был убежденным приверженцем старой, советской, трактовки давнишних событий, а мать – киевлянка, экономист новой формации, читающая по большей части книги по профессии, -отслеживала все телевизионные программы и шоу, посвященные новому взгляду на прошлое.
Михаилу пришлось выбирать не только версию исторической науки, но и родителя, с которым было проще находить общий язык. Несмотря на то, что он чтил и уважал отца, это не помешало ему поверить новому, официальному, трактованию хода истории. По его глубокому убеждению, не могло быть враньем все то, что ежедневно в школе, а потом в университете, на всех ТВ-каналах и в печатных изданиях говорилось о Советском Союзе и нынешней России, где, по версии официальных киевских заправил, историю преподносили тенденциозно, скрывая нелицеприятные факты голодомора и другие примеры геноцида украинского народа, замазывая грязью истинных героев Украины. Ну не могла Русь, по мнению многих, просто так называться Киевской. И почему бы после этого ему, простому одесскому школьнику, а потом студенту, не поверить слово несущим и власть предержащим?
Нет. Не могло все быть вымыслом, коли уж даже его высокообразованная мама, обучавшаяся у лучших западных экономистов, приняла вновь созданную летопись страны за истинную. К тому же, в подтверждение недавних тенденций в описании исторической науки, самые именитые украинские ученые отыскивали все новые, по их мнению, неоспоримые факты. На глазах Миши и его друзей рождалась новейшая история их настрадавшейся за годы сосуществования с Россией Родины. Потому и в скандировании обидных для русских речевок, и в свастиках, равно как и в факельных шествиях, Миша не увидел ничего зазорного. Это было даже весело. Правда, немного глупо выглядели все эти подскакивания и бесконечные выкрикивания одних и тех же лозунгов, но попробуй только не ответь: "Героям слава!" - зубы с асфальта собирать будешь. Впрочем, на дворе стояла осень, а впереди маячила зима - жары не было, поэтому для «сугреву» можно было и поподпрыгивать немного.
Отцу своих размышлений на сей счет Михаил озвучивать не спешил. По его мнению, державшийся за старые, отжившие свой век совковые представления о мире, родитель не понял бы его и, тем более, не одобрил бы. А вот с мамиными Мишины взгляды совпадали полностью, поэтому они частенько вместе проводили время возле телевизора во время исторических дискурсов.
Оба Мишины родителя по разным, правда, причинам страшились перемен. В крови и генах отца, так же, как и у всех его соплеменников, была "зашита" программа выживания в любых обстоятельствах вследствие вечных гонений на многострадальный еврейский народ со стороны радикальных представителей других наций и конфессий. Мать же считала, что сыну в полной семье будет куда как лучше, поэтому разводиться близкие люди пока не спешили, хоть и сцеплялись в поисках истины не просто ежеденно-ежечасно, но и ежеминутно. Возможно, поэтому сын и бежал от них как черт от ладана к любому, кто не воспитывал и не читал нотаций.
Зато в оценке его нынешних друзей родители были единодушны - приятели не могли довести Мишу ни до чего хорошего. И когда началась активная фаза событий на Майдане, даже мать, патологически боявшаяся толпы, приняла в штыки выступления против правоохранителей, однако это происходило больше из страха за сына. Не желала она отпустить его от себя, тем более, так далеко - в столицу, да еще и в столь непростое для страны время. И может статься, смогла бы удержать дома, если бы не Олэся...
Да-а... Лэся. Как он был счастлив, что такая боевая красивая дивчина выбрала именно его, заприметив во время исполнения незатейливого танца из балета "Раймонда" на том самом, прославившемся благодаря телевизионным хроникам, пианино, выставленном перед цепью беркутовцев.
В музшколе, оконченной Мишей незадолго до известных событий, он учился по классу скрипки, но за годы учебы ему удалось выучить наизусть несколько простеньких фортепианных пьес, которыми время от времени он и козырял сперва перед мамиными гостями, а позднее перед девчонками.
Олеся сама подошла к Мише, попросила сфотографировать ее с пианино, а он, увлекшись природной красотой девушки, смешливым и одновременно зазывным взглядом карих глаз провел для нее целую фотосессию, во время которой и вспыхнул тот внезапный и в то же время вполне ожидаемый интерес молодых людей друг к другу. Очень быстро они стали неразлучны: везде ходили вместе, много целовались... И в этом Леся взяла инициативу на себя: однажды при всех поцеловала его в губы. Вообще, она была непривычно откровенна: прижималась к парню всем телом на глазах присутствующих, а когда дело дошло до более близких отношений, мест для интима особо не выбирала, напротив, мысль о том, что кто-то может застать их врасплох, только подогревала ее желание. И вскоре на Майдане все называли их Ромео и Джульетта.
Для Олеси Миша старался быть первым во всем: первым шел на «Беркут», когда мирные выступления неожиданно превратились в настоящие "боевые действия", а позднее одним из первых оказался у Дома профсоюзов в Одессе.
В те майданные, наполненные романтикой любви и борьбы, дни они почти не спали, да и не хотелось. То ли общая духоподъемная атмосфера, то ли взаимное чувство окрыляло молодых влюбленных, но, возможно, и чай, подававшийся на Майдане, поспособствовал тому. Сложно сказать точно, что больше вдохновляло их тогда. И даже когда пара старушек "отъехала" на «Скорой» после одного из таких чаепитий, участники выступлений не разлюбили тот чаек - бодрящий и полностью уничтожающий даже зачатки страха. Пожилые женщины на Майдан больше не вернулись — сердечки у возрастных дам оказались слишком слабыми. Впрочем, вся эта история изначально была не про них — сидели бы уж дома, коли здоровьем не вышли.
Поначалу Мише не верилось, что стычки с полицией смогут привести к серьезным столкновениям, тем более, к жертвам, но ребята из сотни намекнули на жесткость ближайших выступлений против правоохранителей, а когда он увидел экипировку: жилеты, каски, биты, цепи и булавы - испугался не на шутку — за такое власть и, в первую очередь, «Беркут» по головке гладить не будут.
Зная это, Миша попытался удержать Олесю - попросил не ходить с ним, боясь, что она может попасть под замес в драке с ментами:
- Лэся, ты не понимаешь, там опасно будет.
Но девушка лишь посмеялась над его страхами:
- Дурачок! О себе волнуйся, пожалуйста. А со мной все чудово буде.
           Да-а. Необычная она была девчонка – смелая, дерзкая, острая на язычок. Немного смущало украинское произнесение ее имени – Олэся. Мише был ближе русский вариант – Олеся – мягкое, родное, теплое, но ничего не попишешь, любимой хотелось быть в тренде - украинкой во всем, хоть по рождению она была русской, а украинским языком всерьез занялась незадолго до описываемых событий. По этой причине в ее речи украинские слова перемежались русскими. Миша, блестяще знавший оба языка, совсем запутался, на каком из них ему лучше разговаривать с любимой, но язык любви нивелировал все нюансы в общении.
Девушка была рядом с Мишей и тогда, когда в скором времени многим на Майдане пришлось туго. Кто бы мог подумать, что мирные демонстрации закончатся стрельбой по гражданским людям? Расстрел "небесной сотни", приведший к тектоническим сдвигам в революционном процессе (началась настоящая война против власти в лице правоохранителей), только еще больше сблизил молодых людей. 
- И все-таки они не зря погибли, - убежденно говорила со сцены Леся во время панихиды по убиенным.
- Не зря, - шептал ей Миша, глядя в заплаканные любимые глаза во время похорон.
И они продолжали верить в честное окончание начатого на Майдане Незалежности процесса: верили, что избавят Родину от коррупции, от несправедливого распределения доходов, что откроются границы — и Евросоюз раскроет безвизовые объятия всем желающим, а перспективная высокооплачиваемая работа дождется своих украинских соискателей.
Драгоценная спутница Михаила скоро стала публичной личностью, она страстно и убежденно произносила со сцены речи, призывавшие публику продолжать бороться за вхождение в Евросоюз. Бесстрашие и умение шутить прославили Мишину подругу на весь Майдан. Чтобы еще больше соответствовать моменту, Олеся переоделась в камуфляж, который очень шел ей и подчеркивал несгибаемый характер девушки. Миша гордился своею избранницей и без устали фотографировал ее. Камера была благожелательна к Олесе: фото получались замечательные.
Миша любил и умел снимать. Уже в восемь лет родители купили ему первую, пленочную, камеру, с которой он практически не расставался. Умение пользоваться ею пригодилось парню не раз. Вот и на протяжении всей «украинской весны» он запечатлевал для истории и выкладывал в интернет все, что видел: и пианино, и митинги, и всех западных друзей Майдана, а позднее горящих полицейских и «небесных братьев». Его узнавали, пропускали всюду, впрочем, ему были известны необходимые пароли, помогавшие преодолеть все рубежи безопасности без проблем.
Вот и в тот раз он продолжал снимать. Леси, с которой договорились встретиться на площади, нигде видно не было. После довольно долгих розысков и расспросов постоянных обитателей Майдана Мишина дорога пролегла к одному из домов, расположенному в непосредственной близости от площади. Возлюбленную в подвале того дома Миша увидел не сразу, но узнал мгновенно - по голосу, доносившемуся из-за закрытой металлической двери. Он был непривычно пронзительным, бранные слова резанули ухо. Михаил впервые слышал подобное от любимой. В помещение вошел неожиданно для девушки. Одетая в камуфляж Олеся (про себя Миша чаще всего называл ее именно так) грубо вскинулась: «Какого... - увидела Михаила, остановилась и враз смягчилась. - Зачем ты здесь? Видишь, я работаю? Ни к чему тебе..." - она не договорила, проследив за его взглядом. Руки мужчины, сидевшего за столом, из-за которого поднялась девушка, были в крови. Подле лежали окровавленные пассатижи. Олеся невольно старалась заслонить своим телом стол, оттесняя парня к выходу. «Иди, потом поговорим", - хрипло произнесла она.
Два дня Миша не брал трубку: не был готов разговаривать с возлюбленной. Как «быть или не быть» прокручивал он в воспаленном от свалившихся переживаний мозгу: «Наверное, было очень больно... тому мужику... которому...»  Странно, но он даже не разглядел мужчину, с которым, по словам девушки, она "работала". Все его внимание в тот момент было сосредоточено на окровавленных руках плененного и... Олесе. «Господи, как же она может творить такое?! А мне... мне-то что теперь делать? Наверно, надо возненавидеть и... отказаться от нее. Фу-у. Даже думать об этом невыносимо. Не-е-т. Пусть будет все, как будет. Я должен быть с нею. Должен!" - после мучительных размышлений принял, в конце концов, для себя решение Михаил, но тут же вернулась подлая, неуловимая тревога. Вспомнился окровавленный инструмент... и снова засвербило в голове: «Как она, пусть не слишком хрупкая, но все-таки девушка, будущая мать, смогла сотворить такое с живым человеком, даже если он и антимайданщик?" Мать бы сказала, контрреволюционер, по Олесиной версии, «путинский шпигун». Михаил отметил, что, пожалуй, впервые после той злопамятной встречи в подвале назвал девушку по имени, правда, пока про себя. Однако позвонить решился только через неделю.

