Машенька

Циклотимический роман-онлайн о любви


«Он остановился в маленьком сквере около вокзала и сел на ту же скамейку, где еще так недавно вспоминал тиф, усадьбу, предчувствие Машеньки. Через час она приедет, ее муж  спит мертвым сном, и он, Ганин, собирается ее встретить.

"Ганин глядел на легкое небо, на сквозную крышу - и уже чувствовал с беспощадной ясностью, что роман его с Машенькой кончился навсегда. Он длился всего четыре дня, - эти  четыре дня были быть может счастливейшей порой его жизни. Но теперь он до конца  исчерпал  свое  воспоминанье, до конца насытился им, и образ Машеньки остался вместе с умирающим старым  поэтом там, в доме теней, который сам уже стал воспоминаньем.
И кроме этого образа, другой Машеньки нет, и быть не может».

В.Набоков, «Машенька»

Циклотимия –
 
1) значительные колебания настроения от приподнятого до подавленного;
2) (cyclothymic disorder) – поведенческое расстройство, характеризуемое хронической нестабильностью настроения с многочисленными периодами легкой депрессии и легкой приподнятости.

Лучше писать для себя и потерять читателя, чем писать для читателя и потерять себя.
С.Конноли

Глава I

Милая моя Машенька, чудесное солнышко, милая ненаглядная девочка, солнечный луч, улыбка, нитка жемчуга, нанизанного на солнечный луч, милое солнышко, чудесная… чудесный соболёк, милый мангуст, маленькая ветка можжевельника, стучащаяся в окно, лёгкий дождь, освежающий и весело льющийся за воротник; милое, славное, невыразимо притягательное созданье, чайный лист, заваренный и душистый, смолистая ветка сосны, пение соловья на ветке, спускающаяся ночь, все шорохи ночи, все её дивные, цветные звуки, вся ночная свежесть, вся прохлада ночи, вся её таинственность, всё очарование и непроглядная темнота, в которой ты предвкушаешь найти обетованную нежность, все разговоры, долгие и задушевные, и молчание, которое выразительнее слов; и касание плеч, прикосновение пальцев, переплетение их, дрожь от прикосновений, дрожащие от наслаждения плечи, руки, проводящие по бархатным щекам; сгустившиеся донельзя сумерки, проснувшаяся ночь, полная звуков, отдаленный волчий вой заставляет замереть сердце; но он далёк и больше не повторился; ковер сосновых иголок, по которому ступаешь в темноте босыми ногами; и вдруг впереди оказывается река, и ты у самой воды, ты окунаешь в поток натруженные ступни, и сразу прохлада разливается по всему телу; ты – сладостный сон, который наступает вслед за усталостью, ты входишь в этот сон как фея с прозрачными крыльями, ты вьешься как бабочка и вдруг достигаешь обычных размеров, и это значит, что сон начался. Ты говоришь, что необходимо произнести заклинания. Мы, взявшись за руки, читаем по закопченной серебряной табличке странные невиданные руны; но мы откуда-то знаем, как их произносить. И мы произносим нараспев слова, а потом смеёмся над чем-то; в комнате проступают свечи, горящие по периметру магической фигуры на полу. Мы встаем и движемся по комнате; становится светлее – входит рассвет. Вдруг неожиданно все исчезает, я остаюсь один, но вижу твой портрет в рамке на полке. Я опять вспоминаю, зачем ты… Ты вновь появляешься, в воздушном платье с воланами-рукавами, и колокол-юбка будто скользит по паркету, маленькая комната раздвигается до размеров залы времен Тюдоров, когда камин только еще был перенесен к стене; а посредине – огромный дубовый стол, на нем – канделябры, вокруг стола скамьи. Я хочу написать тебе – но я чувствую, что не должен этого делать, потому что мы еще не знаем друг друга. Но сердце так и просит у руки, чтобы она рассыпала эти звуки по бумажному ковру. Я не могу насмотреться на твой образ - сначала на фотографиях, потом в воображении, куда эти фотографии соскальзывают одна за другой; я запоминаю выражения лица – каждый раз оно иное, но над всеми оттенками настроения господствует твой улыбающийся, отрешённый и устремленный в нечто невидимое взгляд; ты будто смотришь в одну из сфер, которые обволакивают землю, и видишь бесконечные анфилады взметающихся строений, причудливых и невообразимых уму. И видишь пространство, не скованное, не ограниченное ничем. В отблеске этого твоего взгляда, в тенях, отбрасываемых языками его пламени, хочется расположиться, как у камина, хочется поглощать почти материальную субстанцию этого взгляда, как амброзию, хочется всматриваться в глаза, изводящие его, и не бояться обжечься, хотя взгляд этот обладает и силой, способной сокрушить хищное зло, цепенеющий страх. В твой взгляд хочется облечься, как в шарф, перенять его, смотреть с такой же добротой, мягкостью и мудростью, странной в юном существе. И, кажется, я начал смотреть твоими глазами; я вижу землю, как в борхесовском Алефе, все события огромного мира с огромной высоты. Твой взгляд согревает, как вино, я напьюсь им и буду «глаголать странными глаголы», как апостолы. Я стану носить твой взгляд, как горящий уголь, в пещере сердца, и, когда возникнет надобность, я буду делиться им с холодными, продрогшими существами улицы. Серые улицы станут цветными, посреди дождя зажгутся оранжевые гирлянды, когда я достану из сердца и зажгу одним движением огнива твой невозможный взгляд.

Глава II

Все утро словно засыпано ярко-оранжевыми шариками от пинг-понга, ты купаешься в них, ступаешь по ним, они разлетаются в стороны из-под твоих ног с пластиковым звуком, и ты представляешь, что идешь по дорожке, которая вся усеяна ими; но по бокам дорожки – уже обычные кусты розмарина, а там, впереди – вздымаются сосны, виден мостик над дорожкой, и сознание подсказывает, что это часть Царской тропы, где ты проходил бессчетное число раз. Мне хочется писать только о тебе, я вспоминаю момент, когда ты вошла в автобус, а я сидел и писал этот текст, и был настолько погружен в него, что тебя не заметил. А ты заметила, поздоровалась и быстро прошла в дальнюю часть автобуса, села рядом с кем-то, и у вас начался диалог, вызванный твоей заинтересованностью. И мне стало больно. То есть, боль мгновенно охватила меня, это я могу утверждать по тому, что старался делать вид, что ничего не произошло. Но тетрадь я убрал, теперь она стала мне ненавистна; только что я сидел, погруженный в счастливую эйфорию, рисовал твой образ; вернее, я подбирался к нему, я предвкушал встречу с ним, я начинал издалека, шёл окольными путями, придумывал детали антуража, настраивался, как играющий на бокалах; и вдруг… и вот… ты вошла и одним махом сокрушила эту хрустальную пирамиду – одним своим появлением; твой воображаемый образ столкнулся с живой тобой и не выдержал – разлетелся вдребезги. Ты сидела и разговаривала с парнем, который, наверное, обезумел от счастья – я слышал глуповатый подростковый голос, о чём-то смеющийся, он прерывался вкраплением твоего милого голоса, и вскоре после того вы замолчали. Я, напряженно прислушивавшийся, подумал, что, как и ожидалось, больше не о чем говорить, и рассматривал даже такой фантастический вариант, что ты, попрощавшись вежливо, пересаживаешься ко мне, и уже теперь я становлюсь от счастья блаженным глупцом; сохраняя, однако, трезвость голоса и начиная свой внутренний, по сути, только озвученный с тобою – монолог. И ты действительно оказалась рядом со мною, но ты стояла в профиль, а если бы собиралась сесть рядом, ты была бы обращена ко мне всем своим существом. Я понял, что ты просто собралась выходить на этой остановке. Я повернулся к тебе и сказал: «Привет! извини, я тебя не заметил», как будто тот мой привет, брошенный тебе вслед, когда ты так стремилась к другому в конце салона, остался тобою незамеченным; и ты снова сказала мне «привет» с улыбкой; и мы почти одновременно отвернулись друг от друга; мы синхронно совпали в определении и отмере времени, которое полагается на приветствие и прощание; я повернулся и уткнулся в свою книгу, не став провожать тебя «долгим и мучительным» взглядом; а ты вышла на остановке «Спартак», как собиралась; и я, сидя в отъезжающем автобусе, сопоставлял эту нашу утреннюю встречу с услышанным от тебя вчера, что у тебя «планы на этот день». Я стал думать, какие же это планы. Я не знаю, где ты работаешь – может, это мистическое кафе – на «Спартаке»; может, ты собралась кого-то навестить, может, пробежаться по магазинам, зайти на рынок «Пушкинский», что на «Спартаке» (эта мысль пришла мне в голову уже сейчас, когда это пишу). Я увидел течение твоей жизни – оно не совпадало, не соприкасалось с моим, оно летело и летит сейчас где-то рядом, в пространстве, как орбита (я уже пишу, что в голову взбредет), выписывает причудливые дуги и траектории, - оно похоже на полёт птицы с ветки на ветку, с тротуара на мостовую, с кроны клёна на плиты крылец модных магазинов; оно похоже на солнечный луч, на радиоуправляемый солнечный луч, который, направляясь деятельным и целеустремленным сознанием, описывает спирали вокруг проводов, скользит по крыше пришвартовавшегося автобуса, пробежался по сумочкам и пакетам модниц, застыл у увешанного бижутерией ларька, зарылся в цветные ткани и шали дородных женщин с черными волосами, разговаривающих на гортанном наречии; он (луч) пролетел мимо кованых решёток и поблескивающего аквариума, он описал дугу вокруг памятника неопределенной формы и полетел дальше на набережную; ему навстречу улыбнулось море, оно рябит в глазах и сверкает отражениями солнца, и вот, ты - один из его лучей, ты пляшешь в его короне, ты, как шарик йо-йо на солнечной веревочке, то взлетаешь в вышину, дальше и выше облаков, то опускаешься к самой воде; но вот веревочка йо-йо рвется, не выдержав напряжения, и ты остаешься здесь, на земле, навсегда.
(Жизнь удивительна и прекрасна. Не помню, к чему написал эту фразу, но она есть в тетради.)
Ты остаешься здесь, на земле, ты превращаешься в живую, зоркую женщину с необычайно цепким и внимательным взглядом, ты ходишь теперь по улицам и носишь с собой белый сафьяновый саквояж, откуда вынимаешь иногда какие-то зелья и эликсиры и продаешь их. У тебя на шее развесной лоток, а на нем – снадобья; ты что-то выкрикиваешь, зазывая людей; или – нет – не выкрикиваешь, это не в твоей манере, ты просто предлагаешь, а прохожие подходят, прицениваются, что-то выбирают, и вдруг – я оказываюсь одним из таких прохожих; я одет в кожаный светлый плащ, хотя на улице жарко, и я выгляжу точно как Крымов из «Ассы» Соловьева; и еще у меня на руке часы со швейцарским логотипом, а из нагрудного кармана выглядывает золотая цепочка; я произвожу впечатление благопристойности и успеха, и я хочу тебя соблазнить, но ты отвергаешь меня, ты с негодованием бросаешь мне в лицо несколько фраз, затем поворачиваешься к другому покупателю.
Набережная сменяется гаспринскими улочками, изгибающимися и стремящимися, как потоки дождевой воды, к морю; ты стоишь в конце длинной улицы, стоишь возле бордюра, а на нем – тяжелые сумки. Я даже вспоминаю одну сумку – такая сумка, синевато-серая, была в нашей семье много лет назад. Ты стоишь, отдыхая, ты как будто волокла эту тяжёлую сумку снизу, и еще – будто у тебя сотни невысказанных претензий, и сегодня ты собралась на эту тему со мной поговорить. Но вот и это видение изживает себя, улетучивается. Ты на вершине горы. И, несмотря на это, я могу тебя приблизить взглядом. Ты стоишь и смотришь сверху, из-под облаков. Вокруг струится вечер, закат, солнце касается ай-петринских зубцов, рубинит их, окунает в золото и оставляет просохнуть. Ты смотришь вниз, со смотровой площадки, ты перегнулась через перила, но ты не собираешься падать, ты просто очень задумчиво, мечтательно и серьезно смотришь вдаль.
Мне пришло в голову, что ты можешь захотеть учиться чувственности не со мной; ведь я ничему не смогу тебя научить; я знаю только простые ученические движения… только такие простые движения, как приветствие, приветственный взгляд, слово утешения, снисходительное движение руки, переставляющей с места на место мягкую игрушку; я совершенно не осведомлен в области такой симфонически-политональной мистерии, как поцелуй; если мне и случалось механически перебирать его клавиши, то делал я это, копируя внешние образцы, которые моему воображению поставляет кинематограф. О том, что поцелуй – это таинственная завеса, с бархатным шуршанием приоткрывающая волшебный узор звёздного неба на стеклянной стене, я начинаю догадываться только сейчас; и делаю это я, глядя на тебя, наблюдая, как ты вбегаешь в автобус и, повинуясь траектории чувства, облетаешь попытавшийся приблизиться к тебе тяжелый грузовой звездолет, доставляющий с далеких звезд обогащенную руду, и приземляешься на зеленую планету с лужайками и ручьями; ты, как бумажный самолетик, облетаешь этот волшебный сад, созданный твоим воображением; когда ты говоришь, я слышу в твоей речи совершенно незнакомые мне ноты, я прислушиваюсь к ним, как профессор в пенсне, знающий несколько европейских языков – но ни слова не разбирающий в живописных пререканиях туземцев с Бора-Бора; и с этого момента мне интересен мир чувств, я тоже хочу приобщиться к нему – но, увы, у меня нет способностей, я вижу чувства нарисованными на бумаге, как и слова, которыми я обозначаю их. Мне кажется, я смотрю на тебя из окна автобуса, из которого ты вышла на своей остановке. Я могу кричать, могу стучать в стекло и царапать его, но ты не обернешься, а если и сделаешь это, то уже после того как автобус отъедет; и даже если предположить, что ты посмотришь именно в тот момент, когда я кричу, что ты увидишь? фигуру, которая мечется за стеклом автобуса-аквариума и широко открывает рот, но беззвучно; и глаза у этой фигуры ввалились от долгих бесполезных бдений, а движения рук нелепы, потому что царапать стекло бесполезно, и даже стучать изо всех сил – тоже не вариант, так как стекло крепкое. Разве есть шанс, что ты, пронаблюдав этот спектакль, остановишься и, может даже, прекратишь свое стремление в те места, куда зовет тебя такая притягательная сила свободы – свободы женщины, обладающей юной красотой – страшным оружием, которое, как представляется, может сокрушать целые армии; как ультразвук – нажать на кнопки – и многочисленные шеренги солдат валятся на землю, сраженные невидимой и невообразимой силой. Но, предположим, ты вошла в автобус, ты вернулась, ты прервала маршрут, ты поднялась на ступеньку – и ты увидела опять меня, ко мне вернулся звук, и я что-то говорю тебе; ты закрываешь мне рот руками, ты выводишь меня из автобуса и ведешь в свою жизнь, ты вводишь меня в свою жизнь. И – что? Куда я попал? Это волшебный сад Алисы; чтобы оказаться там, нужно уменьшиться в размерах и пролезть в замочную скважину; чтобы взобраться на хрустальные деревья и стрясти сапфировые плоды, нужно надеть специальные кошки, которые не вгрызаются в хрупкое стекло; нужно уметь летать, нужно, наконец, родиться в пространстве, где возможно взаимопонимание. Если бы я был твоим ровесником, смог бы я тебя понять? Нет, необязательно; но я был бы из одного гнезда с тобою, а теперь я – мрачный дирижабль, со вздохом скашивающий глаза вбок и ввысь, где стремительно проносится невидимка стелс. Но нет, ты же спускаешься иногда со своей горы, как фея Эвенга, чтобы набрать воды и приготовить ужин; а я стану той водой; я умею это делать, или умел когда-то; надо просто лечь на землю и слушать твои шаги, твои приближающиеся шаги, и распластываться, распластываться, покрывать все выемки и отверстия земли, и, наконец, студеным ручьём влиться в озеро, в тот самый момент, когда ты погрузишь в него свое серебряное ведерко; и вот, я оказываюсь в ведрах на коромысле, которое ты вносишь в горницу. Как ты будешь обращаться со мной? Часть меня ты зачерпываешь, набираешь в серебряную лейку и поливаешь цветы…

Глава III

         Я соорудил невообразимую вазу для цветов, для коралловых роз, которые тебе собирался подарить… из пластиковой бутылки; нарезал ножом острые лепестки, они нелепо торчали как осколки разбитого стекла; потом я догадался отогнуть их… Они очень красивы, эти розы, и даже на третий день после покупки они еще не увяли. Глубокий алый отлив; цвет лепестков густой и насыщенный, но в то же время солнечный свет легко пробивает их и разбрызгивает капли краски по стенам и стеклам. Я собирался купить обычные бордовые розы, но те оказались мрачными, неподходящими к веселому свету дня. Мне почему-то было бы интересно угадать, сколько еще они простоят? неделю? в это воскресенье я сфотографирую их и сопоставлю со своими чувствами. Да, сердце разбито вдребезги, но вчера у меня появилось ощущение второго дыхания. Из небогатого чувственного опыта мне было известно, что разбитое сердце не вылечивается сразу, а только спустя некоторое время; мучительная боль, невозможность думать о чем-то другом, постоянная горечь в груди, словно слезы вот-вот наполнят резервуар и перельются через край – все это не проходит сразу, но ты постепенно избавляешься, словно смываешь с себя очень въедливое вещество – вещество любви. Но вчера во мне ожила какая-то нечаянная радость, которая, сохранив остроту чувства, в то же время дала мне возможность увидеть мир другим, неотягощенным взглядом. Мне это представляется чудом. Потому что слишком очевидна внешнесть, непридуманность этого источника радости. И теперь, сегодня, я думаю о тебе, но это не заслоняет от меня мира; у меня появляются какие-то планы, и нет этой рабской зависимости от другого человека; хотя, когда я думаю о тебе трезво, я слишком хорошо вижу, что тебе в данный «сезон» времени совершенно все равно – хотя раньше тебе вроде было интересно, что я производил на свет с помощью разветвляющихся фраз и необычных ритмических сочетаний. Может, прочтешь потом; может быть, ты притворялась, а теперь, вошедши в мир чувственных и, наверное, физических отношений с людьми, решила, что это «не твое»; женщины вообще на деле равнодушны к искусству, как и мужчины. Нельзя любить искусство и планировать его любить; то есть, быть любителем искусства и в промежутках между актами любви (которые выражаются в чтении, рассматривании картин, ассоциировании и связывании различных опытов в более-менее взаимозависимую картину проблесков прекрасного) думать о себе, как о том, кто будет любить искусство, и будет считаться таковым в глазах окружающих. Искусство можно только делать. И делает его не маститый прозаик с наканифоленными органами метафоротворения и сюжетообразования, а, скорее, необразованный воспитанник профтехучилища, который вдруг прочел «скажите же червям, когда начнут, целуя, вас поглощать в земле сырой, что тленной красоты навеки сберегу я и форму, и бессмертный строй», и ему это показалось значительней, чем речи батюшки о бессмертии души и вере, откуда он до сих пор черпал свои скудные представления об эстетике или чем-то подобном. Неважно, что потом (хотя, учитывая короткость жизненного срока, важно) он пойдет за пивом и в примитивнейшем диалоге с «друганами» утопит все крохи небесного хлеба, почти случайно выхваченные. В конце концов он вернется – пусть это будет даже под конец жизни. В конце концов ты вернешься, скорее, это произойдет гораздо раньше, когда у тебя появится интернет, который ты сейчас совершенно справедливо считаешь ненужным излишеством, расслабляющим память и деятельное воображение. Но есть и положительная сторона – слепки наших душ, которые в очном диалоге бывает трудно и даже невозможно разглядеть; мы как бы совмещаем увиденный образ с реальностью, и это то, о чем говорил Китс: «Видеть, чтобы воображать, и воображать, чтобы понять смысл увиденного». А вообще, я, обратившись мыслью к тебе и вспоминая свой опыт, утверждаюсь в одной радостной новости, быть может, она и тебе покажется верной: счастье любви – в факте существования этого человека, потому ничего больше мы не можем потребовать. И в радости, и в надежде видеть его хотя бы изредка. Я надеюсь, что скоро увижу тебя, хотя в графиках и не нашел точных дат и цифр.

Глава IV

…Единственно, на что меня хватило, - это вывести крупными буквами: я не могу без тебя. Эти слова звучат в тишине, к которой не хочется прислушиваться, потому что знаешь – прислушиваясь, начнешь различать посторонние (чуть было не написал «потусторонние») звуки, звуки, которые своей обыденностью уже словно бы рассказывают новую историю и сбивают меня с пьедестала моего великого горя. Если я прислушаюсь, то различу журчание воды; я придумал бы, что она бежит из-под крана – эдакий непременный признак былых коммунальных квартир, где плохо закручивался кран; и слышно, «как булькает влага по трубам внутри батарей», и «сырость капает слезами с потолка». Но на самом деле кран в квартире закручивается хорошо, и то, о чем я говорю – постоянно обновляющаяся жизнь, - которая словно бы рассказывает новую историю – это плод моего воображения; мои когда-то читанные впечатления о переживших горе и пытающихся утешиться пением птицы, журчанием реки, голосами на улице. Я могу включить чайник, и он начнет издавать звуки нагревающейся воды, но это не выведет меня из состояния горя; горе заключается в том, что с трудом заведшийся механизм остановился в растерянности – ожидаемого путешествия не будет. Странное дело – я начал писать, и у меня буквально отлегло от сердца, и даже об этом эффекте я знаю, и, можно сказать, начал я выплескивать себя еще и с этой целью – пропустить через шредер мысли и рефлексии печальный рисунок, который вышел в эти выходные. Собственно, это не рисунок, а грустный казус расстроенного воображения. Я должен запретить себе глядеть на ее фотографии, которые я заботливо скачал откуда только возможно. Я смотрю на эти фотографии, слушаю чудесную музыку и, кажется, уношусь в такие дали, куда немыслимо забраться воображению; но чем дальше, тем больнее разрыв между этим придуманным образом и живым существом. Живое существо Маша. Все разбилось о странный, как корабль на волне, факт твоего бытия. Все мысли и установившиеся цепи, связывающие меня и других. Образ великой былой любви поблек. Почему? Даже не хочется вдумываться в это, потому что понимаешь - существование живого человека опрокидывает все нагромождения.
Чувствуешь себя как клоун, с лица которого сошла краска, но он еще пытается сравняться с другими, блещущими своими румянами и накладными ресницами.
Иногда мне приходит в голову, что это – простой расчет. Конечно, не все абсолютно чувства девушки – расчет, но в общем-то она стремится обустроить свою жизнь наилучшим образом, да еще и в самое благоприятное время. Что-то я скатился от возвышенности к холодному перебиранию выгод и потерь. Она написала: «Помните, мы с вами договаривались в воскресенье пойти на море?» - Помню ли я? да я всю неделю этим жил только. Цветы в ванной… Хотел поставить их на стол, в банку какую-нибудь, так как вазы у меня нет. Потом решил – пусть уже лежат в том состоянии, в котором они были предназначены к своей миссии. Бутылка дюшеса в холодильнике тоже пускай лежит. Не сделаю ни глотка… Сейчас приду, посмотрю на цветы – не завяли еще? Коралловые розы. Я хотел сначала традиционные бордовые. Но они смотрелись мрачно. А эти – яркие, красные, но не алые, такие – оттенка чешского стекла, с глубоким отливом. Под ярким солнцем они смотрелись бы весьма мило…
…хотя тосковать по тебе – благо, и даже сейчас, когда чувства, словно бы всколыхнутые океанской волной, постепенно успокоились, я перебираю в памяти те редкие крохи соприкосновения, которые остались в памяти. Камешек, что я подарил, и ты обрадовалась. Обрадовалась таким образом, что мне это показалось добрым знаком. Выходит, я ошибался? То странное чувство, вызвавшее мгновенный зрительный образ, когда, после воскресного нашего с тобой дуэта, собирался заговорить с тобой и внезапно увидел тебя в чьих-то объятиях… Образ возник такой: будто по сердцу царапнул острием узкий кухонный, с насечкой, нож, но и будто и сердце мое было обернуто в поролон (именно в поролон); и острие ножа не причинило мне боли, только вонзилось в поролоновые ткани и, не имея намерения проникать глубоко, скользнуло по ним и вышло. Иногда примешивается обида, что ты отказала в безобидном походе на море. Чувствуешь себя слегка социально растоптанным. Мне хотелось поплавать с тобой, покружиться вокруг тебя в глубине дельфином, потаскать за ноги, сплавать до буйка, понежиться на мелких и ласковых камешках у кромки прибоя. Но твоя траектория иная…

Глава V

Хочется писать, обращаясь к тебе. Невзирая на то, что уже довольно давно горизонт застлан тучами; или, скорее, наоборот – горизонт девственно чист, ясен, кайма моря приторочена к атласной блузке неба, и солнечный свет ярко и очевидно демонстрирует отсутствие каких бы то ни было надежд. Надежд на встречу, на несколько ничего не значащих слов. Боже, сколько я произношу речей, обращаясь к тебе – будучи наедине с собою; и тут же одёргивая себя, помня, что это ни к чему не приводит. Или приводит к отдалению живого человека. Раньше, года три назад, будучи влюбленным, да нет, что там – переживая огромную, единственную, невозможно великую любовь, я только и делал, что разговаривал с нею; мне не наскучивало проходить по нескольку километров, потому что эти часы были заполнены диалогами. Все время приходится говорить – ущипни себя. И напоминать: вернись, вернись. К слову сказать, часто я представляю, что увижу тебя, тем более что проще простого встретиться в Гаспре, - и летом, когда нет учебных штудий. И, если честно, я боюсь этой встречи. Памятуя о том, как я тебя не заметил недавно в автобусе, я теперь оглядываю внутренность автобуса самым добросовестным образом; однако тут же сам себе говорю – ну и что такого, если не замечу. Вообще, не заметить, не узнать человека – я поражаюсь, как это для меня возможно, прежде всего и потому, что я намеренно декларирую презрение и равнодушие к окружающим. Но поиск знакомого, единственно вызывающего интерес лица – сопряжен с заглядыванием в другие лица. На доли секунды, чтобы хотя бы убедиться, что это не она. И что я там вижу, в этих лицах? Все ту же свою убежденность, что не стоит… что они не стоят внимания; все мысли читаются, вся сущность приветствий и обменов любезностями – как на ладони. Низкий, пустой народ. Но, может, я несправедлив? Это вынуждает меня обратиться к мысли, зачем я живу, как понимаю свое существование и, в частности, в данном географическом регионе. Я живу, как будто не задержусь здесь, а между тем живу уже долго и подозреваю, что не буду двигаться с места. И к людям я отношусь не как к маякам на пути следования моей лодки извилистым фьордом жизни, а как к случайным и досадным событиям, которые могли бы и не произойти, но, раз уж происходят – пусть их. Твое существование что-то меняет; быть может, оно даже меняет для меня все; мысля тебя как жителя данного региона, я вынужден представлять и весь круг твоих занятий и интересов, и как это все соотносится с занятиями и интересами живущих здесь. Кто они? парикмахеры, медсестры, строители, продавцы, учителя, кассиры, водители, отцы семейств, почтенные матроны, пенсионеры с замедленными движениями. У всех у них – я недавно прочел Шопенгауэра – есть достаточное основание для собственной жизни. Они уверены, что живут совершенно оправданно, что этот воздух, который они выталкивают впереди себя на прогулке, принадлежит только им. А как они ведут себя, проникая без зазрения очереди вперед тебя; и, наоборот, как агрессивно и самодовольно орут, если ты по каким-то причинам, или, по втемяшившемуся им в голову представлению, незаконно опередил их.
Я возвращаюсь к тебе. Я испытываю к тебе странную нежность, и у меня такое чувство, что в эту нежность нужно постоянно подкладывать сухой хворост стремления мысли и чувства, но это необременительно для меня; хотя, вспоминая, как я относился к тебе даже в течение этого года – я гляжу на себя сейчас и понимаю, что внешне ничего не изменилось, внутренне – сработала какая-то пружина, какая-то внутренняя недосказанность ищет выхода, вернее, начала его искать; засуетились маленькие кровяные тельца, кровь побежала быстрее, по нервам и жилам задвигались, как по коаксиальному кабелю, образы и картинки, и, оказываясь перед необходимостью ничего не делать или делать все как раньше, я спрашиваю себя – стоило ли начинать, стоило ли разбирать глухую стену восприятия и сваливаться с кирпичной стены на проезжую часть дороги. Ведь на дороге ты всем только мешаешь; тебя объезжают, тебе сигналят, тебе приходится уползти на обочину, и там, на травке, в кустах – придумать, куда необходимо добраться. И перво-наперво нужно обзавестись средством передвижения. Прошло уже полгода, а до этого – еще два года, с тех пор как меня посетила такая мысль, но ничего не изменилось; но в последние несколько месяцев изменения медленно – но происходят; и я надеюсь, что скоро, в какой-нибудь ненастный день, я подлечу к тебе, одиноко стоящей под дождем в ожидании маршрутки, подхвачу и умчу в направлении вверх; мы взовьемся над лесом, над горой Курчатова и предгорьями экопоселка Горный; я словно бы вижу эти вздымающиеся остроконечные шпили сосен; они будут там, внизу, они будут проплывать – мы полетим над ними – медленно, как на воздушном шаре, но в то же время быстро; полотно дороги внизу будет узким, на нем едва различим автобус, который чуть не увез тебя, прежде чем я сумел его опередить. Мы поднимаемся все выше; воздух посвежел, иногда нас колышут встречные потоки ветра; мы летим, впереди солнце садится за гряду гор; мы летим в направлении этой гряды, но солнце село раньше, чем мы долетели, и почти сразу настала тьма. И звездное небо нас окружило. Мы летим, как Коровьев, Маргарита, Азазелло и Фагот у Булгакова – в том же пространстве и с теми же звездами; внизу силуэты гор и домов; мы оказываемся над нашим поселком. Сейчас мне надо отвезти тебя домой, но мне не хочется тебя отпускать. Однако попадать в четырехстенное пространство своей квартиры я тоже не хочу. Выход есть – облететь Землю; и мы полетим сейчас на юг, в сторону Турции. Море будет всю дорогу лунно блестеть под нами. Мы коснемся турецкого берега, пролетим над Малой Азией, ее горами и перевалами, заметим в лунном свете храм Зевса, пронесемся над Ливаном и Палестиной, окинем взглядом эти пустынные лунные земли и окажемся рядом с Иерусалимом. К Голгофе приближаться мы не будем. Лучше проделаем маршрут, которым некогда шествовал Иосиф, проданный братьями в рабство – в Египет. От ветвистого устья Нила мы полетим вверх по этой змеистой сверкающей реке, и крокодилы, заслышав шум мотора, будут бросаться ребристыми огромными телами в лунную воду с уступов. И мы окажемся в верховьях Нила. Где-то, в чаще, рядом с небольшим озерцом, я разведу костер; чаща осветится неровно, из тесноты ветвей будут с удивлением выглядывать длиннохвостые и яркоперые попугаи, удивленные тем, что их разбудили посреди ночи. Да, это определенно картина Рая, Питера Брейгеля. Мы останемся здесь до поры до времени, пока солнцу не придет пора «надеть на гребень огненный венец», и дню – излить свою роскошь на пробуждающуюся природу.


Глава VI.

Я очень хочу, чтобы сейчас пошел дождь. Потоки воды будут литься с небес и заглушать теченье слез. Я растворяюсь в сентиментальности. Звуки этой мелодии капают и звенят, звенят сентиментально, как колокольчики, и в то же время они будто сливаются воедино с твоим образом; и уже эта мелодия – самое верное, чт;о будет напоминать о тебе. Время опять поделилось на невозможные периоды. Как у Франсуа Мориака – невозможно, чтобы это продолжалось даже минуту. И в этот момент что-то происходит. Но в случае с тобой я понимаю – неоткуда ждать надежды. Я ставлю себя на место человека, который переживает подобное томление; при этом, скажем, этот человек влюблен в меня, а я об этом ни сном ни духом не ведаю. Для меня в этом случае время будет идти размеренно, неспешно, для того человека оно станет набором состояний – безысходность, негодование, уныние, покорность, тоска, апатия, механистичность движений, чередование все более ослабевающих картин, ослабевающих от невозможности увидеться. Этот человек пройдет стадии надежды, ожидания, томления, критической отметки, фатализма или равнодушия; возможно, он попытается сохранить врученный ему факел любви; но, может, выбросит в пруд, как в «Конане-варваре» - только что таинственно мерцавшие в темноте рои огоньков превратились в мокрые спички, заполнившие гладь фонтана. Может ли человек вообще существовать без влюбленности? Да запросто. Большинство из нас к этому стремится, стараясь избегать треволнений любви. Это бессонница, это постоянная проверка себя «социального» на прочность – что я для нее, кто? как мне поразить ее воображение? потом понимаешь, что женщина сама делает выбор; если она выбрала, то счастливому обладателю лотерейного билета не нужно особо напрягаться – она будет превращать его недостатки в достоинства, его неразвитость – в милое дикарство, любые его слова будут обдумываться и наделяться важным смыслом, и при сравнении с другими предпочтение отдастся ему. Но все равно вынашиваешь в голове множество планов, один мечтательнее другого – то ты собираешься ей что-то подарить, то где-то оказываешься рядом и много раз подряд прокручиваешь воображаемую ситуацию, воображаемые слова – и, потешившись так, ты возвращаешься к своим занятиям, уделяешь им какое-то время, но вдруг мысль о том, что она – с другим, и кому-то достаются знаки внимания – эта мысль заглушает перебираемые струны привычных занятий, и ты снова приходишь к тому, что делать надо что-то, что связано с ней – и ты берешься за эту писанину, заранее зная, что мало кому это нужно, и мало кто, как гоголевская птица, долетит до середины текста; но чувствуешь себя одновременно и отважным путешественником в ледовой пустыне; ты зажигаешь эти костры слов, и к ним сходятся редкие обитатели полярной фауны, привлеченные теплом. Может быть, может быть, какое-то тепло все же исходит от этих слов, и ты, сидя у холодной стены и даже, может, получая его из глаз своего избранника, почувствуешь, как я стремлюсь к тебе на таких вот безнадежных крыльях, как тот сумасшедший, что прыгал с колокольни.

        Я начал писать что-то о бабочке – а потом оказалось, что среди твоих фотографий есть фотография рисунка на стекле – бабочка и цветок. Наверное, это твой рисунок (позже я узнал это от тебя при встрече). Другое совпадение – когда я искал оттенок аметиста (для подарка), я сразу выбрал один, фиолетово-сиреневый, и достаточно яркий; а потом оказалось, что среди твоих фотографий есть точно такого же цвета – на ней изображено какое-то цветущее дерево. Сейчас вечер, и мысли мои смешались. Оказалось, что в пространстве ты совсем рядом. Но это тот случай, когда, будь это даже соседняя дверь на этаже, расстояние все равно измеряется световыми годами. В том случае, если не будет повода его преодолеть. А повод есть. Но я не двигаюсь с места; даже несмотря на то, что мне кажется – вот, еще немного потяну время – и все пропадет. Но я не куплюсь на эту уловку времени. Мне кажется, такие вещи, как преодоление расстояния в этом случае, должны выдерживать его напор.
Вечер сменился глубокой ночью; я не пойду сегодня, как вчера, на разведку к дверям твоего дома; на разведку – чтобы убедиться, что такой дом и такая квартира действительно существуют в природе и на этой улице. Эти жаркие вечера пробуждают воспоминания, которых нет. Есть только желание вспомнить что-то – вернее всего будет сказать: «из прошлой жизни»; но скорее всего, это «что-то» из детства; какие-то подобные жаркие ночи, с раскрытыми окнами, духотой и непонятным брожением в крови. Вечность назад это было. Главная, наверное, разница между теперь и тогда – это одиночество души и духа, обособленное, закрывшееся в своей башне из слоновой кости. Тогда же, я вспоминаю, были чьи-то приезды, разговоры, сидения на кухне, между тем как дети засыпали в комнате. Квартира маленькая, меньше той, в которой сейчас я нахожусь, «хрущёвка»; и «в наши дни», оказываясь там, я всегда поражаюсь мысли о том, ка;к она могла быть вместилищем всех наших детских впечатлений, болезней, страхов, радостей, средоточием стремлений и желаний, местом для чтения и праздников, местом, где можно было предаваться мечтам, спать, встречать новый год, общаться с родственниками, приезжавшими из другого места жительства в городе. Когда я думаю, пытаюсь воскресить какие-то события, всегда спотыкаюсь о мысль – как же этого мало. Впрочем, это, наверное, недостатки памяти. И, скорее, неумение использовать её правильно. Правильно – это таким образом, когда заструятся доселе молчавшие источники, побегут ручьи слов и оборотов; речь убыстрится и засверкает эпитетами; конструкции предложений усложнятся, и станет возможным окидывать внутренним взором большие пространства слова и мысли.

