Навязчивый ветер, неизвестно откуда взявшийся, растрепал, спрятанные под грудой краски, седые волосы правителя Андрея Кружавина. За крепостной стеной, за которой удалось укрыться от назойливых и преследующих глаз множества телохранителей, советников, душевного покоя не нашел. Как назло башенные часы ударили своим напоминанием о далеком прошлом, когда было желание заглянуть в любой закуток, будь то дно лунного кратера или экспериментальный родильный дом песчаных марсианских ящериц, которых во всей галактике осталось несколько десятков.
«Возбуждаться» по всяким пустякам стало все сложнее и сложнее, а отказывать бесхребетной стае помощников, слетевшихся ради собственного чревоугодия, он уже ни физически, ни морально не имел возможности. Борец по натуре с каждым годом все больше разлагался в бюрократических кабинетах своего аппарата.
Каждый день перед его глазами мелькали все новые сотрудники, неизвестно откуда появившиеся, но, как всегда, чьи-то родственники и, обязательно, неподсудные. Даже правитель иногда побаивался их множества, внезапной деловитости и чрезмерной деятельности. Они лучше всех знали, что творится в стране и всегда давали чрезвычайно дельные советы, от глубины которых иногда шел мороз по коже. Но все появляющаяся братия любое решение выдавало за государственное, за которым непременно стоит правитель, хоть он иногда узнавал о них по самым достоверным каналам, - телевизионным, которых в крепостных стенах была тьма-тьмущая, и каждый раз они записывали что-то новое. Так иерарх был в курсе последних событий, происходящих по его умыслу и прямым указаниям, по крайней мере, он сам так считал.
Иногда вырвавшись из суеты опочивален, толпы яростных сторонников и подвижников, владыка Андрей, поглядывая по ту сторону стены, задумывался, вот красота и мощь нашего государства. Как вообще может кто-то на нее посягнуть? Неужели, где-то ведутся боевые действия, гибнут люди, кто-то недоволен его мудрой политикой? У кого спросить? Советники не скажут.
Каждый год посещали его подобные мысли, но считал, что его решительность должна быть направлена не на поиск ответов, как ему казалось пустых и не имеющих ничего общего с важнейшими задачами управления, а на реализацию государственных замыслов, которые он так страстно обсуждал с многочисленной армией помощников.
Конечно, были и искусственно созданные моменты скупого общения с заранее подготовленной публикой, задающей правильные и нужные вопросы, на которые он иногда с большой охотой любил отвечать, смаковать некоторые высказывания, козырять репликами классиков, раздавать квартиры, машины некоторым просителям в отпущение своих грехов, которых ровным счетом и не было, а что и находились, то их по праву должны были разделить его министры да депутаты, которые в последнее время менялись местами, а слишком надоевшие вылетали, когда с летальным исходом, когда с тюремным сроком. Но милость его величества была бескрайне желательна к некоторым особам, приглянувшимся глубинными родственными связями и такой же лояльностью, что и в их вороватый карман заглядывать не хотелось. А обсуждение материальных ценностей некоторых, как и их детей, чуть ли не преследовалось по закону.
Поэтому беспомощность и бессилие вызывали внезапные приступы тошноты и удушливости у верховного, которые моментально забывались. Правда, бывало, что внезапные боли возникали во сне, когда он меньше всего их ожидал. Временами, «ночные полеты» в иное царство были зловещи. Пустота окружала государя. Ему казалось, что он брался писать историю страны, своего правления, особенно его светлые стороны. Когда же переворачивал страницу, чтобы продолжить, вдруг замечал, что исписанная из них становилось вновь пустой. Повесть не получалась. Устав от творчества, он устремлялся к источнику света, и сам не замечал, как начинал бежать по пустому длинному коридору, открывал одну за другой дверь, которые абсолютно ничего не скрывали, в них все отсутствовало. Казалось, что только тишина зловеще проникает во все закоулки сознания и лишает последних сил, ломает весь организм, какого не происходило даже во время изнурительных тренировок и травм стареющего правителя. Его встречал тусклый свет, который постепенно становился менее заметным, приближалась темнота. Андрей вырывался снова в прихожую и бежал к новым дверям. Когда силы иссякли, он падал и медленно полз к свету, удаляющемуся от него. Одышка становилась его постоянным спутником.