В  родном городе, в любимой Одессе, Миша продолжал снимать события творимой им и его товарищами истории. Депутат, приехавший накануне последовавших затем событий и привезший в дар Правому сектору крутущие бронежилеты, попросил как следует припугнуть жителей города, чтобы те не смели даже грезить о федерализации, чтобы дали, наконец, построить государство мечты — Украину для украинцев.
Надо заметить, что своих домашних, в том числе и отца, Миша парадоксально относил к титульной нации, хоть и говорил по-русски лучше некоторых чистокровных русских на Донетчине.
Но вот день "икс" настал, и вот уже творцы истории подожгли палатки на Куликовом поле и погнали "колорадов" к Дому профсоюзов. Таков был план. Соратники оберегали "камеру", то есть Михаила. Олеся держалась рядом с ним. Она дрожала в революционном возбуждении, как тогда, на Майдане.
Преследователи привычно выкрикивали националистические лозунги, по пути отлавливая и избивая антимайданщиков, прикрывавших собою отход к Дому профсоюзов стариков, женщин и детей. В конце концов, протестующим удалось забаррикадироваться внутри здания.
Толпа футбольных фанатов, подначиваемая представителями Правого сектора, окружила здание. С наступлением сумерек страсти накалились. В окна Дома полетели коктейли Молотова, загорелся первый этаж, а вскоре и в окнах верхних этажей замаячили силуэты мечущихся в дыму и огне людей. Некоторые из них выползали на карнизы и выступы. Раздались выстрелы, несколько человек  рухнуло вниз, кто-то остался, недвижим, лежать на уступе. В страхе люди ринулись вниз: кто-то спускался по веревке, кто-то спрыгивал на асфальт со второго и даже третьего этажа. Всех встречали молодчики Правого сектора с битами. Обожженных и раненых заложников пожара они продолжали избивать, заставляя ползти через так называемый коридор позора, где только ленивый да особо совестливый не усугубил положение несчастных.
Огонь разгорался со страшной силой. Истошные крики находящихся внутри здания вырывались наружу, лишь подогревая азарт молодчиков, нажравшихся амфетамина и уже насмерть добивающих выпрыгивающих из огненного жерла людей.
В объектив Мишиного фотоаппарата попал сотник Майдана, стрелявший из пистолета по людям, выбравшимся на козырьки и бордюры здания, чтобы отдышаться от гари и дыма, в надежде дождаться помощи пожарных. Запечатлел он и то, как сотник врал кому-то в телефонную трубку, что отбивался от нападавших на него «колорадов», бесстыдно солгав про собственное ранение в ногу. Оператор невольно опустил камеру к совершенно здоровым, богато экипированным конечностям сотника, на ранение одной из которых ссылался стрелок.
Но были и те, кто помог спуститься нескольким людям.
Михаилу было жутко наблюдать за творимым товарищами злом, но он продолжал снимать "на автомате", выхватывая лица соратников и тех, кто находился по другую сторону баррикад. На его глазах парень с остервенелым взглядом накинулся на обгоревшего человека, чудом спасшегося от пламени,  забив того непонятно откуда взявшейся монтировкой. Совершив свой «подвиг», он огляделся в поисках нового претендента на жертвенный алтарь истории. Миша вспомнил этого парня: недавно он целовал свою девушку, нашептывая что-то ласковое ей на ухо.
Вскоре стемнело окончательно. Объектив замутился то ли от учащённого дыхания хозяина, то ли от дыма и гари. Михаил опустил фотоаппарат. Перед его глазами возникла целостная картина происходящего: пламя неровно высвечивало настоящий шабаш демонов, как в аду мечущихся на фоне пылающего здания. Движения их были резкими. Каждый в отдельности казался крошечной фигуркой, выполняющей какой-то страшный ритуальный танец. Фигурки эти, казалось, никак не были связаны  друг с другом, но Михаил понимал, что за всем этим стоит нечто мощное, способное управлять и направлять дикую, и, на первый взгляд, необузданную, силу. 
Воспитание и родительские гены будили в Мише отвращение к подобному отстаиванию идеи, общее радостное ликование на него не действовало, но Олеся... Она, как Валькирия, одновременно красивая и пугающая, кружила по площади в неимоверном возбуждении, периодически бросаясь ему на шею и целуя в губы, приводя парня тем самым в абсолютный экстаз, несмотря на весь ужас окружающего безумия. Позднее именно она, в только что потушенном Доме профсоюзов, придумала название парочке обгоревших молодых людей, лежавших рядом в обнимку: «Смотри, Мишаня, Ромео и Джульетта, как и мы». Прозвище это было подхвачено теми, кто только что бесновался снаружи. Кто-то из них громко подсчитывал количество пострадавших. Миша, продолжавший снимать в почти кромешной темноте, буквально ходил по трупам и очень удивился, когда озвучили цифру убитых. Ему виделось, что убиенных было раза в четыре больше. "У страха глаза велики, — подумал он тогда, -  показалось, видимо".
Но по окончании боевой операции (по-другому назвать то, что случилось, было нельзя) представителей Правого сектора пригласили помочь с вывозом тел из Дома профсоюзов. Олесю как женщину к работе просто не допустили, а Михаилу категорически запретили снимать. Роль однопартийцев свелась к погрузке трупов в автозаки и "Скорые". Парня пробила нервная дрожь, когда ему по очереди передали два детских тела. Лица детей (судя по одежде и коротким прическам, мальчишек) обгорели, как и у других сепаратистов, укрывавшихся в здании, узнать их было невозможно, но по росту и худощавому телосложению определялся приблизительный возраст - лет десять-двенадцать. Операция проводилась в условиях строжайшей секретности, и для Миши не стало неожиданностью, что на следующий день детей в списках сгоревших не оказалось.
На душе было тяжело. Два огромнейших чувства разрывали сердце - жалость к погибшим и любовь к Лэсе.
Несколько спасало положение то, что он видел происходящее через объектив, как в кино. Мише представлялось, что он находится на просмотре фильма ужасов, но запах гари, исходивший от собственной одежды, не позволял оторваться от реальности. Прежде парень никогда не употреблял наркотиков, но в те дни он развязал... 
После того вечера в Одессе, как только он оставался наедине с собой, ему вспоминались убиенные. Не лечил и тот факт, что, воспользовавшись своим положением, он помог нескольким людям избежать насилия. Еще в самом начале нападения на лагерь антимайдана  незаметно для своих показал старику с мальчиком, куда лучше свернуть, чтобы не попасть под общую раздачу, а позднее, у Дома профсоюзов, он отбил еще двоих парней, выдав их за своих, то бишь, Правый сектор.
Было довольно мерзко вспоминать, как знакомые ребята прямо на глазах теряли человеческий облик. Только радостное одобрение любимой Лэси и победное ликование друзей не позволили ему рефлексировать по этому поводу вечно. До того случая домой Миша показывался крайне редко: распри родителей, желание быть рядом с Олесей и наличие достаточных средств на свои нужды (Правый сектор еще с Майдана очень хорошо финансировался, и не какими-то там гривнами, а заокеанскими купюрами) не будили в нем желания возвращаться в родные пенаты. Но тогда, в родной Одессе, после посещения только что потушенного Дома профсоюзов и всего увиденного там, Миша впервые с начала революции почувствовал острую потребность в родительском благословении. Однако, представив, как близкие люди отреагировали бы, знай, что он находился в рядах тех, кто жег протестующих, появляться дома перестал совсем. Миша точно знал, что пусть по разным соображениям, но оба не просто бы не одобрили его, а если б это было в их власти, лично сдали бы "куда следует". Мать, хоть и была на стороне радикалов, но к таким методам борьбы по моральным соображениям относилась крайне неодобрительно, а отец вообще принадлежал к сторонникам "куликовцев", но, как истинный еврей, во имя сохранения своей нации, в любых обстоятельствах стремящейся выжить, примкнуть к демонстрантам не рискнул.
Отсмотрев материалы, Михаил со товарищи решили, что кадры с детьми, стоявшими еще до начала пожара на ступеньках Дома профсоюзов, размещать в Инете не будут, чтобы не поднимать еще большую волну, которая и так нахлынула, как цунами, на следующий же день.   
Власти вмешиваться в ситуацию не посмели, да и где они были теперь, эти власти? Сейчас их не было. Спеклись на Майдане в прямом и переносном смысле. Потерялись. Нет. Форму носили по-прежнему, а вот сделать что-либо с Правым сектором и теми, кто их поддерживал, права не имели, что называется, ситуацией не владели.