бабочка таинственного сада –
хрупкий блеск твоих прозрачных крыл
наслажденье, негу и отрады
дотоле неведомы открыл

что теперь мне рощицы иные
после сени райской тишины…
видел я сквозь крылья расписные
край блаженной, призрачной страны

и вкусить желал от наслажденья,
отрекаясь и добра, и зла
в бесконечность, райские владенья
взмахом крыл ты за собой вела

но проснулся я, как рыцарь бледный
в одиноком замке голых стен
улетучился, исчез бесследно
крыльев бабочки манящий плен

но не сени райской я взыскую -
что мне рай в его прозрачной мгле -
каждый божий день теперь рисую
крыльев взмах стоцветный на стекле

Глава VII

Любовь – величайшее чудо, потому что притяжение одного человека к другому невозможно объяснить ни естественными, ни свехъестественными причинами. И она же одновременно есть рай, потому что изобилие райского сада происходит от переполняющей сердца; любви; и она же одновременно есть бог, потому что невозможная, непонятная смертным радость, по сравнению с которой благоденствие богача кажется бледной стоячей водой, возможна только в боге и от бога. Радость любви незаметна никому, кроме чистых сердцем. Радость любви никому не нужна, кроме чистых сердцем и жаждущих вечной жизни. Радость любви так же сильна, как физическое страдание, и страдание есть отражение любви в зеркале земной суеты. Радость любви пересиливает сомнения, терзания, душевный голод, ужас и страх перед будущим, отравляющие воспоминания прошлого. Все это меркнет и перестает существовать, когда человека охватывает радость любви; но возвращается с небывалой силой, если радость любви покинула вас. Однако радость любви никогда не отнимется ни у кого. Только у некоторых она перейдет в отчаяние. На дне великой радости любви всегда есть горечь отчаяния. Отчаяние для отчаявшихся – в невозможности соединиться. Для сохранивших радость – в невозможности любить другого - кроме любимого - человека. Любовь так же единична, как камень, лежащий среди миллионов своих собратьев на берегу – разве найдется хоть один такой же? Любовь – это уникальный индивидуальный код к замку, навешенному на ворота восприятия; любовь откроет все двери познания и выведет из любой трясины привычек и обрядов. Любовь – это самый неожиданный дар, потому что сложно представить, как ты ждешь, что тебе подарят любовь. И этот дар у тебя в руках, он дан тебе, чтобы высвечивать, словно фонариком, свои внутренности и хранить частичку огня. Но вообще он дан, потому что только состояние безудержной радости будет оправдано в ином измерении; он дан как кратчайший путь к блаженству вечному и к его обителям.


Двадцать первое августа, накануне поездки

Вокруг ночь, но уже третий час я не могу уснуть. Образы, речи, взгляды переполняют меня. Так неожиданно все разрешилось. Весь этот день, с раннего утра, я боялся. Я боялся двигаться в том направлении, которое избрал; а выбрал я путь, приводящий к тебе. У меня было с утра несколько дел, и я с облегчением предался им, чтобы только оттянуть тот час, когда необходимо будет встать и идти. Я даже забыл, что сегодня вечером на службу. Звонок напарника вывел меня из состояния оцепенения, но на службу я все равно не пошел. Я позвонил и узнал от третьего лица твой адрес – вернее, она рассказала мне, как туда добраться; это оказалось в трех минутах ходьбы от дома.
Дальше – пиршество. Начиная с того момента, когда я сидел за столом, вел беседу. Ты сидела напротив, и в глаза твои можно было украдкой и неукрадкой окунаться. Беседа довольно быстро из обличительной превратилась, в общем, в дружескую. Хотя твои родители своеобразны, но это не помешало им участвовать в разговоре. Долгим и в то же время незаметным получился разговор. И теперь я завтра буду весь день с тобой. Наверное. У меня ощущение, будто я одним глазом вижу райские обители. Непрерывно. Это странно, если учесть, что там, как предполагается, будет очень яркий «нетварный» свет. Самое удивительное – то, как эти два года промелькнули и сложились в одну застольную беседу. Самая близость к тебе мешает писать. Сейчас текст мой был бы исполнен глубокой тоски, он бы разветвлялся, змеился несбыточными предположениями, фонтанировал гроздьями оборотов. Но теперь я питаюсь мыслью о близости к тебе, бесконечном времени, которое я завтра проведу с тобой. Глубокая ночь, я не могу уснуть. Я не хочу, чтобы текст заканчивался. И не хочу, чтобы заканчивалась ты.

Глава VIII

Твой образ постоянно со мной… Он настоящий, я постоянно вынимаю его из сердца и держу перед собой, подношу к самым глазам, оттуда выкатывается крупная слеза, падает на изображение, и лик твой преломляется в этой капле; я вновь убираю твой образ в сердце, но не закрываю этот киот на ключ, потому что вскоре опять рука потянется достать его. Но, когда я не гляжу на твой образ, я все равно думаю о тебе, я говорю с тобой, я рассказываю тебе все то, что не успел рассказать позавчера – а я почти ничего не успел, хотя мы были вместе весь день. Но я вспоминаю, что многое не досказал, упомянув одно, я забывал про другое; так, рассказывая о том, как я «признался в любви», я забыл сказать о том, что другому человеку, вернее, третьему, который в тот момент находился рядом с нами, тоже стало хорошо от эмоций, перехлестнувших через край, и, видимо, окативших всех, кто так или иначе находился в радиусе нашего разговора. Я рассказал тебе содержание пары фильмов, я о чём-то упоминал и все время чувствовал, что слов не хватает, что я постоянно залезаю в дебри, откуда не знаю дороги, говорю о вещах, о которых имею смутное представление – и я признался тебе в этом, и ты поняла и приняла это, с улыбкой и смехом; ты вообще все понимаешь, и, идя вместе с тобой по лесной дороге и говоря тебе что-то, а потом останавливаясь, чтобы уточнить и иначе осветить то, о чем только что говорилось, я… у меня перехватывало дыхание от того, что меня так слушают и так понимают; я никогда, никогда раньше не встречал такой точной и правильной реакции на свои мысли; еще и возник эффект, когда я, который проговаривал разные вещи как бы в разговоре с тобой раньше, теперь, в действительном разговоре, увидел настоящую реакцию, и она была такой, как и предполагалось. Точнее, эффекта никакого не возникло – просто можно было говорить, можно было сбиваться, смеяться над этим, умолкнуть, если мысль терялась, честно признаться, что слишком далеко ушел в сторону от главной мысли, чтобы её вспомнить; ты все понимала и слышала, с тобой интересно говорить, ты умеешь слушать и обладаешь рассудком и здравым смыслом, и юмором, чтобы смеяться над действительно смешным в окружающем нас пространстве; и ты… Кажется, мы начали с тобой говорить на том самом месте, где, в полдень, возвращаясь с источника, сели на траву отдохнуть. Да, кажется, это то самое место. Утром мы ехали с твоими родителями часа два и последние несколько километров – по лесной дороге, колдобистой и ухабной. На развилке мы остановились, твои родители вышли, а мы остались вдвоем, и я о чем-то спросил у тебя. Или что-то сказал – кажется, я делился впечатлениями этого утра, когда почти всю дорогу из Ялты мы читали акафисты и пели духовные песнопения. Я сказал тебе, что вначале мне это показалось лишним и обременительным, но потом я «втянулся», потому что решил принимать все в этот день. Потом мы приехали в монастырь, к концу службы; помню, как мы вышли из церкви в яркий солнечный день, овеваемые прохладным ветерком, и пошли вниз – с тобой и твоей мамой (которая младше меня на год). И здесь мы опять стали говорить – но недолго – мама твоя хотела, чтобы мы подошли к «старцу», который бы ответил нам на наши вопросы. Старца поддерживали под руки двое послушников; ему было очевидно тяжело ходить, он все время как будто перегибался в пояснице, и было ощущение, что его верхняя половина вот-вот отделится от тела. Он был очень приятен и открыт, но говорил странно, как будто перескакивая через два-три связующих звена – поэтому главная мысль его речи скорее угадывалась и достраивалась самим собеседником. Он сразу захотел, чтобы я остался в монастыре, и стал указывать в направлении строящегося здания; я понял, что здесь нужны рабочие руки, и стал прикидывать варианты, при которых я мог бы остаться. Ты стояла рядом, пока старец говорил мне что-то; он говорил не только о здании, понимать его было сложно, но я, подавшись вперед, слушал его, показывая, что если даже и не понимаю до конца, о чем идет речь, то напряженным вниманием искупаю свой грех; параллельно я видел тебя, стоящую рядом и ждущую своей очереди, и поэтому мне было немного неудобно заставлять тебя ждать; но я сказал себе, что здесь так принято, и успокоился. Вскоре твоя мама, кажется, именно в этот момент настойчиво предложила спросить у старца, что мне делать в отношении моей жены и моей семьи. Я начал говорить: «У меня есть жена…» или: «я развелся с женой…» - что-то подобное; и внезапно интерес у старца угас; он явно перестал слушать, я даже не стал заканчивать первое предложение. Я действительно не знал, о чем мне спрашивать, о чем честно и сказал твоей маме; после этого ты подошла и попросила благословения пойти на источник. Ты и утром, когда мы приехали и вышли из машины, уже упомянула об этом источнике и желании пойти туда. Тогда мне представлялось, что источник где-то неподалёку, как церковь на холме – а монастырь метрах в двухстах ниже; но источник оказался дальше. Ты попросила благословения, и кто-то, кажется, даже сам старец сказал: ну как же ты одна пойдешь? Тут я произнес – «благословите меня пойти с Машей»; старец сразу сказал: «Конечно, благословляю, ты – воин Христов…» - или: «Такой воин Христов – конечно, идите…» - что-то такое. Кажется, если даже мама твоя была – не то чтобы против – но не совсем «за» - такого оборота событий, - то после благословения все разрешилось. Мы взяли рубашки для омовения, чего мне не хотелось делать, так как я представлял себе некий пляжный вариант. Огромная из грубой ткани рубашка – рубище, хотелось сказать. Плюс к этому твоя мама наказала прочесть акафист - там, на источнике. Мы пошли, стали подниматься в гору, и счастье разлилось во мне постепенно, как вода из ведра, которое забыли под открытым краном. Я хотел сфотографировать тебя на фоне встретившихся коз – или овец – скорее коз; ты отказалась, что не помешало мне назвать тебя агнцем в стихотворении, которое я сочинил под утро следующего дня, то есть, той же ночью. Ты отказалась сфотографироваться, и во мне шевельнулась самоассоциация – турист, забредший в некую патриархальную страну – и табу среди туземцев на фотографирование, которое «похищает душу». Но это был еще один повод почувствовать себя недостойным и обвинить себя в чем-то греховном. Однако все это лишь мелькнуло. Мы поднялись на гору, потом стали спускаться. Если б я мог, я бы восстановил весь разговор по репликам. Впрочем, это не нужно; нужное само всплывает в необходимый момент. Помню, я прочитал тебе стихотворение «Ты – светлый горизонт рассвета…», посвященное М.П., и сделал паузу перед конечной строфой, где раскрывался смысл: «Вписать параболу «люблю»… Я остановился на дороге, читая это; и ты поняла, ты совершенно точно прочувствовала, что я имел в виду. Мое восхищение и блаженство возрастало. И я сказал тебе – как мне с тобой хорошо! Боже, тебе можно говорить все! Все, что думаешь, что чувствуешь! Иногда я отворачивался и говорил это про себя: «Боже, как хорошо!» Потом глядел на тебя и произносил то же самое. Обычно я делал так в любых обременительных условиях – на работе, на службе. Бегаешь или чем-то занят, устал – отводишь взгляд в сторону, и – «Машенька, Машенька, милая…», - сразу легче. А тут – «Машенька, Машенька…» - в сторону, поворачиваешься – а ты стоишь здесь передо мной. Такое стереоблаженство. Как будто стрела нежности, благодати пронзает тебя насквозь. Струя, волна счастья перекатывается через тебя. Мы идем дальше; я совершенно не разбираю дороги, не запоминаю – я полон только тобой; о чем мы говорили дальше, не помню; путь был длинным, но вот, наконец, пройдя участок лесной дороги, мы внезапно оказались на источнике. Внезапно – потом что дорога уходила дальше в лес, и я мысленно представлял себе, что нужно идти именно туда, а ты вдруг говоришь – все, пришли! Источник – это такая бетонная ванна прямоугольной формы, выдающаяся примерно на половину дороги; вода вливается сверху из плиты и вытекает с противоположного конца, и бежит в лес. С обеих сторон в ванну спускаются ступеньки, которые позволяют спокойно войти в воду. Мы стали читать акафист. Читать и петь. Когда нужно было петь, ты не сразу подхватывала, а я давал настройку, но что-то не сходилось, и я помню, что начали срабатывать навыки регентства – грубоватое подталкивание – «вперед, вперед, подхватывай!» Но потом я сказал себе – успокойся. И стало действительно спокойно. Потом, дочитав акафист, мы приготовились к омовению. Ты ушла переодеться назад, за поворот дороги, так что я не видел тебя за деревьями. Я разделся и натянул на себя «рубище». Потом спустился по ступенькам в воду. Градусов шесть. Я выскочил очень быстро, но помнил, что нужно войти еще два раза. Холод хватал цепко, но, так как я быстро выпрыгивал из воды и погода была жаркой, я вполне успешно справился с испытанием. Потом, когда я уже стянул мокрое рубище и опять оделся, появилась ты. В такой же длинной рубашке, с рукавами. Она была более нарядной, чем у меня, светло-ржаного цвета, украшенная цветами. Одевшись, я не стал уходить, повернувшись вполоборота. Ты вошла в воду, воскликнула от холода (а может, это я воскликнул), но осталась стоять. И ты стояла примерно по пояс – чуть выше – в ледяной воде, и, не вылезая из нее, трижды погрузилась с головой. Твоя фигура в этой длинной рубашке с цветами, осеняемая крестным знамением, будет всегда стоять у меня перед глазами. Мне представлялось, что я смотрю на икону. Ты переоделась, и мы, набрав воды, пустились в обратный путь. Через некоторое время мы остановились отдохнуть, хотели найти поляну в глубине леса, а потом просто сели в траву у дороги и достали нехитрые припасы. Я рассказал тебе о фильме Соловьева «Сто дней после детства»; пересказал концовку фильма – где герой говорит: «Давай запомним это лето», ты как будто тоже его видела; я хотел, чтобы ты поняла эту мысль – запомнить все, что с нами было. Ты поделилась тем, что у тебя было на телефоне – аудиозаписью сочиненной тобой миниатюры. На заднем плане слышались голоса детей, я понял, что записывали в квартире. Я был удивлен ясностью музыкального языка. Легко различалась основная тема, за ней шло развитие, и мне показалось, что сейчас разнообразные аккорды разбредутся по тактам и «утихнут вдали», как колокольный звон, доносящийся с дальнего холма. Но вдруг зазвучала начальная тема, и произведение обрело форму. Слушать было приятно и просто. Я был рад сказать тебе об этом. Потом, позже, когда мы подбирались уже к монастырю, мы затронули этот вопрос – сходства и различия творческого начала и импульса в музыке и литературе; и ты сказала, что для тебя это не составляет проблемы; творческая мысль для тебя одинаково ценна и понятна в двух этих родах искусства; и я заметил, что у тебя в большей степени выражен музыкальный дар. Мы говорили о теме и ее разработке; я даже что-то напел, а потом попытался развить эту мелодию; читая раньше немногочисленные твои стихи, выложенные в контакте, я отметил их принципиальную «миниатюрность»; по своей форме они предполагали совсем небольшой объем и сгущённую, концентрированную эстетическую идею, которую можно было бы описать как внезапно выпархивающую на волю из клетки и устремляющуюся в небо - птицу. Я мысленно сравнил это со своим видением. Я помню, что говорил тебе, как ты необыкновенно чутка к прекрасному – и повторил тебе это потом раза два.
Мы вернулись – хочется написать «в лагерь»; на самом деле – в монастырь; было около двух или трех дня; твой отец чем-то был занят по строительству, я стал ему помогать, полез на стенку строящегося дома снимать доски опалубки. Потом искал длинные железные пруты арматуры; они были разбросаны, по его словам, в траве; но там мы нашли только один прут, а три остальных, что были необходимы, добыли в самых разных уголках территории монастыря. Комбинация «ты, я, твой отец» обретает отличный от общелитературного смысл, если указать, что отец твой – мой ровесник и давний знакомый. Ты делала что-то по хозяйству, в промежутках подходила к иконе и читала молитвы. Потом ты села с книгой, держа ее на коленях. Я увидел название: «Девятая глава» и подумал, что это какой-то духовный роман, но это оказалось Евангелие. Потом была трапеза, где блаженство усилилось, так как я оказался рядом с тобой. Планировалось уехать сразу после трапезы, но через некоторое время многие из приехавших стали подходить к старцу со своими вопросами. Твоя мама вновь сподвигла меня к разрешению своего вопроса, который я так и не смог из себя извлечь. Едва я начал вновь: «у меня жена… я развелся с женой…», как старец безучастно склонил голову и стал говорить что-то, совершенно не имеющее к этому отношения. Потом он дал мне три свечки – две за здравие, и одну за упокой – и наказал поставить их сейчас на службе. Я вышел с легким сердцем, ты стояла рядом, там же, где я говорил с тобой до отправления к старцу; я тут же рассказал тебе все, как было; и мы отправились на службу – снова вверх по склону. Служба была длинной, в соответствии с уставом; через несколько минут после того как мы вошли, я присоединился к певчим; некоторое время я видел тебя в профиль, стоящей ближе к входу. В процессе пения и чтения я поминутно обращал взор в твою сторону, глотая живительный бальзам твоего присутствия. Но в какой-то момент ты исчезла; позже, по оброненным в машине фразам, я понял, что ты вышла из храма, утомившись (что немудрено!) и присела где-то отдохнуть, а потом уснула – «под деревом», как я услышал. Служба закончилась, мы с Сергеем, твоим отцом, вышли из храма и спустились с горы к монастырю; было темно; вскоре двинулись в обратный путь. Я хотел попросить сесть рядом с тобой, но не решился. Я сидел впереди, ты сзади, наискосок, и благодаря этому я изредка, хотя было и темно, мог, оглядываясь, видеть тебя. Ты протянула мне пакетик с кизилом, который мы рвали днем. Я помню, что это было очень тепло. Подъехали к твоему дому. Я вышел, взял рюкзак. Ты тепло улыбнулась и… сердце у меня стало превращаться в губку, смоченную уксусом, по мере того как я, поглядев тебе вслед, взвалив рюкзак, стал удаляться от твоего дома. До сих пор я не виделся с тобой, хотя этот чудесный, ни с чем доселе несравнимый день был только позавчера. Завтра он будет – поза-позавчера; и насколько он отдалится, прежде чем я снова увижу тебя? Я звонил вчера дважды, ты не брала трубку, и мне показалось, что в конце первого раза послышался мужской голос. Сегодня я не звонил, я пошел на озеро и проходил дважды мимо твоего дома; идя утром, я видел вашу машину; но, насколько я помнил, ты должна была работать сегодня, я не зашел, хотя мы в тот день обсуждали и возможность сходить на наше гаспринское озеро. Идя обратно, я уже не увидел вашей машины.
Маша, я не могу без тебя. Я никогда не испытывал того, что испытал в тот день; то, который был «только» позавчера. Внутри произошел какой-то тектонический сдвиг ценностей. Я увидел вечный свет, исходящий от тебя; я увидел то, что буду видеть там, в вечной жизни, уже беспрерывно; а если не буду, то это будет не моя вечная жизнь, это будет чей-то ад, и этот кто-то – не будет мной; но что же я должен сделать, чтобы жуткий лик этого «кого-то» перестал заглядывать в меня из плоскости письменного стола; почему я все время отождествляю себя с ним; каждый раз, когда я делаю шаг в направлении тебя, это сопряжено с такой ужасной духовной борьбой, что я говорю себе: нет, я так не смогу. Но я уже сделал несколько шагов, я уже узнал тебя, и ты… меня… Если бы я мог молить тебя о маленьком шажке в мою сторону, просто – развернутом в мою сторону носке туфли. На невербальном языке это кое-что значит. Но я знаю, что надежды ложны, и мне самому придется делать еще шаг. И это так страшно – как будто все силы ада собираются вытрясти тебе на голову огненные уголья. И этот выкрик ты не прочтешь прежде чем я, может, вручу его тебе. Теперь ты не выходишь в интернет. И мне придется опять идти искать тебя. А ощущение такое, что с каждым днем все позднее. Потом ты поедешь учиться, с 1 сентября, и будешь приезжать, конечно, на выходные, и идти на службу в Ореанду, и я, если удастся купить электровелосипед, смогу тебя подвозить. Я бы катал тебя день и ночь, по всем дорогам этого мира, куда захочешь, я бы выполнил твои желания, самые непонятные, хотя их у тебя не может быть; ты не станешь никогда испытывать для развлечения чью-то любовь, «играть чувствами», хотя и написала один раз в ask-интернет-паблике, что «разбила двоим из них сердца – меня нужно бояться».
Но я знаю, почему ты так написала. Я знаю твою интонацию, твою улыбку, твое отношение ко всем вещам, я изучил все доступные мне источники о тебе тщательнее, чем востоковеды – шумерские библиотеки, а античники – мраморную крошку Акрополя. Я пишу это, роняя «скупые мужские слезы», а если честно – то несколько раз прерывался на подступивший к горлу ком. Потом я наберу этот текст – он довольно большой – но я постараюсь это сделать, чтобы выложить в интернете, в контакте. Хотя я знаю, что такой объем никто не будет читать; но, может, заглянут в середину и прочтут несколько интересующих их вещей. А ты не прочтешь, только, как я уже сказал, если я сам не вручу его тебе. И, видимо, я сделаю это. Мне просто некуда идти, кроме тебя, я вижу себя в вечности (я уже писал это), я заглядываю за эту грань, и там я вижу только твои глаза – и, как водится, вокруг рыхлое непроницаемое пространство облаков – но я не могу представить себе вечности без твоих глаз, я откажусь от нее, если даже мне ее предложат; я самому Богу скажу это, если Он будет меня уговаривать: смирись, в царствии небесном все будут как ангелы; да, я знаю это, и я знаю, что мне для вечности достаточно не сводить с тебя глаз, или, повернувшись на несколько секунд, как я делал позавчера, удерживая фонтан восторга, снова обернуться и, скрывая этот восторг, опять сказать тебе что-то, опять услышать твой ответ, и идти куда-то с тобой опять, по райскому ли саду или по земным дорогам, которые все равно часть рая, как я убедился позавчера. Я чувствую, что не могу закончить эти записи; наверное, как и райские блаженства, они будут продолжаться в вечности, а если нет – то (опять я уже писал об этом) это будет не моя вечность; но почему-то все сошлось в точке, в которой я нахожусь сейчас, вне времени, и я чувствую некоторое успокоение, мир в душе, какой я чувствовал сегодня днем; в сознании, после треволнений накануне, было очень спокойно и тихо. Наверное, иногда я пишу сумбурно, но я смог сделать слепок и представляю его тебе, а завтра я сделаю еще один слепок, слепок души, и вылью форму по этому слепку, или по сегодняшнему, и буду вкладывать туда раскаленные буквы, или жидкие гипсовые буквы, или жидкую бронзу, и у меня будут получаться в любой день или твоя гипсовая статуэтка, или бронзовый роденовский образ, или богодохновенные тексты, написанные на скрижалях памяти; каждый раз я буду наполнять эти формы, а когда их грани утратят рельефность, я сделаю новые. И так я проведу все оставшееся мне время, и может быть, не замечу, как перейду в вечность за тем же занятием; это только в том случае, если подаренный мне Богом день с тобой окажется единственным источником памяти; но мне достаточно будет поглядеть на тебя не более двух минут, чтобы новые формы предстали готовыми к наполнению; я буду молить Бога только о двух минутах – эта вспышка озарит новую анфиладу памяти, я пойду по ней, разглядывая огромные залы и снимая с бесчисленных полок книги, в каждой из которых описаны твои движения и черты; скажи, неужели мне не хватит слов, чтобы твой образ, твой образ, который я доставал из киота сердца, из киота сердца, вечно, вечно находился перед глазами?

я шел по райскому саду
и видел красоты рая,
не чувствуя жажды иль глада,
дороги не разбирая

потом испытал погруженье
в холодные горные воды
и в сладостном изнеможенье
вдохнул разнотравье природы

и белый невидимый ангел
летел параллельно со мною
а милый задумчивый агнец
шел вместе дорогой одною

и я в твои ясные очи
заглядывал, словно в озера
на дне их – вселенские ночи
а прочее скрыто от взора

я пил эту ясную влагу
припавши губами сухими
моля даровать мне отвагу
изречь твое милое имя

пропеть его голосом нежным,
назвать им стоящую рядом,
средь склонов и рощиц безбрежных
вдыхая лесную прохладу

нас приняли мятные травы
в свое ароматное лоно
друг другу читали мы главы
сердец, красотой умиленных

кусочки дорожного хлеба,
запитые взятой водою
казались мне манною с неба -
единственной пищей святою

молил я в сердечной истоме
- дай что-нибудь выстрадать злое
тогда я останусь на склоне
на этом – навеки с тобою

но слышу в ответ – только тихо
колышутся рощи и травы,
как будто невидимы лики
осанну поют или славу

и слышу твой ангельский голос
и снова очей водоемы –
как будто в забытую волость
вернулся к родимому дому


Глава IX

Кое-что из жизни зубастых лягушек...

            Я вспоминаю еще один невообразимый момент – когда мы вернулись с источника, мы вошли в «главный» дом, где посредине располагался большой общий трапезный стол; то есть, в трапезную; вошли мы туда не просто так, а «по благословению» кого-то – кажется, даже твоей мамы, которая спросила у женщин, хлопочущих на кухне, можно ли нам перекусить после долгой дороги до источника и обратно. И вот мы вдвоем оказались в этой тихой и безлюдной трапезной; вернее, одна женщина стояла перед образом и читала молитву; мы взяли тарелки и положили по две ложки холодной гречневой каши; сели на скамейку, она стояла слишком близко к столу, я попытался ее отодвинуть, но при попытке усесться меня постигла неудача – скамейка стала опрокидываться, ты тоже не смогла на ней удержаться; я передвинул скамейку в прежнее положение, но это было так близко, что ребра мои буквально упирались в край стола. И тем не менее я остался сидеть именно так; мы ели эти две ложки каши, горела лампада перед иконой, женщина читала молитвы, повернувшись к нам спиной, в трапезной царили полумрак и тишина, и снаружи доносились голоса. Потом мы вышли сполоснуть тарелки, на которых остатков каши – прилипших гречинок – было едва ли не больше, чем мы съели. Ты осталась помогать «на кухне», а я именно в тот момент пошел пособить Сергею, твоему отцу; он сколачивал лестницу за достраивающимся зданием. Помню, что я отпилил доску по его указанию; и отметил про себя, что у него хороший глазомер – доска идеально легла на то место, где должна была быть ступенька. Затем мы снимали опалубку. Видимо, эта работа была не впервой, она двигалась неспешно и пошагово; мне, как энтузиасту, сразу было доверено проявить инициативу; я приставил лестницу к стене. Боже мой, я помню все передвижения этой лестницы у меня в руках – то к одному месту стены, то к другому, - так, как будто это случилось только что. Со мной произошел прустовский всплеск «утраченного времени», я как бы вернулся опять в тот день. Я взял гвоздодер и принялся отделять доски одну от другой. Посыпалась известка и крошки засохшего раствора. Опалубка как бы огибала угол дома; когда доски были разделены, та часть, что висела справа, неминуемо рухнула бы вниз, но была удержана приставленной лестницей. Спустившись вниз, я позволил доскам упасть, потом то же проделал и с другой стороны. Нужно было измерить рулеткой длину стены; оказалось три метра восемьдесят сантиметров. Теперь необходимо найти четыре арматурных прута этой длины. Один лежал в траве. Я поднял его и прислонил к стене. Поскольку никто не торопил, а больше прутов в обозримом пространстве не наблюдалось, я переключил внимание на плодовое дерево примерно в той области, где был найден первый прут. Слива или алыча; но плоды большие и причудливой формы. Она была мягкой и спелой, однако те ягоды, что валялись вокруг дерева, не годились. Я нашел потрепанное ведро и, залезши на дерево, набрал почти полное. Помыв сливы, я поставил их на кухне для общего пользования и – сделал то, что намеревался и для чего вообще взбирался в брюках и сандалиях на колючее и неудобное дерево – принес тебе «начатки плодов». Весь этот период времени – с момента нашего прихода и до общей трапезы где-то часов в пять, я, даже возясь с элементами строительства, ни на секунду не упускал из виду твоего присутствия. Даже когда я тебя не видел, я примерно предполагал, где ты находишься. И вот – я вспоминаю – ты стояла и читала молитвы перед иконой, и у меня в руках были эти несколько вымытых слив; ты дочитываешь и закрываешь молитвослов и поворачиваешься ко мне, и я протягиваю тебе эти сливы. Потом, в какой-то момент, ты пошла «погулять»; ты пересекла маленький пятачок, где разворачивались машины, и пошла вверх, к церкви, туда, куда мы утром шли на источник. Потом ты вернулась, но очень скоро ушла опять – теперь в другом направлении. Через некоторый период, решив, что времени прошло достаточно, чтобы «проявить беспокойство», я, поскольку не был так уж необходимо занят, пошел тебя искать. Выйдя на дорогу – грунтовку с глубокими рытвинами, дорогу, по которой мы приехали сюда, которая огибала монастырь и соединяла его с внешним миром, я поднялся вверх до «официального» входа в обитель – ворот и ограды у церкви, уже почти достроенной. Тут я будто вернулся – после монастырской – к мирской жизни; я оказался на развилке дорог; у ограды стояли два велосипеда; люди, приехавшие на них, просто путешествовали и знакомились с достопримечательностями. Они сидели под деревом, их голоса звучали буднично и приятно в этом жарком воздухе. Увидев, что тебя нигде нет, я повернул обратно. И, спускаясь по той же дороге, различил вдали фигуру. Не совсем веря еще, стал приближаться, и где-то метров за сто уже наверняка понял – ты! Ты шла навстречу, и, я помню, не смотрела в мою сторону; мне показалось, что ты приняла меня за прохожего; однако, когда я уже приблизился к тебе, ты никак не выказала внезапного удивления, из чего я заключаю, что тебе было почти все равно, кто куда на поиски кого и зачем отправился. Ты, кажется, вынимала колючки из одежды; видимо, попытавшись пробраться сквозь густые заросли. Я вспомнил подобный случай из своей краеведческой практики, когда заросли оказывались гуще, чем представлялось вначале. Мы посмеялись. А еще – смешно было, когда шли обратно с источника, и я обнаружил желание искупаться в озере, кстати, единственном в тот день попавшем в кадр моего телефона. Ты сказала, что я могу (было еще довольно рано) пойти сюда искупаться, когда пожелаю. Будто я взял и пошел без тебя. И ты так благочестиво предупредила меня (естественно, под влиянием только что испытанного святого омовения в источнике) – ты предупредила, что в озере, возможно, вода не такая чистая, и даже – о ужас! – здесь могут водиться лягушки. На что ничего другого не оставалось сказать, что, конечно, лягушки – это ужасно, и недопустимо после святых вод, - но, пожалуй, все-таки искупаться возможно, если это не лягушки-пираньи, которые в две минуты оставляют от живого человека скелет. Конечно, очень возможен был вариант, что транспортный самолет из Бразилии, который часто летает в воздушном пространстве Бахчисарайского района, снизился в один из недавних дней над этим озером и сбросил туда партию зубастых лягушек. Но, при всей большой вероятности такого оборота событий, существовало и альтернативное предположение – что никаких лягушек не завозилось!