Совсем обессиленный от дурного сновидения, он принимался выбирать другие, которые лежали, как яблоки, перед ним в корзине. Брал и удалялся для нового просмотра. Тишина опять оглушала, хотелось услышать естественный шум, голоса, родную речь близких ему людей, а вместо он слышал чужой жесткий голос, транслируемый с телерепродуктора, вызывающий новые приступы боли. Пытался разглядеть спикера, понять, о чем тот говорит. Глаза ему не подчинялись. Старческое зрение не позволяло увидеть человека, разговаривающего, как показалось, с ним. Он подходил ближе, напрягал тугой слух. Пока не вырывалось: «Так я же говорю с самим собой». И каждый экран, к которому подходил правитель, казал ему то, что и прежний. Но голос всегда был разный. И сквозь тусклую пелену воспоминаний видел себя таким, прежним, каким его рисовала картинка. Он был в плену прошлого. Как же попал сюда? Лифт времени снова его возвращал в отдаленные тени прекрасных событий, в которых он жил по-настоящему или пытался так жить, и ему казалось, что все у него получается неподдельно. И жена, и часы, и речи, и даже помощники - все натуральное, какие достались от прежнего повелителя, ну, если малость только изменились, сделались поудобнее для него. Только почему-то жена куда-то делась, стала как ненужная антикварная вещь, потерявшая прежний блеск и изящество. Новая пассия не подарила утешения, покоя, гармонии состарившейся душе, научившейся обходиться без праздника. Часы стали слишком дешевы для нового образа жизни и затерялись в каких-то забытых приспособлениях прежнего интерьера. Ранние выступления были слишком примитивными, поэтому впредь специально отведенные писари день и ночь трудились над каждой репликой правителя и запрещали их исправлять. Раньше он мог себе позволить такие безобидные шалости.
Помощники долго не засиживались, тасовались, как карты в колоде, и менялись, как перчатки. Государю нужны были новые мысли, слова, пусть даже, в целом, не меняющие его политику. Теперь он стал верить гороскопу, игральным костям, картам и прочим ритуальным предметам. Они делали его политику легкой, неотразимой. Дни, часы и минуты тщательно подбирались и свершались великие события, за которые он порой принимал дешевые трюки подчиненных, их никчемные слова и противоречивые действия, вызывающие не более чем жалость к правителю, манипулируемому разными темными силами.
Царская камарилья не успевала восхищаться величественными решениями, ставшими гордостью замка и его земель. Речь иерарха, словарь - изобретение верных царедворцев, приписываемые его устам, стали раздаваться во все дворы и учиться, как гимн и молитва одновременно. Правда, он и сам иногда забывал некоторые свои крылатые выражения, сходя на простонародный говор и ведомственный жаргон. Кто-то из приближенных пытался ему подсказать, кто-то гордился, что повелитель одарил их народной мудростью, которая уже подзабывалась за века, а мудрый благодетель просветил неучей.
В тот день, ненароком слушая звон башенных часов, он пытался сделать очередное усилие и обратится к своим подданным с очередным поздравлением. И в этот раз хотел произнести правдивую речь, которая давно у него засела в голове. Но всегда, уже с давних пор, как повелось, язык переставал его слушаться и бумажная речь «бюрократических сатиров» вновь влекла по своему пути.
Тело приняло казенную позу, к которой было приучено за много лет управления государством, и корчилось в такт, выбрасываемых слов. Готовность была максимальная.
Выбрав прекрасное место для съемки, он глазами начал искать камеры, которые почему-то отсутствовали. Как же так, ведь без его выступления народный праздник совсем может не наступить! На многочисленные вопросы небо посылало лишь холодные снежинки, которые на, изрытых инструментами умелых хирургов, щеках, превращались в небольшие ледяные шары и с грохотом падали на землю, оглушали. Некоторая беспомощность овладела Андреем. Не омрачать же праздник каким-то странным стечением обстоятельств, срывающим съемки.
Пока правитель мерз вблизи крепостной стены, переминаясь с ноги на ногу, что было хоть и произвольно, но не позволительно для наисветлейшего, картинка уже давно заполнила все телевизоры страны и звон бокалов свидетельствовал о наступлении нового десятилетия.
Снежные вихри были беспощадны, и если они не роняли на ледяной асфальт и не били об него одинокого прохожего, то слезу из глаз вышибить им не составляло труда. Февраль их принес так быстро и незаметно, как никогда не удавалось Главпочте, да и никогда не получится, как полагали многие. Последние ошметки краски слетели с волос правителя, и он в нерешительности, взглядом водил, ища по-прежнему кинокамеры и в то же время переживая за лицо, которое вмиг потускнело и состарилось, а остатки седых волос безжизненно болтались на ветру и в любой миг могли покинуть светлую голову. Грим, как старая штукатурка, осыпался с лица, морщины трещинами изрыли его.
Страна тем временем жила по своему, устоявшемуся, распорядку, также как и обитатели царских покоев, умелые аппаратчики и прочий люд, собравшийся под сводами дворца. Пропажа правителя не тревожила никого, да ее и не было. Повелитель, как и прежде, выступал перед гражданами, встречался с зарубежными лидерами, номинировался на разные премии и творил историю.
Реальность имела несколько параллелей, и в каждой из них был свой Андрей Кружавин - воинствующий политик, развязавший военные конфликты с несколькими дружественными государствами; удачливый антикризисный менеджер, избавивший государство от ресурсной зависимости; чиновник, уступивший свое кресло умеренному управленцу, и никогда уже не претендующий на верховную власть в стране; скромный кадровый военный, отвергнувший путь правителя раз и навсегда; ведомый бюрократической армадой слегка глуховатый и чуть слеповатый старец, выполняющий приказы множества тайных кардиналов, умело распределяющих богатство страны по своим карманам.
И каждому из них казалось, что именно он настоящий, росчерком пера, верша судьбы человечества.