После Одессы был Харьков, Мариуполь. Участвовал Михаил и в других акциях. Постепенно он начал привыкать к неоправданной жестокости. Действительность воспринималась как нечто нереальное. К тому же, помогали наркотики. Олеся почти всегда была рядом. Она же благословила его и на поход на Юго-восток. Следовало остановить сепаратистов - в самом зачатке задавить их желание отделиться от Украины. Достаточно было и Крыма.
В зону АТО Миша, как и все нацгвардейцы, отправился в самые первые дни кампании. Лесю как девушку "на войну" не взяли, поэтому она вернулась домой, в Киев. Соратники искренне верили в мгновенное решение проблемы - поедем, попугаем и - разойдутся, как в Одессе, никуда не денутся, но Михаил чувствовал, что этим дело не кончится, что поступать с взбунтовавшимися следовало по-другому, договариваться надо было, а не стрелять по ним. Как минимум, все они такие же русские люди, как и большинство жителей Украины. Не украинцы, конечно, но очень близки к ним по духу. Внутренне Миша не мог разделить два народа, но научился относиться к донетчанам как к другому этносу, однако, в силе духа отказать им не мог...
Друзья не одобрили бы его мыслей, но беспорядочная стрельба в сторону жилых построек не вдохновляла парня на подвиги. Что делать с этим, он не знал, поэтому увеличивал дозу и частоту приема «фена». Спонсоры кормили отравой без ограничения, как и инструкциями на русском языке с призывом воспринимать убийство мирных жителей не серьезнее, чем стрельбу по мишеням. Парни куражились. Развлекались с девчонками и женщинами, Миша отказывался, говоря, что из-за Лэси, брезгует. Но, когда дело дошло до малых детей, он не выдержал - попытался вмешаться и едва не нарвался на неприятности. Соратники строго предупредили, что недолго и пулю схлопотать при таких раскладах. Претило Мише и мародерство — пацаны тащили все, от бытовой техники до кухонных полотенец. Предлагали и ему отовариться в супермаркете по имени "Донбасс", но он отнекивался, дескать, некуда пока тащить все это барахло, не к родителям же... Большинство нацистов с западных земель большегрузами отправляли товар домой. Надеялись и на бесплатное получение земли на востоке.
Все это время Миша рвался в Киев, к Лэсе. Без нее служить на благо революции становилось все труднее. И вот ему разрешили долгожданный отпуск. Случилось это во время первого же перемирия. Девушка была рада увидеться с возлюбленным после долгого расставания. Встретила она его в неизвестно откуда взявшейся норковой шубке. Щебетала без умолку, рассказывала про новых знакомых, среди которых чаще всего упоминался какой-то сотник. Михаил не мог отказать себе, чтобы не сделать пары десятков кадров с любимой. Там, на фронте, он практически не снимал - пресытился. Единственным желанием было забыть все, что видел. Сейчас же он наслаждался легкостью и красотой возлюбленной. 
Когда первые эмоции от встречи схлынули, любимая попросила Мишу рассказать, как ему воюется. Но, услышав, что он не хочет воевать с детьми, взорвалась: «Какие дети?! Это же сепары! Ватники! Как же можно жалеть их?! Да ты просто трус! Сепаратист хренов! Отвали от меня! Не хочу тебя больше видеть... никогда! - кричала она, раскрасневшись от гнева, затем добавила в запале: - Пусть бы тебя лучше убили!»
После этих слов Миша невольно выпустил фотоаппарат из рук, объектив которого разбился, рухнув с высоты человеческого роста.

"Как больно! Больно-о-а! Лэся! Лэ-э-ся! Как ты могла сказать такое мне? Как... ты могла?!"
Боль взметнулась к самой макушке головы, надавила на глаза, затмила свет. Миша развернул гранатомет в сторону горилкой отмечающих очередную победу над сепаратистами товарищей по оружию... "За детей Донбасса и Одессы, о-а-гонь!"

19.05.2015г.
«Не хочу...»

«Не хочу. Ничего не хочу... Отстаньте... Все... - с трудом удерживал в голове обрывки мыслей Михаил или Мойша, как иногда в шутку называла его мама, а с недавних пор еще и Михайло, по версии вновь обретенных друзей. - Мысли! Ох уж, эти мысли... Ну, сколько ж можно-то? Не хочу!»
          Похоже, отпускало. Еще недавно одержимость радостью уничтожения всего и вся замещала боль, а полное отсутствие каких-либо дум освобождало от необходимости осознавать сотворенное...
Но вот опять... Они пришли... мысли...
Михаил хорошо знал, что вот-вот... и взорвется болью тело, но еще большей болью отзовется-заноет душа.
  «Лэся... Что же ты наделала, Лэся? Я ведь так тебя любил... люблю... Зачем же ты так? Зачем меня... сепаратистом? Я же свой. Я же все для тебя! А ты...»  И вот уже мышцы подобрались, приготовившись принять порцию разрушающего болевого удара, в голове заныло предупреждающе, пока лишь пугая подступающей мучительностью.
«И с родителями... я ради тебя. И с нациками... в Одессе, и здесь, на Донбассе. Я же в чудовище превратился, Лэся! По детям стрелял, по старикам! Ну какие ж они-то сепары?! А-а-а!!!» Боль ворвалась, как обычно: неожиданно, громко, круша и ломая все в организме Михаила.
«Я же с первых дней с тобой. Весь Майдан вместе, - упорствовал он в нежелании отдаваться на милость страданий. - Ну, вспомни, как это было здорово! Ты же любила меня тогда. Хвалила все время. Гордилась...» Боль оборвала ход мыслей молодого человека, он завыл, закричал.
Словно во сне услышал: «Михайло вiдпустило. Вколи йому ще дозу!»