Глава X

Несколько раз я уже виделся с тобой. Вчера (Боже, это было только вчера, неужели?! Кажется, вечность уже прошла. Написав это, вернее, не дописав еще, я осознал чудовищную банальность данной мысли) - вчера была пятница, и Успение?! Да, как раз во время службы утром мне пришла в голову спасительная мысль – я зайду поздравить тебя с праздником. До этого, в течение недели пытаясь с тобой встретиться, я не мог найти достаточно веского повода. Но в праздник открыты все двери. Все равно мне было бы боязно. Хотя теперь уже не так страшно, как раньше. Нет, страшно все равно. Приехав домой после службы, я даже порадовался тому, что у меня совсем мало времени; цейтнот ускоряет действия человека, заставляет его мыслить быстро, цельными и сжатыми блоками и схемами. Мысленно я уже ехал на службу к двум часам. Приехав домой, я сел за ноутбук и распечатал тексты, которые накануне еще проиллюстрировал твоими фотографиями. И правильно сделал. Тексты – это было нечто, к чему ты проявила настоящее внимание. Я подъехал к твоему дому, бросил велосипед у ограды и стремительно, мимо молодого человека с рюкзаком, на скамейке, которого я автоматически записал в твои поклонники, дожидающегося именно тебя, поднялся по ступенькам к твоей двери на первом этаже. Хорошо, что этаж – первый, иначе каждый лестничный пролет этажом выше превращался бы в очередной круг чистилища. Я постучался, и внутри что-то послышалось. Через некоторое время я стал склоняться к тому, что это мне действительно послышалось. Машина рядом, но, может, вы в праздник решили навестить соседей. Я постучал еще раз – четыре удара, помню, в стуке проскользнула некоторая настойчивость. И, может, ты откликнулась именно на эту настойчивость. Ты открыла дверь. Я, ожидавший увидеть любого из вашей семьи, сразу добился цели – я увидел тебя. Но, конечно, я не подал виду – выглядел я, наверное, торопливо; я поздравил тебя с праздником, ты сказала, что все спят; незадолго до этого я съехал на велосипеде в Нижнюю Ореанду, где ты поешь у о. Николая Доненко. Действие это было совершенно спонтанным и, возможно, это было одно из наилучших решений. Я просто выехал за ворота Свитского корпуса в Ливадии и покатил к Ореанде. Приехав, я обнаружил традиционное, за большими столами на церковном дворе застолье, фотографии которого в другие праздники, сделанные Володей Евдокимовым, я тысячу раз видел в фэйсбуке. Я вошел в храм, поклонился перед плащаницей, но сделал это еще и потому, что подойти сразу к столам с таким множеством народа было нелегко. Потом я увидел нескольких человек вокруг о. Николая Доненко и направился к нему. Я взял благословение, мы поздоровались. Я поздравил его с праздником и спросил, нет ли кого из хора. Он указал мне и предложил сесть за стол. Я отказался; наверное, вид у меня был довольно взволнованный; мне показалось, что это заметили. Потом я подошел к Ане, регенту в Ореанде. Правда, сначала я спросил, есть ли Юра Остапчук, который также поет здесь; Юру я давно знаю еще по педагогическому нашему институту. Юра, возможно, и был – стояла его бежевая «Нива». У Ани я спросил про тебя. Я спросил, была ли Маша N. И, веришь ли, очень удивился, когда сказали, что – да. Они уже уехали. Я спросил – с семьей? – Да. - Почему я удивился… После недели «поисков» я впал в состояние, когда все происшедшие со мной события стали казаться чем-то ненастоящим, призрачным, как сновидение. Мне стало казаться одновременно, что это все было со мной очень давно; и когда я узнал, что ты и твоя семья были здесь, фактически, не больше часа назад (то есть, в то время, когда я в Ливадии, тоже ел и пил на попразднственной трапезе), мне показалось, что вы будто материализовались, выплыли из воздуха, как булгаковские персонажи. Спросив о тебе и получив ответ, я сразу уехал. Не знаю, был ли мой вопрос о тебе каким-то образом истолкован; но мое появление там было точно неожиданным, так же как и мои вопросы. Впрочем, кому в конечном счете интересны дела сердечные, кроме тех, кого это касается напрямую.
Я выехал из Ореанды и долго поднимался на велосипеде в гору; я подсчитал оставшееся время – выходило совсем немного; после того как я приеду домой, у меня будет всего несколько минут. На самом деле, как оказалось, и этих нескольких минут было слишком. Наше «общение» с тобой длилось, по-моему, не больше минуты. Я хотел вручить тебе коробку с конфетами, которые купил еще в воскресенье, ты стала отказываться, и я изобразил такое страдание и горечь, что ты передумала. Коробка перешла из рук в руки. А вот тексты ты взяла сразу и с интересом. Кто-то был с тобою рядом из детей. Этот ребенок был довольно заинтересован тем, что происходит – все, что я успел заметить. Весь разговор происходил полушепотом. – «Все спят» - было в ответ на мое поздравление и желание видеть «папу и маму». В этот же момент я сопоставил длинную праздничную службу, многочасовое стояние, трапезу и жаркий день; и разморенный бег «жигулей» по склонам Крымских гор. Я попрощался с тобой и с легким сердцем двинулся к велосипеду. Парня на скамейке уже не было. Мне показалось, что он ушел с кем-то – с другом, так что из категории твоих поклонников он автоматически выпал. Я сел на велосипед и покатил по горке мимо детской площадки. Потом повернул, намереваясь выехать на Севастопольское шоссе и направиться уже на службу. Как вдруг раздался хрустальный звон, будто джинн выдернул волосинку из своей бороды и исполнил мое заветное желание. Это пришло сообщение от тебя c поздравлением. Тут я остановился и почти дал волю слезам. И написал в ответ сообщение, где позволил себе назвать тебя неким ласковым словом, при этом попросив заранее прощения. Еще я написал, как мне стало легко на душе после этого блиц-свидания. В ответ ты попросила не называть тебя так, как я назвал. Это сообщение я получил уже чуть дальше, у «Розы Люксембург», кажется. Я остановился и «прислонился к стене», образно говоря. Что-то кольнуло, и в это образовавшееся отверстие вышли все пузырьки счастья. Я медленно обдумал твои слова. «Почему с большой буквы это слово(слово "Солнышко")? – вертелось у меня в голове. …
…Подъезжая к больничному храму, я уже давным-давно собрал все вылетевшие было разноцветные шарики блаженства. В какой-то момент, я не помню – на службе или между ними – пришло большое сообщение от тебя. (... ...)
Здесь я сделаю небольшое отступление. Незаметно вчерашний день в восприятии совместился с сегодняшним. Сегодня я, доехав до Гаспры на велосипеде (после субботней службы), спустился в Кореиз, чтобы снять деньги с карточки. Стал подниматься обратно. На повороте за остановкой «Ясная поляна» у меня мелькнула мысль подняться по ступенькам с велосипедом, но потом я проехал мимо, решив преодолеть «верхом» этот участок дороги. И в этот момент я услышал оклик: «Илья!» Это была ты, ты спускалась по той самой лестнице, по которой я хотел подняться, ты была с кем-то – вначале показалось, что с мамой, и приветствие выкатилось на уста; но это была, наверное, твоя сестра; она мельком взглянула в мою сторону, мне показалось – остро и не без подозрительности. Я повернулся в твою сторону – я был с велосипедом на другой стороне дороги; я как бы взглядом восторженно-умоляюще спросил тебя – можно ли подойти? И ты разрешила. Я не подошел – меня выбросила перед тобой на берег волна восторга. Я спросил, как тебе мои вещи? «Неожиданно», - сказала ты, имея в виду прозаические куски. Это было сказано не без некоторой дрожи в голосе, и я понял, что то, что мне казалось сырым (и таковым являлось), и то, что я спешно редактировал и прореживал перед тем как распечатать и отдать тебе – это достигло твоего внутреннего слуха. Про стихотворения ты сказала, что «образно». Больше ни о чем мы не говорили; ах, да, я еще раз извинился за «солнышко» и просил передать родителям поздравление; ты его и так уже передала вчера. Мы простились (наверное, ты шла на море с сестрой), и я на этой же волне восторга въехал в магазин, купил кофе и хотел чего-нибудь пожелать хорошего продавщице; но не нашел слов. На гребне этой волны я пребывал часа полтора – потом пришло большое сообщение от тебя. Начало я перескажу, а дальше – по этическим соображениям… тоже перескажу, близко к тексту. А вообще - это очень лестный для меня отзыв, и я даже укрепил бы его, как диплом, в рамке на стене. Ты написала, что «уже год встречаешься с одним человеком, и мы друг друга любим». Ты благодарила за «проникнутые светом стихи и прозу». И как бы советовала переориентировать этот мой «талант» на что-то более «полезное, плодотворное» - например, исторический роман или книгу; ты, наверное, не знаешь, что «всякое искусство совершенно бесполезно» - изречение Уайльда. Горькое и единственное, что стоит знать об искусстве. Но текст твоего сообщения очень широк и полон… да, он полон этого самого чувства – любви; я даже удивился сейчас, когда, придумывая, как бы повернуть к первому продолжению, вдруг обнаружил, что ты пишешь с любовью. Наша ошибка в том, что мы конкретизируем любовь и отсылаем ее к определенному персонажу. Чтобы снизить высокий ее дух. Но любовь появляется и исчезает в наших словах и действиях. Поймать ее «за хвост» и оставить в каком-то определенном месте – совершенно невозможно, «дышит где хочет». Ты пишешь с любовью, потому что в твоем ответе с максимальной полнотой выражено участие. Ты отделяешь от себя максимум того, что можешь дать; и получается даже больше того, что мне нужно... а я и не знаю, что мне нужно, кроме совершенно патологического желания видеть тебя хотя бы изредка. Ты говоришь, что ничем не сможешь ответить... но ты уже ответила; и этот ответ оказывает такое странное влияние, что я, как ни пытаюсь, не могу сейчас закрыться на ключ прежнего спокойствия; не могу уйти в затвор прежнего разрыва с миром, а, по ощущениям, встречаю какую-то боль и неприятие открыто, хотя с самого утра при таком обороте событий начинаешь испытывать "тяжесть бытия". Ты называешь мое проявленное внимание к тебе "прекрасным чувством", и я чувствую, что - да, оно прекрасно - я это говорю не в похвалу себе, а констатируя природу того источника, откуда на меня исходит этот свет. Ведь я "не от себя" пришел к тебе. Это чувство вело меня, а откуда оно берется, я предпочитаю не думать. Ты говоришь о "таланте, который можно пустить в более плодотворное русло" - но где оно, это русло, кроме того, в какое я его пускаю сейчас; и откуда может взяться большая, чем сейчас, плодотворность - если все, что я каким-то образом выливаю в тексты и мысли, все направлено в одну сторону и подчинено одному гигантскому... замыслу, что ли. Да, у меня есть ощущение, что замысел этот безнадежен... в таком случае, смысл его - в безнадежности, как смысл любви - в безысходности, в невозможности соединиться; смысл - в трагическом "неслиянии" двух чем-то родственных сущностей. Тогда "любовь" продолжается бесконечно, в чем, собственно, и цель бытия. Вообще, анализируя твое сообщение, можно написать отдельный очерк; сейчас я редактирую этот текст потому еще, что меня попрекнули тем, что я вставляю целиком "личные" сообщения. Если ты дочитала до этого места, я объясню, почему я так делаю. Это не душевный эксгибиционизм (значение этого слова неважно сейчас), это требование художественной "правды", так, как я ее понимаю, потому что не претендую на абсолютную верность знания этого, но что-то, властное, как форма, диктующая стихотворение, подсказывает, как нужно сделать. Целиком вставить личное сообщение - это не обнажить то, что не предназначено для других. Это передать всю полноту переживаний, сообщить ее художественному, подчеркиваю, тексту, каковым является все, что здесь есть. Одна из странностей подлинно творческого чего-то - процесса, импульса - в том, что невозможно предугадать средства и способы, и положения во времени и пространстве того, что ищет выход. Я вознамерился "смягчить" данный текст - тем, что выбросил из него твое сообщение "слово в слово", - и чувствую, что, истолковывая твое сообщение, опять напал на какую-то "жилу" мыслей, переживаний, которым нет конца. Нет конца - потому что твой ответ настолько "космичен", что мне будет этого достаточно, чтобы существовать в новых границах. Ты не "отказала" мне в чем-то - ты включила меня в свою орбиту. И я надеюсь, ты не "обидишься" на меня в житейском смысле, на то, что я использую "цитаты из личного"; единственное назначение интернета - строить или достраивать некий психологический мост между людьми, добавлять к четкому контуру реальности пласт воображения, которое, может, и является по-настоящему ценным человеческим свойством.
Это сообщение, я повторяю, можно повесить в рамке на стену, как почётную грамоту. С примерно таким сопровождением: Награждается студент II-го курса Института Чувственности - И.В. за активное участие в практической деятельности и проделанную теоретическую работу». Больше, конечно, за теоретическую. Может быть, горькая ирония начинает окрашивать мой текст в черный цвет, хотя я и так пишу гелевой черной ручкой. Я тут же написал тебе довольно большой ответ, но твой телефон не «проглотил» его, а по частям – я начал скидывать, но не закончил. Приведу этот ответ здесь: «Маша, мне достаточно того, что ты есть на свете. Вот честное слово. Хотя видеть тебя чаще было бы огромным счастьем, но я с самого начала и не рассчитывал на «успех», что ли. И одновременно с этим надеялся. И не сам человек выбирает, что ему писать – роман или стихи – но, скорее, творческий импульс выбирает человека и ведет его. Мне немного (довольно-таки; весьма; неимоверно; в высшей степени) больно было прочесть то, что ты написала, но… здесь я должен написать, что хочу, чтобы ты была счастлива. И я задумался, не слишком ли я не считаюсь с реальным положением вещей. Прихожу без спроса, рассказываю о «чувстве». Но – прости, я тебе признаюсь – мне страшно было все это делать, я делал это, когда другого ничего не оставалось. Я как бы спрашивал у обстоятельств – могу ли я поступить иначе. И ответом мне было – действуй. Мне бы очень хотелось с тобой поговорить, потому что очень много внутри есть к тебе желающего быть высказанным. Но мне достаточно того, что ты есть, и есть эти сообщения от тебя, и сегодняшняя встреча. И день в монастыре».


паломничество к дому твоему
ногами деревянными… в четыре
на первом этаже, в твоей квартире
трель жалюзи скрывает окон тьму

четыре ночи… двор соседний спит,
колеса спят, ограды и бордюры
сквозь облаков причудливых фигуры
по небу проплывает лунный кит

а лунный кот, топорща дыбом шерсть
дорогу мне к дверям перебегает…
но, суеверьями пренеберегая,
стою, светлеет небо, скоро шесть…

стремлюсь я мыслью, сердцем и душой
туда, за жалюзи, за все препоны
мы все проникнуть за ограду склонны
запретных рощ, нам скучен путь домой

и ожиданью что-то помогло -
умывшись непроглоченной слезою,
я прикоснулся трепетной рукою
как бы к тебе, - погладивши стекло…


Глава XI

Где-то в августе... (до поездки)

Перебирая занятия, которыми можно заполнить остаток дня, я отследил очень простую мысль – даже занявшись чем-нибудь другим, я буду нетерпеливо стремиться к тому моменту, когда можно будет «поговорить» с тобой, то есть, написать тебе – наверное, это все-таки письмо – и попробовать развеять эту боль - боль, которая, конечно, не так выматывает, как зубная; но, с другой стороны, поскольку это психическая, душевная боль – она в большей степени поддается осмыслению, чем боль физическая; и в этом осмыслении проскальзывают элементы такой тоски, такого беспросветного отсутствия надежды, что чуть ли не восклицаешь – зачем мне все это? а потом думаешь – ну, сам же ввязался, и на этом фоне – не надо, не надо было ввязываться, разве тебе плохо жилось – и т.д.
Я шел сейчас темными улочками Гаспры, в одном из дворов играли дети; они кричали, шумели, ссорились – видимо, игра была всерьез; и я вдруг представил, что ты находишься посреди этих детей, что эти играющие дети – твоё собственное детство, которое, сквозь призму моего восприятия, случилось совсем недавно – каких-нибудь десять лет назад. Мы тогда только переехали в Гаспру. Эти играющие дети осветили мне Гаспру, как некий кинофильм; появилось ощущение сюжета, то есть, две таких исторических точки – детство и твое нынешнее состояние – дали прямую линию, идущую из глубин памяти. Идя дальше, я много чего себе представлял – я представлял твой дом и подходы к нему; хотя я и не знаю, на какой улице в каком районе ты живешь; так, имею общее понятие. Я представлял себе якобы грядущие встречи, разговоры, встречи с… теми, кто составляет круг прописанных в одном ареале; во всем этом меня удивляла и продолжает удивлять некая неподвижность моей собственной планеты. Я легко представляю себе твое детство, взросление и постепенное и естественное вхождение в так называемую «взрослую» жизнь. Я представляю себе непосредственность и восторг, с какими ты воспринимала и воспринимаешь события жизни, так называемые «знаковые» события, «поворотный» (момент) – поступление, приезд на каникулы, или даже экскурсия в мастерскую резьбы по дереву и общение с замечательным, тонким, умным мастером-резчиком. А потом вглядываюсь в себя и понимаю, что выпадаю. Я выпадаю из этой мозаики, как плохо приклеенная керамическая плитка – рраз – и я упал, и разбился на кусочки. Вечер сегодня, как и все другие в течение месяца, жаркий. Возвращаясь обратно из Кореиза, я свернул на дорогу, которая, как мне кажется, близко проходит к месту твоего обитания. На оградительной стене я увидел разлегшегося кота. Он не стал убегать, я погладил его, затем отхватил зубами кусок купленной колбасы и угостил зверя. Прошла мимо девушка. Естественно, мне показалось, что это ты. Сразу же, глядя ей вслед, я определил приметы, которые исключали тебя в этом облике. Но все равно мне не по себе. Мне все время кажется, что, увидев тебя, я тебя не узнаю. Вернее, первоначальный страх – вовсе не заметить тебя, так как ты скользишь стремительно, и теперь, наверное, заметив меня, постараешься как можно скорее скрыться с глаз. А не узнать тебя боюсь я, так как, обращаясь каждый вечер к источнику своей тоски и изливая на бумагу опыт сознания, я придумываю и дополняю какой-то образ – но он, может, все менее становится на тебя похож; он списан с тебя, но, так как образы имеют свойство жить своей жизнью, то, возможно, при таком обороте событий через какое-то время появится фигура, напоминающая тебя лишь внешними психологическими чертами. Вот почему я боюсь не узнать тебя. Несмотря на это, я все время представляю встречу. И заранее готовлюсь к худшему. Ты быстро произнесешь приветствие и пройдешь мимо, и будешь стремительно удаляться. Но иногда я, разнежившись, вдруг представляю, что в глазах твоих зажегся интерес ко мне. Ты остановилась и слушаешь меня. Странно, что подобные вещи, которые я недавно еще воспринимал совершенно спокойно, теперь стали для меня горсткой сакральных воспоминаний. Почему у нас – мне недавно пришла в голову эта мысль, я ее вспомнил и подумал, что она может быть уместна сейчас – любовь считается болезнью того, кто любит, и некоей данью, которую любящий должен выплачивать (и выплакивать) объекту любви. Наблюдатели, представляя себе любовь, обычно считают, что человек впал в зависимость от другого, и поэтому он подлежит осуждению. Все равно как если бы он пристрастился к казино или алкоголю. И довод – мой собственный довод, что любовь – это прежде всего дар тому, кто любит, это необычайное расширение сознания, вбирание, впитывание в себя с новой силой потускневших красок жизни – кажется мне самому, на фоне моей зависимости, моего стремления увидеть человека хотя бы мельком – кажется неубедительным и шатким. Что, однако, подтверждает ранее мною «открытую» горькую истину – любовь неудобна, нежелательна и курьезна в этом мире; она не вписывается ни в какие рамки, она безнадежна – и именно поэтому, пробуя ее на зуб, понимаешь, что золото настоящее. Хотел написать вначале – серебро, но потом подумал, что такая субстанция заслуживает называться именем самого ценного металла.


Глава XII

Я часто представляю себе моменты, когда (если) вновь увижу тебя. Может, это произойдет через месяц, может… и здесь я сделал паузу, чтобы собраться с мыслями, так как напрашивается продолжение – «никогда». С точки зрения обыденности это маловероятно – мы где-нибудь да пересечемся, вопрос только – когда (через сколько световых лет) и в каком качестве. Я все время вспоминаю фильм Кислевського из цикла «Декалог», новелла шестая. Жуткая, обрубающая все нити фраза, которую произносит герой в конце фильма – «я за вами больше не подглядываю». Любовь началась – с подглядывания в окно соседнего дома. Закончилась циничным срыванием покровов с ее обнаженного, беззащитного тела. Тела «любви», не главной героини. И я боюсь – на самом деле – за тебя: ты вдруг услышишь – «я за вами больше не подглядываю»; «я вас [больше] не люблю». Мне страшно, потому что я представляю – услышать женщине такие слова – все равно что рухнуть в пропасть. И падение это не заканчивается. Или, может, я сгущаю краски… Но речь идет не о том, прекратится ли чувство к тебе; речь о расположении; и ты, выказав мне свое расположение, обнаружила не меньшее чувство. Есть в тебе странная цельность, которая, кажется, у других отсутствует. Поэтому совершенно не привлекают многие и многие – вроде бравирующие этими пресловутыми козырями – молодостью и красотой, но представляющие собой некий продукт саморекламы; они настойчиво предлагают себя и тем менее вызывают желание приблизиться. Твоя цельность – это нечто умопомрачительное, в прямом почти смысле; я, думая о тебе, так или иначе возвращаясь к тебе, как в домашнюю гавань после долгих путешествий, не могу описать некоторые моменты этой работы сознания кроме как словом «затемнение». Как будто слишком яркое солнце ослепило на мгновение, и глаза, испытав ожог, постепенно возвращаются в привычный режим, находясь, однако, теперь полностью во власти этой вспышки. Я пытаюсь найти / вернуться к источникам, откуда я бы мог получить утешение; я заглядываю в книги, на страницы, где чувствуешь себя «как дома», пересматриваю отдельные кадры некоторых фильмов, разглядываю картины или декорации компьютерных квестов; я ищу, где бы мне напиться, как в тот день на источнике; но напиться неоткуда – главный источник – ты; а тебя нет; это как нет дождя – и земля высыхает и чернеет; а засуха – она страшна прежде всего своей неопределенностью; ты не знаешь, сколько она продлится; ты пытаешься вспомнить пророчество – на сколько там заключил небеса жестокий Илия-пророк – на три? на семь лет? Семь лет в Египте во времена Иосифа был страшный неурожай. Но это было предсказано заранее. И я думаю, что жители, зная, сколько им еще терпеть, находились в более удачном положении; и к концу шестого, а затем и седьмого года они, представляю я, уже вовсю праздновали канун окончания этого срока. Мне остается праздновать только предполагаемые даты. Возможно, это будет день престольного праздника в нашей церкви; и я, понимая, что общение сведется к небольшому периоду, я все равно понимаю – этого будет достаточно, чтобы воскреснуть. А сейчас я чувствую, будто все внутри как почернело, иссохлось, и душевные силы напряжены – только бы вытерпеть, выстоять эту неопределенность срока. Может быть, тебе представляется странной такая реакция; хотя, поскольку ты все-все понимаешь, ты интуитивно распознаешь и суть происходящего. Но что ты можешь сказать или сделать, кроме участливого: «Я ничем не могу вам ответить»… Я стал это все описывать и вдруг снова почувствовал себя неким просящим «свежей крови» вампиром; будто я изливаю тебе на голову переживания, которые следовало бы удерживать в себе. Странно – раньше, в момент, когда я только-только стал представлять себе возможность встречи с тобой – и «объяснения», я будто напал на некую жилу бесчисленных ассоциаций. Картины сменялись картинами, и весь этот калейдоскоп бушевал вокруг тебя; впечатления памяти будто бы выскальзывали и сыпались разноцветным бисером. Теперь же, узнав, что такое на самом деле общение с тобой, я обнаружил свои желания «обедневшими»; мне только того и надо, чтобы просто смотреть на тебя с расстояния в метр-полтора. Просто все другое – несопоставимо. Я могу придумать прибрежный пейзаж, пустынный песчаный пляж, лодку, выброшенную на берег, тебя, изнемогающую от жажды, потерпевшую кораблекрушение. Ты лежишь в отдалении от лодки, волосы спутаны и в них – водоросли; ты чудом спаслась… На берег выходят люди, они переговариваются; они замечают лодку, а затем тебя. Это юноша и девушка, по виду – брат и сестра; им по двадцать-двадцать два года. Они с громкими восклицаниями приближаются к тебе; одежды их – из хорошей ткани, у юноши на поясе – кинжал в инкрустированных золотом ножнах. Очевидно, это не простые рыбаки; это дети графа N., проводящие каникулы в прибрежном замка своего отца, провинции… тоже N. Я сейчас затрудняюсь представить, в какой конкретно области расположить географию сего приключения; это, конечно, Средиземноморье, но какой регион – затрудняюсь… может, Адриатика – Италия или противоположный берег – бывшая Далмация, Дубровник, и чуть севернее – Пиран, где теперь территория Словении, и где мой брат сейчас катает туристов на сегвеях и велосипедах по солнечной и уютной стране. Я останавливаюсь еще и потому, что слишком явно чувствую влияние байроновского «Дон-Жуана»; там героя выбросило на греческие Киклады. Но я могу продолжить – мне же нравится писать?!.. Дети графа N., Регина и Ансельмо, о чем-то оживленно спорят друг с другом, сто;я рядом с неподвижным твоим телом, распростертым на песке. Потом Ансельмо переворачивает тебя на спину. Твое лицо мертвенно-бледно, оно испачкано песком и грязью, глаза закрыты… Ансельмо начинает приводить тебя в чувство; он скрещивает твои руки и начинает рывками давить тебе на грудь; девушка стоит рядом и, кажется, советует, чтобы брат ее делал движения энергичнее; Ансельмо со всей решительностью в девятый или десятый раз прилагает усилие, и внезапно проглоченная вода выплескивается из легких, ты с натугой кашляешь и приходишь в чувство. Спазмы продолжаются некоторое время; ты, согнувшись в три погибели и перевернувшись на живот, выплевываешь воду; Ансельмо и его сестра поддерживают тебя… вообще-то описываемые события маловероятны, поскольку, если уж человек утонул и его тело выбросило на берег, то никакими подобными мерами его воскресить не удастся (вспомним бедного Шелли); а если потерпевший просто хлебнул воды и доплыл до берега, и в изнеможении лег на песок, то он уже должен был прийти в себя, самостоятельно; ну да ладно… Итак, ты, отплевываясь, возвращаешься к жизни; на тебе – зеленое бархатное платье, потяжелевшее от морской воды; несмотря на перенесенные бедствия, заметно, что ты одета богато, и Регина с Ансельмо начинают гадать о твоей судьбе. К поясу у тебя приторочена маленькая сумочка из выделанной кожи игуаны; Регина, открывши сумочку, находит там несколько слипшихся листков письма и изящный медальон, на верхней половине которого золотом выгравирована буква R в обрамлении вензелей. Ты приходишь в себя и, все еще дрожа от спазмов, садишься на песок, не в силах подняться на ноги…




какая в небе вечером луна?
такая же, как ты – неразличима
за облаком? за темным слоем грима,
иль вовсе в фазе нулевой она…

о чем деревья на ветру шумят?
о том ли, что в раскидистые кроны
ты обратила взгляд свой благосклонный
лет больше трех иль четырех назад?

о чем грустит кошачье существо,
прохожих провожая вереницы?
о том, что легкая твоя десница
давным-давно не гладила его…

какою грустью тешат фонари
свое мерцанье тусклое во мраке?
они скорбят, что буквенные знаки
под ними не читаешь до зари…

а в чем печаль распахнутых дверей
подъездов, магазинов, консумерий?
они все ждут, пространство скрипом меря,
чтоб ты в проемы их вошла скорей

и чем, уж если что, омрачена
душа-ладья на глади монитора?
что в паруса отплытья-разговора
не ловит ветер слов твоих она…

Глава XIII

            Вчера вечером я писал о тебе что-то, пока сон не стал одолевать меня; процесс состоит из воспоминаний, которые, как лианы, цепляются за ветви того ствола, которой своей массивной толщиной уходит в божественную пышную крону – день или дни, когда я виделся с тобой, тот день, который мы практически провели вместе. Возможно и, скорее всего, недоумение будет посещать тебя всякий раз, если ты вообще возьмешься за чтение этих бесконечных излияний – недоумение от того, что я так возвеличиваю общение с тобой; хотя, я думаю, тебе это понятно; может, после чтения моего непосредственного, написанного через день, воспоминания о монастыре; однако твои личные устремления далеки от моего существования – «холодно, холодно» - хочется вскричать, как в прятках, когда тебя ищут; но ищут вовсе не тебя, ищут вон того паренька, который спрятался за деревом в дальнем конце двора, а ты стоишь, укрылся за вот этой вот грудой досок и думаешь – сейчас она пойдет искать… Но так и остался стоять за досками, спрятавшись, скорее, от себя самого и от своего воображения; а немного спустя побрел из двора восвояси… Я не дописал вчера то, что собирался, хотя у меня было о чем писать; я очень утомился и бросился на кровать; однако захватил с собой ноутбук и еще несколько минут что-то смотрел тяжелыми глазами. Я не стал сейчас продолжать то, что писал; предубеждение против смены обстановки, которая в данный момент другая – я на работе; вообще с моментом продолжения пишимого дело обстоит странно – казалось бы, можно продолжать начатое, но не хочется этого делать… Мое представление о том, что я пишу, я уже описывал – это слепок, слепок с действительности, с ее течения, ты как будто прикладываешь к барельефу памяти, огромному, длинному, разветвляющемуся барельефу памяти – прикладываешь что-то податливое, как пластилин; и то, что отпечаталось на этом рулоне пластилина – и есть текст; если задать мне самый простой и логичный, здравый вопрос – зачем я это делаю; и разветвить его так же логично – зачем я это делаю после того как ты «как бы отказала» мне в общении (хотя, я уже об этом писал, это нельзя назвать отказом; потому что, как ты помнишь, я не высказал ни одного желания, свойственного стремлению нормального человека продолжать общение с предметом своего восхищения; хотя у меня мелькнула такая мысль – еще в монастыре: сказать старцу – «благословите жениться на …», но, в то же время, после «второго захода» к нему, кажется, ты спросила меня о чем-то, имевшем отношение к нашему разговору с ним, и я, отвечая тебе, так беззаботно сказал: «я не хочу жениться»; а, может, для тебя это было как раз важно… но мне показалось, что после этого ответа ты как бы убедилась в некоторой «возвышенности» моих чувств, и, может быть, именно это тебя и не устроило… Но мне хотелось бы все время находиться там, где ты; однако я еще знаю, что длительный опыт совместного проживания оборачивается развоплощением тайны и притяжения.
Я хотел продолжить о том, что для меня эти записи: способ «не заблудиться» в пространстве. Посмотри, как устроена наша жизнь, наше изо дня в день бытие; единственным моментом сходства между вчера и сегодня является то, что день начинается с рассвета, с подъёма, с перебирания каких-то грядущих действий; мы кого-то встречаем на пути, выполняем то, к чему обязывает долг, и предаемся в часы досуга неким привлекательным действиям и развлечениям. Но, может быть, у нас есть какая-нибудь цель; большая или маленькая, возвышенная или такая, о которой удобно говорить – например, приобрести автомобиль; и каждый понимающе кивнет головой. Или эта цель далеко впереди, она висит, как солнце над горизонтом, никогда не приближаясь, но именно потому что она такая недосягаемая, мы к ней стремимся. Но наши действия безличны. Ты взмахиваешь рукой, проводя по волосам, и этот твой жест пропадает. Ты можешь провести еще раз, можешь заплести волосы в косу или разделить на две косички и завязать бантиками. Проходит некоторое время – тебя видят с некоей потребовавшей внимания и усилий прической – твоими стараниями восхищаются, говорят какие-то слов – и слова эти остаются в памяти; назавтра прическа исчезает – ты переключаешься на что-то новое; скажем, ты разучиваешь сложное фортепианное произведение, какой-нибудь шопеновский ноктюрн; ты читаешь по нотам аккорды, потом пытаешься понять эти звуки и как-то сынтерпретировать их, понять, что он в них вложил; а он, наверное, ничего не вкладывал, он был так внутренне устроен, что преподаватель его восклицал: «еще, еще…», когда Шопен начинал импровизировать. Вернемся к записям. Попытка занесения на бумагу наших переживаний – в сущности, гигантского масштаба замысел о бессмертии. Вот как ты представляешь себе бессмертие? Правильно, бесконечная жизнь, свободная прежде всего от мысли о том, что она конечна…
Утро приносит что-то. Вчера был сильный дождь; когда выглядываешь вечером из окна в дождь, видишь эти потоки воды, покрывающие мало того что поверхность земли, так еще и вертикальные плоскости и само пространство, где видны эти мощные струи, несущиеся к земле вниз; когда наблюдаешь за этой картиной, представляется, что, по крайней мере, мир уже не будет прежним. И я вчера вечером, глядя на дождь в окно, думал, что все изменится; и больше всего мне бы хотелось, чтобы ты… И опять я задумался: кто ты? кто ты для меня? как будто все вошло в «прежнее» русло (а каким оно было?) но мысли мои обращаются к тебе; вот сегодня я, если утром будет служба, после нее пойду в лес; навещу место, где посадил кизил из косточек тех ягод, что мы рвали в монастыре. Потом пойду на озеро, прочитаю акафист. И, наверное, каждый последующий раз, как я буду проделывать эти действия, наполнение их будет тускнеть; память станет удаляться от событий; и мне снова станет все равно; мне станет все-все равно; я, может, погружусь в какую-нибудь виртуальную иллюзию и влезу туда, как в кроличью нору; и полечу вверх тормашками, и меня уже будет не вытащить. Вчера я начал размышлять как бы в ответ тебе, зачем я делаю столько записей – очень просто: сохранить события жизни, приобщить их к вечности. Которую я вижу благодаря тебе, делю с тобой; вижу так же просто, как дождь за окном. Смысл вечности – в радости; радости, которая переполняет, потому что иначе простая идея – о бесконечности пространства – может свести с ума; но божественная радость устроит так, что не будет не только предполагаемого ужаса о чем-то превосходящем понимание; будет, наоборот, все-все очень отчетливо и полно; око того не видело и ухо не слышало, что приготовил бог любящим его; но что же он приготовил? - Если разобраться, Богу от меня лично нужно то же, что мне от тебя. Богу нужно общение со мной, но Он не может навязать его мне. «Се, стою у двери и стучу». Очень много раз я… нет, я не отталкивал Бога, я просто не обращал на Него внимания, ну, не нужен он мне. Ты можешь один раз написать о прекрасном чувстве, я тоже могу один раз проникнуться божественным светом и обо всем этом забыть. Но чт;о же мы будем делать в вечности с Богом? чем заниматься? Иного выхода, чем радость, я не вижу. И аналогом этой радости является для меня день в монастыре с тобой. Радость переполняла меня. Все было лишено какой-то сверхъестественной мистики, все было очень знакомо – какие-то хозяйственные работы, знакомое окружение, церковная среда… Но мне стоило некоторых усилий сдерживать свой восторг; причина – постоянное твое присутствие, твоя физическая досягаемость. Но чт;о испытывала ты от моей радости?! Только утомление и недовольство от того, что не можешь ответить тем же, не можешь разделить ее?! Я не думаю… В тебе есть эта сдержанность, эта чудесная дисциплинированность духа, когда человек не бросается в какую-то крайность, а остается «в сознании», он способен все воспринимать спокойно; и ты, не чувствуя, может, того, что чувствовал я, относясь по-другому и к поездке, и к происходящему, ты, тем не менее, была максимально внимательна, ты не упустила ничего из того, что могло бы предназначаться тебе; в это «нелегкое» время, во время, когда очень многие «расслабленны» интернетом (не хочу говорить – «развращены») и, как следствие, очень неотзывчивы, закрыты, «виртуальны», замкнуты - из-за этого как бы и не чувствуешь себя «человеком», общаясь с другими людьми; увидеть такую чуткость с чьей-то стороны – с твоей – это большая награда, большое откровение уму, который пока не перестал еще что-то искать.

