Моей возлюбленной Марие Алехиной
Я примчался к своей любимой в полном бешенстве. До этого я хорошенько выспался, придавив одиннадцать часов, от души посрал, облегчив разум и душу, выпил кофе, умылся. Постоял перед зеркалом, думая, кем мне побыть сегодня. Ворохнулась мыслишка о правозащите. Что ж, неплохо. Побуду часок евреюгой, благо нос здоровенный, а зенки чутарь навыкате, жаль, предков перебили не фашисты, к холокосту не примажешься, всего лишь большевики, так что жертва из меня, скажем прямо, никакая. Подумаешь, большевики, вот если б немцы... Ладно, и так сойдет. Я надел эсэсовскую фуражку, пылившуюся два года в шкафу со времен путешествий по заказникам нечестивцев, снял штаны, разозлился, искусственно подогревая истерику, как русский патриот Владимир Вольфович и еще более русский блогер Антон Носик, нашептывая проклятия кровавому режиму и почесывая зад, ломанулся к красавице.
- Что за еб...ый в рот, бл...ь, на х...й !
Здорово я ее шуганул. Она спряталась в новооткрытом Ельцин-центре, прекрасно зная силу демократических чар, не пускающих меня в святое место, словно маленький Антихрист из первой части " Омен" я бился и извивался на пороге, не в силах проникнуть внутрь, визжал, лаял и юродствовал, пугая корреспондентов радио " Свобода", стоявших в стороне с независимым видом, незалежным паспортом и незамутненным рассудком. Они толкались локотками, показавая на меня кивком головы, перешептывались и морщились, испытывая страдания и претерпевая моральный ущерб при виде фашистских выкрутасов в святая святых, заповеднике терпимости и просвещения. Человек разумный огрел меня по башке книжкой Киплинга, приведя в чувство собственного достоинства, я встал с колен, отряхнулся, зашел за угол, поссал на колесо самолета, силой мысли современного искусства превращенного в восхитительную клумбу, где вместо цветов блистали пустые банки из-под " Кока-Колы" и маленькие значки с изображением голой жопы товарища Буденного, узнать ее можно было по усам, так как ордена Красного знамени не уместились на ограниченной площади значка, вернулся и наткнулся на нее, вышедшую наружу.
- Не виноватая я, - закричала моя любимая и начала каяться, грохоча лбом о мою грудь, загудевшую бронзовым колоколом ада ( плагиат ) на мгновение сегодня утром приоткрывшим дверцу, откуда поползли жуткими поползнями, вышли ужасающими выходцами прямиком на Первый канал Анна Шилова со смешной башкой, Елена Кондулайнен и Александр Гордон, потусторонние настолько, что Константин Эрнст ушел пешком в Израиль под ручку с адвокатом Аграновским и мемуарами Раневской, небрежно засунутыми за голенище купецкого сапога, с удалью молодецкой натянутого на левую ногу Юлием Соломонычем ( сам придумал ). - Меня ребенком замуж выдали. Да знала б я тогда, - она схватила меня за ухо, - о тебе, красота моя писаная, ненаглядная, ни в жисть не пошла бы.
Вот дура баба, сразу ревность какая-то на уме. Какой на хрен муж, вон Пикачу вообще с чуркой кишели впотьмах на шконке, копируя Пэрис, и чо, клал я на чурку с прибором, на всех ее мужей, не считая контузий, все равно любил, целых пять минут, пока проходивший мимо Шендерович не направил мысли в другую сторону, противоположную. К борьбе и идеалам. Помнится, я тогда чуть в партию не вступил. К Лимонову. Пидарасы спугнули. Не судьба. Я выпучил страшно глаза, как какой-то испанский актер в кинишке про инквизиторов и, катая желваки, прорычал :
- Товсь !
Она упала в обморок, опять, не может ко мне привыкнуть, с первой встречи за углом падает и изнемогает, правда, я тогда бандеровцем был, опасным, ни х...я не толерантным и не правозащитным. Да, много воды утекло. Где теперь идеалы юности прошлого года, убыли, бля. Как Стрелков с Дамбаса. Я подмигнул спецкору с фотиком на шее, тот подсобил, довольный и гордый весомым вкладом в дело становления демократии в дикой стране пребывания удалился, насвистывая " Мальбрука" и сочиняя в уме репортаж, эссе, полемическую дискуссию на говносайте " Сноб", среди Невзорова и Познера с Усковым и Носковым. Она лежала на лавочке, заметаемая снежком, а я сидел рядом, ожидая пробуждения, ничо, в такую холодрыгу махом отудобеет.
- Сволочь !
Она вскочила, что-то быстро, по-ходу, придуряла.
- Говорил, что любишь, а на лавку оттаранил мудак какой-то ! Любимую-то сам бы на горбу отволок !
Я строго глянул в перекошенное злое личико. Она сразу успокоилась, почуяла нюхом : надо успокоиться, надо, товарищи, а то ведь уйдет-укатится, как от Мадонны и ведьмы свалил, не говоря о теннисистках и стремных певицах, а в нынешних условиях мы просто обязаны дорожить каждой человеческой единицей, тем более такой... Как бы сказать, помягче... Короче, нету таких больше. Она села на краешек лавки, сложив тоненькие ручки на коленках, жалостливым видом сломав разом весь мой боевитый и духовитый настрой. На хрен правозащитников, застреленных политиков, коррупционеров и прочую байду. Я обнял ее, прижал к себе покрепче и негромко запел :
- А я все летала, ла-ла-ла.
Она подпевала по-английски, что-то там о танцах и могилах, а я сердцем чувствовал близость и тепло другого человеческого сердца, отчего-то никогда не забывающего меня.