Миша вырос в дружной интеллигентской семье, по национальной принадлежности смешанной: мама - украинка, отец - одессит со всеми вытекающими, а если сказать точнее, был он евреем. Мальчик носил фамилию матери - Гомилко, потому что в свете последних тенденций в Украине лучше было именоваться украинцем. Всем остальным следовало скромно взирать на выходки свидомых.
Фамилия выручала Мишу не раз. Внешне очень похожий на отца: худой, высокий, черноволосо-курчавый, горбоносый - парень нахватал бы немало «люлей», если б не украинская фамилия. Благодаря материнскому «подарку», «в один незапамятный» он сблизился с местными националистами, которые все же подозревали в нем «жидяку», но как «земеле» прощали ему это. 
Несомненно, в Мишиной просвещенной семье дружба с одиозными группами подростков не приветствовалась. Но в последнее время риторика в обществе стала таковой, что в каком-то смысле это было даже на руку парню. По крайней мере, он мог спокойно ходить по улицам, не рискуя быть избитым молодчиками из Правого сектора.
Именно в тот период отношения в Мишиной, еще недавно любящей и благополучной, семье разладились. И все из-за нового подхода к исторической науке в родной стране. Отец – страшный библиофил, перечитавший, казалось, все книги по истории, - был убежденным приверженцем старой, советской, трактовки давнишних событий, а мать – киевлянка, экономист новой формации, читающая по большей части книги по профессии, -отслеживала все телевизионные программы и шоу, посвященные новому взгляду на прошлое.
Михаилу пришлось выбирать не только версию исторической науки, но и родителя, с которым было проще находить общий язык. Несмотря на то, что он чтил и уважал отца, это не помешало ему поверить новому, официальному, трактованию хода истории. По его глубокому убеждению, не могло быть враньем все то, что ежедневно в школе, а потом в университете, на всех ТВ-каналах и в печатных изданиях говорилось о Советском Союзе и нынешней России, где, по версии официальных киевских заправил, историю преподносили тенденциозно, скрывая нелицеприятные факты голодомора и другие примеры геноцида украинского народа, замазывая грязью истинных героев Украины. Ну не могла Русь, по мнению многих, просто так называться Киевской. И почему бы после этого ему, простому одесскому школьнику, а потом студенту, не поверить слово несущим и власть предержащим?
Нет. Не могло все быть вымыслом, коли уж даже его высокообразованная мама, обучавшаяся у лучших западных экономистов, приняла вновь созданную летопись страны за истинную. К тому же, в подтверждение недавних тенденций в описании исторической науки, самые именитые украинские ученые отыскивали все новые, по их мнению, неоспоримые факты. На глазах Миши и его друзей рождалась новейшая история их настрадавшейся за годы сосуществования с Россией Родины. Потому и в скандировании обидных для русских речевок, и в свастиках, равно как и в факельных шествиях, Миша не увидел ничего зазорного. Это было даже весело. Правда, немного глупо выглядели все эти подскакивания и бесконечные выкрикивания одних и тех же лозунгов, но попробуй только не ответь: "Героям слава!" - зубы с асфальта собирать будешь. Впрочем, на дворе стояла осень, а впереди маячила зима - жары не было, поэтому для «сугреву» можно было и поподпрыгивать немного.
Отцу своих размышлений на сей счет Михаил озвучивать не спешил. По его мнению, державшийся за старые, отжившие свой век совковые представления о мире, родитель не понял бы его и, тем более, не одобрил бы. А вот с мамиными Мишины взгляды совпадали полностью, поэтому они частенько вместе проводили время возле телевизора во время исторических дискурсов.
Оба Мишины родителя по разным, правда, причинам страшились перемен. В крови и генах отца, так же, как и у всех его соплеменников, была "зашита" программа выживания в любых обстоятельствах вследствие вечных гонений на многострадальный еврейский народ со стороны радикальных представителей других наций и конфессий. Мать же считала, что сыну в полной семье будет куда как лучше, поэтому разводиться близкие люди пока не спешили, хоть и сцеплялись в поисках истины не просто ежеденно-ежечасно, но и ежеминутно. Возможно, поэтому сын и бежал от них как черт от ладана к любому, кто не воспитывал и не читал нотаций.
Зато в оценке его нынешних друзей родители были единодушны - приятели не могли довести Мишу ни до чего хорошего. И когда началась активная фаза событий на Майдане, даже мать, патологически боявшаяся толпы, приняла в штыки выступления против правоохранителей, однако это происходило больше из страха за сына. Не желала она отпустить его от себя, тем более, так далеко - в столицу, да еще и в столь непростое для страны время. И может статься, смогла бы удержать дома, если бы не Олэся...
Да-а... Лэся. Как он был счастлив, что такая боевая красивая дивчина выбрала именно его, заприметив во время исполнения незатейливого танца из балета "Раймонда" на том самом, прославившемся благодаря телевизионным хроникам, пианино, выставленном перед цепью беркутовцев.
В музшколе, оконченной Мишей незадолго до известных событий, он учился по классу скрипки, но за годы учебы ему удалось выучить наизусть несколько простеньких фортепианных пьес, которыми время от времени он и козырял сперва перед мамиными гостями, а позднее перед девчонками.
Олеся сама подошла к Мише, попросила сфотографировать ее с пианино, а он, увлекшись природной красотой девушки, смешливым и одновременно зазывным взглядом карих глаз провел для нее целую фотосессию, во время которой и вспыхнул тот внезапный и в то же время вполне ожидаемый интерес молодых людей друг к другу. Очень быстро они стали неразлучны: везде ходили вместе, много целовались... И в этом Леся взяла инициативу на себя: однажды при всех поцеловала его в губы. Вообще, она была непривычно откровенна: прижималась к парню всем телом на глазах присутствующих, а когда дело дошло до более близких отношений, мест для интима особо не выбирала, напротив, мысль о том, что кто-то может застать их врасплох, только подогревала ее желание. И вскоре на Майдане все называли их Ромео и Джульетта.
Для Олеси Миша старался быть первым во всем: первым шел на «Беркут», когда мирные выступления неожиданно превратились в настоящие "боевые действия", а позднее одним из первых оказался у Дома профсоюзов в Одессе.
В те майданные, наполненные романтикой любви и борьбы, дни они почти не спали, да и не хотелось. То ли общая духоподъемная атмосфера, то ли взаимное чувство окрыляло молодых влюбленных, но, возможно, и чай, подававшийся на Майдане, поспособствовал тому. Сложно сказать точно, что больше вдохновляло их тогда. И даже когда пара старушек "отъехала" на «Скорой» после одного из таких чаепитий, участники выступлений не разлюбили тот чаек - бодрящий и полностью уничтожающий даже зачатки страха. Пожилые женщины на Майдан больше не вернулись — сердечки у возрастных дам оказались слишком слабыми. Впрочем, вся эта история изначально была не про них — сидели бы уж дома, коли здоровьем не вышли.
Поначалу Мише не верилось, что стычки с полицией смогут привести к серьезным столкновениям, тем более, к жертвам, но ребята из сотни намекнули на жесткость ближайших выступлений против правоохранителей, а когда он увидел экипировку: жилеты, каски, биты, цепи и булавы - испугался не на шутку — за такое власть и, в первую очередь, «Беркут» по головке гладить не будут.
Зная это, Миша попытался удержать Олесю - попросил не ходить с ним, боясь, что она может попасть под замес в драке с ментами:
- Лэся, ты не понимаешь, там опасно будет.
Но девушка лишь посмеялась над его страхами:
- Дурачок! О себе волнуйся, пожалуйста. А со мной все чудово буде.
           Да-а. Необычная она была девчонка – смелая, дерзкая, острая на язычок. Немного смущало украинское произнесение ее имени – Олэся. Мише был ближе русский вариант – Олеся – мягкое, родное, теплое, но ничего не попишешь, любимой хотелось быть в тренде - украинкой во всем, хоть по рождению она была русской, а украинским языком всерьез занялась незадолго до описываемых событий. По этой причине в ее речи украинские слова перемежались русскими. Миша, блестяще знавший оба языка, совсем запутался, на каком из них ему лучше разговаривать с любимой, но язык любви нивелировал все нюансы в общении.
Девушка была рядом с Мишей и тогда, когда в скором времени многим на Майдане пришлось туго. Кто бы мог подумать, что мирные демонстрации закончатся стрельбой по гражданским людям? Расстрел "небесной сотни", приведший к тектоническим сдвигам в революционном процессе (началась настоящая война против власти в лице правоохранителей), только еще больше сблизил молодых людей. 
- И все-таки они не зря погибли, - убежденно говорила со сцены Леся во время панихиды по убиенным.
- Не зря, - шептал ей Миша, глядя в заплаканные любимые глаза во время похорон.
И они продолжали верить в честное окончание начатого на Майдане Незалежности процесса: верили, что избавят Родину от коррупции, от несправедливого распределения доходов, что откроются границы — и Евросоюз раскроет безвизовые объятия всем желающим, а перспективная высокооплачиваемая работа дождется своих украинских соискателей.
Драгоценная спутница Михаила скоро стала публичной личностью, она страстно и убежденно произносила со сцены речи, призывавшие публику продолжать бороться за вхождение в Евросоюз. Бесстрашие и умение шутить прославили Мишину подругу на весь Майдан. Чтобы еще больше соответствовать моменту, Олеся переоделась в камуфляж, который очень шел ей и подчеркивал несгибаемый характер девушки. Миша гордился своею избранницей и без устали фотографировал ее. Камера была благожелательна к Олесе: фото получались замечательные.
Миша любил и умел снимать. Уже в восемь лет родители купили ему первую, пленочную, камеру, с которой он практически не расставался. Умение пользоваться ею пригодилось парню не раз. Вот и на протяжении всей «украинской весны» он запечатлевал для истории и выкладывал в интернет все, что видел: и пианино, и митинги, и всех западных друзей Майдана, а позднее горящих полицейских и «небесных братьев». Его узнавали, пропускали всюду, впрочем, ему были известны необходимые пароли, помогавшие преодолеть все рубежи безопасности без проблем.
Вот и в тот раз он продолжал снимать. Леси, с которой договорились встретиться на площади, нигде видно не было. После довольно долгих розысков и расспросов постоянных обитателей Майдана Мишина дорога пролегла к одному из домов, расположенному в непосредственной близости от площади. Возлюбленную в подвале того дома Миша увидел не сразу, но узнал мгновенно - по голосу, доносившемуся из-за закрытой металлической двери. Он был непривычно пронзительным, бранные слова резанули ухо. Михаил впервые слышал подобное от любимой. В помещение вошел неожиданно для девушки. Одетая в камуфляж Олеся (про себя Миша чаще всего называл ее именно так) грубо вскинулась: «Какого... - увидела Михаила, остановилась и враз смягчилась. - Зачем ты здесь? Видишь, я работаю? Ни к чему тебе..." - она не договорила, проследив за его взглядом. Руки мужчины, сидевшего за столом, из-за которого поднялась девушка, были в крови. Подле лежали окровавленные пассатижи. Олеся невольно старалась заслонить своим телом стол, оттесняя парня к выходу. «Иди, потом поговорим", - хрипло произнесла она.
Два дня Миша не брал трубку: не был готов разговаривать с возлюбленной. Как «быть или не быть» прокручивал он в воспаленном от свалившихся переживаний мозгу: «Наверное, было очень больно... тому мужику... которому...»  Странно, но он даже не разглядел мужчину, с которым, по словам девушки, она "работала". Все его внимание в тот момент было сосредоточено на окровавленных руках плененного и... Олесе. «Господи, как же она может творить такое?! А мне... мне-то что теперь делать? Наверно, надо возненавидеть и... отказаться от нее. Фу-у. Даже думать об этом невыносимо. Не-е-т. Пусть будет все, как будет. Я должен быть с нею. Должен!" - после мучительных размышлений принял, в конце концов, для себя решение Михаил, но тут же вернулась подлая, неуловимая тревога. Вспомнился окровавленный инструмент... и снова засвербило в голове: «Как она, пусть не слишком хрупкая, но все-таки девушка, будущая мать, смогла сотворить такое с живым человеком, даже если он и антимайданщик?" Мать бы сказала, контрреволюционер, по Олесиной версии, «путинский шпигун». Михаил отметил, что, пожалуй, впервые после той злопамятной встречи в подвале назвал девушку по имени, правда, пока про себя. Однако позвонить решился только через неделю.