Глава XIV

Сегодня на работе в начале четвертого раздался звонок. Зазвенел мой телефон. Цифры – незнакомые, по-моему, три, пять, девять в конце; да, три – пять –девять (я проверил телефон). Думая, что, может, это звонят с наконец-то откроющихся курсов экскурсоводов, я «снял трубку» - проведя пальцем по поверхности. «Алло», и небольшая, совсем незначительная пауза. «Это Даниил». Сразу – представился. И сразу, как бы нехотя, я понял, кто это. Почему – нехотя?! Я бы предпочел, чтобы звонили с курсов. Другая сторона этого «нехотя» - то, что меня как бы застигли врасплох. Я плохо помню разговор, но в то же время помню его отлично. «Это Даниил, Машин…» - как же он сказал? парень… но я уже подхватил эту фразу: «Да-да, я знаю, с кем я говорю…» Дальше было что-то о чувстве. «Я почитал ваши записи в контакте…» Ага, в контакте… Я быстро представил себе, какие записи; вернее, сколько там, на… М-ной странице (паузу я сделал, потому что хотел написать – «на твоей»), и в качестве комментариев к фотографиям; сколько на моей. Вопрос свелся к следующему: действительно ли чувство настолько сильно, насколько это явствует из написанных текстов? И тут я почувствовал легкий холодок… Ведь мы представляем собой последовательность различных состояний. В этот момент я почувствовал нечто вроде «заплати по счетам»; я почувствовал ответственность за то, что мне приписывается и – желание уйти от ответственности. Сказать, что «ничего не было». Чтоб не впутываться в дальнейшую «историю». Наверное, это какая-то генетическая память, причем очень может быть, что и советская, социальная память – страх перед «разоблачением», перед «прилюдным осмеянием», «выведением на чистую воду» - все это пронеслось очень быстро; как уже сказано, я был застигнут врасплох; но голос был не «мстительный», не «угрожающий» - скорее, в какой-то степени любопытствующий – и, как потом я определил эту интонацию – довольно педантичный. В этом голосе не было, насколько я могу судить, особого волнения – было «законное» право человека, считающего «своим долгом», что ли, позвонить и узнать, какого черта на странице его девушки… нет-нет, конечно, это все моя проекция; и в ответ на какой-то вопрос об этих записях он сказал что-то вроде: да нет, пишите; я не против… или: не вижу в этом ничего плохого… Возвращаясь к вопросу – действительно ли так велико чувство, как это видно из написанного? – Я сказал: ну вот, вы сами определили степень, размерность. Если из написанного видно, что велико – значит, так оно и есть. Где-то посреди разговора был вопрос в лоб – (или мне так хочется, чтобы он повторился, этот вопрос): - Как же все-таки велико чувство-то?! – И тут я сказал, что – да! велико… до хорошей такой верхней планки, очень сильно, и – «я не стал бы говорить традиционными словами о любви, влюбленности, я просто сталкиваюсь со своим опытом и пытаюсь выбраться из него, а то, что делаю, пишу – это своего рода терапия». – А когда вы последний раз общались с М. и общаетесь ли теперь? – спросил он. « - Ага!» - подумал я. А вслух – я рассказал, что М. написала мне сообщение – большое, крупное и содержательное – после которого я («как честный человек» - это уже самоирония пошла) не счел себя вправе каким-то образом дальше проявлять внимание. Она написала, что уже год встречается с человеком, которого любит. (Возвращаясь опять к диалогу – потом я подумал, откуда телефон мой? А, ну да, в контакте… оба моих телефона. Это к вопросу о чувстве долга и сознании правоты: три было звонка на один номер, и один звонок – на другой; в течение трех минут. Это похоже на то, как если бы довольно-таки настойчиво звонить в дверь.) Похоже, это и было то, что его интересовало – существование, или наоборот – неких «отношений». Разговор на этом закончился: до свидания – до свидания; в конце разговора я успел изъявить желание встретиться – то есть, просто предложить прийти ему, или вместе с М. – в Ливадию – пообщаться; сделал я это еще и потому, - и в основном, - что и представлял себе такой вариант; и мне в каком-то смысле хотелось именно познакомиться, «литератор» во мне как бы говорил – тебе надо узнать того, кто ей нравится; в общем-то, по голосу я и узнал. (Но по правде – хотелось увидеть по той же причине, по какой мне приятно и трепетно видеть, например, С.В. в церкви; причина проста – «отраженный свет». Тот, кто общался с тобой недавно, кто может себе позволить такую милость, несет на себе и в себе свет от тебя). Прошло какое-то время после разговора… еще – я не мог позволить себе говорить «привычно», находясь среди других людей. Прошло время – я хотел позвонить в ответ. Потом оставил это на вечер. Этим своим звонком Д., с моей точки зрения – поведенческой, нестабильной – выговорил себе преимущество; хотя, может, ни к чему такому не стремился. Он просто позвонил узнать, «насколько велико; чувство» и – «в каких отношениях…»; и – не волновался; я же, когда вечером вышел «на волю» из огромного восемнадцатиэтажного здания, напоминающего гигантские шахматные часы для блицтурниров – и позвонил – я волновался. Но на этот раз я имел «преимущество инициативы». – А кто это? – Илья. Я очень рад, что вы позвонили (днем); я вообще имел намерение познакомиться… Если это не покажется странным, обременительным, если вас это не затруднит, не могли бы вы… передать Маше привет, я мог бы написать сообщение… но это – не то… а в контакт она не выходит…» Когда я представлял себе (перед произнесением) этот (второй) диалог, я – как сейчас понимаю – говорил с самим собой. Я сам себя подхватывал и поддерживал. В реальности же показалось, что слова мои «ухают» куда-то в пышную поверхность ковра; как будто я говорю в пустоте… Но потом последовало согласие: да, передам… и я еще раз предложил встретиться; даже назвал какое-то время, но – «не навязываюсь, в общем, решение за вами». После этого звонка мне стало легко снова; снова эйфория, к которой – я уже знаю – надо относиться с подозрением. Легко мне стало еще днём – спустя час или два после звонка Д.; и еще потому хорошо – и здесь я никак не лукавлю – по той же причине, по которой мне приятно и волнительно видеть в церкви С.В., твою тетю. Мне приятно ее видеть, потому что она – живая и осязаемая связь с тобой («отраженный свет»; я редактировал этот текст и вставил про отраженный свет чуть раньше; а сейчас наткнулся неожиданно на почти то же самое, но написанное вчера); вот, она стоит – а день или два назад она разговаривала с тобой; а теперь отблеск того света озаряет меня… Правда, я так это вижу… И Д., он сегодня разговаривал с тобой – и еще будет, наверное, говорить; и мне нисколько не обременительно будет, скажем, познакомиться с ним очно, потому что я буду думать о нем как о звене этой невидимой хрустальной гирлянды, дотронувшись до которой словом и взглядом, можно различить ее колебания, оканчивающиеся рядом с твоей планетой – украшением наряженного к празднику радости древа жизни.
Я мог бы написать о том, о чем собираюсь с ним говорить. Да все о том же – о райских обителях. Которые я вижу, когда смотрю на тебя. Повторенное, это звучит заученно. Примерно как твоя фраза: «Своеобразная поэтическая находка…»)
Еще вспоминаю – в этом диалоге я описывал наши с тобой «отношения» - для иллюстрации интересовавшей его… как бы это сказать… стадии: я сказал, что «она не испытывает ко мне никакого интереса, но, как мне показалось, интересуется тем, что я пишу… Те тексты, которые я снабдил ее фотографиями и отдал на прочтение – похоже, они были ей интересны...; а я бы предпочел обратную ситуацию – интерес в какой-то степени к моей фигуре…»

Глава XV

Знаешь, у меня такое чувство… Я остановился, потому что мелодия, которая звучит в этот момент, сбивает с мысли, это одна-единственная мелодия, которая ассоциируется с тобой; мягкие, приятные, грустные, нежные звуки на фоне шума прибоя, с мелодичным ласковым сопровождением; грустная-грустная мелодия… и умиротворенная, и одновременно спокойная; как бы говорящая – «горе – горесть – но в спокойствии»; но… Ты знаешь, что я сейчас сделаю? Я пойду на то место, где посадил кизиловое дерево, из косточек кизила, который мы рвали по пути с источника. Может быть, этот мой текст (я пишу сейчас при музыкальном сопровождении) окажется ужасно сентиментальным; я всегда выключаю «музыкальные приборы», когда что-то пишу, а сейчас – я слушал эту мелодию и не выдержал – до того мне стало себя жалко; но одновременно и такое чувство, будто кто-то тебя ест ложкой; будто этот кто-то вычерпывает ложкой душу, набирает полную ложку этой субстанции души; такой невидимой и гелеобразной… Сегодня в церкви было какое-то застолье, поздравляли Адрианов и Наталий. Адрианов не было, а две Натальи у нас работают. Я вспомнил, что твою маму зовут Наталья. Все было коротко, не так, как обычно – растягивая на часы. Я сказал какие-то слова о «неразделенной любви» и страдании; я говорил, что страдаю, но в этом страдании одновременно – радость и наслаждение. Потом я хотел пошутить что-то насчет мазохизма; но увидел, что эта тема – о любви, «о какой-то там любви…» - никому не интересна; хотя одна женщина – Наталья, кстати – хорошая, такая, наверное, на ком страдания оставляют след – она вспомнила, как я читал стишок, сочиненный после нашей поездки в монастырь – «я шел по райскому саду…» - это была другая трапеза, в храме «Всецарица», вернее, в столовой Дома милосердия, в честь престольного праздника. Кстати, Сергей был на этом празднике. Еще когда пели молебен… странно вообще получилось. Еще когда пели молебен, мимо больничного храма проехала синяя «шестерка» (или как там эта модель «жигулей» называется)(она называется – «четверка, позднейшая вставка); и я еще подумал – я вообще очень зорко «отсканировал» внутренность автомобиля; я заметил, что, кроме водителя, там вроде внутри никого и нет. И я подумал, что Сергей один приехал. И где-то в конце службы, когда подходили к кресту, я действительно его увидел и поздоровался с ним; но, как оказалось, проехавший автомобиль был вовсе не ваш – а кого-то из персонала больницы; потом мы пошли на крестный ход, и я увидел, где он стоит; точно такой же автомобиль и того же цвета, но номер другой. После крестного хода, когда все закончилось (и я еще звонил в колокола), я побежал к тому месту, где вы обычно ставите машину, когда приезжаете к «старцу» (и где остановились в тот день, 22 августа, перед поездкой в монастырь). Я хотел передать тебе привет – но никого не было; я пожалел, что не передал привет в момент, когда увидел Сергея. Мне еще дали булочку с маком, из церковного угощения – и я, может, осмелился бы передать ее тебе; хотя эта «передача» уже из разряда чересчур, как сказать, домашних… так было, когда я купил набор салфеток из микрофибры, а потом постеснялся их подарить тебе… это было в тот день, когда мы спели песню «Эхо». Получилось, что твой день рождения я никак вообще «не заметил»; но я помнил на самом деле. Знаешь, у меня (пусть, давай условимся, что это – саможаление) ощущение, что становится больнее и больнее. Знаешь, как охотились на белых медведей эксимосы? Почему-то вспомнилось из школьных уроков географии или еще чего-то… Они делали шарики из тюленьего жира; скручивали спиралью китовый ус и обмазывали его жиром. Получался такой аппетитный, по медвежьим меркам, шарик. Эти шарики они разбрасывали в местах прогулок медведей. Медведь съедает шарик, жир растворяется, китовый ус, жесткий и острый, как проволока, распрямляется и пробивает медведю желудок. Это медленная и мучительная смерть. Во мне тоже сейчас распрямляется эта боль; только я, конечно, не умираю… и, в принципе, все вроде нормально… все так же, как было; но… почему-то я не могу так, как раньше. Некоторое время назад – полчаса, час – я вообще не мог пошевелиться. Мышцы будто застыли – такой психический паралич; я просто не вижу причины двигаться; потом я заставил себя сесть к столу и записывать, и стало легче; если накатит печаль и тоска, можешь взять на вооружение; тебе, наверное, более свойственно будет изливать ее в звуках фортепиано. Я как-то слышал, как это делал один знакомый; было жутко неудобно; это было еще во время учебы в институте; мы репетировали какой-то спектакль, экзаменационную чью-то постановку; по ходу действия я обнимаюсь с главной героиней – мы бросаемся друг другу в объятия. А героиню играет девушка этого моего знакомого. Главное, что он даже не присутствовал на всей репетиции. Он зашел как раз перед тем моментом, когда надо было все это сыграть. Причем я все видел, но делать было нечего. Какие-то реплики, действия – и вот мы с М. (распространенное имя, как у тебя) бросаемся друг другу в объятия – и стоим так, обнявшись, потому что по сюжету так… А объятие получилось очень натуральным – ну, как-то было желание его сыграть – и у меня, и у нее – получилось прочувствованно – и, может, было заметно, что это и не только игра, а и необычное ощущение от момента; в общем, мы играем это объятие на глазах у него; я вижу, что он потрясен; как-то живописно это все вышло (к слову, он потом женился на этой девушке; родилась дочь, но лет через шесть они развелись – уж не знаю почему) – я слышу, что он громко комментирует в зале этот момент и говорит что-то наподобие: «Надо позвать С. (мою тогда почти жену); пусть С. посмотрит, что здесь происходит!» И мне ужасно жаль его; я понимаю, что мы нанесли ему хорошую такую рану; потом репетиция закончилась, мне надо было сидеть еще часа полтора в классе, что-то читать или делать; и вот, все время, пока я сидел, он яростно играл на скрипке (где-то внизу рядом), он лечил эту травму тем, что наиболее для него привычно… тем, что является для него средством самовыражения… А для меня наиболее близким является, наверное, скольжение пера. Причем не «слепая печать», которой я давно пользуюсь; и, пользуясь которой, могу, наверное, и мыслить быстрее, потому что набираю на компьютере текст (сочиняемый в момент письма) раза в два быстрее, чем пишу ручкой. Но когда впервые возникла такая потребность – обратиться к тебе по-настоящему – это было в день моего звонка – то я взял в пальцы гелевую ручку. Глаза скользят по написанному; рукописный текст труднее воспринимается; я не могу «перескочить» в любое место текста и «узнать» его; однако в рукописном варианте существует «фокус» - это как точка – представь, ярко освещенное место, которое скользит как каретка печатной машинки (кстати, тоже ничего инструмент) и ярким белым лучом освещает строку. Ты идешь – ты пишешь – будто идешь по темному коридору… пошел дождь… теперь я, наверное, никуда не пойду… ты идешь по темному земляному коридору (земляному?!) – он одновременно похож на вентиляционные шахты из «Чужого», когда герои пытались выловить там инопланетное чудище; ты идешь по этому коридору – ты пишешь – и самое в этом примечательное, что – впереди неизвестность; ты не знаешь, к чему ты придешь, на что наткнешься. Еще – как в «Рэмбо» - по горным каменоломням, с крысами, через штольни, залитые водой, и затем – колодец света над головой, лестница из шахты. Я пишу и не знаю, что из этого получится; еще я «подсластил» себе процесс – мелодией. Вполне возможно, когда я начну набирать, это окажется растянутой меланхоликой, тусклой по содержанию. Мне стало немного легче. Хотя я еще не оставляю надежды пойти сегодня на озеро, прочесть акафист. Вот так рождается литургия. Я прихожу на озеро и читаю акафист, вспоминая, воскрешая, заново переживая день нашего с тобой «паломничества». Читала ли ты мой «опус» - «паломничество к дому твоему…»? Все так и было, как описано, только до окна я не дотянулся и погладил дверь. Прикоснулся ладонью. Это стихотворение я выложил на одном сайте; надо мной посмеялись – сказали, что «деревянные ноги» - это костыли, спросили, почему в небе «киты с котами», а не обезьяны со львами, а «спящие колеса» - это колёса инвалидных колясок (по связи с костылями). Я как мог ответил. Но некоторым понравилось. Еще я хочу нарвать диких яблок – в прошлый раз из тех, что нарвал, я сварил очень вкусный (даже странно) компот, добавив несколько ягод шиповника. Яблоки будут напоминать мне о кизиле… Я задумался, вспоминая, как мы стояли у дерева и срывали кизил. У тебя получилось чуть больше. Женщины ведь собирательницы. Маша, почему я так «втрескался» в тебя?! Разве это любовь? Или влюбленность… Когда ты написала мне свое «поворотное» сообщение, я почувствовал какую-то границу, которую не следует переходить. Но я бы перешел ее… я бы пошел и на унижение; хотя, если бы ты увидела меня, ты не стала бы «гневаться»… я бы перешел, если бы был достаточно смел… Оказывается, для того чтобы быть смелым, недостаточно перебороть себя один раз, или два. Или даже шесть или восемь. Все это остается единичным воспоминанием. Нужно, чтобы смелость вошла в плоть и кровь, стала образом жизни. А я все готовлюсь, все жду такого состояния, когда смогу все время быть смелым. А пока я, совершив какой-то выход «за рамки себя», потом прячусь обратно… в раковину, что ли. Уже почти четыре часа. Дождь за окном вроде как перестал. Около часа, наверное, я писал; потом это потребуется еще набрать… это занимает время, которое я мог бы употребить «с пользой»; с большей пользой, чем «посвящать тебе стихи». Но мне так лучше. Я сейчас чувствую себя лучше. Будто тот же пресловутый камень скатился с души. Знаешь – то, о чем я тебе писал в тексте о монастыре: я не хочу, чтобы заканчивались эти записи; я сейчас пойду на озеро, прочитаю акафист, совершу «омовение» в водах, нарву яблок, приду и буду продолжать писать; вспомню еще что-то… и наберу в промежутке текст на компьютере. Эта мысль – о бесконечности, непрерываемости процесса – будет меня поддерживать. Хотя мелодия, которая продолжает звучать, тоже оказывает благотворное действие. Она как бы растворяет кристаллы горя. Ее звуки, как капли, падают в слуховой колодец; и на дне проглядывает чистая вода восприятия. Кстати, в монастыре есть такой колодец. Он находится рядом с тем местом, где ты читала молитвы. Я несколько раз доставал оттуда воду. Ведро на веревке; прозрачная вода внизу. Маша, неужели никогда это не повторится, никогда не произойдет?! Зачем же это тогда было? Я чувствую, что китовый ус распрямляется во мне и начинает «прободать» внутренности. Больно – правда. То, что я говорил о сердце, завернутом в поролон – неужели это было «подготовкой», а сейчас – никакого поролона, и – опять кто-то будто ложкой ест тебя, выедает все нутро. И тянущая боль на сердце. Как будто все это реальность. Я написал, что «после недели поисков» почувствовал, будто это все случилось со мной очень давно или в несуществующем мире; а сейчас уже полторы недели как я не видел тебя, и поисков не предвидится; скажи, что я должен чувствовать?! Что ты превращаешься в маленькую фигурку, в маленькую фарфоровую статуэтку, я держу тебя на ладони, а ты все уменьшаешься, уменьшаешься…

Глава XVI

Я был на озере, я все-таки пошел туда, хотя было и поздно – больше четырех часов, когда я вышел. Я миновал твой дом – машины не было, как не было ее и около половины восьмого, когда возвращался. Как появляются обряды? Придя на озеро, я уже привычными движениями набрал из источника воды, а затем по узкой тропинке, по скользким после дождя сосновым иголкам поднялся на крутой склон над озером, и там, между двух сосен, стал читать акафист. На очень краткий срок, на доли секунды – во мне шевельнулось чувство огромной радости, когда я приблизился к месту чтения. Это была божественная радость; может, именно испытав ее, я пребываю сейчас в спокойном расположении духа. Потом я переплыл озеро два раза. Собираясь уже уходить, я вдруг разглядел дикие яблоки среди сосновых мачт, возвышающихся вокруг озера. Яблони и шиповник соседствовали с соснами. Правда, до яблок было нелегко добраться; но в конце концов я набрал их чуть ли не полрюкзака; я срывал их и сбивал палкой. Часть яблок скатилась в озеро. А я в предыдущие дни прихода на озеро, плавая – натыкался на курсирующие по воде яблочки диких яблонь. Было похоже на то, что кто-то раскидал яблоки горстями, не удовлетворившись их вкусом; они встречались везде на воде; их относило к берегу, многие плавали совсем близко к глинистой поверхности. Я говорил о сакрализации воспоминаний. В прошлый поход на озеро я тоже набрал яблок, совсем немного; дома я бросил их в кастрюлю вместе с шиповником, и через час получился компот, который, остыв, оказался чуть ли не самым вкусным напитком, который я когда-либо пробовал. Сегодня я принес много диких яблок и несколько горстей оранжевого, как хурма, шиповника. Новая кастрюля компота уже готова, остывает. Эти собранные яблоки и шиповник для меня – символ того кизила, который мы с тобой рвали. Я даже не могу выбросить в мусор остатки компота – схожу лучше и закопаю, там, повыше. Акафист я читаю в память о прочитанном с тобой. Сегодня я особенно живо представил то, как мы стояли там, возле источника, читали и пели – и это было наяву! Я стоял и представлял, что ты рядом; а немного погодя, когда я искупался и стал собираться назад, я вдруг заговорил с тобой так, будто ты рядом – и я стал «тебе» пересказывать содержание шестой серии «Декалога» Кислевського, фильма, с которым давно хотел тебя познакомить и даже в контакте давал на него ссылку. Там, на озере, и спускаясь потом вниз, я пересказал тебе весь фильм.
Похолодало. Сегодня в одиннадцать часов – венчание, какое-то очень важное, «архиерейское», приедет даже Коля из Симферополя. А сейчас еще утро, около семи. Я намеренно не ставлю даты к этим отрывкам, когда какой написан; потом, разбираясь и перепечатывая их, я буду ориентироваться по воспоминаниям и воскрешениям мгновений. Получается сейчас, что каждое мгновение – сакрально. Тот вечерний поход на озеро, что я предпринял вчера. А перед этим я находился в комнате часа два, излечивая тоску мелодией, которая ассоциируется с тобой. На озере я прочитал акафист, искупался и по влажному грунту лесной дороги зашагал вниз; в леcу полно диких яблок; из того, что я набрал вчера, можно несколько раз варить компот. Сваренный мной вчера оказался таким же вкусным, как и предыдущий, хотя сахара я добавил меньше. За окном – нежаркая, ветреная слегка погода, как нельзя более характерная для начала сентября – и в воздухе, мне кажется, разлита какая-то торжественная тишина (ветер практически стих), какое-то томительное ожидание; возможно, это ожидание каким-то образом связано с тобой, но я не знаю, каким – я не нахожу повода увидеться, и в интернете – ты, зайдя на свою страницу 31 августа, больше не появлялась. Да что теперь интернет! Все можно отдать за минуту разговора с тобой, за пребывание в непосредственной близости от тебя, за звук твоего голоса, за облик, который сразу, как только я тебя вижу, прилипает, как переводная картинка, к сетчатке моих глаз; и все визуальные впечатления (я вспоминаю сейчас последние два раза – ты в дверях своей квартиры и ты на улице, когда окликнула меня); и воспоминания о них – несравнимы с тем, что ты рядом, что ты – живое, настоящее существо; я бы мог обманывать себя раньше, уходя в интернет-реальность; но в какой-то момент я понял, что даже если напишу тысячу текстов, они не будут иметь значения в сравнении с общением с тобой. И все тексты я бы отдал – если бы можно было променять их на минуты, на часы – за время, за милость, блаженство, чудо, наслаждение, упоение, расцвечивание, фонтан красок – нахождения в твоей близости; каждое слово – минута. Даже если каждое слово – секунда; я пишу со скоростью около тридцати слов в минуту, чтобы получить час общения с тобой, мне нужно посидеть всего два часа; если бы можно было установить такой обмен; а если бы я виделся с тобой хотя бы десять минут в день, я бы набирал за эти минуты столько «материала», что мог бы годами писать о тебе. Видишь, я же не общаюсь с тобой уже почти две недели – а все время пишу о тебе, вспоминая тебя и вводя новые события в этот «эпос». И ты наверное в этом месте воскликнула бы (снова): зачем тратить свое драгоценное время? можно заняться чем-то более полезным – написать исторический роман… Но это время драгоценно для меня тем, что я обращаюсь к тебе. На одном сайте, где я разместил «Паломничество к дому твоему», несколько человек мне написали, что чувство передано очень верно. Прости, я присоединил к тексту твою фотографию – там, где ты сидишь у окна с жалюзи, в полумраке; твоего лица почти не видно, ты запрокинула немного голову и смотришь задумчиво вверх; и вся твоя поза и состояние обнаруживают задумчивость, спокойствие, устремленность куда-то в невидимое… Но, судя по тексту, можно было бы подумать, что фотография просто взята как иллюстрация – как характеристика задумчивости. Но кто-то – какая-то женщина, конечно, - заметила что-то именно в твоем облике – и написала: очень чувственное фото, и вы, наверное, не до конца разгадали предмет своего чувства. И я подумал, что – конечно же, я не понимаю тебя до конца. Хотя часто я пытался истолковать твои действия и движения (зело немногочисленные) в отношении меня как-то по-своему, почти бытовыми, житейскими причинами – рассматриванием меня в качестве потенциального… или – из отрицательных качеств – моя как бы бросающаяся в глаза неуверенность, неустроенность, нереализованность. Я остановился на мысли, которую ты озвучила в своем сообщении мне: ты написала, что «есть другой»; и ты не можешь ответить. Эта та область, куда я не имею права вторгаться. И мне спокойно думать именно так – что я «отвергнут» по причине существующего уже чувства и привязанности. Я, естественно, задаю себе и вопрос: есть ли смысл все равно обращаться к тебе с записями, мыслями, воспоминаниями, устремлениями – но вчера, например, чувство одиночества и тоски просто «зашкаливало», как говорят; да ладно – одиночества; банальное житейское одиночество, к чему я привык, и от чего ни жарко, ни холодно. Но в твоем самом существе, в твоем естестве есть что-то – все слова, которыми можно это назвать, описать – обнаружат лексическое бессилие – это что-то, что есть в тебе – это что-то настолько волнующее и… «правильное», я бы сказал; в тебе будто бы суть всего «женского начала», ты еще писала - в ask-паблике – что «девушкой быть лучше»; ты умеешь быть «женщиной» до глубины всего… а суть женского начала - … наверное, в сочувствии… ты сочувствуешь, сопереживаешь по-настоящему – тем, с кем общаешься, и тебе по-настоящему интересны занятия того, с кем ты общаешься, и ты всей душой за – самую высшую реализацию творческого начала в человеке; многие женщины, девушки – да почти все! – заняты исключительно собой, своим «внутренним миром» (вот как и я!), который состоит из… бижутерии и ярких картинок; - ты же устроена так, что готова «вытянуть» на свет все, что таится в человеке сильного, творческого; все его потенциальные возможности; у тебя это получается не «сознательно», а – потому что ты так «сложена», в тебе есть цельность женского начала (я повторяюсь), его неутраченная гармония – такая, какая была, возможно, у прародительницы в райском саду. Не хочется думать о других, но я представляю, как это сводит с ума кого-либо из сообщества мужчин. Потому, наверное, ничего удивительного нет в том, что я все время обращаюсь к тебе с этими… «письмами», что ли… Может, это какой-то новый жанр, письма-послания, одновременно являющиеся «очерками души» лирического героя. Хотя, какой новый… тот же Андре Моруа с «Письмами незнакомке», еще, вспоминаю, в романе «Обрыв» Гончарова было нечто похожее – главный герой собрался писать роман «Вера» - желая до деталей проникнуть в душу своей возлюбленной. И была видна, однако, неубедительность «романа в романе»; это, кажется, не помогло в конечном итоге наладить отношения. Но... Гончаров скучен, в принципе, кроме «Фрегата «Паллада». Надо будет поискать в интернете еще какие-нибудь письма, обращения… Герои Пруста читают все время письма «госпожи Севинье» и черпают оттуда мысли и утешение. Письмо – это, можно, сказать, самый «щедрый» жанр; из письма можно извлечь самый творческий, самый плодотворный импульс; читаемое письмо настраивает читающего на особый лад и открывает в нем потаенные комнаты и, может быть, подземные дворцы, где хранятся горы золота (след прочитанной сегодня в интернете новости о грузовиках с «смоленским золотом», спрятанных во время войны в каких-то катакомбах)…

Глава XVII

Я ехал в автобусе и читал «Диалоги с Бродским». Начал писать сейчас, и меня посетило холодное чувство. Первая фраза прозвучала в пустоте – будто я уже не обращаюсь к тебе. Знаешь, это замечательная книжка, «Диалоги с Бродским». Может быть, она симпатичнее мне даже, чем его поэзия. Язык этой книги, язык двух непринужденно беседующих людей, глубоко погруженных в эстетический колорит окружающего мира, чувствующих культуру каждый по-своему, но – интересно друг для друга – язык этой книги способен поселить в любом человеке желание узнавать, интерес к таинственным повседневным вещам, склонность «выныривать» из привычного мировоззрения; эта книга очень приятна и естественна… Последнее время я лихорадочно ищу то, что можно было бы читать как бы «забывшись», забывая о «времени и месте». «Диалоги с Бродским» подходят для этой цели. В автобусе сегодня было посвободнее – суббота – и я всю дорогу читал, не мучаясь, как обычно, в буквальном смысле в «подвешенном» состоянии, держась за верхний поручень. Я никак не могу «выйти» на тебя и обращаться к тебе. Вчера я шел пешком, велосипед со спущенным колесом стоял в квартире; на повороте у газовой заправки вы меня обогнали; наверное, вы меня не видели; кажется, это была ты, на заднем сиденье, в заднем стекле; я увидел тебя… Я представил себе, мог бы я пойти к вам запросто, как тогда?! Но все уже сказано – из того, что может представлять интерес; ты знаешь, нет – осведомлена – о чувстве, ты за него поблагодарила, посетовала, что не можешь ответить; родители твои не настолько близки мне по духу, чтобы я искал общения; хотя с ними тоже можно говорить… И, конечно, нам нашлось бы, о чем говорить, но, наверное, я бы вызывал твое раздражение – как тот, кто хочет от другого человека чего-то, что тот не может дать. Я лучше вспомню последние дни, последний раз, когда я был на озере… Я наткнулся там на компанию на квадроциклах и группу велосипедистов. Они стояли возле самого озера; теперь эти лесные прогулки по бездорожью популярны; я показал им, где источник, они его не видели, хотя вода шумит и льется прямо рядом с озером. Но, видимо, после шума моторов ухо не слышит естественных звуков леса. Я снова набрал яблок – теперь у меня дома их куча, и надо будет снова сварить компот. Над озером есть дерево, на котором яблоки еще зеленые; я буду ждать, пока они нальются… Набранную на источнике воду я один раз попробовал закипятить – но кофе получился с заметным «землистым» вкусом; я понял, что эту воду надо пропускать через фильтр… Показав путешественникам источник, я так же, как и в прошлые разы, нырнул на тропинку и по крутому склону поднялся к месту чтения акафиста. Совсем рядом в подлеске что-то заметно хрустело; «человек» - подумал я; но это оказались косули – или олени. Потом я, поднявшись, увидел их далеко впереди; они взбирались по склону один за другим; уже не было ничего слышно, только видны были их тела, шкуры и изящные ноги между ветвями. Я прочитал акафист; за это время квадроциклы уехали, и я обрадовался, так как не хотел при них лезть в воду. Вода была уже холодней, чем летом; а дома теперь приходится закрывать окна и балконные двери, чтобы тепло не улетучивалось; все равно, я думаю, до конца октября еще можно будет не включать нагреватель; за электричество выходит совсем немного, и я бы обрадовался, если б эта цифра удерживалась в данных пределах. Велосипед; я уже привык к нему; заднее колесо стало спускать, видимо, пробоина или трещина; может быть, оттого, что я ездил по острому гравию Солнечной тропы.
Я смотрю на эти записи – они превращаются в дневник. Я уже вел дневники на протяжении нескольких лет. Компьютерный набор. Главной особенностью такого дневника является то, что во множестве фиксируемых деталей, мелочей… мы как бы декларируем дотошность, вдумчивость, стремление разобраться во всем до подробностей – а на деле – дневник превращается в документ, содержащий много-много сведений, но выделить среди них главное – невозможно; да дневник и устроен так, что пишущий должен получать удовольствие от самого процесса письма; а процесс состоит из всматривания, заслонения какой-нибудь стороной детали всего обзора. Может быть (меня все чаще посещает эта мысль) не следовало говорить и делать то, что я говорил и делал. Еще накануне, еще за два-три дня… хотя, нет… Все произошло так, как и должно было. Мне осталось только ходить на озеро, как бы посвящая эти прогулки монастырю. Я еще помню, что ты сказала: «Я могла бы здесь остаться…» И это был бы практический вариант, который, наверное, решил бы ужасную жажду… ужасное безводье… Видеть тебя – даже пусть не каждый день – но знать, что – через два-три дня... молиться рядом с тобой, в одной обители; засыпать, пусть без электричества, без интернета – ну его! – и знать, что ты где-то рядом; а утром – по первому снегу.... шевельнулось что-то прочитанное, какие-то классики… по первому снегу выйти – и идти на службу; а ты выходишь из соседнего здания; … там зимой холодно; но мы бы и зимой ходили на источник; я, наверное, совсем помешался; у меня в голове – только вот эта площадка перед зданием, колодец, икона, перед которой ты читала молитвы; и сама дорога до источника; я представляю ее заснеженной, пусть хоть горы снега выпадут, и мы будем идти, увязая в снегу – путь наш будет более долгим; а придя к источнику, мы, может, обнаружим нарост льда на поверхности воды; и купаться, наверное, будет невозможно; мы прочтем акафист, ежась от холода и ветра – потом пойдем обратно; окоченеем окончательно (so play on words!); вернемся в худо-бедно натопленную избу, будем еще чем-то заниматься… хотя, чем заниматься в затерянном среди холмов и долин, в стороне от проторенных путей, монастыре, который только обустраивается, и нет налаженных служб и хозяйства; и все занятия будут состоять в молитве и службах, которые необыкновенно долги и необыкновенно монотонны. Конечно, это совсем не то, что полноценная жизнь «в миру»; занимаясь делом, которому тебя учили, воспитывая прекрасных и послушных детей, лелея и обретая высочайшее счастье женщины – семью; но… Да что говорить… Мне не удалось сделать из семьи «священный очаг», и даже сейчас, когда я представляю своих жену и сына, я, при том, что люблю их (здесь кто-нибудь, может, поморщится от такого, по его мнению, плоского и неправдоподобного наполнения «люблю»), я представляю себе и всю монотонность, которая последует. Да я и сейчас, приходя «в гости», через час или два уже собираюсь уходить. Я говорю это к тому, что вижу для себя некий сюжет только там, в небесах. Глядя туда и глядя в твои глаза (но на самом деле я ни разу, в общем, не заглянул в них; упоминание о «вселенских ночах», обнаруженных на дне твоих глаз – поэтическая компенсация за то, что ты скрываешь их содержание), я могу представить себе, что ждет меня. Я могу также представить себе, что ждет меня по прошествии той жизни, к которой я сейчас вернулся. А куда мне возвращаться?! Я сочинил «Паломничество», и я паломничаю в соответствии с написанным, я касаюсь рукой двери твоего подъезда (которая сейчас почему-то всегда закрыта) и верю, что это имеет смысл, как верила женщина, прикоснувшаяся к Христу – прикосновение исцеляет, и только оно. Мне неудобно и боязно подходить к дверям твоего дома; кажется, что кто-то наблюдает сверху и вот-вот задаст вопрос: «А зачем вы быстрым шагом...» или нет: «Вы к кому-то пришли?! зачем вы заходите в подъезд и тут же выходите из него?» И тогда я отвечу: «Я касаюсь рукой двери подъезда, потому что здесь живет девушка, которая… или которую…» И этот вопрошающий – он или будет сбит с толку, или сразу поймет, о чем идет речь (о чем в принципе), и как-нибудь ответит; и я буду знать, что развеял его подозрения в криминальности моих действий… Мне будет отрадно… Я приду домой и буду наслаждаться близостью к тебе – воображаемой близостью; но – не меняется ли что-то от того, что ты – совсем рядом?! Может, по воздуху распространяются какие-то волны. Но нет – то, что ты живешь рядом, конечно, усиливает мое ощущение близости к тебе. Когда я еще не знал, где ты здесь, в Гаспре, я все равно блаженствовал от мысли, что ты где-то здесь, ну почти рядом; и я представлял себе примерно район, где ты могла бы обитать, и мне доставляло удовольствие ходить мимо этих высоток. Кстати, я опасаюсь встретить твоих маму и отца. Просто потому, что сказать будет нечего; а «старый» образ беседы, до того как… я узнал, что ты – дочь Сергея, которого я давно знаю… старый образ не сработает.

Текст песни «Машенька»

я прошепчу эти несколько слов,
как будто меня уже нет
я все потерял – и работу, и кров,
и мне не выйти на свет

будто бы мне говорила луна,
будто бы я говорил…
лунный глашатай в воронку окна
имя ее повторил –

Машенька…
осажденная крепость разрушена…
падает башенка…

Машенька…
от непрожитой пасхи
осталась нетронутой крашенка

я прошепчу эти несколько слов
как будто меня уже нет
есть ли синонимы к слову «любовь»,
кроме «болезненный бред»?

есть ли еще у любви имена?
смерть – это что за страна?
если порвалась любовь, как струна –
мертвой ли стала она?