В  родном городе, в любимой Одессе, Миша продолжал снимать события творимой им и его товарищами истории. Депутат, приехавший накануне последовавших затем событий и привезший в дар Правому сектору крутущие бронежилеты, попросил как следует припугнуть жителей города, чтобы те не смели даже грезить о федерализации, чтобы дали, наконец, построить государство мечты — Украину для украинцев.
Надо заметить, что своих домашних, в том числе и отца, Миша парадоксально относил к титульной нации, хоть и говорил по-русски лучше некоторых чистокровных русских на Донетчине.
Но вот день "икс" настал, и вот уже творцы истории подожгли палатки на Куликовом поле и погнали "колорадов" к Дому профсоюзов. Таков был план. Соратники оберегали "камеру", то есть Михаила. Олеся держалась рядом с ним. Она дрожала в революционном возбуждении, как тогда, на Майдане.
Преследователи привычно выкрикивали националистические лозунги, по пути отлавливая и избивая антимайданщиков, прикрывавших собою отход к Дому профсоюзов стариков, женщин и детей. В конце концов, протестующим удалось забаррикадироваться внутри здания.
Толпа футбольных фанатов, подначиваемая представителями Правого сектора, окружила здание. С наступлением сумерек страсти накалились. В окна Дома полетели коктейли Молотова, загорелся первый этаж, а вскоре и в окнах верхних этажей замаячили силуэты мечущихся в дыму и огне людей. Некоторые из них выползали на карнизы и выступы. Раздались выстрелы, несколько человек  рухнуло вниз, кто-то остался, недвижим, лежать на уступе. В страхе люди ринулись вниз: кто-то спускался по веревке, кто-то спрыгивал на асфальт со второго и даже третьего этажа. Всех встречали молодчики Правого сектора с битами. Обожженных и раненых заложников пожара они продолжали избивать, заставляя ползти через так называемый коридор позора, где только ленивый да особо совестливый не усугубил положение несчастных.
Огонь разгорался со страшной силой. Истошные крики находящихся внутри здания вырывались наружу, лишь подогревая азарт молодчиков, нажравшихся амфетамина и уже насмерть добивающих выпрыгивающих из огненного жерла людей.
В объектив Мишиного фотоаппарата попал сотник Майдана, стрелявший из пистолета по людям, выбравшимся на козырьки и бордюры здания, чтобы отдышаться от гари и дыма, в надежде дождаться помощи пожарных. Запечатлел он и то, как сотник врал кому-то в телефонную трубку, что отбивался от нападавших на него «колорадов», бесстыдно солгав про собственное ранение в ногу. Оператор невольно опустил камеру к совершенно здоровым, богато экипированным конечностям сотника, на ранение одной из которых ссылался стрелок.
Но были и те, кто помог спуститься нескольким людям.
Михаилу было жутко наблюдать за творимым товарищами злом, но он продолжал снимать "на автомате", выхватывая лица соратников и тех, кто находился по другую сторону баррикад. На его глазах парень с остервенелым взглядом накинулся на обгоревшего человека, чудом спасшегося от пламени,  забив того непонятно откуда взявшейся монтировкой. Совершив свой «подвиг», он огляделся в поисках нового претендента на жертвенный алтарь истории. Миша вспомнил этого парня: недавно он целовал свою девушку, нашептывая что-то ласковое ей на ухо.
Вскоре стемнело окончательно. Объектив замутился то ли от учащённого дыхания хозяина, то ли от дыма и гари. Михаил опустил фотоаппарат. Перед его глазами возникла целостная картина происходящего: пламя неровно высвечивало настоящий шабаш демонов, как в аду мечущихся на фоне пылающего здания. Движения их были резкими. Каждый в отдельности казался крошечной фигуркой, выполняющей какой-то страшный ритуальный танец. Фигурки эти, казалось, никак не были связаны  друг с другом, но Михаил понимал, что за всем этим стоит нечто мощное, способное управлять и направлять дикую, и, на первый взгляд, необузданную, силу. 
Воспитание и родительские гены будили в Мише отвращение к подобному отстаиванию идеи, общее радостное ликование на него не действовало, но Олеся... Она, как Валькирия, одновременно красивая и пугающая, кружила по площади в неимоверном возбуждении, периодически бросаясь ему на шею и целуя в губы, приводя парня тем самым в абсолютный экстаз, несмотря на весь ужас окружающего безумия. Позднее именно она, в только что потушенном Доме профсоюзов, придумала название парочке обгоревших молодых людей, лежавших рядом в обнимку: «Смотри, Мишаня, Ромео и Джульетта, как и мы». Прозвище это было подхвачено теми, кто только что бесновался снаружи. Кто-то из них громко подсчитывал количество пострадавших. Миша, продолжавший снимать в почти кромешной темноте, буквально ходил по трупам и очень удивился, когда озвучили цифру убитых. Ему виделось, что убиенных было раза в четыре больше. "У страха глаза велики, — подумал он тогда, -  показалось, видимо".
Но по окончании боевой операции (по-другому назвать то, что случилось, было нельзя) представителей Правого сектора пригласили помочь с вывозом тел из Дома профсоюзов. Олесю как женщину к работе просто не допустили, а Михаилу категорически запретили снимать. Роль однопартийцев свелась к погрузке трупов в автозаки и "Скорые". Парня пробила нервная дрожь, когда ему по очереди передали два детских тела. Лица детей (судя по одежде и коротким прическам, мальчишек) обгорели, как и у других сепаратистов, укрывавшихся в здании, узнать их было невозможно, но по росту и худощавому телосложению определялся приблизительный возраст - лет десять-двенадцать. Операция проводилась в условиях строжайшей секретности, и для Миши не стало неожиданностью, что на следующий день детей в списках сгоревших не оказалось.
На душе было тяжело. Два огромнейших чувства разрывали сердце - жалость к погибшим и любовь к Лэсе.
Несколько спасало положение то, что он видел происходящее через объектив, как в кино. Мише представлялось, что он находится на просмотре фильма ужасов, но запах гари, исходивший от собственной одежды, не позволял оторваться от реальности. Прежде парень никогда не употреблял наркотиков, но в те дни он развязал... 
После того вечера в Одессе, как только он оставался наедине с собой, ему вспоминались убиенные. Не лечил и тот факт, что, воспользовавшись своим положением, он помог нескольким людям избежать насилия. Еще в самом начале нападения на лагерь антимайдана  незаметно для своих показал старику с мальчиком, куда лучше свернуть, чтобы не попасть под общую раздачу, а позднее, у Дома профсоюзов, он отбил еще двоих парней, выдав их за своих, то бишь, Правый сектор.
Было довольно мерзко вспоминать, как знакомые ребята прямо на глазах теряли человеческий облик. Только радостное одобрение любимой Лэси и победное ликование друзей не позволили ему рефлексировать по этому поводу вечно. До того случая домой Миша показывался крайне редко: распри родителей, желание быть рядом с Олесей и наличие достаточных средств на свои нужды (Правый сектор еще с Майдана очень хорошо финансировался, и не какими-то там гривнами, а заокеанскими купюрами) не будили в нем желания возвращаться в родные пенаты. Но тогда, в родной Одессе, после посещения только что потушенного Дома профсоюзов и всего увиденного там, Миша впервые с начала революции почувствовал острую потребность в родительском благословении. Однако, представив, как близкие люди отреагировали бы, знай, что он находился в рядах тех, кто жег протестующих, появляться дома перестал совсем. Миша точно знал, что пусть по разным соображениям, но оба не просто бы не одобрили его, а если б это было в их власти, лично сдали бы "куда следует". Мать, хоть и была на стороне радикалов, но к таким методам борьбы по моральным соображениям относилась крайне неодобрительно, а отец вообще принадлежал к сторонникам "куликовцев", но, как истинный еврей, во имя сохранения своей нации, в любых обстоятельствах стремящейся выжить, примкнуть к демонстрантам не рискнул.
Отсмотрев материалы, Михаил со товарищи решили, что кадры с детьми, стоявшими еще до начала пожара на ступеньках Дома профсоюзов, размещать в Инете не будут, чтобы не поднимать еще большую волну, которая и так нахлынула, как цунами, на следующий же день.   
Власти вмешиваться в ситуацию не посмели, да и где они были теперь, эти власти? Сейчас их не было. Спеклись на Майдане в прямом и переносном смысле. Потерялись. Нет. Форму носили по-прежнему, а вот сделать что-либо с Правым сектором и теми, кто их поддерживал, права не имели, что называется, ситуацией не владели.

После Одессы был Харьков, Мариуполь. Участвовал Михаил и в других акциях. Постепенно он начал привыкать к неоправданной жестокости. Действительность воспринималась как нечто нереальное. К тому же, помогали наркотики. Олеся почти всегда была рядом. Она же благословила его и на поход на Юго-восток. Следовало остановить сепаратистов - в самом зачатке задавить их желание отделиться от Украины. Достаточно было и Крыма.
В зону АТО Миша, как и все нацгвардейцы, отправился в самые первые дни кампании. Лесю как девушку "на войну" не взяли, поэтому она вернулась домой, в Киев. Соратники искренне верили в мгновенное решение проблемы - поедем, попугаем и - разойдутся, как в Одессе, никуда не денутся, но Михаил чувствовал, что этим дело не кончится, что поступать с взбунтовавшимися следовало по-другому, договариваться надо было, а не стрелять по ним. Как минимум, все они такие же русские люди, как и большинство жителей Украины. Не украинцы, конечно, но очень близки к ним по духу. Внутренне Миша не мог разделить два народа, но научился относиться к донетчанам как к другому этносу, однако, в силе духа отказать им не мог...
Друзья не одобрили бы его мыслей, но беспорядочная стрельба в сторону жилых построек не вдохновляла парня на подвиги. Что делать с этим, он не знал, поэтому увеличивал дозу и частоту приема «фена». Спонсоры кормили отравой без ограничения, как и инструкциями на русском языке с призывом воспринимать убийство мирных жителей не серьезнее, чем стрельбу по мишеням. Парни куражились. Развлекались с девчонками и женщинами, Миша отказывался, говоря, что из-за Лэси, брезгует. Но, когда дело дошло до малых детей, он не выдержал - попытался вмешаться и едва не нарвался на неприятности. Соратники строго предупредили, что недолго и пулю схлопотать при таких раскладах. Претило Мише и мародерство — пацаны тащили все, от бытовой техники до кухонных полотенец. Предлагали и ему отовариться в супермаркете по имени "Донбасс", но он отнекивался, дескать, некуда пока тащить все это барахло, не к родителям же... Большинство нацистов с западных земель большегрузами отправляли товар домой. Надеялись и на бесплатное получение земли на востоке.
Все это время Миша рвался в Киев, к Лэсе. Без нее служить на благо революции становилось все труднее. И вот ему разрешили долгожданный отпуск. Случилось это во время первого же перемирия. Девушка была рада увидеться с возлюбленным после долгого расставания. Встретила она его в неизвестно откуда взявшейся норковой шубке. Щебетала без умолку, рассказывала про новых знакомых, среди которых чаще всего упоминался какой-то сотник. Михаил не мог отказать себе, чтобы не сделать пары десятков кадров с любимой. Там, на фронте, он практически не снимал - пресытился. Единственным желанием было забыть все, что видел. Сейчас же он наслаждался легкостью и красотой возлюбленной. 
Когда первые эмоции от встречи схлынули, любимая попросила Мишу рассказать, как ему воюется. Но, услышав, что он не хочет воевать с детьми, взорвалась: «Какие дети?! Это же сепары! Ватники! Как же можно жалеть их?! Да ты просто трус! Сепаратист хренов! Отвали от меня! Не хочу тебя больше видеть... никогда! - кричала она, раскрасневшись от гнева, затем добавила в запале: - Пусть бы тебя лучше убили!»
После этих слов Миша невольно выпустил фотоаппарат из рук, объектив которого разбился, рухнув с высоты человеческого роста.

"Как больно! Больно-о-а! Лэся! Лэ-э-ся! Как ты могла сказать такое мне? Как... ты могла?!"
Боль взметнулась к самой макушке головы, надавила на глаза, затмила свет. Миша развернул гранатомет в сторону горилкой отмечающих очередную победу над сепаратистами товарищей по оружию... "За детей Донбасса и Одессы, о-а-гонь!"

19.05.2015г.
«Не хочу...»

«Не хочу. Ничего не хочу... Отстаньте... Все... - с трудом удерживал в голове обрывки мыслей Михаил или Мойша, как иногда в шутку называла его мама, а с недавних пор еще и Михайло, по версии вновь обретенных друзей. - Мысли! Ох уж, эти мысли... Ну, сколько ж можно-то? Не хочу!»
          Похоже, отпускало. Еще недавно одержимость радостью уничтожения всего и вся замещала боль, а полное отсутствие каких-либо дум освобождало от необходимости осознавать сотворенное...
Но вот опять... Они пришли... мысли...
Михаил хорошо знал, что вот-вот... и взорвется болью тело, но еще большей болью отзовется-заноет душа.
  «Лэся... Что же ты наделала, Лэся? Я ведь так тебя любил... люблю... Зачем же ты так? Зачем меня... сепаратистом? Я же свой. Я же все для тебя! А ты...»  И вот уже мышцы подобрались, приготовившись принять порцию разрушающего болевого удара, в голове заныло предупреждающе, пока лишь пугая подступающей мучительностью.
«И с родителями... я ради тебя. И с нациками... в Одессе, и здесь, на Донбассе. Я же в чудовище превратился, Лэся! По детям стрелял, по старикам! Ну какие ж они-то сепары?! А-а-а!!!» Боль ворвалась, как обычно: неожиданно, громко, круша и ломая все в организме Михаила.
«Я же с первых дней с тобой. Весь Майдан вместе, - упорствовал он в нежелании отдаваться на милость страданий. - Ну, вспомни, как это было здорово! Ты же любила меня тогда. Хвалила все время. Гордилась...» Боль оборвала ход мыслей молодого человека, он завыл, закричал.
Словно во сне услышал: «Михайло вiдпустило. Вколи йому ще дозу!»