Машенька…
на опушке лесной
зарастает крапивою пашенка…

Машенька…
от непрожитой пасхи
осталась нетронутой крашенка…

Глава XVIII

Я дочитал Апулея «Золотой осел» до момента превращения главного героя снова из осла в человека. Его зовут Луций. На протяжении многих страниц он искал возможность превратиться снова в человека; он превратился в осла «по неосторожности», насколько я помню, употребив какое-то снадобье в момент, когда предавался «утехам» со служанкой (но достаточно влиятельной) в том доме, где был, по рекомендации, нанят на работу. Вообще, я уже забыл детали начала; я читаю урывками, несмотря на то, что «Золотой осел» - едва ли не самая интересная история, повесть, образчик литературы древних времен; я читал «Дафниса и Хлою» (красиво, но довольно сладко и…), читал «Эфиопику» Гелиодора; приключения, но – архаично, одним словом; а «Золотой осел» - очень интересно и живо, и не старомодно. Сейчас, после некоторого перерыва, я снова заглядываю в свои записи… Придя с обеденного перерыва, я стал читать Апулея дальше; и дочитал фактически до конца; хотя по «счетчику» электронной книги осталось еще не меньше сотни страниц. Но – я так и не понял, в чем дело – вдруг началася тот же «рассказ»; видимо, в другом переводе. Повесть заканчивается тем, что Луций, превратившись снова в человека, желает быть посвященным в таинства Изиды; он остается с теми жрецами, находясь у которых, он понюхал розы и избавился таким образом от своего ослиного облика; он постится и выполняет священные обряды, чтобы принять посвящение в какую-то ступень «знания». Таким образом, интерес Луция к магическому искусству, выказанный вначале, трансформировался в благочестивый «порыв» - служить Великой Богине – Астарте-Изиде-Иштар. Эти строчки, эти абзацы дышат действительным благочестием; сразу представляешь себе языческую картину мира, куда влезло христианство, назвав античные таинства «поклонением бесам» и предложившее свой вариант молитвы. Меня стало клонить в сон, когда я записывал. Вчера я весь вечер играл на гитаре, я помню о том, что в воскресенье, наверное, придется спеть песню «лепестки» на Набережной. С этой целью я распеваюсь дома, пытаясь сохранить некий «способ», вариант звукоизвлечения, который кажется мне верным. Когда я недавно исполнил «лепестки» Т. Р., на нее это произвело заметное впечатление. Причем сделал это я не намеренно, а как бы поддержать разговор – ее давно не было видно, и после службы я увидел ее за столом в трапезной. Я сказал, что могу спеть песню, посвященную событиям расстрела семьи Николая II. Я спел ее; во время пения я следил за реакцией; похоже, произвело впечатление. И Т. захотела, чтобы я пел ее в воскресенье на Набережной, под какой-то «видеоряд» из девочек, выносящих на сцену фотографии членов царской семьи, и – я так понял, речь шла даже об актерах, которые бы в соответствующих костюмах сыграли бы саму царскую семью. Т. нужно, чтобы я сопровождал этим романсом – выход; она, однако, попросила меня «растянуть» текст, «чтобы лучше усваивался»; я посидел над этим немного и решил сделать повторение в конце каждых двух строф (всего шесть) по образцу последних двух. А между этими парами строф сделал проигрыш.
Вчера я весь вечер после того как "совершил паломничество" на озеро… играл на гитаре и пытался сохранить – вернее, наработать до такой степени, чтоб сохранить верное ощущение – ту вокальную манеру, которая, как мне кажется, подойдет для исполнения романса. Я напишу гармонию на листочке – Т. сказала, что, может, хорошо бы здесь включить фортепианное сопровождение. Я, обсуждая этот момент, сказал, что «есть девочка, которая могла бы сыграть сопровождение, если потребуется; мы с ней исполняли песни на приходских концертах, которые устраивала С.В…» Говоря «девочка», я постарался ни в коей степени не выдать своего… особого отношения; а может, как раз старался выдать – в любом случае, это было бессмысленно; потому что – кому? и Т. интересовало… что же ее интересовало на самом деле? Ее интересовал, наверное, момент «оформления»; оформления собственного замысла, и – важного мероприятия. Я думаю, они еще, поговорив между собой, откажутся от меня и от песни; песня, конечно, «в тему», и имеет некоторое преимущество, может быть, перед другими в текстовом отношении; но исполняю ее я как вокалист… не всегда удачно; им же нужен именно «музыкальный момент», в силу чего они предпочтут, наверное, менее интересный, но надежный вариант.
Весь вечер я играл на гитаре, стараясь сохранить ощущение; где-то под самую полночь, может, я сочинил песенку «Машенька». Это очень грустная песня, в тот момент, когда какая-то идея была мной выдернута из хвоста жар-птицы – в этот момент перьев носилось в воздухе достаточно; но в итоге остались только два куплета. Вернее, все эти варианты сошлись к двум куплетам. В припеве на долгий слог «а-а» распевается твое имя: «Ма-а-ашенька…» Я пытаюсь найти сейчас манеру, когда можно было бы и «выкрикивать» эти песни (которые я сочиняю), и изменять мелодию; потому что часто, начиная играть «для кого-то», обнаруживаешь, что поёшь «тускло», потому что низко; а дома в этой же тональности звучит (на собственный взгляд) хорошо… Я заметил, что, описывая «техническую» сторону своего делания, что ли… я соскальзываю с «художественной» ноты. Может, это только ощущение… Но художественная нота – это, вероятно, интонация. Бродский говорит о каком-то стихотворении, что «оно начинается с такой высокой ноты, что дальше – все время понижение; интонация – это и есть верно взятая нота; художественный текст появляется, когда ты касаешься [души; пространства письма], как кистью, как мягкими пальцами; но он может строиться и на хаотичности, некоторой сумбурности мысли, откуда тебе требуется «выехать», «вырулить». Я не владею художественным языком – языком многообразного синтаксиса – поэтому мое спасение и интуитивный способ избежать банальщины – он состоит в том… он в том и состоит, чтоб ее избегать; всеми силами уклоняться, как от метеоритов, от летящих на тебя традиционных схем, клише. Однако это идет вразрез с тем, что я постоянно испытываю недостаток слов; кажется, это неуместно после стольких написанных предложений; это связано, скорее, с представлением о том, ка;к я хот;ел бы писать. Во мне мало слов, и я плохо чувствую пути умножения словарных запасов, их посадки, взращивания и культивирования; я плохо чувствую законы, по которым они растут; поэтому я следую своей мысли, своим соображениям и, в первую очередь, неожиданным. Все, что нас окружает, ужасно банально, скучно;. И в то же время в этой банальности может найтись привлекательная схема. Сейчас у меня устала рука (от письма), и одновременно пришло в голову, что я сильно давлю на ручку. Возможно, нужно просто полегче писать – как бы скользить по бумаге; как перо… Не зря я именую иногда ручку «пером»… Я играл весь вечер, сочинил песню «Машенька», а посвящение – «Машеньке» - не поставил, было бы весело – «Машенька – Машеньке»; хотя и то, и другое – твой об;раз, то есть, не совсем ты; если ты захочешь меня упрекнуть в «использовании» своего имени, в частом мелькании его у меня на странице, в том, что составляет сущность «претензий» - наверное – в том, что те, кто по каким-то причинам заглядывают краем глаза в тексты на странице, могут подумать, что… Все давно всё уже подумали; и никому нет особого дела, кроме тех случаев, когда нарушаются какие-то «законы приличия», и люди предвкушают скандал… Но рамки этих приличий постоянно – сужаются или – расширяются, экспансируются… Сочинив вчера эту песню – «Машенька» - я, как героиня «Романа с камнем», «обрыдался». Может, именно для этого я ее и сочинил. Сегодня весь день хожу и напеваю… и не так больно. Думаешь, я преувеличиваю, говоря «больно»? Это растянутая боль, разжиженная во времени; но иногда вполне реальна… Вот вчера, например, я зашел на страницу… случайно зашел. На страницу некоего Д.Т. – странно, как мне раньше не пришло в голову в списке твоих друзей в поиске набрать это имя. «У вас с Д. один общий друг – М.З.» Я поразился этому взгляду. Почти как твоему (но с противоположным знаком). Это взгляд-пружина, взгляд-орудие, оружие, неласковый… Взгляд-угроза (угрозыск); вот.. Дескать, если что… И гордость. Хочется написать: «гордость-гордость». Ее очень много. Она – как бы часть существа этого человека. Собственно, как я и предполагал. Зная о том, что он принадлежит к «баптистам» (кавычки потому, что, не имея представления о деятельности этой организации, я отношу его условно к одной из общин скорее в культурологическом, чем в буквальном смысле). Для этих вот ребят характерна именно гордость – оттого ли, что они «не такие, как… католики» или другие… Все эти течения идут из девятнадцатого века, а девятнадцатый – в свою очередь, из протестантизма, XVI-й. Люди, принадлежащие к одной из этих организаций (я не говорю «сект», потому что это ничего не меняет; и я признаю их право на выражение своих идей) – они горды; – даже не потому, что это каким-то образом следует из их учения; а вот такие они; это как бы их «природа». Я посмотрел картинки, фотографии. Вот для чего нужен интернет! Человек как на ладони! Причем он сам же нарисовал этот свой портрет. Выложил фотографии, сделал «репосты». Довольно традиционно. На некоторых фотографиях – твои «лайки». Мне показалось, или – нет, не показалось – лайки на тех фотографиях, где он более «человечен»; где взгляд его не направлен сверлящим острием в объектив, а устремлен куда-то… в закат, например. Но и, якобы любующийся закатом – он… малоубедителен - …в роли истинного любителя закатов, я имею в виду. (Во взгляде много железа и бетона; представить себя рядом с таким взглядом - все равно что запереть себя "в четырех стенах", в коробке стандартного квартирного дома) Часть цитат посвящена «бизнес-идеям», сборные солянки из изречений «на каждый день».
Еще мне показалось – на нескольких кадрах «пленки» этого ролика, где мы поем «Эхо» - кстати, я «вычислил», что это он – в зеленой куртке, с рюкзаком, черные лямки которого придают несколько форменный вид одежде. Мне показалось, что он внутренне напряжен и как бы спрашивает себя – что я здесь делаю; ах, ну да, я же пришел на выступление к любимой девушке; и этот взгляд его, свербящий и беспокойный и… может, агрессивный; тесты, которые я сдавал в диспансере и после которых меня не допустили к вождению, показали, что я якобы «агрессивен"; так вот, по сравнению с ним, с его «агрессивностью» я просто невинный мотылек, порхающий над лугом. И еще один домысел – уж извини, если болтливый мой язык вынесет что-то ненужное, лишнее – на нескольких секундах «пленки» после исполнения он смотрит подозрительным и неприязненным взглядом влево; как раз в этот момент я… я несколько раз забывал об этом моменте и воспоминал; это было такое искреннее движение – я сделал движение, означавшее… нет, я просто… просто поцеловал тебя в щеку; потому что испытал чувство благодарности, что исполнение оказалось, в общем, удачным. И ты откликнулась на это движение и даже… это называется «стиснуть руку»; я поцеловал тебя и ушел… и вступил в разговор с нашими ребятами из хора – Л. и М. (адресатом, кстати, огромного количества моих стихотворных посланий). И вот теперь я предполагаю, что неприязненный взгляд его был направлен в сторону этого невидимого поцелуя; хотя я, может, и ошибаюсь.

Глава XIX

Я как будто перестал узнавать слова, образы слов. Нет, это все в шутку, конечно! Я улегся на диван, подложил под локоть подушку и… краем глаза вижу доносящийся с кухни свет; а с лежащего (или стоящего) передо мной ноутбука льется прекрасная в меру музыка. Ты знаешь… Ты знаешь, я так слился с тобой в воображении… Мне кажется, что мелодия, которая звучит сейчас… сознание уже связывает ее с тобой, потому что я думаю о тебе сейчас; звуки этой мелодии застывают гроздьями винограда, как капли… Я ощутил, что мне несколько тяжело писать. Нет той свободы, чт;о была. А все почему? Последние дни я очень сосредоточился (если вообще какие-то мои действия можно назвать сосредоточением) на вокальной работе; я в течение нескольких дней по нескольку часов пел, выискивая ощущения свободы (несколько неразборчивых слов в моем тексте…); я пришел к выводу, что качество выступления зависит от подготовленности твоих инструментов к самому началу действия… Вот, зазвучала снова та самая мелодия, которая – твоя… Это в моем представлении она - твоя; когда мы шли на источник, ты говорила о симфонии Моцарта соль-минор. Это хорошая музыка, конечно; но она ассоциируется у меня с «ворохом» популярных мелодий; хотя я очень хорошо представляю себе, почему тебе нравится g-moll’nая симфония; и я думаю, что это как раз наилучшим образом характеризующая тебя музыка… Я часто думаю: если бы ты… пришла! Стук в дверь, я открываю… и падаю… или нет… я «внутренне переворачиваюсь»; со мной что-то происходит… Каждый раз, когда я захожу на твою страницу в контакте и вижу эту остановившуюся дату… я предполагаю, что ты таким именно образом показываешь, что не намерена ни при каких обстоятельствах продолжать общение. Но, может, ты очень занята в училище – четвертый курс все же… Сегодня на набережной в программе «Белый цветок» выступали два хора (или один) из Симферопольского музыкального училища. Я смотрел туда, где они, как мне казалось, расположились; но тебя среди этих девушек в длинных и цветастых платьях, кажется, не было… Или все время, пока я смотрел, ты (может, ненамеренно) пряталась то за одну, то за другую фигуру своих согруппниц…


Глава XX

Не знаю, почему мне кажется в очередях, едва возникает необходимость ожидания, - что все: и продавцы (кассиры, люди «в окошечках») и покупатели – все нарочно тянут время, чтобы показать мне мою бесполезность, никчемность, ненужность в данном месте пространства и времени; записывая эту фразу, я вспомнил сразу несколько ощущений – во-первых, ощущение многолетней давности, довольно устойчивое – когда, ознакомившись и пройдя «Соло на клавиатуре», и, хорошо ли это, плохо, - усвоив язык Шахиджаняна, липкий, тягучий, разливающийся по множеству деталей и моментов, которые кажутся иногда неважными, не имеющими отношения к чему-то… большому… я вспомнил ощущение вот этого вот скрупулезного, настойчивого и настырного (и обременительного, может, для нее самой) вгрызания в действительность; однако, как выяснилось, «самому для себя» записывать происходящие с тобой вещи – довольно скучно; несмотря на это, я вел дневник довольно долгое время; надо будет заглянуть в него… или не надо… Я все равно знаю, что там написано. Это ощущение – конечности, быстрого стремления к финишу – как бы «не о чем» писать – возникло у меня сейчас, в начале первой фразы – потому что я действительно хотел передать ощущения от ожидания в очереди; от того, что стоял – а женщина за прилавком – не та, что непосредственно продавала, а другая – по виду и нарочитой елейной небрежности она – что-то вроде «куратора» этой точки; она говорит: «Светочка, чьи это помидоры и сливы вон там, на полу валяются?» - и обращается к кому-то из очереди, какой-то женщине, держа телефон у уха, так что не поймешь – она в трубку говорит или кому-то еще. И та, к кому она обращалась, из очереди – она тоже, видимо, не могла до конца поверить, что обращаются именно к ней; она несколько раз переспросила: «что-что?», «что-что?» - а потом, когда выяснилось, что – да – все-таки обращаются к ней; она стала отвечать оживленно, открыто, с интересом – но несколько торопливо, будто бы стремясь забыть эту неловкость, неловкость непонимания адресации – вина за которую целиком лежит на этой, из-за прилавка. Я покупал мешок картошки. Эта, за прилавком, взялась его поставить на весы. Я хотел помочь, но она отказалась. Мешок был тяжелым, килограмм тридцать. Меня удивило, что какая-то странность, недружелюбность человеческой натуры проявляется в таких незначительных сценках.
Сейчас меня не хватило даже на то, чтобы подойти к двери твоего подъезда и прикоснуться к ней. От дороги до дверей метров пятьдесят; по бокам этого прохода стоят машины; вашей машины не было, и тебя, скорее всего, тоже не было, ведь ты «на учёбе» в Симферополе. А вдруг?!. Но я испугался… мне было неловко, даже при видимом отсутствии людей, подойти и прикоснуться к дверям подъезда, закрытым теперь на кодовый замок (не от меня ли?!); это я проделывал несколько раз уже, только глубокой ночью. Я бы «коснулся стекла», как написано в том стишке, но до стекла высоко тянуться; если я полезу в палисадник под балкон и попытаюсь стать на какой-нибудь куст или бордюр, чтобы дотянуться до окна, и если будет произведен некоторый треск или грохот… В общем, не получилось подойти коснуться твоих дверей… Схожу ночью. Для меня это имеет такой же смысл, как для кровоточившей женщины в Евангелии, прикоснувшейся к Христу. Главное – верить. Вот, сейчас я не смог заставить себя повернуть с дороги к твоим дверям – а, казалось бы, это так просто сделать; я сейчас представил себе, смогу ли точно то; же проделать с любым другим домом. Да, наверное. Подойти и коснуться двери. Но в твоем случае – кажется, будто сотни глаз уставились на тебя; сотни ртов притихли, чтобы разразиться смехом или гневными криками; за занавесками притаились «доброжелатели»… Есть ли это духовная борьба?! Ведь противодействие, которое я ощущаю – оно довольно-таки реально, подтверждение этому – мысль о любом другом подъезде, куда я могу подойти и коснуться рукой двери. Хотя, нет – так же неудобно и неловко это сделать, особенно если на лавочках перед домом людно. Я спустился в Кореиз, прошел по своему обычному маршруту, увидел на мосту девушку, шедшую навстречу, похожую на тебя; воображение дорисовало тебя, когда она прошла мимо; я отправился в ту сторону, куда шел, но сделал круг и вернулся на остановку в Кореиз; надо было сразу идти за ней… Но что я, маньяк какой-то? подумает – преследую… Нет, наверное, это была не ты – ты же в Симферополе; мне невыносима мысль, что, если мы увидимся где-то на улице, произойдет так, как в июле однажды (в начале июля) – я шел домой (или в июне) пешком и, проходя мимо остановки «Вторая Ливадия», увидел тебя, поднимающуюся от Ореанды; ты поздоровалась и пошла дальше, и я пошел пешком в своем направлении; можно же было хотя бы остановиться, спросить, как дела… Помню, тогда я здорово разозлился; и у меня получилось тебя «забыть» - на какое-то время; на время, пока С.В. не попросила исполнить дуэтом песню «Над брачным алтарем»…

Глава XXI

…Интересный момент – ты написала, и во мне шевельнулось недовольство. Потом, пытаясь разобраться… вообще, я хочу быть честным, считаю честность с самим собой по крайней мере одним из существенных рецептов по борьбе с «омертвелостью» текста… Здесь честность предположила, что этот маленький… маленький гейзер недовольства, вдруг имевший место, стяжал под собой какое-то основание. Но основание очень простое, гадать долго не нужно: я в эти недели (месяцы, годы…) со своими… со своей писаниной, по крайней мере, для себя – очень здорово продвинулся, создавая что-то, что можно было бы назвать «твой образ». А недовольство было вызвано вторжением в эту «трагедию» реальной тебя. Со мной, кстати, уже было подобное. Когда реальный человек оказывается немного другим, нежели выписываемый образ.

Скудно освещенный вокзал. Несколько редких автобусов на стоянке; ячейки парковки почти все пусты – это согласуется с тем, что ближайший автобус на Ялту, на котором я поеду, будет через час. Это Симферополь. Я пишу, обращаясь к тебе снова; только что раздражение тем, что придется ждать еще час, сменилось радостью от мысли, что можно написать тебе… Да, я адре… Если б ты знала, какой… какое действие оказало на меня твое сообщение… и вопрос твой. Вернее, вначале возникло недовольство (я вчера более-менее подробно описал природу этого недовольства, чт;о могу сейчас повторить…) Вот, я пишу эти фразы сейчас, и… негодую, негодую на длинный обстоятельный синтаксис, который нужно растрачивать… на вещи, требующие законченной структуры. А на самом деле… эти многоточия, Маша… это слезы… они в таком же количестве… прости меня… правда, вот три, четыре, пять слез упало на страницу… шесть… такие крупные… я и не знал, что так плачу, такими крупными слезами… если я переверну страницу… а ее придется перевернуть… эта, исписанная, страница прикоснется к той, на которую упало… Которая уже мокрая от слез… и все чернила расплывутся… но я нашел выход… я пишу не на обороте, а на следующей странице.. а на оборот снова падают слезы… наверное, поток искреннего чувства вызовет справедливый протест; искренние чувства не всегда нужно выносить на свет… и лучше будет, если их описать холодной фразой; холодной, расчетливой, синтаксически совершенной – и тогда за этим спокойствием, за этим «профессионализмом» проступит… проступит настоящее… ведь читатель – искатель, ему надо дать возможность найти; и тогда он вскричит: «Эврика!» - это как в любви, наверное – человек ищет сам, в любом случае – и, когда собирается этот образ – как «жидкий» терминатор из одноименного фильма – он «собирается», поднимается и идет на тебя… и ты понимаешь, что от него никуда не деться. Я стою на вокзале в Симферополе, я только что был на курсах в автошколе, о чем вчера и писал тебе; писал «возможно, поеду»; но все сложилось; удалось взять деньги, чтобы оплатить; и вот я здесь… страница промокла… я перестал реветь, глаза высохли – и, забывшись, я перевернул страницу – а это оказалась уже третья или четвертая; и все равно проступили буквы… так интересно… как на древнем пергаменте… вспоминаю строчку из своего, извини, стишка (не из классиков) – «нерожденные мысли-слезы / все в обрывках черновика»… вот сейчас точно – мысли-слезы… это было посвящено… ты знаешь, наверное, кому… М.К. – потому что я говорил тебе, что ей посвящено было пятьдесят с чем-то опусов. Пускай все хмыкнут – эка невидаль, стихи. Я сегодня – возник перерыв после того как я увиделся с человеком, который провел меня в автошколу и все устроил – двух- или трехчасовой перерыв – и я наобум двинулся к центру города; то есть, я почти сразу оказался в центре; море лиц, ощущение, отличное от Ялты – будто все движется в некоем другом ритме по сравнению с вальяжной и ленивой Ялтой; на пешеходных улицах играют музыканты; я заметил пару – девушка и her lad (чтобы не повторять созвучное «парень»); он играл на гитаре, она, кажется, подпевала, а потом – но все это отрывочно – он поцеловал ее в лоб… я пошел дальше, оказался на пересекающей улицу Пушкина – тоже пешеходной. Выпил кофе в автомате. Куда пойти? – но я так не думал на самом деле. Я не хотел, честно, я не хотел идти туда, куда ноги понесли меня. Я спустился к к/т «Симферополь», рядом с моим бывшим заведением – факультетом иностранной филологии на Ленина – и, убеждая себя в том, что нужно подышать свежим влажным речным воздухом, вышел к Салгиру. Сделал несколько фотографий. Вокруг все радостны, веселы и молоды. А может, в какой-то степени играют в это. Кто-то с черным футляром от контрабаса. И я иду вдоль Салгира, выхожу к муз.училищу и смотрю по сторонам… Когда нужно, я очень зорко, бывает, смотрю. Но сейчас никого не вижу – того, кого ищу. Тогда я отправился просто по берегу реки, параллельно и встречно веселым студентам, идущим и смеющимся по двое, четверо или группами. Иду и фотографирую. Фонтан. Терракотового цвета – я сразу вспомнил, где его видел – в альбоме у товарища Д. (извини за «товарища»). Мне думалось, что фотография сделана где-то еще, а оказалось, что он… этим маршрутом… Но я даже не особенно огорчился… хотя… но внутри давно уже что-то обрывается – как будто елочные игрушки падают с елки, если их среза;ть ножницами. Я сфотографировал фонтан в античном стиле, нашел мостик, где ты под ивой (и под этой же ивой мой стишок); но там был другой мост, более привлекательный… я удивился, почему ты и М. (чья фотография на этом мосту тоже есть) не выбрали ег;о для позирования. Потом я, дойдя до конца «набережной», вышел «на холмы», туда, от заправки, наверх (это место называется еще «Неаполь Скифский») – и нашел «высокие травы», где ты фотографировалась как-то; эта фотография есть в альбоме… Сейчас мой автобус будет отправляться.

все-таки больше нравится лето,
полное светлых минут
девочки счастья конфеты
меланхолично жуют

нравится больше, чем осень –
дождь и туманная мгла
холодно очень… не очень -
ребус решаешь с утра

всем, безусловно, по нраву
летний ленивый загар
вдох – и пахучие травы
кутают в облако чар

осень, конечно же, меньше –
дождь и холодный паштет
буквы у почерка резче,
больше становится лет

голос простуженней, старше
мысли - обычней, серей –
сердце лишь с прежнестью алчет
нежности хрупкой твоей…

Глава XXII

Вчерашний поход на озеро. Там сидел, несмотря на понедельник, некто в кепке и удил рыбу. Я спросил, ловится ли здесь что-нибудь. Он сказал: - Я только пришел! – и добавил – караси. - Сказал он это предположительным тоном; я как раз и спрашивал с удивлением, будучи сам уверен, что здесь ничего нет. Нет, как-то раз я услышал плеск в озере; звук - как от рыбы, выходящей на поверхность и бьющей хвостом. Я был не в восторге от того, что он там сидел, и «только пришел». После чтения акафиста я опять спустился к озеру – естественно, он был там. Тогда я попросту ушел на другое озеро, в пятнадцати минутах ходьбы; хотя мог искупаться и в этом, только зайдя в воду подальше от рыбака.
Идя по лесной дороге, я наслаждался имевшейся на телефоне музыкой; хотя, идя по лесу, лучше слушать музыку леса. Я просто иду, картины леса сменяются. «Что есть красота, и почему ее обожествляют люди». Я ехал в автобусе утром; битком набитый; впереди стоит девушка. Девушка есть девушка - в руках телефон; там что-то идет, какой-то видеоряд; волосы девушки ниспадают, как водится, на плечи. Джинсы, куртка или блузка, какая-то татуировка… нет, рисунок хной или – чем там… на руке. Но лицо… Прижатый массивный лоб; с горбинкой нос напоминает хищный клюв орла; черты лица будто высечены из бруска дерева… По меркам женской красоты – вообще не женское лицо… На мужчине (на ее брате, если у нее есть брат) такое лицо смотрелось бы; в нем хорошо различима – "порода"; очень характерные черты лица, которые, наверное, можно узнать в любом из ее семейного круга. У тебя есть в друзьях девушка примечательно заострённой внешности, Н.Н., скипачка, кажется. Она – то;, что можно было бы назвать «неправильностью» - внешне. Характерные черты лица – индивидуальность – нет общих «смазливых» черт, которые у многих встречаются и обезличивают, часто делая их похожими друг на друга.
Сегодня я много-много раз пел дома «Машеньку» и испытывал «наслаждение от мучения»; меня охватывали спазмы рыдания, в голове возникали картины возможных концертов, выступлений, где я исполняю эту и другие песни и – «складываю цветы к твоим ногам». Фантастические картины возвеличивания тебя в месте большого скопления людей; я представлял себе, что играю песню – и весь зал подхватывает припев и как бы обращается к тебе – вот как в церкви все иногда встают и поют человеку «многая лета», чем приводят его в смущение или, наоборот, в восторг. На самом деле я, наверное, могу и зал завести, и набрать достаточно материала, чтобы выступать с программой, скажем, как у музыканта, чье имя я узнал, почитав твои ответы в ask’e; Мильковского. Это очень хорошо; драматично, трагично, меланхолично, все градации настроения, смена эмоций, голос то забирается в высокие напряженные интонации, подчеркивая их хрипотцой, то опускается вниз, до почти шепота, или – флегматичного перебора слов, ложащихся на изломанную мелодию. Слова не так плохи, как можно было бы ожидать; и на самом деле они совсем неплохи, я запомнил одну рифму: нокиа – одинокий; из источников, которые его вдохновляют – Земфира, о ней он, кажется, поет в одной из песен. Я на самом деле, может, могу примерно так же. Может, лучше. В любом случае манера будет немного другая; другой язык; я даже думаю, что подход к сочинению песен совершенно различен. Другого выхода из «создавшегося положения» я не вижу. «Положение» - безвыходная, тупиковая, изматывающая неопределённостью, подвешенная, туманная, бездейственная, безвольная и отчаянная в некоторые моменты ситуация, когда я «не могу найти тебя». Я понимаю, что уже сейчас, читая, скажем, эти слова, эти мысли, кто-то (ты) может сказать: о чём это тут говорится? что-то было?? все забыто… и ничего не было… То есть, сам факт моего существования сомнителен. А я, представь, так не хочу. Но меня это мир, и ты, как часть его, наверное, хочет впихнуть обратно в тот окоп, откуда я было высунулся и чуть не побежал с гранатой на вражеские танки. Но «начал тонуть», как Петр. Вернулся в окоп и саперной лопаткой… расширяю его. Сегодня была служба с утра, я шел опять пешком, никак не дойду до велосипеда – вот, сейчас пишу текст, а перед этим набирал другой. На службе. Служба прошла мягко и удобно; пели вместе с Наташей, женой – матушкой молодого священника Семёна, однокашника многих из тех, кого я знаю, из симферопольских хористов и учащихся семинарии. Потом был чай в трапезной, а потом… я пешком побрёл… нет, я довольно бодро зашагал домой; но в нынешние дни у меня все чаще просыпается желание – «зарыться в глубину леса», и сегодня я шел через лес от больницы; это густая местность между двумя трассами – средней и верхней. Часть дороги домой я прошел по верхней трассе, а потом спустился от поворота на «Маленькую ферму». Я писал о «безвыходном положении»… Выход я вижу только в исполнении песен. Ведь то, что я пишу – вряд ли доставит какое-то удовлетворение, кроме личного успокоения, когда сам читаешь эти тексты, видя, что другие читатели сие игнорируют. Мысль такова – перенести что-то в тексты песен. На самом деле музыка, мелодия – это очень просто; и, если хорошенько поработать… Но вот сегодня я, например, тоже много извлекал звуков из гитары и придумывал-набрасывал песенные строчки; а пласт какого-нибудь чтения остался сегодня нетронутым; впрочем, я и тогда, когда особенно не;чем заниматься, не рвусь читать – хотя даже сегодня я планировал найти и скачать «Воспитание чувств» Флобера. Мне пришло в голову, что то;, что со мной происходит – это воспитание чувств. Еще я прочитал на странице у… Д. (он знаком тебе, правда ведь?! боже, какое у него неприязненное (и неприятное) лицо; может, это форма защиты; но, может, устройство, генерирующее неприязнь…); одну из фраз («перепощенного») – «если вы не получили желаемого, может, вы не знаете, ка;к вам повезло!» Еще, помню, днем сегодня я увидел, что смысл этой фразы строится на безусловно положительном знаке слова «везение». Если нам везет – это хорошо, это судьба благоволит к нам. Но, может, лучше, когда… В общем, воспитание чувств… Еще у кого-то я помню нечто подобное («Воспитанию чувств»). Казалось бы, отвлекись от письма, набери строчку в поиске и пооткрывай страницы; но нет – и; процесс писания такой вот сугубно личного пользования информации требует некоторого сосредоточения и стремления довести текст хотя бы до первой логической точки. Чуть позже, или чуть раньше – я вдруг опять набрел на мысль, которая меня иногда посещает; во-первых, уже месяц прошел с нашей поездки в монастырь, и мне начинает казаться, что этого не было… Или: это было низачем. Может, я повторяю твои мысли, в которых уже не то; что меня - … там все другое. Но иногда мысль – что ты есть в пространстве… Когда я написал тебе – «мне достаточно того, что ты есть», я говорил неправду. Но ничего другого в голову не приходило. У меня было ощущение стремительного снижения твоего интереса к нашему общению. Я даже не стал по частям пересылать большое сообщение, которое твой телефон не принял. Мне недостаточно того, что ты есть – где-то. Мне нужно смотреть на тебя, быть рядом. Написав это, я представил себе тебя; почему-то именно в этот момент, сейчас, все спокойно; я даже могу представить себе тебя совершенно чужеродной – то есть, забывшей о существовании такого… как я; ведь мы, было, не общались с тобой (если наш обмен мыслями в интернете можно назвать общением) – несколько месяцев; и даже после того как я очно познакомился с тобой в автобусе. И по прошествии этих нескольких месяцев можно обнаружить друг друга – как новых, обновленных, прошедших сквозь какие-то тоннели людей. Еще я прочитал в ask’e – «ты живешь в своих мыслях» - часть какого-то ответа на какой-то вопрос. Это я собираю крупинки похожести. Интернет под боком. Я часто бездумно открываю страницы. Несмотря на то что мне неприятно заходить на страницу Д… - самый взгляд его как будто отталкивает, отшвыривает тебя (меня то есть) из поля контакта – несмотря на это, я несколько раз – два раза – заходил на его страницу, подсчитывал количество лайков, поставленных тобой. А потом – количество лайков, поставленных им на твоей странице и к какой информации. Но это слишком для выводов… (Здесь я, видимо, лег спать от сильного переутомления - потому что текст к концу приобрел некоторую бессвязность и монотонное перебирание одного и того же)

Глава XXIII

         Образ понедельника… Не могу избавиться от ощущения, что «лечу;» себя этими постоянно прослушиваемыми мелодиями; но, может, и та;к… Я думаю: мог бы я отказаться от тебя? от мыслей о тебе, не настраиваться на тебя каждый день, каждый час… Представляю себе этот процесс… Представляю это себе пот;ому, что сознание ищет выход; может быть, лихорадочно… может, основательно… Утром сегодня бежал по тропе и окрестностям. Пробегаешь мимо остановки и заглядываешь пристально, чуть ли не в cамые лица; и люди тоже, наверное, удивляются… Я боюсь тебя пропустить. И одновременно… но нет, я, в общем, не боюсь тебя встретить; я боюсь чуть-чуть другого, чуть-чуть позже… Если ты скажешь «привет» (или нет, ты скажешь: «Здравствуйте!» и – отвернешься; придется придумывать продолжение разговора… хотя, нет… та;к не будет… будет, как всегда, неожиданно… ) Я пойду сегодня опять на озеро, читать акафист. Мне больше ничего не остается делать с этой тоской. Но вот, еще пес;ни… вчера на набережной я вроде как спел… а на самом деле, наверное, «прокричал» - песню о лепестках. Если б гитара была отзвучена… приходилось колотить по ней всей кистью. Но текст был слышен хорошо. И, проходя довольно далеко от сцены, я услышал в толпе, как один говорит другому: «Хорошая песня…» Я не хотел уходить. В листочке выступающих, прикреплённом рядом со сценой, был заявлен хор Симферопольского музыкального училища. Еще когда мы находились рядом с часовней, Коля-регент заметил: «вон твоя…» - я сказал ему: «она не моя»; в это время мимо нас проходила колонна; шли очень молодые девушки, наверное, старшеклассницы – в довольно открытых, спортивного типа нарядах; явно танцевальный коллектив; я сразу решил, что тебя там не может быть; и вдруг в списке выступающих я читаю: «Хор Симф. муз. училища». Я стал «сканировать» группки девушек в цветастых нарядах возле сцены; но тебя среди них, кажется, не было… После того как я «прокричал» «Лепестки» (со сцены был охренительный вид на разбредшуюся по набережной толпу), я спустился и встретил своего брата Колю с девушкой, или «кумой», как он её называет… или не называет. Коля мне сказал очень обнадеживающую фразу: «Кому надо было, тот услышал». Дело в том, что даже если тебя не было на этом мероприятии, я все равно чувствовал некий трепет, некое странное дрожание в душе, во всей внутренности своей; это ощущение – новизны, обновления (кстати, недавно прошел церковный праздник Обновления; я еще с интересом отметил, что не пом;ню о таком празднике, хотя, казалось бы, годовой круг богослужений уже проверчен более двадцати раз), движения куда-то… Впрочем, в форме изложенности это звучит обычно. Потом мы ждали о.Димитрия возле его машины, рядом с Алекс.-Невским собором. А он в тот момент не ехал. Пришлось добираться своим ходом. Я сел по рекомендации Коли, в 17-ю маршрутку и заехал почти на десятый микрорайон. Потом, выйдя, отправился в Ливадию пешком; и прошел по тем улочкам Аутки (Чеховского района), где уже сто лет не был; мимо художественной школы, новых коттеджей и старых видов. Автобус довез меня до больницы. В церкви я получил зарплату и… собирался уже уезжать (на велосипеде), но… проходя через трапезную, наступил на свежевымытый пол. Меня начали журить и даже пригрозили (в шутку) потребовать деньги – 500 рублей. Я предложил в обмен спеть песню. «Песня лирическая» - предупредил я. Это вызвало интерес, однако. Там было несколько женщин «в возрасте», работающих в нашей церкви на разных «должностях»… И я спел «Машеньку». Это было что-то. Я понял, что ощущение «хорошей песни» оказалось верным. Песня достала до сердец. Я и сам – для себя – пою ее раз тридцать в день. Наступит ли когда момент, чтобы мне сыграть ее тебе? Я уже описывал ее – в припеве, повторяемом на долгое «а-а-а» слог твое;го имени – «Ма-а-ашенька». Меня спросили – кто это, Машенька? Я сказал: есть… - И как? – спросили меня. – Безнадежно! – Ну слава Богу! – В этом «слава богу» я усмотрел, может, удовлетворение от того (нашей Н.П.), что вроде как мне не удалось выбраться из оков связи с С., и что церковные каноны возобладали над чувством. Я просто вижу, что у тебя нет ко мне ни малейшего интереса. Сегодня я прочел в Интернете фразу – «Истинная любовь не может без взаимности». И тут же: «Настоящая любовь не требует взаимности». – Поди разберись. Мне из этого ясно только одно – истина ближе к глазам, чем кажется. Все время нужно всматриваться, всматриваться, напрягать зрение…

Глава XXIV

Я постоянно говорю с тобой. Вчера ехал из Симферополя, автобус попался долгий – путь занял около двух часов, в Ялте пришлось доехать до Таксопарка, а потом идти в Гаспру пешком, и я добрался домой в полдвенадцатого ночи. Я разговариваю с тобой, веду диалоги – но… что; с того, отвечаю сам себе. Отвечаю, конечно, не в момент диалога, а в момент осмысления. Как сказал один из героев фильма «Кин-дза-дза» - «вот выбрали направление и идем». Я выбрал направление безнадежного стремления к тебе. Теперь, возможно, я любую химеру принимаю за реальность. Иногда я чувствую, что это, может, опасно. Опасно в том смысле, что возникает несоответствие в момент соприкасания с реальностью. Однако, поскольку смертельного исхода после этого не произойдет, можно пренебречь этой упомянутой опасностью и продолжать дальше погружаться в «кино», как сказала Света однажды. Вчера, в день памяти Сергия Радонежского, в поле зрения на службе возник Сергей. У него было очень «покаянное» лицо; лицо человека, который чем-то отягощен, отяжелен и озабочен. Он пошел к исповеди; я вновь, когда увидел его, испытал кратковременное чувство вины – вспышка, может; я стал анализировать – это все связано с некоторой «эфемерностью» моего чувства, которая возникает… вернее, возникает сомнение в его подлинности… нет, не так… Я испытываю что-то, что можно было бы назвать «желанием уйти от ответственности»; то есть, мне хочется просто… «приносить тебе знаки внимания», быть с тобой рядом, быть в непосредственной близости от тебя, никуда не удаляться… и чтобы это не было сопряжено с… Хотя, нет, опять мои рассуждения завели меня в тупик. В общем, Сергей исповедался и отошел, видно, в дальнюю часть церкви. Мы допели службу, я выхожу с клироса – они все стоят: Сергей, Наташа, и кто-то маленький… Лица отрешенные; я подошел и поздравил с днем ангела, а потом попросил передать тебе привет. У меня было очень светлое чувство – они – и Наташа, и Сергей – после приветствия и просьбы – сразу очень «открылись»; и я ощутил этот внутренний трепет – когда что-то сдвигается в пространстве, когда сердце начинает писать кардиограмму событий; прошло уже больше месяца с нашей поездки, и у них тоже, вероятно, сложился некий образ моего тогдашнего прихода и признания. И, судя по их открытости и подобревшему, максимально расположенному ко мне душевному движению, этот образ был положительным. Хорошо, что я их увидел, что они в этот день заехали именно в Ливадию. Я пишу это в пятницу, сегодня ты, наверное, приедешь из Симферополя, и мой привет достигнет твоего слуха. Они сказали: «Передадим». Это «передадим» прозвучало так… значительно, что я весь вчерашний день «питался» этой интонацией и ее смыслом. У меня появилось ощущение, что они как бы мои «союзники»…