Миша вырос в дружной интеллигентской семье, по национальной принадлежности смешанной: мама - украинка, отец - одессит со всеми вытекающими, а если сказать точнее, был он евреем. Мальчик носил фамилию матери - Гомилко, потому что в свете последних тенденций в Украине лучше было именоваться украинцем. Всем остальным следовало скромно взирать на выходки свидомых.
Фамилия выручала Мишу не раз. Внешне очень похожий на отца: худой, высокий, черноволосо-курчавый, горбоносый - парень нахватал бы немало «люлей», если б не украинская фамилия. Благодаря материнскому «подарку», «в один незапамятный» он сблизился с местными националистами, которые все же подозревали в нем «жидяку», но как «земеле» прощали ему это. 
Несомненно, в Мишиной просвещенной семье дружба с одиозными группами подростков не приветствовалась. Но в последнее время риторика в обществе стала таковой, что в каком-то смысле это было даже на руку парню. По крайней мере, он мог спокойно ходить по улицам, не рискуя быть избитым молодчиками из Правого сектора.
Именно в тот период отношения в Мишиной, еще недавно любящей и благополучной, семье разладились. И все из-за нового подхода к исторической науке в родной стране. Отец – страшный библиофил, перечитавший, казалось, все книги по истории, - был убежденным приверженцем старой, советской, трактовки давнишних событий, а мать – киевлянка, экономист новой формации, читающая по большей части книги по профессии, -отслеживала все телевизионные программы и шоу, посвященные новому взгляду на прошлое.
Михаилу пришлось выбирать не только версию исторической науки, но и родителя, с которым было проще находить общий язык. Несмотря на то, что он чтил и уважал отца, это не помешало ему поверить новому, официальному, трактованию хода истории. По его глубокому убеждению, не могло быть враньем все то, что ежедневно в школе, а потом в университете, на всех ТВ-каналах и в печатных изданиях говорилось о Советском Союзе и нынешней России, где, по версии официальных киевских заправил, историю преподносили тенденциозно, скрывая нелицеприятные факты голодомора и другие примеры геноцида украинского народа, замазывая грязью истинных героев Украины. Ну не могла Русь, по мнению многих, просто так называться Киевской. И почему бы после этого ему, простому одесскому школьнику, а потом студенту, не поверить слово несущим и власть предержащим?
Нет. Не могло все быть вымыслом, коли уж даже его высокообразованная мама, обучавшаяся у лучших западных экономистов, приняла вновь созданную летопись страны за истинную. К тому же, в подтверждение недавних тенденций в описании исторической науки, самые именитые украинские ученые отыскивали все новые, по их мнению, неоспоримые факты. На глазах Миши и его друзей рождалась новейшая история их настрадавшейся за годы сосуществования с Россией Родины. Потому и в скандировании обидных для русских речевок, и в свастиках, равно как и в факельных шествиях, Миша не увидел ничего зазорного. Это было даже весело. Правда, немного глупо выглядели все эти подскакивания и бесконечные выкрикивания одних и тех же лозунгов, но попробуй только не ответь: "Героям слава!" - зубы с асфальта собирать будешь. Впрочем, на дворе стояла осень, а впереди маячила зима - жары не было, поэтому для «сугреву» можно было и поподпрыгивать немного.
Отцу своих размышлений на сей счет Михаил озвучивать не спешил. По его мнению, державшийся за старые, отжившие свой век совковые представления о мире, родитель не понял бы его и, тем более, не одобрил бы. А вот с мамиными Мишины взгляды совпадали полностью, поэтому они частенько вместе проводили время возле телевизора во время исторических дискурсов.
Оба Мишины родителя по разным, правда, причинам страшились перемен. В крови и генах отца, так же, как и у всех его соплеменников, была "зашита" программа выживания в любых обстоятельствах вследствие вечных гонений на многострадальный еврейский народ со стороны радикальных представителей других наций и конфессий. Мать же считала, что сыну в полной семье будет куда как лучше, поэтому разводиться близкие люди пока не спешили, хоть и сцеплялись в поисках истины не просто ежеденно-ежечасно, но и ежеминутно. Возможно, поэтому сын и бежал от них как черт от ладана к любому, кто не воспитывал и не читал нотаций.
Зато в оценке его нынешних друзей родители были единодушны - приятели не могли довести Мишу ни до чего хорошего. И когда началась активная фаза событий на Майдане, даже мать, патологически боявшаяся толпы, приняла в штыки выступления против правоохранителей, однако это происходило больше из страха за сына. Не желала она отпустить его от себя, тем более, так далеко - в столицу, да еще и в столь непростое для страны время. И может статься, смогла бы удержать дома, если бы не Олэся...
Да-а... Лэся. Как он был счастлив, что такая боевая красивая дивчина выбрала именно его, заприметив во время исполнения незатейливого танца из балета "Раймонда" на том самом, прославившемся благодаря телевизионным хроникам, пианино, выставленном перед цепью беркутовцев.
В музшколе, оконченной Мишей незадолго до известных событий, он учился по классу скрипки, но за годы учебы ему удалось выучить наизусть несколько простеньких фортепианных пьес, которыми время от времени он и козырял сперва перед мамиными гостями, а позднее перед девчонками.
Олеся сама подошла к Мише, попросила сфотографировать ее с пианино, а он, увлекшись природной красотой девушки, смешливым и одновременно зазывным взглядом карих глаз провел для нее целую фотосессию, во время которой и вспыхнул тот внезапный и в то же время вполне ожидаемый интерес молодых людей друг к другу. Очень быстро они стали неразлучны: везде ходили вместе, много целовались... И в этом Леся взяла инициативу на себя: однажды при всех поцеловала его в губы. Вообще, она была непривычно откровенна: прижималась к парню всем телом на глазах присутствующих, а когда дело дошло до более близких отношений, мест для интима особо не выбирала, напротив, мысль о том, что кто-то может застать их врасплох, только подогревала ее желание. И вскоре на Майдане все называли их Ромео и Джульетта.
Для Олеси Миша старался быть первым во всем: первым шел на «Беркут», когда мирные выступления неожиданно превратились в настоящие "боевые действия", а позднее одним из первых оказался у Дома профсоюзов в Одессе.
В те майданные, наполненные романтикой любви и борьбы, дни они почти не спали, да и не хотелось. То ли общая духоподъемная атмосфера, то ли взаимное чувство окрыляло молодых влюбленных, но, возможно, и чай, подававшийся на Майдане, поспособствовал тому. Сложно сказать точно, что больше вдохновляло их тогда. И даже когда пара старушек "отъехала" на «Скорой» после одного из таких чаепитий, участники выступлений не разлюбили тот чаек - бодрящий и полностью уничтожающий даже зачатки страха. Пожилые женщины на Майдан больше не вернулись — сердечки у возрастных дам оказались слишком слабыми. Впрочем, вся эта история изначально была не про них — сидели бы уж дома, коли здоровьем не вышли.
Поначалу Мише не верилось, что стычки с полицией смогут привести к серьезным столкновениям, тем более, к жертвам, но ребята из сотни намекнули на жесткость ближайших выступлений против правоохранителей, а когда он увидел экипировку: жилеты, каски, биты, цепи и булавы - испугался не на шутку — за такое власть и, в первую очередь, «Беркут» по головке гладить не будут.
Зная это, Миша попытался удержать Олесю - попросил не ходить с ним, боясь, что она может попасть под замес в драке с ментами:
- Лэся, ты не понимаешь, там опасно будет.
Но девушка лишь посмеялась над его страхами:
- Дурачок! О себе волнуйся, пожалуйста. А со мной все чудово буде.
           Да-а. Необычная она была девчонка – смелая, дерзкая, острая на язычок. Немного смущало украинское произнесение ее имени – Олэся. Мише был ближе русский вариант – Олеся – мягкое, родное, теплое, но ничего не попишешь, любимой хотелось быть в тренде - украинкой во всем, хоть по рождению она была русской, а украинским языком всерьез занялась незадолго до описываемых событий. По этой причине в ее речи украинские слова перемежались русскими. Миша, блестяще знавший оба языка, совсем запутался, на каком из них ему лучше разговаривать с любимой, но язык любви нивелировал все нюансы в общении.
Девушка была рядом с Мишей и тогда, когда в скором времени многим на Майдане пришлось туго. Кто бы мог подумать, что мирные демонстрации закончатся стрельбой по гражданским людям? Расстрел "небесной сотни", приведший к тектоническим сдвигам в революционном процессе (началась настоящая война против власти в лице правоохранителей), только еще больше сблизил молодых людей. 
- И все-таки они не зря погибли, - убежденно говорила со сцены Леся во время панихиды по убиенным.
- Не зря, - шептал ей Миша, глядя в заплаканные любимые глаза во время похорон.
И они продолжали верить в честное окончание начатого на Майдане Незалежности процесса: верили, что избавят Родину от коррупции, от несправедливого распределения доходов, что откроются границы — и Евросоюз раскроет безвизовые объятия всем желающим, а перспективная высокооплачиваемая работа дождется своих украинских соискателей.
Драгоценная спутница Михаила скоро стала публичной личностью, она страстно и убежденно произносила со сцены речи, призывавшие публику продолжать бороться за вхождение в Евросоюз. Бесстрашие и умение шутить прославили Мишину подругу на весь Майдан. Чтобы еще больше соответствовать моменту, Олеся переоделась в камуфляж, который очень шел ей и подчеркивал несгибаемый характер девушки. Миша гордился своею избранницей и без устали фотографировал ее. Камера была благожелательна к Олесе: фото получались замечательные.
Миша любил и умел снимать. Уже в восемь лет родители купили ему первую, пленочную, камеру, с которой он практически не расставался. Умение пользоваться ею пригодилось парню не раз. Вот и на протяжении всей «украинской весны» он запечатлевал для истории и выкладывал в интернет все, что видел: и пианино, и митинги, и всех западных друзей Майдана, а позднее горящих полицейских и «небесных братьев». Его узнавали, пропускали всюду, впрочем, ему были известны необходимые пароли, помогавшие преодолеть все рубежи безопасности без проблем.
Вот и в тот раз он продолжал снимать. Леси, с которой договорились встретиться на площади, нигде видно не было. После довольно долгих розысков и расспросов постоянных обитателей Майдана Мишина дорога пролегла к одному из домов, расположенному в непосредственной близости от площади. Возлюбленную в подвале того дома Миша увидел не сразу, но узнал мгновенно - по голосу, доносившемуся из-за закрытой металлической двери. Он был непривычно пронзительным, бранные слова резанули ухо. Михаил впервые слышал подобное от любимой. В помещение вошел неожиданно для девушки. Одетая в камуфляж Олеся (про себя Миша чаще всего называл ее именно так) грубо вскинулась: «Какого... - увидела Михаила, остановилась и враз смягчилась. - Зачем ты здесь? Видишь, я работаю? Ни к чему тебе..." - она не договорила, проследив за его взглядом. Руки мужчины, сидевшего за столом, из-за которого поднялась девушка, были в крови. Подле лежали окровавленные пассатижи. Олеся невольно старалась заслонить своим телом стол, оттесняя парня к выходу. «Иди, потом поговорим", - хрипло произнесла она.
Два дня Миша не брал трубку: не был готов разговаривать с возлюбленной. Как «быть или не быть» прокручивал он в воспаленном от свалившихся переживаний мозгу: «Наверное, было очень больно... тому мужику... которому...»  Странно, но он даже не разглядел мужчину, с которым, по словам девушки, она "работала". Все его внимание в тот момент было сосредоточено на окровавленных руках плененного и... Олесе. «Господи, как же она может творить такое?! А мне... мне-то что теперь делать? Наверно, надо возненавидеть и... отказаться от нее. Фу-у. Даже думать об этом невыносимо. Не-е-т. Пусть будет все, как будет. Я должен быть с нею. Должен!" - после мучительных размышлений принял, в конце концов, для себя решение Михаил, но тут же вернулась подлая, неуловимая тревога. Вспомнился окровавленный инструмент... и снова засвербило в голове: «Как она, пусть не слишком хрупкая, но все-таки девушка, будущая мать, смогла сотворить такое с живым человеком, даже если он и антимайданщик?" Мать бы сказала, контрреволюционер, по Олесиной версии, «путинский шпигун». Михаил отметил, что, пожалуй, впервые после той злопамятной встречи в подвале назвал девушку по имени, правда, пока про себя. Однако позвонить решился только через неделю.