Глава XXV

Я развешивал одежду и придумал фразу, с которой начать… с которой можно начать записи нескольких десятков строчек... Сочинив эту, сейчас мной написанную фразу, я уже забыл ту, с которой собирался начать. Вывод: это разные процессы: то;, что мы придумываем в голове, и то, что получается, когда перо скользит по бумаге. У Дона Аминадо есть что-то подобное – «думать легко, писать трудно». Но он имеет в виду, наверное, напряжение ума, которому необходимо при письме еще и окидывать взглядом получившееся, следить, чтобы не закрадывались повторения; вообще, строительство фразы… Строительство конструкции. Пруст называл свой роман «конструкцией»; был чрезвычайно рад, когда один из критиков так его назвал, он писал ему: «вы поняли меня». Иначе как конструкцией синтаксические формы, рождающиеся на ходу, не назовешь. У меня даже родилась ассоциация: мосты. Я строю мосты. С опорами, с нанесёнными… нанесённой на опоры моста разметкой, предупреждающей об опасности для транспортных средств. Это я учу сейчас ПДД… Процесс, который требует сосредоточения и заметных усилий; хотя простота и понятность, «черно-белая», можно сказать, «двоичная» понятность правил дорожного движения делают эту тему очень привлекательным предметом изучения. Ты прямо чувствуешь, как арифметически увеличивается количество освоенных тобою вопросов. Я даже предполагаю, что с таким подходом можно изучать и что-нибудь другое – например, английский язык. Хотя в английском хватает упражнений, иногда даже кажется, что… У меня полетел ноутбук, я несколько раз «аварийно» выключал его, «обидевшись» на слишком долгое ожидание загрузки страниц; и в один момент система перестала включаться. Завтра надо будет отнести его… в контейнер… А-а, я вспомнил, с чего собирался начать – «мне так грустно, что и словами не передать» - сейчас это звучит комично, а минут двадцать назад было чуть-чуть прямее, соответственней смыслу слов… я все равно пишу это, обращаясь к тебе, Маша. Последние два-три дня я как будто чувствую, что из меня уходит эта благодать постоянного «памятования» о тебе, и я перестаю; делать маленькие и побольше – вещи – которые мне позволяют хранить тебя, твой образ, благодатное время, проведенное с тобой – в самых храмовых сводах души, на самых святых ее алтарях; а я именно… именно так хочу хранить все это, о чем я говорю. Но ты… ты совсем меня не поддерживаешь никак, и я не сетую на это – нет, совершенно. Я просто принимаю. И я объясняю это своей виной, я себя обвиняю во всем – в том, что я представляю из себя не тот «социальный продукт», которому было бы позволено надеяться на нормальную… нормальное общение… с женщиной, девушкой… Нормально в том смысле, что в этом процессе можно было бы без оглядки «смотреть в будущее», улыбаться, «со всеми дружить», жить полноценной социальной жизнью. Я все время делаю упор на слово «социальный»… это мое больное место. В общем, я во всем обвиняю себя, как советуют все психологические практики – «во всех неудачах вините только себя, а в успехе – благодарите обстоятельства». В эти последние дни я стал возвращаться к «привычному» строю мыслей: я смотрю в пол и стараюсь никого не замечать. Интересно, что некоторые навыки остаются – так, я без проблем могу поздороваться почти с любым – даже если он меня игнорирует. Было один раз – вдруг во мне зазвучал какой-то императив: если ты сейчас не совершишь один нелепый поступок – не поздороваешься с этой продавщицей – то – не сможешь быть с ней. И я из дома возвращаюсь к ларьку и говорю: извините, я просто хотел с вами поздороваться… и после этого бросаюсь домой и рыдаю на кровати… подобные моменты были и есть… я не знаю, для чего они. Помнишь, ты писала, что совершала глупые поступки, чтобы привлечь внимание человека, которого любила? Глупые, нелепые поступки; возможно, это одно из средств преодолеть притяжение этого мира, забыть о нём – или вспомнить о том, что он нам мешает, в общем-то, приобщиться к тем обителям, куда мы стремимся. Я и на фестивале сыграл несколько песен… если б тебя не было в природе, то я бы и не собрался этого сделать. Прослушивая эти записи, я с некоторым отвращением смотрю на себя. Неужели и другие так; же смотрят? У меня было желание удалить эти видеозаписи, потому что, хотя я, по ощущениям, и не волновался почти, и, выходя на сцену, чувствовал себя комфортно но почему-то с стороны, на записи, проскальзывает какая-то неуверенность, что ли, какая-то нервность, напряженность, недоверие, скованность – а мне казалось, что я всего этого лишен, казалось, что это пропадает, если чувствуешь себя уверенно. То есть, над этим нужно работать. И это то, чего я как раз не хочу делать. Даже вести; эти записи, такие неуклюжие – интереснее. Еще – у меня теперь появилась эта отдушина – я сдам на права, и, по приобретении средства передвижения, смогу «гонять» - это в шутку, конечно – я смогу уноситься подальше от привычных локаций, чтобы сменить обстановку; единственное, для чего я хотел приобрести мотоцикл или скутер – подвозить тебя, куда тебе нужно. Но я не уверен, что тебе это нужно… И я даже не знаю, если когда он появится, как к тебе на нём «подкатить» - и в прямом, и переносном… Конечно, это удел… Несмотря на мою общую, скажем, «нереализованность», иногда можно о ней забыть и вести; «как бы» правильную жизнь – что-то делать, к чему-то стремиться и… ездить на скутере и кого-то подвозить к месту назначения. «Это не самый плохой способ прожить жизнь» - сказал герой Ивлина Во о другом герое, почти главном, романа «Возвращение в Брайдсхед». Кстати, именем этого героя, несчастного Себастиана, я назвал одного котенка, году в 2006-ом или даже раньше… еще когда мы не переезжали в Гаспру и мыкались по Ялте. Там была целая популяция котят – возле санатория «Ливадия»; я их подкармливал достаточно часто колбасой и молоком; так продолжалось месяца два, потом они разбрелись кто куда. Все котята были довольно крепкими, а Себастик – нет, он был медлительным и маленьким, и как будто одной лапкой уже стоял в своем кошачьем раю, где много колбасы и молока. И – я не помню – кажется, он умер, и я видел его окоченевшим; или он просто исчез, и я не видел его смерти – но потом наблюдал уже двух оставшихся котят – они превратились в молодых предприимчивых котов, но вызывали у меня ассоциации с местным контингентом аборигенов – из тех, что гоняют по Гаспре на скутерах, «тусуются» возле магазинов и переговариваются на аляповатом гортанном наречии простолюдинов. У Себастика был «неземной» взгляд. Он, бывало, заберется на руки и – все, ему достаточно, он замирает – и; потому еще, конечно, что он был слабее других, и ему не хотелось двигаться.
Я недавно думал о твоих глазах, об их глубине. Нет никого, с чьим бы я мог сравнить твой взгляд; и на фотографиях твоих это просматривается – потом уже, если знаешь тебя «очно». Сначала эти фотографии большого впечатления не произвели, и только потом, пообщавшись с тобой… Может быть, я перестал «стремиться» к тебе… Иногда кажется, что – всё, прошло, болезнь эта… Потом, когда «как ни в чем не бывало», идешь по улице и начинаешь говорить «с тобой», понимаешь, что – нет… Странно и грустно. Ведь нет же чудесней вещи, чем любовь. Притяжение по непонятной, уму непостижимой причине. То, о чем ты говоришь – «мы любим друг друга» - это не любовь. Это расчет, основанный частью на женском материнском и семейном инстинкте, частью на скрываемом желании физической близости. Может быть, от самого (самой) себя. Любовь – это неземной дар. Женщина, хотя она и по природе более чувствительна, и предназначена чувствовать это, она часто не желает вовсе такого дара. Она хочет очень простых, приземленных вещей; так что то, о чем говорится – что женщины якобы «хотят романтики» - чепуха это; женщины хотят, чтобы было просто материально безбедно и – в красивой обертке. Вот эту «красивую обертку» и называют романтикой. Чувствовать по-настоящему «гармонию сфер» и «любовь пространства», по Пастернаку, - могут только мужчины. Но многие мужчины решают, что без одобрения со стороны большинства женщин они не смогут существовать. Поэтому они избирают такой путь, который в конце концов оказывается губительным для мужского «я» - (только они об этом не знают и узнают, когда уже поздно) – путь «равнения» на женщину, путь построения и творения чего-либо, но непременно такого, что имело бы одобрение женщин. И это зачастую совсем не то, где возможно «раскрытие» мужчины… Что-то я заболтался… ком;у это надо?! Но, написав несколько подобных абзацев, я чувствую, что мир за окном поменялся, я провел какую-то линию между двумя точками – той, в которой я был около часа назад, и той, где сижу сейчас перед тем же монитором. Зарыться в глубину леса… Зарыться в свое естество, спрятаться от… отчуждения; отчуждения, которое чувствуешь сейчас… Ведь я мучительно не хочу отказываться… Хотя, если честно, чувствуя, что притяжение (от времени) уходит, я иногда испытываю и некоторую гордость – но только если мысленно обращаюсь к тебе – что вот, дескать, не завишу уже от этой… болезни… Недели две назад я страшно боялся «не узнать тебя» на улице, а сейчас – уже иногда представляю себе, что ты – окликнешь меня – я с некоторым усилием подниму голову, посмотрю и скажу, улыбнувшись – а-а, это ты… То есть, не брошусь навстречу, а так, по-дружески… Это ужасно на самом деле. Только ты этого еще не понимаешь.

Глава XXVI

Все никак не могу начать текст; никому не нужный, прерываемый вечно чем-нибудь. Утешаешься, конечно, тем, что он нужен себе в первую очередь. Я хотел вчера написать в вордовском файле; но с лета (summer), с момента первой фразы, когда я обращался к тебе – я понимаю, что рукописный момент – это очень важно. Рукописи не горят. Буквально на днях я обыграл это на твоей странице. Ты еще не видела; наверное, ты знаешь фразу «рукописи не горят», но ты не примешь или не поймешь само четверостишие. Вчера, приехав в Ялту около десяти вечера, я добирался до Гаспры снова пешком и не жалел совершенно. Берег моря, холодный воздух. Огни, огни. А потом – крутой подъем по Сеченова, въезд в Ливадию – и вот я уже шагаю по привычному маршруту через Ореанду и серпантин у храма Михаила. Я стоял в Симф. на кольце, на Советской – и наблюдал движение по круговому перекрестку. Вдруг мимо проходит Альберт; мне кажется, что он меня не видит, и я поворачиваюсь, чтобы догнать его и удивить; но, оказывается, это он шел та;к, изображая, что не видит меня, а на самом деле зам;етил раньше. Это было во втором часу дня. Мы походили по городу, угостились копченой колбасой с батоном; выпили кофе в «Советской пельменной». Сидели напротив исполкомовских (исполинских) размеров храма Алексанра Невского; имперский размах религиозного способа воздействия на массы. Утром я приехал в Симф., потому что надо было сдавать экзамены в ГАИ по ПДД; как выяснилось, этот экзамен предстоит еще через месяц. Узнав об этом, я испытал настолько большое облегчение (после стресса подготовки), что, выйдя из «Автоучкомбината», пошел куда глаза глядят; по улице Маяковского к большому кольцу; через подземный переход оказался у рынка; кажется, это все называется рынок «Таврия». Я купил лаваш и, миновав сначала «богатые» торговые точки, а затем и разночинцев, вышел на безлюдную улицу, уходившую вверх. Испытывая легкое беспокойство от того, что иду в незнакомом направлении, я все-таки пошел по этой улице и через несколько минут оказался у какой-то церкви. Двор ее представлял собой кладбище: памятники, могилы. В традиции западных церквей. Я хотел войти в саму церковь, но в этот момент увидел, что за церковным двором есть аллея, которая уходит в настоящее кладбище: тоже ряды могил, оград и памятников. Я пошел по ней, думая вернуться, но в итоге прошел через все кладбище, потом - мимо стадиона «Таврия», - и вышел в незнакомом районе; впрочем, я представлял, где находится вокзал; и пошел по долгой прямой улице. Через какое-то время блуждания я добрался до Салгира и сделал некоторое количество снимков. Я написал все это – но я вовсе не желал делать «рассказ о прогулке», я шел по берегу Салгира, фотографировал – это место выше по течению реки, не там, где ты обычно, наверное, возвращаешься домой. Мне представлялось, ка;к бы ты посмотрела на эти фотографии. Потом я оказался в Петропавловском соборе, поучаствовал в начале службы, вместе с Альбертом и Колей, и отправился в автошколу. Вечером я ехал в автобусе от ж.д. вокзала; никак не могу вспомнить что-то важное, о чем я думал в тот момент… Пот;ом уже, идя по Ялте, я обращался к тебе, я говорил с тобой; и даже о чем-то важном; и одновременно я думал, ка;к все это бесплодно. Вот, я описал то, что было вчера – и получилось всего ничего. Сейчас почти свободное утро. Утро пасмурное, висят тучи, работает стиральная машина. Я перебираю фразы, могущие продолжить этот студенистый набор звуков – и ни на одной не останавливаюсь; все они – о неважном… А что же важно?

Глава XXVII


…пансионат «Чайная горка»..
…МУТ Ялтинский городской пансионат…
…улица Щербака-Володарского
…дома, окрашенные в разные цвета…
…облагороженный внешний вид зданий…
здесь я почувствовал острый запах жареных баклажан…
…пансионат «Муссон»; похож на двор Альгамбры…
Отель «Муссон»
бассейн – кинозал – летний бар –
кафе – зона барбекю – дровяная баня –
конференц-зал – настольный теннис…
…как называется лестница с расходящимися пролетами? рядом с «Муссоном»…
Мне сказали, что речь у меня достаточно культурна, или что-то там… чтобы вести экскурсии…От «Муссона» я поднялся по ступенькам вверх, в тишине прохладных тенистых аллей, мимо развешанных на балконах корпусов – плавок и полотенец…

Я вышел к детскому саду, где в древние времена находились мои брат и сестра.
…жилой дом, жилые дома…
«Кто от великой доли отрекся в малодушии своем…» – это обо мне…
Мы забирали Борю с Машей, а потом спускались по узким улочкам…
…пожарная лестница, ржавая…
…я вышел к отделению милиции…
…в этом доме живет велосипедист Санкин, помню, брали у него велосипеды и носились по южнобережью. У него была дочь Полина (среди нескольких других); она занималась вместе с нами, мной и братом, в фольклорном кружке.
…я балансирую на грани отчаяния и оптимизма…
…югославские дома, отреставрированные и сданные под жилье…
…Аквапарк «Атлантида». Плодотворна идея назвать аквапарк именем древнего государства Платона…
…Пункт продажи авто, возле здания милиции / полиции, на Сеченова…
…Нива-Шевроле, пробег 145 000, цена – 200 000…

…сквозь дома видны горы; сейчас я перейду Севастопольское шоссе и углублюсь в лес. Лес между Севастопольским и Южнобережным шоссе…
я придумал! сейчас приду и пожарю картошку; но это мое решение может тысячу раз поменяться…
…на деревце висит мочалка в форме рыбки, поролоновая мочалка…
…мальчик во дворе говорит о конце света…
…дети говорят о конце света…
…машина поворачивает мимо меня за; угол,
кипарис нависает над оградой хорошего особняка…

Я вышел на верхнюю остановку Сеченова, в простонародье – «Семь ветро;в»; сейчас пройду между домами и, - пересекши шоссе, углублюсь в лес; выйду к больнице и куплю в магазинчике мороженое, потому что очень жарко. Все, что я делаю – я делаю «под знаком» твоего существования, я б не сказал, что ты, как Беатриче, ведешь меня по кругам – уже собственно рая; но где-то шевельнулась такая мысль, и наверное, неспроста. Надо будет прочитать наконец и «Новую жизнь», и последнюю часть «Божественной комедии»; а заодно и всю ее; может, она станет мне понятней; хотя я понимаю, что без горнила этой общественной борьбы, которую испытал Данте, мне нелегко соваться в какое-то особое прочтение ее. Но хочется все-таки «увидеть ее прочитанной». (как некоторым хочется нечто свое увидеть напечатанным; так бери и печатай; набирай и выкладывай на своей странице; бери фотографию милого божества и сверстывай с нею текст, и распечатывай на своем принтере, купленном заблаговременно).
Обращение к экс(курсантам)
- Я попросил бы вас подмечать детали. Не только общие детали.

Старинное здание, серый инкерманский камень.

Стиль «модерн»? или?

Две дороги, разветвление. Хотел пойти по одной, возвожу глаза – и – заботливая надпись: «Тупик». Шевельнулась мысль, что для авто только… Но, наверное, нет – для всех.

Интересная кладка плитки. Как будто плитки шоколада, беспорядочно наломанные, сложили в стенку.

Я вышел на остановку. У меня сейчас было ощущение, что я нахожусь в виртуальном мире. Я перешел через дорогу, воспользовавшись отсутствием машин, хотя можно было бы продолжать писать; теперь я стою на другой стороне дороги и пишу это. Здесь прохладно; от солнца я теперь защищен кипой деревьев; над дорогой, уходящей через подъем, видна прогалина Ио;графа, одного из отрогов, окружающих Ялту. Прохладно и хорошо. Сейчас я войду в лес и буду ступать по мягким сосновым иглам. Мимо прошел человек в футболке, снятой от жары. Я стою и никак не могу войти в лес.

Я записался на курсы экскурсоводов. Жуткое наименование. Потом я входил в другие двери, порыскал по «кафедре филологии» - это несколько комнат, где сидят осоловевшие от жары и документов люди, и от общения. Я вернулся в первый корпус, в приемную комиссии. Там мне сказали – знакомая женщина, но, видимо, не настолько, чтобы после долгого перерыва воскликнуть: «А, это ты! Ну как, что…?» и т.д; - она мне сказала, что у меня достаточно правильная и «культурная» речь, чтобы вести экскурсии. Скорее всего, именно за этим я и шел; чтобы мне сказали именно это.

Захотелось обратиться к тебе. Жаркая погода, я нахожусь над таксопарком, я поднялся по склону района «Чайная горка», примерно от гостиницы «Ореанда», с самого низа. Я не знаю слов, с которыми к тебе обращаться. Я записался на курсы экскурсоводов, мне должны позвонить; мне позвонят. Я хотел записаться и на курсы филологов, но мне сказали, что у меня достаточно правильная и культурная речь (и размеренная – хочу я добавить, смеясь), чтобы быть экскурсоводом. (Повторение в тексте; я возвращался домой и записывал на ходу, может, в тот момент я решил, что необх;одимо повторить то, о чем сказано в предыдущем абзаце). Цены на заочное обучение – от сорока тысяч рублей в год. Я решил, что пока мне достаточно будет изучить таинства простых курсов; это стоит 17500, и, может, у меня будут эти средства, чтобы заплатить. Сейчас я пешком иду в Гаспру, впереди еще целый летний день – 1 сентября; помнишь, в монастыре ты что-то говорила о безраздельной долготе дня, который там проводила; я вспомнил Киплинга «Маугли» - о мальчиках-пастухах, пасущих буйволов, бегающих в тростниках и лежащих на траве; «и день кажется им длиннее, чем вся жизнь…»; вот примерно то; же я чувствую сейчас…

Вообще, я всегда мечтал идти и записывать что-то. И это оказалось проще, чем казалось. Передо мной расстилается сейчас пейзаж – панорама Крымских гор, справа налево или слева направо, как ни посмотри… Крымские горы; они располагаются стеной примерно одинаковой высоты, опоясывая Ялту; повернувшись в сторону порта, я вижу, как этот пояс плавно опускается в воду. Дальше горизонт – и близкий крупный план – деревце: акация с выделяющимися своим цветом плодами-стручками. Куст шиповника. Сейчас попытался подобрать название цвета к стручкам акации – и не смог; кирпично-желто-оранжевый, но не такой яркий, как чистый оранжевый; а цвет этих стручков запоминается, его хочется описать, на него хочется смотреть. А пуще нравится то, как эти ветви выделяются на синей глади моря. Да и моря гладь не совсем синяя – она голубая, светлеющая к горизонту, омывающая, зрительно омывающая контуры зданий, крыши и деревья. Я поворачиваюсь еще на 90° вправо и «завершаю оборот», как фигуры на вазе Китса.
Передо мной – кусты олеа;ндра, кажется; только они пострадали от огн;я; здесь, рядом с дорогой, над территорией автобазы, на пространстве метров в пятьдесят заметны следы огня. Я собираю несколько стручков и кладу в нагрудный карман рубашки. Тут же вспоминается Евпатория, пляжи, детство – и стручки акации, из довольно больших зерен которой я делал ожерелья. Во всяком случае, одно я точно сделал – и подарил маме, когда она приехала забирать меня из лагеря. Крупные горошины акации потом ссохлись, но ожерелье сохранило свою украсительную функцию. Мама сегодня заплакала на четвертой странице текста о поездке в монастырь с тобой, на чтении тех строчек, где говорится, что я иду в раю, что я вижу рай, идя вместе с тобой. Она объяснила, что чувс;твует это пребывание в раю [уже] сейчас; мне вспомнилась строчка стихов Готье – «Алмаз сердца» - о слезе, которую уронила читательница на строчку сонета, «из глаз, не плакавших вовек»; но я не сказал [ей] об этой ассоциации.

Почти три часа дня уже. Да, если я буду так идти и останавливаться, то путь домой займет долгий срок. Сверху, с поляны, которая скрыта от меня склоном, доносятся голоса детей. Сегодня День Знаний, повсюду пикники. (Написав «день знаний», я с неудовольствием, но понимая законную необходимость, переправил строчные буквы названия на прописные; еще и Ворд выделывается, мешает мне набирать – руки лежат на клавиатуре ноутбука, и иногда задевают тач-пад тыльной стороной ладони; и курсор соскальзывает в другое место, я успеваю «снести» часть другого текста; потом восстанавливаю; жутко это раздражает…) Я был сегодня утром на торжественной линейке в 1-ой школе; Ваня пошел в первый класс. Я даже запечатлел на видео «круг почета» первоклашек по площадке; и крупным планом снимал Ваню, идущего за руку с девочкой. Никаких особо возвышенных чувств; скорее, чувство горечи от того, что возвращаешься в ту среду, от которой убегал. Потом мы пошли к Свете, вместе с еще одним мальчиком и его мамой; Света завязала знакомство; говорить было не о чем, но я раскачал эту беседу до уровня нескольких вопросов и ответов – о пользе и вреде компьютерных игр, влиянии их на детей. Почему-то, когда я пишу этот текст, мне вспоминается «Учебник русского языка для иностранцев» - pessimistic literature – так он назван недавно в комментарии на странице Бори Вольфсона в Фэйсбуке. Мне кажется, этот мой текст по пессимизму – интонации – похож на тот; может, он и растет оттуда.

Я прохожу мимо поляны со школьниками. Я по-по прежнему их не вижу; они скрыты склоном; мне хочется подойти к ним и познакомиться, как это делает запросто Ваня. Я слышу голос: «Я пошла домой. Иди целоваться». Чья-то мама зовет сына, оставляет с компанией, через некоторое время и он пойдет домой. Интересно, куда? На Чайную горку, откуда я вышел только что… Вспоминается разговор с Леной Морозовой – она рассказывала, что раньше, в 70-е –можно было пойти на пикник в тот район, где сейчас полно; новостроек и куча особняков; там раньше были рощи, и пасли коз. Нечто подобное тому, чт;о сейчас стремительно (тоже по причине строительств бешеными темпами) уменьшается на Дарсане. Мимо меня проехали сейчас двое на мопеде. Наверняка, посмотрев, удивились и задались вопросом, чем же я таким занимаюсь, с ручкой и тетрадкой на весу. А когда я проходил мимо здания милиции (полиции) и площадки авто (кстати, там продается Нива-Шевроле, 200 000 рублей, мне бы очень подошло), мне казалось, что на меня смотрят подозрительно – чисто советский синдром – реакция на человека с блокнотом, что-то сосредоточенно записывающего. Ясно, что пишет оперу. Дети сейчас стояли надо мной, в кустах был воздушный шарик, они хотели облить его соком, а я услышал и принял на свой счет, и не знал, как мне поступить – сойти с места и уйти или разразиться тирадой.

Пространство текста. Я иду в пространстве текста. Мама сказала, что я перешел на «другой уровень» текста. Как в игре. Но ведь это все равно - не настоящий игровой текст?! Я сегодня наблюдал за мамой, почти следя за ее взглядом, идущим по моим строчкам. Чт;о я заметил – что чтение есть процесс, включающий и усиление внимания, и расслабление, как будто отдых от поиска чего-то, страстно желаемого быть найденным.
Я чувствую некоторую усталость от того, что стоял сейчас и записывал. Некоторую «облачность» в сознании. Маме понравилось мое слово в тексте – «стереоблаженство». Я сказал ей – пользуйся на здоровье.

Очень хочу мороженого. Сейчас будет пиршество. Пиршество – это всегда пиршество духа. Вспоминаю рассказ о монахе, который макал в воду селедочный хвостик и «ел» эту «уху», а братии говорил, что «объелся рыбным супом». Думаю, что он пировал по-настоящему. 

Такое ощущение, что впереди вода. Звук – как у водопровода. Я искал глазами источник, но это оказался резиновый шланг, подвешенный на деревьях и уходящий куда-то вверх, откуда слышатся голоса. По этому шлангу ощутимо бежит вода. Я хочу пить, но здесь нет выхода воды, а голоса доносятся сверху из кафе; но туда тяжело добраться по непроходимому склону, поэтому я пойду к больничной церкви по горизонтальной плоскости и куплю мороженого.

Способ, которым я веду эти записи, напоминает мне пошаговые заметки Саши Мороза, гитариста из Гурзуфа. Он описывал все свои приключения; но иногда язык его ощущался как «неудоболитературный».
То, что было сказано о «новом уровне» - это просто-напросто склонность к рефлексии, то есть, постоянному осмыслению происходящего, которую не отбрасываешь, а просто «берешься за работу». Ведь на самом деле «выход» на что-то сложное, комплексовидное, имеющее тонкую разветвленную структуру, возможен только через некоторый «набор» простых элементов, надо об этом мне помнить и напоминать самому себе.

Передо мной – сток для воды. Здесь часто встречаются такие стоки для дождевой воды. Это каменное русло (сейчас здесь, кстати, сильный трупный запах – кошки?..), шириной метра три, уступами, каскадными ступенями также высотой метра три… Однажды я прыгал через такое русло – там, ближе к Гаспре; ударился коленями о противоположную стенку и, откинувшись назад, попал затылком на камень. Но все обошлось.

Мне пришло сейчас в голову, что, возможно, эти записи будут не очень высокого качества, когда я стану набирать их на клавиатуре, и я приду к мысли, что лучше сидеть и писать дома. «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…»

Маша, Маша, я опять произношу твое имя, наворачиваются слезы, нет, никуда ты не делась, и я представляю, гд;е ты сейчас – может, в училище, может, уже на квартире, поставила чайник на плиту и сидишь в ожидании, пока он закипит; и что-то съедаешь, какую-нибудь галету – ожидая, пока закипит чайник; чай ты пьешь без сахара, а я не могу без сахара. Но несколько раз я делал такой нелепый символ – я пил кофе без сахара, как бы «в память» о тебе; и тут же наливал вторую чашку, и бу;хал туда три ложки сахара. Слаб я духом. И делал еще некоторые сумасбродства в твою честь. И делаю. Это не считая моего прихода к тебе. Еще у меня до сих пор стоят эти три коралловые розы, которые я собирался тебе подарить, когда мы не сходили на море. Они засохли, но держатся. А еще – осталось немного кизиловых ягод, совершенно сухих, я сейчас приду и съем их, а косточки посажу там, выше, над частными домами. И вырастет в память о тебе кизиловое дерево.

Еще я читал стихи о тебе за трапезой в честь праздника «Всецарице». А сначала толкнул речь; и, попутно ее одновременно анализируя, пришел к выводу, что могу говорить, когда слова и понятия вертятся на языке, как ягоды; ягоды, которых много, и ты из этого изобилия выбираешь и укладываешь в фразы; фразы получались у меня тяжеловатые и малосвязные; но по мере учащения упоминания слов-ягод у слушателей возникал образ, и было видно, что они заинтересованны. Я говорил о полноте красоты природы в день церковных праздников и сравнил с тем ощущением рая, которое испытал в монастыре. Рассказывая о том, как мы шли с тобой к источнику, я не мог не упомянуть, с ке;м я был – но слово «девушка» я не произнес, так как создался бы, наверное, такой фли;ртовый оттенок, который особенно любят смаковать в церковной среде. Я произнес – «спутница».

Я прохожу возле какого-то заброшенного предприятия; рядом – небольшой особнячок; глядя на такие, в окружении сосен, особнячки, мечтаешь пожить там, выйти на балкон и подставить лицо солнцу.

То, что укорачивает нашу жизнь, и то, что ее удлинняет. Эти записи точно ее удлинняют, хотя бы уже по времени – я уже часа два иду всего только от «Ореанды», а может, и три, и добрался только до больницы. Но ощущение непередаваемо – «How frugal is the chariot, that bears the human soul» (На какой простой колеснице летит человеческий дух!» Эмили Дикинсон, о чтении книг). Мороженое оказалось необычайно нежным и вкусным, фруктовое, в оболочке из шоколада. Но я пожалел, что… Но я немного пожалел, что купил его – уже в самый момент покупки; вообще в таких ситуациях случается, что я мучительно не знаю, к чему склонить свой выбор; я пожалел… Я шел сейчас и уплетал с удовольствием это мороженое, и тут я вспомнил, что в монастыре вообще не хотел есть и пить; ты предложила мне шоколада, я взял эти кусочки и стал запихивать в рот, но совершенно механически; было ощущение, что я забыл, для чего эт;о служит, как это работает. И я сказал тебе, что питаюсь общением с тобой… что-то подобное; ты улыбнулась, но, кажется, ты не понимала, о чем я говорю.

Я решил пойти по тропинке, по которой давно уже не ходил. Между больницей и дорогой на Гаспру, соединяющей Южнобережное и Севастопольское шоссе. Это очень живописная тропа; написав это, я останавливаюсь, так как мне пришло в голову, что это вот акцентирование живописности, и далее – упоминание, расписывание красот природы – может сослужить хорошую службу при ведении экскурсии. Здесь живописно; сейчас я стою, кажется, у очередных водяных резервуаров, только они присыпаны землей и вообще – здесь снаружи скалы и деревья; но, кажется, резервуары там есть… Да, один по крайней мере – я стою сейчас на его «крыше». Внешне просто земляная полянка среди леса, усеянная сосновыми иглами. Заглядываю в люк. На дне только сухие камни. Резервуар недействующий.

Едва заметные шорохи – это ящерицы.

Сейчас, идя в лесу по тропинке, я попробовал «начать экскурсию» по Ялте – выбрал интонацию и… мне кажется, полу;чится…

Глава XXVIII

Мне опять необходимо… Мне опять необходимо тебя видеть, но я уже не сме;ю ни писать, ни куда-то идти, ни караулить вашу машину возле больничной церкви, ни что-либо иное; неделю назад вышел на остановку над больницей, стоял минут сорок, потом решил спуститься опять вниз – вдруг ты поднимаешься?.. Возле перекрытого пути к больнице увидел вашу машину; вернее, я предположил, что она ваша, но, так как но;мера я не знал (не запоминал его), то подумал, что, может, и чья-то еще… Темно-зеленого цвета «жигули» такой формы поразительно часто встречаются. Конечно, надо было сразу понять, что чересчур много совпадений. Это было в субботу вечером; после службы вы поехали к «старцу» в Дом милосердия; я запомнил номер; и шевельнулась мысль, что надо бы пройтись по направлению к церкви, и тогда я, может, встретил бы тебя с… родителями; но я запомнил номер и пошел пешком домой; а придя и описав петлю через магазин, я прошел через двор вашего дома и увидел машину с этим запомненным номером. Слишком много совпадений. Впрочем, даже если бы я и встретился тогда с вами, и вы бы подвезли меня до Гаспры, чт;о бы это меняло? Ничего, кроме восхитительных минут нахождения поблизости от тебя; даже, может, сквозь косые или равнодушные взгляды других. Но после «знакового» сообщения от тебя я решил, что всякое проявление внимания будет назойливостью; я даже готов, чтобы меня считали назойливым, только бы видеть тебя; но я опять начал чего-то бояться – например, купить мопед и ездить на нем без прав. В конечном итоге все упирается в страхи; страхи неимоверно удлинняют ожидательный момент; можно бесконечно ждать чего-либо, не желая замечать, что решение этого вопроса уже отложено на неопределенный срок; и думать, что – вот-вот, все чудесным образом разрешится.
Прозвенел звонок телефона. Позвонил человек, которому необходимо было поговорить минут тридцать пять. После этого разговора я быстро оделся и вышел. По пути я шептал: «Паломничество к дому твоему…» и через две минуты был у вашего дома; машина стоит; вы, наверное, дома, неизвестно, есть ли ты; нет, я не буду заходить, не бойся; мне уже нечего сказать, все уже сказано и объяснено. Ничего, что я не произнес этих слов? Ну да, ты же написала, благодаря за чувство; значит, считается, что они произнесены. А то я уже был склонен считать, что все мои беды оттого, что я не произнес «главных слов»; что я не выразил их прямо и директивно, как в кино. (И не добавил фразы: «Выходи за меня») В предыдущем случае я склонен был так считать, потому что «объяснение» состоялось на невербальном языке; я лихорадочно потом пытался найти возможность сказать эти слова вслух, но такая возможность мне не представилась.
Кизил, который мы с тобой рвали в середине того жа;ркого дня в монастыре (предшествующий абзац я закончил и пошёл на кухню налить еще чаю; чай получился отменно вкусным, душистым и с молоком; и я по пути на кухню придумал, что начну с «кизила»; но та кизиловая свежесть, которая имела место в голове, испарилась, едва я сел опять за стол; поэтому я делаю такую длинную вставку; чтобы вывести самого себя из запрограммированности пи;шимого); про середину дня мне пришло в голову сейчас; мы уже побывали на источнике, мы уже сидели в траве, ели – кажется, запеканку, я вспомнил; а до этого ты по дороге дала мне несколько шоколадных плиток; но я не мог есть, я механически запихал их в рот и подождал, пока жаркая погода расплавит их. Пройдя озеро с зубастыми лягушками, мы поднялись на пригорок и остановились отдохнуть; а кизиловое дерево росло рядом, и мы, по твоей инициативе, стали срывать ягоды. Позвонила твоя мама, раз уже второй или третий – наверное, наше отсутствие достигло к этому времени часов трех – и после этого звонка мы закончили сбор плодов, и поторопились вернуться; а вечером, в полумраке машины ты отдала мне собранный мной кизил, и, как мне показалось, с очень теплой улыбкой, даже не такой, какая была на твоем лице днем. Я посмотрел в начало абзаца и увидел, что фраза не закончена. «Кизил, который мы рвали с тобой в середине дня…» - этот кизил я съел, а косточки сохранил, разделил на две части и каждую часть посадил в лесу. Правда, я сомневаюсь, что сможет что-то вырасти; я не имею понятия, как сажать что-либо, я просто выкопал в каменистом грунте ямку и, засыпав туда косточки, прикрыл ее откинутой землей, а затем залил сверху двумя литрами воды. Это было с первым будущим кизиловым деревом; потом, через бывшую городскую свалку (в черте леса), а ныне – весьма величественно выглядящую земляную гору, опоясанную серпантином дороги, уходящей вверх, я поднялся к озеру, голубому озеру, о котором я тебе рассказывал. Теперь я хожу туда читать акафист. Вот так появляются обряды в сакральном, настоящем смысле слова – то, что человеку дорого, он старается сохранить в своей жизни и сделать подобными действиями свое воспоминание объектом поклонения. Рискну предположить, что эти чувства, эти лелеемые проявления нежности – едва ли не лучшее, что есть в нас.