В  родном городе, в любимой Одессе, Миша продолжал снимать события творимой им и его товарищами истории. Депутат, приехавший накануне последовавших затем событий и привезший в дар Правому сектору крутущие бронежилеты, попросил как следует припугнуть жителей города, чтобы те не смели даже грезить о федерализации, чтобы дали, наконец, построить государство мечты — Украину для украинцев.
Надо заметить, что своих домашних, в том числе и отца, Миша парадоксально относил к титульной нации, хоть и говорил по-русски лучше некоторых чистокровных русских на Донетчине.
Но вот день "икс" настал, и вот уже творцы истории подожгли палатки на Куликовом поле и погнали "колорадов" к Дому профсоюзов. Таков был план. Соратники оберегали "камеру", то есть Михаила. Олеся держалась рядом с ним. Она дрожала в революционном возбуждении, как тогда, на Майдане.
Преследователи привычно выкрикивали националистические лозунги, по пути отлавливая и избивая антимайданщиков, прикрывавших собою отход к Дому профсоюзов стариков, женщин и детей. В конце концов, протестующим удалось забаррикадироваться внутри здания.
Толпа футбольных фанатов, подначиваемая представителями Правого сектора, окружила здание. С наступлением сумерек страсти накалились. В окна Дома полетели коктейли Молотова, загорелся первый этаж, а вскоре и в окнах верхних этажей замаячили силуэты мечущихся в дыму и огне людей. Некоторые из них выползали на карнизы и выступы. Раздались выстрелы, несколько человек  рухнуло вниз, кто-то остался, недвижим, лежать на уступе. В страхе люди ринулись вниз: кто-то спускался по веревке, кто-то спрыгивал на асфальт со второго и даже третьего этажа. Всех встречали молодчики Правого сектора с битами. Обожженных и раненых заложников пожара они продолжали избивать, заставляя ползти через так называемый коридор позора, где только ленивый да особо совестливый не усугубил положение несчастных.
Огонь разгорался со страшной силой. Истошные крики находящихся внутри здания вырывались наружу, лишь подогревая азарт молодчиков, нажравшихся амфетамина и уже насмерть добивающих выпрыгивающих из огненного жерла людей.
В объектив Мишиного фотоаппарата попал сотник Майдана, стрелявший из пистолета по людям, выбравшимся на козырьки и бордюры здания, чтобы отдышаться от гари и дыма, в надежде дождаться помощи пожарных. Запечатлел он и то, как сотник врал кому-то в телефонную трубку, что отбивался от нападавших на него «колорадов», бесстыдно солгав про собственное ранение в ногу. Оператор невольно опустил камеру к совершенно здоровым, богато экипированным конечностям сотника, на ранение одной из которых ссылался стрелок.
Но были и те, кто помог спуститься нескольким людям.
Михаилу было жутко наблюдать за творимым товарищами злом, но он продолжал снимать "на автомате", выхватывая лица соратников и тех, кто находился по другую сторону баррикад. На его глазах парень с остервенелым взглядом накинулся на обгоревшего человека, чудом спасшегося от пламени,  забив того непонятно откуда взявшейся монтировкой. Совершив свой «подвиг», он огляделся в поисках нового претендента на жертвенный алтарь истории. Миша вспомнил этого парня: недавно он целовал свою девушку, нашептывая что-то ласковое ей на ухо.
Вскоре стемнело окончательно. Объектив замутился то ли от учащённого дыхания хозяина, то ли от дыма и гари. Михаил опустил фотоаппарат. Перед его глазами возникла целостная картина происходящего: пламя неровно высвечивало настоящий шабаш демонов, как в аду мечущихся на фоне пылающего здания. Движения их были резкими. Каждый в отдельности казался крошечной фигуркой, выполняющей какой-то страшный ритуальный танец. Фигурки эти, казалось, никак не были связаны  друг с другом, но Михаил понимал, что за всем этим стоит нечто мощное, способное управлять и направлять дикую, и, на первый взгляд, необузданную, силу. 
Воспитание и родительские гены будили в Мише отвращение к подобному отстаиванию идеи, общее радостное ликование на него не действовало, но Олеся... Она, как Валькирия, одновременно красивая и пугающая, кружила по площади в неимоверном возбуждении, периодически бросаясь ему на шею и целуя в губы, приводя парня тем самым в абсолютный экстаз, несмотря на весь ужас окружающего безумия. Позднее именно она, в только что потушенном Доме профсоюзов, придумала название парочке обгоревших молодых людей, лежавших рядом в обнимку: «Смотри, Мишаня, Ромео и Джульетта, как и мы». Прозвище это было подхвачено теми, кто только что бесновался снаружи. Кто-то из них громко подсчитывал количество пострадавших. Миша, продолжавший снимать в почти кромешной темноте, буквально ходил по трупам и очень удивился, когда озвучили цифру убитых. Ему виделось, что убиенных было раза в четыре больше. "У страха глаза велики, — подумал он тогда, -  показалось, видимо".
Но по окончании боевой операции (по-другому назвать то, что случилось, было нельзя) представителей Правого сектора пригласили помочь с вывозом тел из Дома профсоюзов. Олесю как женщину к работе просто не допустили, а Михаилу категорически запретили снимать. Роль однопартийцев свелась к погрузке трупов в автозаки и "Скорые". Парня пробила нервная дрожь, когда ему по очереди передали два детских тела. Лица детей (судя по одежде и коротким прическам, мальчишек) обгорели, как и у других сепаратистов, укрывавшихся в здании, узнать их было невозможно, но по росту и худощавому телосложению определялся приблизительный возраст - лет десять-двенадцать. Операция проводилась в условиях строжайшей секретности, и для Миши не стало неожиданностью, что на следующий день детей в списках сгоревших не оказалось.
На душе было тяжело. Два огромнейших чувства разрывали сердце - жалость к погибшим и любовь к Лэсе.
Несколько спасало положение то, что он видел происходящее через объектив, как в кино. Мише представлялось, что он находится на просмотре фильма ужасов, но запах гари, исходивший от собственной одежды, не позволял оторваться от реальности. Прежде парень никогда не употреблял наркотиков, но в те дни он развязал... 
После того вечера в Одессе, как только он оставался наедине с собой, ему вспоминались убиенные. Не лечил и тот факт, что, воспользовавшись своим положением, он помог нескольким людям избежать насилия. Еще в самом начале нападения на лагерь антимайдана  незаметно для своих показал старику с мальчиком, куда лучше свернуть, чтобы не попасть под общую раздачу, а позднее, у Дома профсоюзов, он отбил еще двоих парней, выдав их за своих, то бишь, Правый сектор.
Было довольно мерзко вспоминать, как знакомые ребята прямо на глазах теряли человеческий облик. Только радостное одобрение любимой Лэси и победное ликование друзей не позволили ему рефлексировать по этому поводу вечно. До того случая домой Миша показывался крайне редко: распри родителей, желание быть рядом с Олесей и наличие достаточных средств на свои нужды (Правый сектор еще с Майдана очень хорошо финансировался, и не какими-то там гривнами, а заокеанскими купюрами) не будили в нем желания возвращаться в родные пенаты. Но тогда, в родной Одессе, после посещения только что потушенного Дома профсоюзов и всего увиденного там, Миша впервые с начала революции почувствовал острую потребность в родительском благословении. Однако, представив, как близкие люди отреагировали бы, знай, что он находился в рядах тех, кто жег протестующих, появляться дома перестал совсем. Миша точно знал, что пусть по разным соображениям, но оба не просто бы не одобрили его, а если б это было в их власти, лично сдали бы "куда следует". Мать, хоть и была на стороне радикалов, но к таким методам борьбы по моральным соображениям относилась крайне неодобрительно, а отец вообще принадлежал к сторонникам "куликовцев", но, как истинный еврей, во имя сохранения своей нации, в любых обстоятельствах стремящейся выжить, примкнуть к демонстрантам не рискнул.
Отсмотрев материалы, Михаил со товарищи решили, что кадры с детьми, стоявшими еще до начала пожара на ступеньках Дома профсоюзов, размещать в Инете не будут, чтобы не поднимать еще большую волну, которая и так нахлынула, как цунами, на следующий же день.   
Власти вмешиваться в ситуацию не посмели, да и где они были теперь, эти власти? Сейчас их не было. Спеклись на Майдане в прямом и переносном смысле. Потерялись. Нет. Форму носили по-прежнему, а вот сделать что-либо с Правым сектором и теми, кто их поддерживал, права не имели, что называется, ситуацией не владели.

После Одессы был Харьков, Мариуполь. Участвовал Михаил и в других акциях. Постепенно он начал привыкать к неоправданной жестокости. Действительность воспринималась как нечто нереальное. К тому же, помогали наркотики. Олеся почти всегда была рядом. Она же благословила его и на поход на Юго-восток. Следовало остановить сепаратистов - в самом зачатке задавить их желание отделиться от Украины. Достаточно было и Крыма.
В зону АТО Миша, как и все нацгвардейцы, отправился в самые первые дни кампании. Лесю как девушку "на войну" не взяли, поэтому она вернулась домой, в Киев. Соратники искренне верили в мгновенное решение проблемы - поедем, попугаем и - разойдутся, как в Одессе, никуда не денутся, но Михаил чувствовал, что этим дело не кончится, что поступать с взбунтовавшимися следовало по-другому, договариваться надо было, а не стрелять по ним. Как минимум, все они такие же русские люди, как и большинство жителей Украины. Не украинцы, конечно, но очень близки к ним по духу. Внутренне Миша не мог разделить два народа, но научился относиться к донетчанам как к другому этносу, однако, в силе духа отказать им не мог...
Друзья не одобрили бы его мыслей, но беспорядочная стрельба в сторону жилых построек не вдохновляла парня на подвиги. Что делать с этим, он не знал, поэтому увеличивал дозу и частоту приема «фена». Спонсоры кормили отравой без ограничения, как и инструкциями на русском языке с призывом воспринимать убийство мирных жителей не серьезнее, чем стрельбу по мишеням. Парни куражились. Развлекались с девчонками и женщинами, Миша отказывался, говоря, что из-за Лэси, брезгует. Но, когда дело дошло до малых детей, он не выдержал - попытался вмешаться и едва не нарвался на неприятности. Соратники строго предупредили, что недолго и пулю схлопотать при таких раскладах. Претило Мише и мародерство — пацаны тащили все, от бытовой техники до кухонных полотенец. Предлагали и ему отовариться в супермаркете по имени "Донбасс", но он отнекивался, дескать, некуда пока тащить все это барахло, не к родителям же... Большинство нацистов с западных земель большегрузами отправляли товар домой. Надеялись и на бесплатное получение земли на востоке.
Все это время Миша рвался в Киев, к Лэсе. Без нее служить на благо революции становилось все труднее. И вот ему разрешили долгожданный отпуск. Случилось это во время первого же перемирия. Девушка была рада увидеться с возлюбленным после долгого расставания. Встретила она его в неизвестно откуда взявшейся норковой шубке. Щебетала без умолку, рассказывала про новых знакомых, среди которых чаще всего упоминался какой-то сотник. Михаил не мог отказать себе, чтобы не сделать пары десятков кадров с любимой. Там, на фронте, он практически не снимал - пресытился. Единственным желанием было забыть все, что видел. Сейчас же он наслаждался легкостью и красотой возлюбленной. 
Когда первые эмоции от встречи схлынули, любимая попросила Мишу рассказать, как ему воюется. Но, услышав, что он не хочет воевать с детьми, взорвалась: «Какие дети?! Это же сепары! Ватники! Как же можно жалеть их?! Да ты просто трус! Сепаратист хренов! Отвали от меня! Не хочу тебя больше видеть... никогда! - кричала она, раскрасневшись от гнева, затем добавила в запале: - Пусть бы тебя лучше убили!»
После этих слов Миша невольно выпустил фотоаппарат из рук, объектив которого разбился, рухнув с высоты человеческого роста.

"Как больно! Больно-о-а! Лэся! Лэ-э-ся! Как ты могла сказать такое мне? Как... ты могла?!"
Боль взметнулась к самой макушке головы, надавила на глаза, затмила свет. Миша развернул гранатомет в сторону горилкой отмечающих очередную победу над сепаратистами товарищей по оружию... "За детей Донбасса и Одессы, о-а-гонь!"

19.05.2015г.
м