Глава XXIX
Может быть, имеет смысл рассматривать лето как единый синтаксический период?! Написав подобную фразу, как бы обрывающую мысль (едва обозначив ее), я всегда (я час;то начинаю та;к…) вспоминаю Грина, его «цвет разлитых чернил той бурной штормовой ночи», когда его герой, сидя в трюме корабля, готовился принять участие в событиях романа, который начался таким хитроумным образом. Ничего хитроумного на самом деле в этом нет. Роман, кажется, «Золотая цепь» или «Блистающий мир», не помню… Можно заглянуть в Интернет, све;риться… После большого, почти двухмесячного периода «молчания» ты написала мне; у меня уже об этом «событии» есть записи – но я еще и еще буду обращаться к этому моменту; те тексты я еще не успел набрать, «технология», которой я пользуюсь – сперва написать «перо;м», а потом набрать – она требует значительного времени; но писать сразу на компьютере я не хочу – мне важно ощущение «живой бумаги». Если задуматься, че;м этот наш способ общения отличается от эпистолярности прошлых веков… По степени искренности, осмысленности – может, и уступает. Раньше в письмах двух человек друг другу раскрывался целый мир; сейчас, переписываясь «на стене» «в контакте», или гд;е еще, мы включаем в это личное пространство других… Мы будто бы беседуем или на площади, где гуляют жители городка в праздник, или во дворе учебного заведения… мы ведем разговор… кто-то проходит мимо, там столпились на углу студенты и громко смеются… вот в таком воображаемом пространстве происходит наш разговор. Меня больше всего «достает» момент, что в контакте можно и переписываться, и касаться интересных вещей… а, например, в смс-сообщениях – будто бы нет. Я назвал это «жесткой виртуальностью» в таком разговоре с тобой. Но все равно после минувших выходных у меня ощущение, похожее на тот день в монастыре. В записи о том дне я предположил почти в шутку, что даже если тот день окажется единственной милостью небес, единственным подаренным общением с тобой, я и то; смогу извлечь из этого события бесконечную канву воспоминаний. В общем, неисчерпаемый источник – т о т день. Но последние дни, в последнее время мне начинает казаться, что та;к и будет. Это будет единственный раз. Хотя ты настолько близко, что это даже странно. Я почти физически ощущаю твою близость. Я знаю, гд;е ты, за какой стеной. Я прохожу сотни раз в день мимо этого места, и мне представляется, что ты спрятана там могущественными волшебниками – в тайном саду, в беседке, увитой розами, на маленьком островке посреди тихого пруда; и подплыть к острову можно только на невидимой лодке; она стоит у небольшого причала, но ты ее не видишь – ты должен перебороть этот страх, ступить на невидимую поверхность, ты должен шагнуть в лодку, оттолкнуться веслом (тоже невидимым) от берега и наблюдать, как струится под тобой вода; а ты стоишь на этой невидимой поверхности лодки и с каждым взмахом весла приближаешься к заветной цели. Перебороть страх (неизвестность) и взойти в невидимую лодку – вот что нужно, чтобы увидеть тебя. Нос лодки коснется мельчайшего серебристого песка, я выпрыгну на островок и пойду искать тебя; беседка – в центре острова; к ней ведет аллея, с обеих сторон обрамленная олеа;ндрами и боярышником; а у самой беседки – несколько раскидистых и;в; сквозь узорную резьбу стрельчатых проёмов виден теплый мерцающий свет светильника – ты склонилась над книгой, древним рукописным фолиантом. Вспомнился том десятого или одиннадцатого века, который нам показывали в одной из церквей Уорчестера; ты склонилась и не поднимаешь глаз, даже когда я вхожу; ты не показываешь виду, что заметила меня – как тогда, в монастыре, когда я пошел искать тебя, и стал приближаться, но ты не выказала ни удивления, ни возгласа неожиданности. Мне приходится смущенно кашлянуть, и тогда ты, погруженная в чтение, делаешь движение, будто выныривая на поверхность; как сбрасываешь шелковое покрывало, узорный покров читаемого; ты пошевелилась и оборачиваешься ко мне. Ты смотришь строго, но в глазах твоих, на дне их – улыбка. И мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не нырнуть сразу в безмерную глубину твоих глаз; мне приходится как-то объяснить свое появление здесь; но ты уже знаешь, что я не побоялся сесть в невидимую лодку, чтобы достичь этого острова, где могущественные волшебники прячут тебя. Поэтому я чувствую твое снисхождение; я пытаюсь что-то сказать, но чт;о может появиться, кроме многократно, с настойчивостью заклинания повторяемого твоего имени. Краткий миг забытья… Я уже сижу напротив тебя на низком турецком диванчике, среди узорных подушек; горит светильник, при свете которого ты читала; сама книга – на столе, а ты… ты рядом; или ты вышла из беседки, чтобы вдохнуть ночной звездный воздух; вдохнуть наползающий с озера туман, и опять вернуться… Все, что я хочу теперь – почувствовать успокоение от того, что ты вернулась. Я мог бы бесконечно продолжать погружение в придуманный мной островок. Я собирался написать и о сообщениях, которыми мы обменивались в эти дни, и о том, как я обега;ю взглядом окрестности, когда иду по Гаспре, рассматриваю лица сидящих в каждом автобусе, боясь больше всего на свете не того, что случайно не встречу тебя, а того, что… встречу; да, может быть, боясь именно этого. Как-то раз… Да чт;о там говорить; я уже давно рассказал об этом «виртуальной тебе» - даже не тебе «в контакте», в Интернете – а «тебе» в своем воображении, представлении – в той произвольной стихии, где я часами могу говорить с тобой; я рассказал тебе о том, как боюсь выходить на остановку там, над больницей – вдруг ты стоишь там – а когда выхожу, и тебя нет, - я сразу теряю интерес к жизни. После того как ты написала, я немного «воскрес». Почему я говорю «немного» - мне не хочется оставаться в виртуальности, но другого нет. Или – нужно идти напролом, напрямик, крушить все стены, все преграды, делать то, что от тебя меньше всего ожидают, атаковать, «врываться в дома» - и навязывать свое общество? Я написал тебе в одном из последних сообщений, что обрадовался найденному эпиграфу к своим заметкам (которые я хочу «переплести», наверное, и «выдать за художественное произведение»; это некий «ответ» на ненаписанную тобой «книгу», о которой ты говорила на своей странице когда-то давно, когда мы еще не общались с тобой (я все-все прочитал, что мог найти связанного с тобой); это некая работа, выполненная «за тебя»; книгу ты явно не соберешься больше писать, но идея твоя подхвачена; а то, о чем ты говорила – «написать исторический роман»; но это и есть история – слово, которое своей гибкостью способно выразить содержание любого важного текста, способно исполнить чей-то неосуществленный замысел. Где ставить скобки? я уже забыл, откуда начал эту фразу...) – фраза С.Конноли «Лучше писать для себя и потерять читателя, чем писать для читателя и потерять себя». Но привел я его сейчас потому, что, анализируя, для кого я пишу, я не могу не сказать, что и для тебя тоже. Хотя… Недавно я разозлился на себя, на торопливость, сбивчивость, с какими я всегда приступаю к написанию; недавно я вдруг увидел, как след;овало бы мне писать; я огорчился, что многое уже написано другим языком, не тем, которым бы я хотел, чтобы было написано теперь; и у меня возникла мысль – пересоздать все, что было написано; представить все это в стилистически более оформленном ключе, придать единство. Но… вот сейчас я взялся писать это – то, что пишу сейчас; я даже не притронулся к чаю, который перед этим заварил; первые две-три страницы я писал, застыв в неудобной позе стоя над столом; мне не пришло в голову даже сесть. Я не успел надеть рубашку после ванной – и мне было довольно холодно; это к тому, что, когда тебя охватывает трепет, ты приступаешь к исполнению замысла «в том, в чем есть», «в чем застану, в том и сужу», и несовершенство языка, стиля лезет изо всех щелей, но ты зачем-то пишешь – может быть, это важно. Особое ощущение возникло вчера – когда послышались такие приятные мягкие всплески, как звуки от бросаемых в воду камешков - это посыпались «лайки» от тебя к моим фотографиям Салгира. Ведь ты прочитала мой текст о Симферополе, прогулке по нему – и сделала в точности так, как там написано: «Я представил себе, ка;к бы ты посмотрела на эти фотографии». Ты чувствуешь, как наша память, наша энергия пронизывает пространство-время? То, что произошло тогда, когда я отправился куда глаза глядят по Симферополю, стало частью воспоминания в тексте; потом оно стало сожалением о предполагаемом, но еще несбывшемся, и, возможно, несбудущимся; а потом, когда сбылось, оно стало частью нового воспоминания – и в моем представлении эти витки запечатленного чувства переходят в какое-то иное качество – в тот невидимый эфир, где нам предстоит в дальнейшем оказаться; или все это создает просто новое пространство; я начинал писать о том удовлетворении, какое испытал, узнав, что писать «для себя» важнее, чем «для читателя»; то есть, «на публику». Потом я сказал, что – и для тебя тоже. Но после нескольких последних абзацев я боюсь, что ты не доберешься до конца этого текста. Может, он покажется бессвязным (или излишне сконцентрированным на незначительном). Просто нет времени на связность. Нет времени выстраивать фразу, искать возвышенное сравнение. Как будто крутится стремительно колесо бытия, калейдоскоп в руках нетерпеливого демиурга перемещается с неистовой скоростью, грозя уже в следующую секунду тем, что пропадет всякий интерес к жизни. И эта тонкая струйка дыма воспоминаний – она тут же рассеивается; может, это ее я так жажду поймать, оставить в стеклянном сосуде, чтобы смотреть на нее вечно и всегда хранить под рукой. Но свойство дыма – рассеиваться, и свойство памяти, воли, представления, воображения, мечтания – зажигать новый костер; и снова, когда он догорит, ворошить уже тлеющие головни, искать в переливающихся красноватых углях образы, черты дорогих лиц; и, дождавшись, пока от углей потечет сладкий дым воспоминаний, вновь ловить и заключать его в прозрачный фиал.

Глава XXX

         Все внутри обрывается, опускается – когда ты уходишь; точно так же было в конце того дня, проведенного в монастыре. Я сейчас вышел снова из дому, дошел до твоего дома и спустился в магазин; но он был закрыт. Я пошел обратно той же дорогой. Приблизился к дверям твоего подъезда и… сделал то, чт;о обычно делаю часа в три-четыре ночи; если интересно, чт;о это, можешь открыть текст под названием «Паломничество к дому твоему…» Помнишь, мы пели «Пути господни неисповедимы…»? Вот сегодня один такой путь свалился на голову, как рельс. И, знаешь, придя домой с гитарой сейчас, я находился в таком сложном состоянии – сложном своей неопределенностью. С одной стороны, произошло то, чего я и жаждал, и боялся – неожиданно встретить тебя, кстати, как и предполагал чаще всего – в автобусе; а боялся я того, что мы, поздоровавшись, окажемся по разные стороны невидимой стены отчуждения; так было, когда я встретил тебя на остановке «Вторая Ливадия» летом, в июне. Но ничего этого не произошло; ты была так приветлива и… прекрасна, я долго искал подходящий эпитет, но это самый лучший – ты так внимательно и сопереживающе смотрела и слушала, и говорила, что ни о каком отчуждении и речи быть не могло; а я, вначале не до конца осознавший, чт;о произошло – я переместился на ту сторону автобуса, где ты оказалась на сиденье рядом с окном. Поток пассажиров, не очень сильный, позволил мне встать так, чтобы говорить с тобой, не вынуждая тебя все время оборачиваться назад – но ты была так открыта, ты так сочувственно и живо реагировала на мои реплики, что и это бы тебя не смутило. Я долго не понимал, чт;о произошло; наверное, я и сейчас не понял этого. Все равно как в телескоп наблюдаешь звезду из туманности Андромеды, и вдруг эта звезда влетает в комнату и закрывает собой объектив. Заслоняет реальность, в которой живешь, прильнув к глазку телескопа. Так ты заслонила придуманный мной мир, в котором я уже с комфортом устроился. Вот, собственно, и «с другой стороны». Я не мог понять, чт;о происходит – ведь я последние несколько километров текста плакался и стенал, что «тот день» в монастыре оказался единственным временем общения с тобой, - и те краткие минуты, когда я заходил на Успение. Но вот – ты, настоящая, живая, лучше всего, чт;о только можно написать о тебе, вообразить – ты передо мной, и я говорю с тобой; и у нас уже есть о чем поговорить; есть продолжение обсуждения некоторых тем; а когда я молчу, я не ищу лихорадочно, о чем сказать – я внутренне улыбаюсь, зная, что с тобой можно и молчать. Но я не сказал и сотой доли того, что мог бы, чт;о сейчас уже пришло в голову. Я стоял и сравнивал себя воображающего и себя в настоящий момент. Твой образ, к которому я обращался, и тебя «во пло;ти». Вот сейчас я хотел написать: «Это было чудесно…» Но слова уже опаздывают, а чувство я все равно помню. Я гляжу на тебя и испытываю огромную благодарность, что ты так приветлива ко мне, смотришь с таким участием и… интересом, я молю вышние силы о том, чтобы быть тебе интересным.
Мы вышли из автобуса, ветер, я сбегал за гитарой и сыграл тебе «Машеньку» возле твоего подъезда. Кстати, от дверей моего парадного до твоих дверей триста восемнадцать шагов, двести десять метров. Потом произошло то, с чего я начал, и что, вероятно, будет всегда случаться – ты ушла, а сердце превратилось в губку, смоченную уксусом, и я побрел домой; но по пути воспрянул духом неизвестно отчего. Я не рассказал тебе, что хожу читать акафисты на озеро по образцу того паломничества в монастыре. Ты сообщила (еще в автобусе), что старец Гавриил умер. У меня нет ощущения его смерти – наверное, хорошо, что я, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, нахожусь «под эгидой» церкви. По крайней мере, смерть меня не пугает; я воспринимаю ее как продолжение пути. Я вспомнил о старце Гаврииле и снова перебираю в памяти наш разговор. И эти мои записи отодвигают все глубже ту звездную реальность, которая столкнулась со мной как комета, когда ты оказалась в автобусе – отодвигают вглубь книжной полки моего воображения. А я бы отдал без промедления все свитки, глиняные вавилонские дощечки, венецианские пергаменты, узелковые перуанские ки;пу, скандинавские руны, египетские иероглифы – отдал бы за твои глаза, и голос, настоящий, живой и «самый обычный человеческий» - голос, который еще звучит в памяти, и все это до смешного про;сто – раз, и встретились, и нет ни бдений, ни многочасовых обращений к тебе по дороге домой, когда я рассказываю «тебе» в своем представлении содержание очередной прочитанной книги или фильма. И – быстрое окончание, ты улетела, как бабочка, нарисованная тобой на стекле; - а я остался за оградой «таинственного сада», глядя на никогда не меняющие позиции «максимального затемнения» жалюзи на окнах твоей квартиры.

Ответ главной героини на этот текст:

Чуткая отповедь. Здесь обтачивается прекрасный камень чувств, но главное чтобы он не рассыпался на мальнькие частицы и не превратился в пыль, которую стирают с каминных полок думая о том что не всё вечно в жизни. Но на самом деле, какая Она, Любовь?-Вечная?!

Ответ лирического героя:

Но чт;о может обточить камень - разве что незаметный бег времени, волна прибоя, перекатывающая его в скалистом гроте, как мы перекатываем карамельку во рту. Камень превращается в пыль только от резкой смены температур - нагревания до раскаленности гнева и охлаждения до ледяного равнодушия, если камень беречь и любоваться узорами на его гранях, он будет радовать глаз на каминной полке. Камнем чувств нельзя забивать гвозди окриков, упреков и презрительных смешков, его не нужно бросать в стекло спокойствия, и он не подходит для того, чтобы с ним на шее топиться в омуте сладострастия. Но камень можно брать в руки, и он будет согревать, если перед этим солнце благодати небес осенит его и нагреет; а Любовь - это и есть вода, которая не бежит под лежачий камень; она вечна, потому что о бегущей воде никогда не спрашиваешь - вечна ли она, просто подставляешь руки и пьешь.






Стихотворения главной героини, посвященные лирическому герою:

         Отголоски-слёзы на руках Поэта...
Пожелтели листы и окончилось Лето,
Но живут под усердным пером,
Отголоски любви, словно слёзы Поэта
Наполняя покоем, добром.
Не смыкая очей звёздной ночью прохладной...
Он любуется, ждёт, когда эхо в ночи,
Повторит его имя однажды.
Или просто опустит ключи...
Тишина за окном - словно пауза,
В своём времени тоже живёт.
Он разбудит её гитарою
И расскажет... Быть может, поймет?
И она ему, нежно внимая,
Улыбнётся как будто в ответ.
И оставит Он жизнью прекрасной
В чьём-то сердце свой призрачный след.

****
Вы тревожите душу!- Простите,
Но ответа в глазах моих нет!
Я покой Ваш не смею нарушить
И летела к Вам с новых планет.
Я присела на миг лишь послушать
Ваши песни и Вашу тоску...
Разделяю! Но только снаружи.
И я большего дать не смогу...
В моём сердце Вы тронули струны
Изумительной дивной строкой,
И я долго могла б ещё слушать...
Если б ночь не звала домой.
Я закончу печальной нотой...
Может быть никогда не приду,
Но как сильно затронули струны
Своим ясным дыханьем.. звезду!

****

Стихотворение главной героини «без адреса» (Апрельское солнце):

Моё Апрельское Солнце,
         Незаходящий луч!
         Я отражаю тебя в озёрах.

         Я поверить могу, но боюсь.
         Вдруг закончится день
         И снова закроет тьма гори-Зонт,
         Нам для ливней апрельских не нужен! Я бегу рассыпая по лужам
         Смех...

          Кто сказал, что должны быть серьёзней?
          Заткнуть бы уши!
          " Жизнь- замёрзнете вместе в морозы!"

          Поздно!

          Люблю!

Глава XXXI

         (конец сентября)
Здесь лестница, ведущая в дом, выходит на склон горы, прямо в зелень леса; некоторое время назад я выглядывал – вернее, видел в открытую дверь – как будто театральная декорация леса сходит с холма и врывается в дом; очень приятно, ощущение – будто сейчас из комнаты шагнешь в лес; еще, конечно, эффект усиливается этим самым склоном горы; лес кажется нарисованным на поверхности огромной сферы, на огромном холсте; ощущение сказочности, театральности; некоей виртуальности – как в компьютерной игре. Теперь все вольно или невольно сравниваешь с компьютерными играми. Ведь 3-D игры – это величайшее, можно сказать, достижение человечества в последнюю эпоху. В самом деле, человек изобрел / сотворил мир по образцу божьего; и «увидел, что это хорошо»; и влез в него, и растворился в нем. Много-много часов и дней провел я за Oblivion, замечательной игрой со множеством побочных сюжетов; и как-то я начал писать повесть на основе игры, да не закончил. Споткнулся о; диалоги, о; развитие сюжета. Просто не было стимула продолжать. Но в первых двадцати страницах, я помню, у меня худо-бедно получился этот подземный мир пещер, - а потом я оказываюсь на равнине ночью, и, дождавшись утра, обнаруживаю этот город на острове, находящемся как бы в центре огромной котловины, окруженной отрогами гор; по острову разбросаны рощи, в рощах – алтари; такая античная Греция-Италия, только со значительной добавкой средневековья. И мне этот переход из ночи в утро сейчас навеял то, чт;о вспомнил недавно – наш приезд в лагерь на Северский Донец, с братом, в шести-семилетнем возрасте. Мы приехали ночью – плеск воды, шуршание камыша, нос лодки из темноты – вода струится вдоль бортов – яркий фонарь; и – наутро – молочно-туманный рассвет, диск солнца, мы катаемся по заливу на лодке, знакомимся с девочкой старше меня на три года, в которую я – через несколько дней – влюбился без памяти.
Продолжаю эти безнадежные записи. Утром я снова стою на этом замечательном крыльце, упирающемся в склон горы. Вверху слышен шум проезжающих автомобилей. Если начать карабкаться по этому склону, можно выйти на трассу, соединяющую города и поселки Южнобережья. Служба будет утром внизу, в Ливадии; после нее - я надеюсь, она не затянется надолго – я пойду в Гаспру пешком через лес от больницы. Мысли, которые посещают меня в отношении тебя – довольно пессимистичны. Я представил… чт;о же я представил? А, вспомнил! Я представил, что мы с тобой встречаемся где-либо и едва заметным кивком… «И в мире новом друг друга они не узнали…». Сейчас наконец закончилась служба. Я вышел, обогнул «балаганчик», повернул мимо звонницы обратно и оказался на окаймляющей Свитский корпус дорожке с балюстрадой; она проходит по краю опорной стенки у начала Солнечной тропы; с нее местами открывается прекрасный вид на море, парк, дорожки; это место напоминает мне Южные террасы у Воронцовского дворца – по светлости, за;литости солнцем; еще и архитектурный ансамбль Свитского корпуса играет роль - дом барона Фредерикса из серого камня и мраморное трехэтажное вытянутое здание Свитского корпуса; они создают особый архитектурно-парковый антураж, и в этом причина того, что я захотел сейчас пойти именно сквозь этот оазис духа. Опорную стенку оплета;ет глициния; она очень густа и приятна для глаз. В голову приходит много мыслей насчет тебя; насчет меня. Я сейчас остановился, осененный очередной «важной мыслью» - хорошо, что я сумел «цивилизованно» признаться тебе (ведь правда же, я признался тебе?!) – и, хотя сейчас я тебя не вижу и могу забредать в какие угодно дебри воображения, но меня успокаивает сознание того, что в «очных» личных контактах все было более или менее цивилизованно. Я сейчас себе кажусь все более и более «диким». Мне показалось, что С., моя (в недавнем прошлом) жена, стала относиться ко мне более уважительно, что ли, с неким «романтическим пиететом». Может, здесь играют роль все эти мои терзания, свидетелем которых я почему-то стремлюсь сделать всех и вся.
Сейчас я пошел по Солнечной тропе в надежде на то, что вдруг… ты или твои родители на зеленых жигулях – попадутся навстречу, после праздника Рождества Богородицы в Нижней Ореанде. Но никто мне не попался. Помню, года полтора назад я поднимался здесь, рядом с лестницей, ведущей на Вторую Ливадию; здесь многоквартирный дом, и был ларек, где я покупал кофе и что-нибудь наподобие пиццы, и шел затем через лес к верхней трассе… (…)

Глава XXXII

Сегодня пятница, и я надеялся, и боялся встретить тебя, как в прошлый раз, в автобусе. В обед я купил розу и спрятал в своем шкафчике. Вечером с этой розой я шел по потеплевшему городу, в распахнутой куртке, и предвкушал чашку кофе после целого дня воды, пившейся из-под крана. Однако я почти наверняка знал, что тебя не будет; хотя бы уже потому, что встречи случаются неожиданно, и вся история нынешних встреч – случайна, включая и ту, по большому счету, которая содержит точку отправления. Хотя – нет, даже с натяжкой не могу сказать, что случайно забрел на первый этаж дома по улице Субхи;; или Севастопольскому шоссе – я не знаю номера дома и улицы, потому что в тот момент, когда мне рассказали, ка;к туда добраться, он стал существовать для меня в простр;анстве, и только в нем. Даже не предполагал, что Гаспра, обыденная и повседневная, станет для меня таким волнующим местом; и дом, мимо которого я проходил сотни раз, вдруг превратился в таинственный средневековый за;мок, огражденный ча;рами волшебников и неприступными стенами и башнями, которые охраняют могучие рыцари в сверкающих доспехах.
Сегодня пытался разобрать речь Бродского – то место, где он говорит (маленькая вставка: когда я набирал этот текст, курсор из-за чувствительности тач-пада снова соскочил со строки, как много раз до этого; и в слове «разобрать» «вылетела» буква «р» - а вместо нее палец, набравший скорость, напечатал «г». Получилось: «разобгать»; в сочетании с фамилией и национальностью Бродского создался такой пошлый антисемитский смешок. Или раздался. Я думаю, Иосиф Александрович простит мне…) о частности человеческого существования. Меня это обнадеживает еще и потому, что оправдывает мою неспособность «вписаться» куда-либо, в какую-нибудь социальную нишу. Частность жизни – говорит Бродский – это точка отсчета, то, откуда начинается человек как личность; искусство – это «наиболее древняя форма частного предпринимательства», оно «невольно поощряет в человеке именно ощущение его уникальности, индивидуальности, отдельности – превращая его из общественного животного в личность». Я спрятал розу в купленный пакет и пришел на остановку. К следующему разу надо постараться забыть о возможности встречи. Роза очень благоуха;нна; мне она самому нравится, и я не расстроился, поскольку с самого начала был готов, что ничего ожидаемого не произойдет. Неожиданный следу;ющий раз будет при подлете к Луне – Луне Стани;слава Лема; огромный межзвездный корабль станет снижаться, я пройду к выходу, какой-нибудь криокапсуле, какому-нибудь шлюзу, наружному люку – чтобы выйти в лунный «терминал», и тут увижу тебя – в форме «космического инженера» или «биоэнергетика» - опять же, из рассказов Ле;ма, из «Условного рефлекса» или «Охоты на Сэтавра». Можешь заглянуть в эти шедевры фантастики. Кстати, я помню, весной, когда ты оказалась в Ливадии, и я говорил с тобой, еще тогда не понимая, почему меня охватывает экзальтация и экстаз, и словно бы мозговые центры, отвечающие за речь, в твоем присутствии сбрасывают скованность – я помню, что упомянул рассказ Шекли «Ритуал» в связи с каким-то критическим своим высказыванием в адрес «официальной религии»; и ты выразила желание запомнить название этого рассказа, чтобы потом прочесть. Итак, звездолет снижается на поверхностью Луны, мы прильнули к огромным иллюминаторам, смотрим на все эти лунные каналы, кратеры, на лунные горы, покрытые трехсотметровым слоем лунной пыли – и мы начинаем мечтать о волшебной гравитации Луны, когда даже небольшого усилия хватит, чтобы перепрыгнуть расщелину в Лунных горах метров тридцать шириной. Мы с тобой бредем в скафандрах по горам, взбираемся на склоны, попадаем из темной тени в яркое пространство света (в этом – особенность освещенности Луны Солнцем – большой контраст, даже на «видимой» стороне – между «тенью» и «светом») и в конце концов приходим на станцию «Циолковский» из «Условного рефлекса», где нам предстоит прожить (вдвоем) месяца три, чтобы расследовать обстоятельства гибели предыдущих исследователей, живших до этого на станции…

Глава XXXIII

Я прочитал в контакте твое стихотворение «без адреса» и вдруг увидел, что оно поэтичней, стремительней, напряженно-взволнованней, радостней, нежней, чем два стихотворения, посвященных мне… «Мое Апрельское Солнце…» Если имеется в виду день рождения – я не сумел выяснить, когда у него день рождения; на странице в контакте не указано. Остается слабая надежда на твой день рождения в апреле; но даже если и так, ты определенно связываешь с апрелем еще кого-то. Когда я обнаружил это разительное различие даже между интонацией и строем «стихов ко мне» и этим радостно-бьющимся фрагментом какой-то невидимой картины, у меня возникло ощущение огромной горы, и моего усилия сдвинуть ее. Я проезжал сегодня мимо Аю-Дага, его распластавшейся на берегу туши, которая при приближ;ении автобуса запестрела проступившими очертаниями рощ, отрогов, изогнутых линий склона, обращенного к дороге; я всегда, приближаясь к ней, нахожу ее огромной; и вот эту огромную гору я будто пытаюсь сдвинуть своими устремлениями, своими обращениями к тебе. Я вдруг понял, что от тебя самой не зависит этот выбор, в каком-то смысле; это сильнее тебя, ты следуешь велению более грандиозному и величественному, чем некий осознанный «личный выбор». В общем-то, я всегда догадывался о величине этой горы, с которой я вступил в неравный бой. Однако… «если б и с горчичное зерно имели веру, то» - первое, что сказал Христос в этом случае –«могли бы и горы переставлять»; ассоциация с горой и у меня, и у него (я не мог удержаться, чтобы не вывести этот уподобительный троп) возникла не случайно: метафора, наиболее ясно показывающая бесплодность, тщетность чего-либо… и одновременно – исполнение замысла, казавшегося неосуществимым.
Мне сложно продолжить этот текст - еще и потому, что последнюю перед этим строчку я написал на вокзале в Симферополе, перед отправлением домой, и тот строй мыслей оборвался. Вечером, открыв интернет, я прочитал и ответ от тебя – моя догадка насчет стихотворения оказалась верной, и твои слова – «посвящение присутствует» - снова намекают на какую-то волшебную тайну, куда мне не попасть; вместо того чтобы радоваться, я погружаюсь в меланхолию и тоску. Я вспоминаю какой-то твой ответ мне (давний), где ты употребила выражение «мотивный айсберг». Речь шла о том, чег;о держаться, какого убеждения (или каких убеждений), я доказывал, что не существует ничего определенного, всегда в следующую секунду то, во что верил и что полагал устойчивым, надежным – может оказаться иным, и тебе придется лавировать между сталкивающимися льдинами противоречивых мнений, желаний и взглядов. Но ты с глубокой уверенностью написала, что «мотивный айсберг» не так легко перевернуть, «истина устойчива, смотря на чт;о опирается человек». Айсберг – это очень верно. Ледяная громада, которая на поверхности воды кажется плавучим островком из Царства Северного Сияния; если представить себе силу, способную перевернуть айсберг, вместе с те;м, что скрыто под водой – он тут же вернется в прежнее положение. Это стихотворение – безошибочный индикатор. И эти два, чт;о ты написала мне – они искренни, глубо;ки; они полны чувства, жела;ния отвечать; причиной тому, наверное, наша неожиданная встреча; ты сам;а захотела ответить, у тебя появилось желание – в ответ на «тепло», от которого ты «согрелась душой». Я был охвачен волшебным предчувствием после появления этих стихотворений и нашей переписки; «звездных» фотографий; я тебя старался разуверить в том, что «сближение невозможно»; я даже разобрал стихотворение, где ты обращаешься ко мне, представив его как некую борьбу лирической героини со своими уже победившими ее стремлениями; я хотел доказать – тебе – что «ответа в глазах моих нет» и «Разделяю. Но только снаружи…» - это нечто вроде «остаточных рефлексов» - сознания, которое уже очень «сильно тронуто» «изумительной дивной строкой»; «ясным дыханием» - что оно уже побеждено, как альпинист, который сорвался с уступа и летит вниз, - но еще надеется на запасную веревку, на какую-то страховку, которая удержит его; или – он сползает по скале, но цепляется за нее, и эти царапины на камне – следы его ногтей, отчаянно впивающиеся в «плоть» «непокоренной вершины» - «Я присела на ми;г лишь послушать…» и «долго б могла еще слушать», но «ночь звала домой» (а на самом деле – ты быстро убежала, как от огня) – но вот это: «долго б могла еще слушать…» - это вселяет надежду, это говорит – пристрастному сердцу – может, о бесконечности, о том, что сознание все-таки стремилось… слушать, и оно находится рядом; но вечером в воскресенье я, придя домой, снова стал перебирать драгоценные камни в своем сундуке с сокровищами – твои сообщения, которых было так много; и так много всего – реплики, диалоги и твоя просьба найти фотографии звездного неба. И среди этого изобилия, тем более обнадеживающего, что от недели к неделе в последнее время этот поток все увеличивался – я натыкаюсь на это стихотворение – с «апрельским солнцем»; безо всякого посвящения, без сопроводительных фраз; но, чувствуя стихию слова, не являясь чем-то «очень большим», я все-таки иногда понимаю, откуда «растут ноги» у написанного; чт;о движет автором. Это стихотворение с нарушенной структурой, с тенденцией уйти от привычных форм, со скрытыми и нестрогими рифмами – оно выглядит «оригиналом чувства», оно им; оказывается; это подлинное чувство, которое ты испытываешь, которому ты следуешь; это тот самый айсберг, который не переворачивается; и на его фоне два «моих» стихотворения являются «копией» (не хочу писать «бледной») истинного чувства. В свете этого «Апрельского солнца» стала видна настоящая интонация «моих» стихотворений. И – действительно, все стало на свои грустные места. «Простите! но ответа в глазах моих нет» - интонация с обращением на «вы» - это вежливость в ответ на чувство, и сожал;ение – тоже вежливое – и даже (само сожаление более эмоционально, чем «отсутствие ответа» на чувство) – сожаление, что не можешь ответить тем же: «Разделяю! Но только снаружи». «И я бо;льшего дать не смогу». - Снова – искреннее сожаление. Мне уже приходило в голову, что ты «превзошла сама себя» - ты обратилась в стихотворной форме (то есть, в наиболее потаенной, интимной, свойственной только высшим и редким душевным порывам) к человеку, к которому не испытываешь «чувства» (здесь имеется в виду разновидность «главного» чувства) – но ты смогла выразить «искреннее сожаление», поставить себя на его место; так происходит, когда мы сопереживаем по-настоящему; и о тебе я знаю, что ты проход;ила через «ад безответности»; поэтому ты так сочувственно откликаешься – ты ставишь себя на место человека, охваченного тоской и почти безумием – «ну почему, почему – нет», ведь вс;е же к этому располагает… Ты выразила это в стихотворной форме, и я был введен в заблуждение – я вообразил, что этот факт – «облечения чувства в стихи» (а на самом деле – сожаление о невозможности чувства) знач;ит очень многое; что эт;о – конечная цель баллистической ракеты класса «сердце-сердце»; и цель поражена, цель и планировалась – сердце «поэта», который трогает струны гитары, души, дышит на звезду и протирает запотевшее ее стеклышко заплаканным платком; «усердное перо» которого пытается запечатлеть «отголоски любви», а гитара пробуждает тишину за окном (и соседей заодно), потом нажмет на паузу, «остановит тишину» и снова – за «усердное перо», любоваться отголосками любви и ждать, когда «эхо повторит его имя». И эхо повторило. Но лишь эхо. Ракета пронеслась дальше, сбросив лишь ступень, или часть стабилизирующего оперения, и цель взорвалась там, на горизонте, яркой вспышкой попадания – мне осталось только наблюдать результат обстрела в армейский бинокль и нервно курить сигарету за сигаретой. Это стихотворение – мне – по сравнению с «апрельским солнцем» - выглядит формально. Я говорю это после восторга, испытанного от того, чт;о ты сделала – написала эти две вещи; я подумал, что мне достались алмазы и бриллианты. Но они достались другому. Такое маленькое, такое – «производящее впечатление в чем-то нескладного, угловатого» - оно «космично», оно открывает необозримые просторы чувства, которое ведет тебя; и я понял еще одну вещь – ты не властна изменить что-то лично; вот еще почему у меня возникло ощущение горы, которую невозможно сдвинуть. Если б дело было только в этом – убедить человека в том, что он «должен тебя любить»; как бы «доказать» ему все выгоды этого «предприятия» – чт;о я и пытаюсь делать этими своими записями; но – я увидел это отчетливо – процесс этот, пребывание в поле чувства – он находится вне области разумного; ты не властна над своим чувством, даже если б захотела («полюбить меня») – ты не властна, потому что – айсберг не переворачивается. Истина устойчива. Ты сама обо всем этом написала, еще даже больше года назад, и я тогда не понял, чт;о ты имела в виду – а теперь «дошло;». И это, кстати, одна из причин того, почему меня словно потерпевший кораблекрушение парусник выбросило на твой берег. Причина – в том, что ты в поле этой истины жив;ешь, ты держишь ее перед глазами, незамутненной, ты неотступно, радостно следишь за ней, радостно – от того, что тебе есть за че;м следить, следовать – может, поэтому ты попросила найти фотографии звездного неба с одной яркой звездой – «чтоб можно было смотреть на нее и мечтать»; ты не разменяла эту истину на что-то – а глядя на других, предполагаешь, что именно это с ними произошло – «отдали первородство за чечевичную похлебку» - отдали и отдают вот это «следование единственному чувству» - за что угодно, за калейдоскоп впечатлений, или соблазн материального, или веление плоти. Именно это влечет к тебе, влечет до сумасшествия – ощущение цельности, - чего-то, чт;о ты сам утратил, или потерял из виду; сейчас процитирую Пруста, у которого примерно об этом: «Решающим условием, необходимым для того чтобы зародилась любовь… является уверенность, что некое существо имеет отношение к неведомому нам миру, и что его любовь нас туда ведет». Этот «неведомый мне мир» - это гармония, уверенность в том, что «истина устойчива», это бессознательное ощущение, что человек нам откроет дверь куда-то; что человек причастен чему-то высшему, куда нам путь заказан – это все то;, что исход;ит от тебя, есть в тебе; с моей стороны в этом маниакальном стремлении приобщиться к тебе – есть эта безумная тоска по «утраченному», по «нереализованному», ты даешь ощущение жизни, а у меня давным-давно уверенность, что я «потерял право жить». И когда мир вновь «обретает краски», когда безвоздушное пространство «не-действия» сменяется чем-то живым, куда-то идущим, выходящим из пункта А и добирающегося в пункт Б – ты понимаешь, что и не в тво;ей (моей) власти отказаться от этого. Так же как не в твоей власти «отказаться» от св;оего чувства, так и я – будучи «в здравом уме и твердой памяти» - не сумею «отстать» от тебя; отстать не в житейском смысле – «перестать докучать приставаниями», а – отделиться от духовного пространства; и, может быть, выход – если нужно искать его – будет в том, что я найду на берегу Черного моря, выше или ниже Царской тропы, заповедную, чудесную, волшебную рощу – благо их очень много; я обозначу это место цветной нитью и блестящими гирляндами, сложу из камней алтарь, воздвигну твою статую и буду поклоняться тебе как божеству. Я утащу из церкви пару кадил – или закажу на сайте церковной утвари; выпишу «из заморских стран» фимиам, благовония и ладан; со временем я найду подсвечники или сделаю их из изогнутых стволов поваленных деревьев; запах можжевельника, сырой после дождя травы, глинистой земли – эти природные ароматы будут смешиваться с тонким вкусом курящегося благовония; я начну служить тебе службы; буду приходить после церкви, возжигать свечи и становиться на колени перед твоей фигурой, перед твоим образом. И я придумаю множество молитв к тебе, я напишу годовой круг богослужений и составлю перечень особых праздничных дней – это будут годовщины наших с тобой редких встреч; редкие встречи – и есть праздники. В эту священную рощу я буду приходить и вечерами – чтобы просто посидеть в тени можжевеловых подсвечников, сосновых сводов, на травяных циновках – у подножия твоей статуи; я буду говорить с тобой, обращаясь к твоему образу, как я сейчас беспрерывно обращаюсь к тебе, идя через пространство гаспринских лесных массивов; я буду повторять написанные строчки и сочинять новые, буду оставаться ночевать летними теплыми ночами, чтобы с рассветом вновь зажечь свечи и начать молитвенный разговор. А в дождливые дни я буду вспоминать твой возглас на странице: «Как прекрасно бегать под стеной ливня!» - и сквозь пелену дождевых струй все равно приду в священную рощу, и вместо свечей установлю серебряные чаши, они будут наполняться непрестанно льющейся водой, и эта вода будет свидетельством моего чувства к тебе – переполняющего сосуды, рвущегося за пределы; чувства, которое «льется с небес» и, возвращаясь в «землю», питает травы и деревья – оазисы спокойствия, ясности и чистого дыхания в моей душе; травы вновь будут благоухать и сливаться с запахом фимиама; этот бесконечный бег чувств никогда не прекратится, потому что та же природа, которая наполняет тебя – она наполняет и меня; даже если бы ты захотела, ты б не смогла отказаться от своего чувства; даже если б я захотел, не смог бы и я…

Глава XXXIV

Так плохо, как вчера, никогда еще не было. Все, на что опирался, изменило окраску, поблекло, потеряло ценность и значение. К середине дня страшным, пульсирующим потоком стала носиться головная боль, вынудив прийти домой и лечь, накрывшись с головой одеялом. Потом я что-то повязал на голову – стягивающую повязку; боль «обрела форму» в границах восприятия, пульсация сохранилась, но давящий обод полотенца будто бы не позволял ей растечься по всему сознанию, затопить все выходы и входы пещеры, до размеров которой сузилось бытие, и лишить дыхания, подступая ко рту, угрожая подняться до потолка и не оставить воздушного пространства в комнате. Очень, очень больно. Я кричал: «Маша, Маша!..», тут же понимая, что это бесполезно – никто не слышит. Я связал эту боль с тем, чт;о произошло – или не; произошло – все одинаково. Ты появилась так неожиданно – с той же неожиданностью, как я и предполагал о нашей следующей встрече – только еще большей, неизмеримо ослепляющей, оглушающей неожиданностью; я звонил в колокола, завершил чуть раньше, чем обычно; у звонницы стояли дети, и Лиза, младшая сестра М.К., что-то говорила мне, смеясь; чтобы расслышать ее, я вынужден был уменьшить «форте» звона, а потом и вовсе сошел на коду; тут же появилась какая-то женщина (почтенного возраста), которая поблагодарила за звон (мне часто - и аплодируют, и благодарят за это случайное местное умение) и стала фотографироваться с детьми на фоне звонницы, чему они не были рады; я успел заметить на лице Лизы странное выражение досады и неловкости, я улыбнулся ей – дескать, терпи; а я убежал от этого «счастья» - фотографироваться с кем-то, кто хочет использовать детей как такую эмоциональную деталь на фотографии на фоне достопримечательности. Я спрыгнул со стенки, окружающей колокольню; мне навстречу шел человек, лицо которого показалось знакомым; я почти сразу вспомнил, кто это – один раз мы встретились с ним, когда я помогал найти ноты для храма Архангела Михаила, который находится между Ореандой и Стройгородком. Его зовут Алексей. Я еще поздоровался с ним – и как бы «обновил» знакомство, напомнив ему и самому себе, гд;е мы с ним встречались. Иду к трапезной – и ты; стоишь. Ну почему, почему так неожиданно?! Я немного «под гнетом» закончившейся службы, что-то к концу было не так; какая-то неуверенность, какие-то страхи… Ты говоришь, что пришла к С.В.; и я сразу предполагаю, что некоторое время ты будешь здесь, неотступно; обычно после службы у нас в хоре какие-то совместные дела, мы не расходимся, мы пишем, кто когда в какие дни пел, и потом этот листочек с таблицей относится на подпись к о.Димитрию, и тогда уже мы получаем деньги «на кассе» - в церковной лавке. Я собирался зайти в трапезную – просто «осмотреться», может, выпить чаю; но и сразу выйти, и быстро идти на клирос, хотя непосредственной надобности не было; я поговорил с тобой буквально с минуту, хотя мог бы остаться и не уходить (как я и сделаю в следующий раз, если он наступит) – но я… мне показалось… или… изо всех щелей сознания поползли какие-то страхи – то;лков, пересудов. Мне показалось, что все смотрят, что все всё видят… Я вошел в трапезную, секунд через тридцать вышел; тебя перед железными воротами уже не было; ты была чуть дальше, на углу возле лестницы, ведущей ко входу во дворец с торцевой стороны церкви. Я пробежал мимо тебя, полуобернувшись; я увидел, что ты играешь с Лизой – кажется, с ней; ты же знаешь ее, конечно; почему я не остановился в этот момент?! Надо было остановиться. Я вошел в церковь, добрался до клироса, немного пришел в себя, а потом вышел и спустился на это самое место. Тебя не было. «Внутри», - подумал я. Я прошел в трапезную; вхожу, оглядываю всех, шарю взглядом по дивану, по углам, по закоулкам… Кажется, в этот момент еще выключили свет; дверь была открыта настежь, чтобы пользоваться дневным светом с улицы; но внутри было темно; дверь в саму трапезную (комнату, где обычно проходят уроки) была закрыта; я предположил, что ты та;м, что ты встретилась с С.В., и сейчас там проходит репетиция к рождественским мероприятиям. Кажется, я еще куда-то вышел; я вышел опять на то место, где видел тебя последний раз, как будто дух твой мог остаться там. Потом я ринулся на несколько десятков метров в сторону дворца Фредерикса – может, ты там? отошла и прогуливаешься по огражденной балюстрадой дорожке над Солнечной тропой – нет, тебя там нет; я пробежал и в другую сторону – к восточному порталу дворца; но нигде тебя не видно; мне остается думать, что ты внутри, что ты на репетиции – но, войдя в трапезную снова, я понимаю, что… Я понял это чуть позже. Дверь в комнату, где, как я предполагал, идет репетиция, была закрыта, и у меня не было повода соваться туда. Но я постучал, открыл дверь – и обшарил взглядом лица всех сидящих; это была другая группа, занятия по православной культуре – в это время, после службы, он;и там занимаются. Тебя не было среди них, среди этих девочек, которые, едва дверь открылась, уставились на меня, хотя, поскольку из-за отсутствия света царил полумрак, любопытство к внезапно открывшейся двери было не очень явным. Итак, тебя уж;е не было – здесь, в церкви, на этой территории. Маша, это отчаяние. Мне показалось, что ты прочитала страх в моих глазах – или испуг, - неважно перед че;м – только у меня на лице не было, наверное, полной поглощенности тобой. Я как бы дружески, «как знакомый», приветствовал тебя, перекинулся парой слов; и пошел «по своим делам»; ну какие у меня могут быть дела?! Я испугался – я пишу это, осознавая, чт;о я пишу, и не бичуя себя – я сразу подумал, что – вот – разрыв между «придуманным» мной твоим образом «в контакте» и реальной, живой тобой – той тобой, которая ценней для меня все;го: и того, чт;о я написал, и той тебя, к кому я обращаюсь. Сразу обесценились все мои записи, они потеряли смысл. Вот ты; стоишь, твоя невозможная улыбка, ты улыбаешься мне; и это – чудо, потому что раньше ты просто кратко здоровалась. И мы как раз накануне переписывались (вк), и я запомнил твой текст – о том, что «лучше сама потону вместе с Ним (с кораблем)»; меня охватывает бесконечное умиление, когда я вижу заглавные буквы, которыми ты наделяешь слова, имеющие сейчас первостепенное значение для тебя); я написал ответ на этот текст; писал долго, никак не мог прийти к подобию заключения; но дописал, и, едва скопировал и отправил на твою страницу, как отключили свет; настала тьма – а текст твой – о корабле – появился в ответ на мое четверостишие:

«Если вокруг – бескрайнее горе,
Безжалостный ветер рвет парус-боль,
И если в слезах ты дрейфуешь, как в море –
Потом на одежде останется соль…»

- это четверостишие исполнено «ужасной тоски» (оно также появилось в ответ на тво;й, в свою очередь, «репост» - записи с маленьким стихотворением, оканчивающимся строкой «Ты – мое море, тебя нельзя переплыть…»; зная, о ком идет речь, о как;ом море, я и написал свой грустный отклик); но у меня больше получилось подо;брать выразит;ельные обра;зы, чем испытать действительно такое горе; дело в том, что предпоследний текст на моей странице – который начинается со слов «Я прочитал в контакте твое стихотворение «без адреса» и вдруг увидел…» - этот текст – мои размышления и мой «вывод» об истинности чувства - об истинности твоего чувства; чт;о является истинным чувством; - я в этом тексте пришел к выводу, что истинное твое чувство – к; адресату стихотворения «Апрельское солнце»; а стихотворения, посвященные мне – тоже чувство, но – «дружеское» (чтобы не писать сло;ва «формальность» снова)… И я сделал развернутый вывод – что, ка;к ты не можешь отказаться от своего чувства – поскольку это не зависит от тебя, это – «иной природы», чем «личный выбор»; - так и я не могу отказаться от своего – к тебе; потому что – та; же природа, что и у тебя – некая «надмирная» трансцендентальная энергия, которая наполняет этот поиск; можно было бы написать «божественная любовь», но я, находясь постоянно в поле свободного оперирования этими понятиями – «бог», «благодать», «любовь», «вера» - стараюсь ими не пользоваться; стараюсь выразить то; же – но нейтральным языком. После этого я придумал – как художественную «развязку» всего этого «исследования» - что я «найду на берегу в лесах, окружающих Царскую тропу, - священную рощу, воздвигну там твою статую и буду поклоняться тебе, как божеству». Сделав такой вывод, я в своем сознании как бы утвердил «имеющим право быть» твое чувство к… к тому, кому посвящено «Апрельское солнце». Ко всему прочему – вчера звонил брат из Киева, Володя, непринужденная беседа по скайпу – и он (а мы откров;енно говорили) – он описал эту ситуацию по-другому; я, боясь и не желая, чтобы ты была об этом осведомлена, все-таки напишу – о чем; - просто надеясь, что тебе в маленькой, небольшой, крохотной степени – вдруг – интересно – чт;о творится со мной; он сказал, что – если человек, испытывая к кому-то настоящее чувство, при этом делится еще чем-то с другим человеком, «потому что это ему ничего не сто;ит», то с его стороны это – проявление некоего «эгоизма». Я зашел в тупик, потому что я не желаю на самом деле и слышать, и писать об этом. Я знаю, что ты только сопереживаешь мне, сопереживаешь очень сильно – сильнее, чем мое чувство к тебе – потому что, еще когда ты написала мне в смс, что – «ничем не могу вам ответить, но благодарила за «прекрасные, исполненные света стихи и прозу», я почувствовал, что это даже больше того, чт;о я заслуживаю, что меня «включили» в жизнь, что мое переживание, мое чувство, которое очень многие, и я в том числе, иногда – склонны считать «фикцией»; несостоявшимся вздохом несуществующей сущности – считают вполне реальным, настоящим и заслуживающим внимания. Твое сопереживание, участие во мне, сочувствие, сострадание, жалость (в хорошем смысле – не знаю, почему это слово в лексике приобрело чуть ли не уничижительный оттенок) – ты жалеешь меня, ты готова «потонуть вместе с кораблем», и ты понимаешь меня – о, как я чувствую твое понимание! Но испуг охватил меня – я стоял и говорил с тобой, а в голове проносилось: «Вот, надо побежать туда… а-а, сейчас из хора увидят меня с ней… я же – трепло, я же все;м делюсь, у меня на телефоне – фотография твоя, я на нее постоянно смотрю на службе… Увидят, подумают…» - вот эта идиотская кавалькада начинает носиться в голове; но это не страшно, потому что – дайте же чуть-чуть времени, я соберусь с силами; все эти страхи – ерунда, я нахожу в себе силы преодолевать и не такое; моя ошибка – я подумал, что ты здесь надолго, я побежал наверх, будучи уверен, что сейчас вернусь на то же самое место и – уже не уйду никуда. Но тебя уже нет. Ты, наверное, созвонилась с С.В., узнала, что ее нет сейчас в церкви (я ее не видел в тот день), и ушла. Ушла, не дожидаясь, что я вернусь, потому что… Мне надо было обернуться – в тот момент, когда я бежал наверх, и сказать: «Ну, ты же здесь буд;ешь?!» - И ты бы не ушла. Нет, я подумал, что ты и так останешься. И дальше начался весь этот кошмар. Двенадцать минут. Есть правило двенадцати минут – не помню, где вычитал – что подобный «эмоциональный шок» длится двенадцать минут, потом – отпускает. Меня действительно «отпустило» - на короткий срок, между венчаниями – а потом опять «приложило», и уже до вечера, до ночи, до утра – когда эта боль – и страшная головная боль – поутихла. Я могу бесконечно теперь возвращаться к этому моменту – ты играешь с Лизой, я вполоборота смотрю, почти бегом поднимаясь по лестнице. После венчаний я набрал твой номер. «Маша, ты уже ушла? А я хотел с тобой поговорить. Ну ладно, в следующий раз – ты же придешь опять?» - Но – холодный голос автомата: «Данный вид связи недоступен для абонента». Проверяю – так и есть, деньги на счете телефона закончились именно сейчас. Я иду в Ливадию, хочу найти карточку, чтобы пополнить счет. Одновременно жуткое ощущение, что время, отпущенное мне для звонка, стремительно сокращается. Потом уже не будет «права» позвонить. А так – мы же вроде «друзья» теперь, ты сама написала – «я могу быть Вам дру;гом, не больше» - но – другом, а друзья могут созваниваться… даже в «неурочный» час. В Ливадии карточку не нашел, вернулся в Гаспру. Состояние ужасное, хотелось поехать в город, искать Ване подарок на день рождения, пока есть деньги; к концу недели, даже к середине, их точно не будет; у меня было чувство, что я «упустил возможность», я «не сдал экзамен» - вдруг… я пишу эту невозможную вещь, потому что… вдруг случилось невозможное, невообразимое чудо – вдруг ты – при том, что пришла к С.В. и репетировать к Рождеству – вдруг ты немного пришла и ко мне?! – Но, по всему вышесказанному – у меня было чувство, когда я увидел тебя – что ты «следуешь своему чувству»; что… я испугался еще и того, что, вдруг, если случилось невозможное – испугался, что сейчас надо будет придумывать, чт;о делать дальше, искать «культурную программу» - прогулка, кафе, не знаю… я неуверен в себе, в общем. Я боюсь социальной роли «спутника девушки». Первое же, чего мы коснулись в разговоре – это отключение света. И тут же на язык просилось: «ты не заметила, когда вы садились в машину, розу на ограде – рядом с машиной, чуть позади нее?» Утром я, часов в шесть, в полной темноте, пошел с этой розой, купленной в пятницу, к твоему дому, и «посадил» ее там на ограду, укрепив черенком между стеблями ежевики; хотя был ветер, сбросить порывом ветра ее не могло, и единственно, почему ее могли не заметить – по причине утренних сумерек, - наверное, садились в машину быстро, привычно, не оглядываясь на «детали», и даже, может, никто не прошел дальше вторых дверей – а увидеть розу можно было только зайдя за автомобиль, и то – подняв немного глаза. Я хотел спросить, не видела ли ты эту розу. Но не спросил. Потому что – хотелось и услышать: «А сегодня, когда мы выезжали на службу, я увидела розу на ограде». Но мне пришло в голову, что даже если роза была замечена, то, может, не вызвала ощущения чего-то необычного, потому что – там же колючие кусты, стебли; и возможно, это даже не ежевика, а и есть розы – я видел на той же ограде весной розы, только чуть дальше; и то, что роза появилась в конце ноября – ну, мало ли… Может, это какая-нибудь «поздняя роза». В общем, роза не была замечена, и я не спросил. Показалось неуместным, что ли?!
И ясно я ощутил этот разрыв – между «реальностью» в Интернете и «явью». Но я точно помню (как далеко звучит это «помню» - как сто лет назад; а на самом деле это было вчера), что ты улыбалась так… как-то… страдательно, что ли, сострадательно. Будто я заметил печать страдания на твоем лице; и дороже твоей улыбки мне ничего не кажется, почему я не остался?! Остаться рядом, быть рядом. Мне хотелось пойти – в Гаспре, когда свечерело, и тьма окутала дома – света все не было; хотелось «вломиться» в твой дом, - но… тут надо не говорить, а делать. Схватить тебя за руку и не отпускать. Но я так ничего и не сделал. Купил в Гаспре карточку, пытаюсь пополнить – а сообщение не отсылается. И уже сейчас, когда мне пришло в голову, что можно было бы позвонить с другого моего телефона – на нем, вероятно, были еще деньги – уже сейчас меня охватывает ужас «неуместности»; я позвоню, и у тебя высветится незнакомый номер, и… Все шаги, которые я делал, чтобы сохранить «смелость», оказываются напрасными. Все эти приветствия незнакомым, малознакомым и просто в неудобной ситуации людям, которые я делаю как упражнения в «смелости», в «нелепости» - ситуаций, в которые себя ставлю – все это оказалось «не из той оперы», не помогло, так, что ли?! потому что в момент, когда надо было остаться, когда на;до было остаться – ничего не сработало, значит, накопленный запас средств «смелости» был сделан не из того вещества… У меня появилось ощущение «несданного экзамена». Но, может, можно пересдать?! Увидев тебя, я сразу представил себе, что мы будем сейчас встречаться более-менее часто, и надо будет как-то «придумать», как себя вести – и куда делась та естественность, когда я встретил тебя в автобусе. Мне показалось, что ты заметила в моих глазах какое-то подобие испуга, отчужденности – а я-то предполагал, что в любом случае это будет с твоей стороны; раньше, когда думал о возможной встрече. Но ты совершенно иначе сейчас здороваешься и говоришь со мной. Я произношу: здороваешься, говоришь… как будто это происходит постоянно, как будто нельзя по пальцам пересчитать эти редчайшие моменты. В минуту этой последней встречи я предполагал, что ты будешь приходить сюда и с Д. – да, в общем, не предполагал; я это обдумывал раньше, и ка;к я к нему подойду – сразу размахнусь и… или…; нет, ничего такого не будет; я просто хотел бы вернуть время вспять, и не уходить от тебя. Я лежал дома, укрывшись с головой одеялом; в билетах ПДД есть такой вопрос – какую помощь следует оказать пострадавшему в ДТП в случае шока. Правильный ответ – укрыть одеялом, контролировать пульс, поить водой. Я лежал под одеялом с этой жуткой головной болью, которая в ослабленном виде продолжается и сегодня, и даже чуть-чуть усилилась – пришло все вчерашнее ощущение, когда я написал все это, и заново как бы пережил. Вчера, когда около двенадцати ночи включился свет, я открыл глаза (я, видимо, спал) и увидел яркий свет над головой – выключатель был в рабочем положении; я через некоторое время поднялся и открыл Интернет. Но делать этого не хотелось. Отключения света с пугающей ясностью показывают – мы все подсоединены к «матрице», мы все от нее зависим, питаемся от нее, и во многом это общение с тобой зависит от интернета. В интернете мы преображаемся – и ты видишь меня иначе, в свете «своих представлений», и я продолжаю накладывать мазки на твой светлый образ – светлый каким-то «потусторонним» светом – каким обычно в «Секретных материалах» сопровождают показ спускающегося НЛО – «летающей тарелки». И вот – я сталкиваюсь с тобой реальной – и опять ощущение замкнутого круга; то, что я пишу сейчас, обращаясь к тебе реальной – это уже мое представление, я наберу этот текст и выложу его в контакте, ты, может, прочитаешь его… Как все повторяется, эти мои фразы – «ты, может, прочитаешь его» - но вчера мне показалось, что – «уже не будет никакого интернета»; что ты убедилась в моей «непригодности» для чего-то, - может, несоответствие чувств – ты думала, что я «из последних душевных сил» написал про парусник, про море-горе, а на самом деле – все так написалось; просто я действительно пришел к ощущению некоего фатализма – ну что же, она любит другого, она действительно любит его, она ничего не может сделать с этим своим чувством, потому что – это из другой области, это чувство «выше ее», это – часть «Божественной любви», это – непереворачивающийся айсберг, та «устойчивая истина», о которой ты писала мне; она любит его, а отношении меня – участие, сострадание, сочувствие, жалость, готовность «утонуть вместе с кораблем», то, что «тревожит душу»; но твое появление… Я готов был принять это, стать «дру;гом», хотя это невозможно… Наверное… Но вчерашний обвал показал мне другое: я очень сильно завишу от тебя, не знаю даже, от чего конкретно – от факта твоего существования, от «воображаемого» чувства к тебе или от «реального»; я вчера, в приступе этого отчаяния, постоянно спрашивал себя – а чт;о со мной происходит? что вообще происходит; она пришла, пришла «репетировать к Рождеству», не нашла С.В. и ушла; ушла на встречу с тем, кому посвящено «Апрельское солнце», или – неважно к кому; это как бы не должно меня волновать… Но почему этот крик: «Маша, Маша!» - почему ужасный этот мой голос, которым я кричу и как бы слышу себя со стороны; это надрывный, почти нечеловеческий крик – как у раненого зверя, неприятный, животный и утробный вместе; почему меня «выворачивает» от боли, почему – я бы даже сказал: «колбасит»; почему я ощущаю, что все происходящее со мной – даже физически – действенно, реально; это уничтожает меня, я произношу фразу «я не могу без тебя», ее никто не слышит, я хочу, я сейчас уже хочу – держать тебя за руку, припасть к тебе, вжаться в тебя; впиться – даже до боли – пальцами; просто чтобы исцелиться, убрать эту головную боль, и эту – душевную, не знаю, какая это боль, но она очень реальна и изматывающа. И я представляю – может, и ты испытывала нечто подобное; должна же быть причина, по которой я так мучаюсь; но потом я думаю – нет, она не знает, не ведает, и все хорошо; она с «апрельским солнцем», и эти все терзания – это мой личный кошмар, я сам себе все это построил и подстроил. И эти идиотские отключения света – кому-то неймется, кто-то выполняет какую-то политическую программу – а жить надо только ради этих страданий, личных; не может быть никакой «общественной жизни». У меня – на следующий день после вчера – четкое ощущение, что я чего-то не сделал, не доделал, свернул с дороги; я пишу это, обращаясь снова к тебе, к образу тебя; отчаяние мое дошло вначале до того, что я опять хотел называть тебя «она»; и, может, это мне и грозит… Я испугался, я боюсь, что ты уже не будешь читать мои записи в контакте, что ты увидела их «истинную сущность», ты приняла твердое решение, и уже никакая виртуальность не собьет тебя с пути, ты оттолкнешься от берега и будешь обеими ногами стоять в лодке, начиная свое прекрасное путешествие; а я… буду бегать по берегу, размахивать этими виртуальными свитками, - как Айртон из «Детей капитана Гранта», которого оставили на необитаемом острове за его злодеяния. Он та;к же, кажется, бегал, когда высадивший его корабль стал удаляться от берега. Я буду размахивать этими свитками, потом свалю их все в кучу и подожгу, этот мой костер будет что-то символизировать, я боюсь написать – «чувство к тебе», может, ты уже не считаешь, что я испытываю какое-то чувство. Но я мучительно, мучительно пытаюсь выбраться из ситуации, в которую попал; я просто молю тебя – не дай мне пропа;сть; не уходи в следующий раз – не уходи, не уходи, - так внезапно! – не уходи – дав надежду, дав неожиданное озарение – зачем исчезать? не уходи – я очень глубоко «закопался» в себе, я не смогу, наверное, дать ощущение «неизведанного путешествия», я и этого боялся вчера – оказаться «непригодной вещью», «закатом», когда хочется «рассвета». И каждый раз, переписываясь с тобой в контакте, я заново обнаруживаю эту «родственную сущность» в тебе. Ты написала о снеге – и я сразу вспомнил нечто подобное; но дело даже не в этих «общих» эмоциональных сближениях, а – в… том, что ты есть, Маша, Машенька, прости, что я к тебе так обращаюсь… я хотел позвонить вчера и начать с: «прости, что я тебе звоню»; но – для меня в мире нет другого существа, как ты; я удивительно ясно чувствую эту отли;чность тебя от других, ты – так;ая одна; в этом – чудо чувств, чудо любви – в том, что один человек может быть интереснее других по непонятной, непостижимой причине; я иногда думаю – как ему удалось – создателю, демиургу – удалось сотворить такой «фактор», такой «способ», такой «секрет», как любовь – при этом слове возникает сразу представление о множестве чужих жизней, чужих судеб; и все сплетаются, расплетаются, повинуясь этому непостижимому чувству; и кажется, что это теряет ощущение чуда ("чудо буднично"); сколько людей на улицах, и всех их куда-то к кому-то тянет, у всех разыгрываются драмы, слезы, внутренний кошмар; у каждого свой, в чем-то непохожий на других, даже у… у людей из низкого социального слоя (я написал это и подумал: я все время думаю, что я и сам из довольно низкого этого самого слоя, и мне вроде как не подобает… на кого-то обрушиваться) – говоря «низкий социальный слой», я сейчас и в данн;ый более всего момент имею в виду тех, кто не в состоянии выразить чувство более чем тремя словами. Даже если кричать: «Я люблю тебя!» - один, два, три раза – то нужно перейти к чему-то другому – чтобы потом опять с новой силой: «Я люблю тебя…» Вот в этом, наверное, смысл какой-то «развитости»; но я сейчас уже не осуждаю никого, мне просто ни до кого нет дела; я боюсь, что ты «отчалишь», оттолкнешься от берега, сто;я уже двумя ногами в корабле – и это будет означать… Зачем же я тогда… зачем я приходил; но все это можно рассматривать, как собы;тия, как одни из бесконечного ряда событий. Я жду, когда ты придешь, а впереди еще целая неделя; и в воскресенье ты, может, не придешь; мне не на что надеяться. Я как бы «выпадаю» из одного режима и «впадаю» в другой, когда учащаются с тобой встречи. Я многое планировал сделать – по причине своего чувства – уехать в Киев и начать с нуля; или – пойти на курсы… На курсы я записался, а с Киевом – отложено… или обойдено. Мне интересно делать то, что я делаю… Сочинять музыку, песни – не знаю. Я все полон нестерпимого желания продолжать этот текст, потому что все время преследует ощущение недосказанности. Мне хочется вернуться в «туда, где ты». Я потом стоял на углу, где видел тебя играющей с Лизой, и словно бы вбирал в себя все пространство, которое было занято тобой пять минут назад. И так каждое место для меня, где я видел и встречал тебя, священно в прямом смысле; меня охватывает умиление и спокойствие, и ожидание чего-то неземного, «волшебного» - когда я выхожу на остановку над больницей – и вспоминаю, как ты стояла там; я перешел через дорогу, остановился (ты стояла выше метрах в двадцати) – потом вспомнил, что у меня в рюкзаке – светильник-бабочка; я купил их несколько штук, дарил по случаю; а этот был в рюкзаке именно для такого случая, я ожидал встретить именно тебя, именно тебе подарить его. И вдруг я тебя встречаю; но, чтобы подойти и подарить, нужно тоже некоторое усилие, вопрос «надо ли мне…» И я направился к тебе с той решимостью, когда делаешь не оглядываясь. Или я встретил тебя на остановке «Вторая Ливадия». Это место тоже каждый раз вспоминаю, когда иду там. Теперь добавилось еще одно – на углу под церковью. Ощущение невосполнимой потери – только что ты была здесь, и вот – куда бежать, где тебя найти?! Пожалуйста, не уходи, не уходи, никогда не уходи… останься хотя бы для кратких минут разговора, ты же знаешь, наверное, что я завишу от тебя… что я, возможно, не могу без тебя – а как иначе объяснить весь кошмар, всю «богооставленность», которая творится со мной.

сонет – из паутины или ткани,
иль кру;жева, чт;о тоньше паутины
но ткани, ткавшейся - порой веками -
артелью миннезингеров единой

пусть он взовьется над твоей страницей –
куда ты, словно в пыльный чан чулана
нисколько не желаешь возвратиться –
что, повторюсь, нисколько мне не странно –

ведь ожиданье чуда – тоже тайна,
чуть большая, чем по ошибке встреча…
мое предощущенье не случайно,
я не случайно расставляю свечи

внутри магической фигуры строк,
которые гласят: ты одинок...

Глава XXXV


«У меня ничего нет». Эту фразу, эту начальную фразу я носил сейчас в себе, пока перемещался по темной квартире; с работы ушел раньше, так как света нет везде – но, проезжая район над улицей Блюхера, в окно автобуса видел огни в домах – значит, в том районе Ялты дали свет; когда, интересно, дадут его в Гаспре. Предположительно, часов в двенадцать ночи – как и вчера; если нет других вариантов догадок, первый путь, которому следуешь – уподобление. Я пришел домой, нашел несколько свечей – какими запасся еще, может, года два назад; в зиму прошлого (или – уже этого) года мы сожгли (я и квартирант) какую-то часть; но, впрочем, тогда, после пожара в электрошахте, собственно электричества не было совсем недолго – 29-го горело, под Новый год включили / провели аварийное освещение; мы могли вскипятить чайник и осветить квартиру, даже постирать. Не работал только бойлер – аварийная сеть не справлялась. Нынешние отключения – из-за каких-то диверсий в Херсонской области; краем уха слышал в автобусе – месяц будут восстанавливать. А о режиме работы сейчас – наверное, будут давать попеременно в разные районы. Я хотел начать писать о предметах, которые меня окружают; но незаметно для себя переключился на внешний мир. Процесс писания – действительно непостижимая вещь. Я сажусь за стол, начинаю писать, и мне легче. Все утро на работе я выводил перипетии переживаний вчерашнего дня; не могу поверить, что только вчерашнего; сам процесс записи так расширил первую половину сегодняшнего дня, что мне стало казаться, будто прошло уже очень много времени. Я выговорился на тридцати страницах, но все никак не мог закончить – и, как кажется, все-таки не закончил – просто поставил точку, где получилось. Сейчас я сделаю паузу и найду миф (у Овидия или у Куна) о Пигмалионе и Галате;е, интересующее меня место… Я нашел и небольшой рассказ-переложение у Куна, и то место у Овидия, которое Кун берет за основу. У Овидия истории перетекают одна в другую; и, чтобы выяснить, почему, по какой причине случилось то; или иное в читаемом эпизоде, нужно прочесть предыдущий, а то и два. Вот и сейчас – я прочел, что:
«Видел их Пигмалио;н, как они в непотребстве влачили
годы свои…»
О ком идет речь? У Куна сказано просто: «Пигмалион ненавидел всех женщин и жил уединенно, избегая брака.» Но на самом деле не всех, а только Пропети;д, коих «срамной смел молвить язык, что Венера – не божество…». Речь идет о религиозном чувстве ненависти, по религиозным мотивам. Впрочем, я думаю, что у греков императивность религиозных догм уступала тем же христианским установлениям…хотя нет, я неправ, но уже не буду выправлять фразу, неблагодарное это дело – зачеркивать. Конечно же, в политеистическом обществе, где каждое божество имело силу исполнять насущные желания, от которых зависело благосостояние народа – урожай, защита от врагов, выгодные торговые сделки – в таком обществе религиозные представления, посвященные и связанные с этим божеством, имели особую силу; в данном случае Венере (Афродите) было неугодно, что в Амафунте, «изобильном металлами», приносят в жертву (не ей, а Зевсу-гостеприимцу) «телят-сосунов да двухлетних овец амафунтских». И даже, нарушая и оскорбляя закон гостеприимства, «путник сам жертвой бывал». Венера собралась вначале покинуть этот край, но потом, рассудив, что «места, мне любезные, че;м согрешили мои» и «лучше уже покарать изгнаньем безбожное племя», решает все же не изгонять или наказывать смертью, а – среднее – превратить их в «косовзо;рых коров». Вот такое наказание. И здесь следует странное место у Овидия, странное – потому что, если разобраться, проливает свет на истинную причину кары. Боги очень ревнивы. Афродите, ка;к бы она ни относилась к принесению в жертву молодых животных, и даже людей – в первую очередь не нравится то, что жертву справляют «Юпитеру-гостеприимцу», а не ей. И дальше –
«Все же срамных Пропетид смел молвить язык, что Венера -
не божество» -
вот где истинное разрешение вопроса о вине; служительниц «культа Юпитера-гостеприимца» - мало того что они поклоняются не ей, но еще смеют оскорблять ее. Вспомним Ниобу, которая кричала о Латоне (матери Аполлона и Артемиды), когда жительницы города шли на празднества в ее честь – «Кому вы идете справлять мисте;рии? Поглядите на нее (Латону). Поглядите на нее – у нее всего двое детей. А у меня - шестеро сыновей, шесть дочерей. Поклоняйтесь мне!» Латона оскорбилась и взмолилась о мести, обращаясь к своим детям. Аполлон с Артемидой из луков безжалостно перебили сначала братьев, потом сестер. От горя сама Ниоба обратилась в камень. Здесь Венера поступила еще сравнительно мягко; однако между принесением нечестивых жертв Пропетидами и обращением их в коров присутствует очень важный факт – тоже наказание, из-за которого и ненавидел Пропетид Пигмалион.
«…И тогда, говорят, из-за гнева богини
Первыми стали они торговать красотою телесной…»
Ни много ни мало возникновение проституции – описывается у Овидия. «Первыми». А Кун это пропускает. Из-за этого искажается смысл. «Ненавидел (всех) женщин и жил уединенно». Однако ненавидел не всех и не «за все», а только за это – за «торговлю красотой телесной». Мне этот миф нужен для того, чтобы понять, по каким причинам Пигмалион стал вырезать «из слоновой кости» статую женщины… «Оскорбясь на пороки, которых природа / женской душе в изобилье дала…» Ни у Куна, ни у Овидия не сказано, как зовут сотворенную Пигмалионом девушку. Где-то упомянуто, что – Галатея, но – интернета нет, света нет, я не могу проверить нигде. Очень красив рассказ о сотворении статуи, и дальнейшем:
«…А меж тем белоснежную он с неизменным искусством
Резал слоновую кость. И создал он образ – подобной
Женщины свет не видал, - и свое полюбил он созданье»
Какая длинная строка у Овидия – не вмещается в ширину тетрадного листа! Хотя это «обычный» гекзаметр. Есть совершенно реалистичные детали, характерные для Овидия; он улавливает такие подробности, которые смотрятся неожиданней и в конечном счете правдивей каких-нибудь «романтических» описаний; он говорит, что Пигмалион
«Деву целует и мнит, что взаимно; к ней речь обращает
Тронет – и мнится ему, что пальцы вминаются в тело,
Страшно ему, что синяк на тронутом выступит месте».
Это говорит о том, что он довольно сильно полюбил свое создание, если так сильно «трогал», что у живого человека выступил бы на коже синяк. Вчера – я сделаю этот неожиданный переход – мне хотелось схватить тебя и не отпускать; я не говорю «обнять» - именно схватить; мне не хватало чего-то совершенно жизненно необходимого, мне срочно нужно было «прикосновение» - не прикосновение, а – «обхва;т», что-то неимоверно, даже грубо – сильное, что-то, что могла бы дать мне… Я не говорю «то;, что ты; могла бы дать мне», но – «кто-то, сравнимый с тобой…»; да ладно, я просто признаю;сь, что хочу к тебе… - «хочу касаться», и - не касаться, а, ввиду того, что желание накапливается – хочу – как я недавно представлял – если б звезды повернулись таким образом, и я имел бы счастье прикасаться к тебе – я бы не сделал этого, так как боялся бы, что раздав;лю тебя «от избытка чувств»; у меня относительно сильные руки, несмотря на общую «анемичность» телосложения; я стараюсь держать себя в единой физической форме; и я бы боялся – скажем – я с неохотой, с замиранием, зная, что этого никогда, наверное, не произойдет, говорю об этом – я бы боялся обнять тебя, хотя это, наверное, самое желанное, самое невозможное, чт;о я хотел бы сделать; но ты производила раньше (когда я увидел твои фотографии впервые) и сейчас впечатление хрупкого, почти воздушного существа; ты так хрупка, так тонка, что любой бы почувствовал себя медведем рядом с тобой; и… о силе, которую я боюсь не рассчитать, я уже говорил… а сама идея – касания – пришла мне в голову еще весной – спонтанно; помнишь стишок «если б эти бескрайние дали, чт;о за левым плечом – сделать ближе…»? у тебя на странице, под апрельской фотографией… Перед третьей строфой я замялся – или перед четвертой;
«Указатели-плечи, однако
переходят в скрещенные руки,
что в спокойствии царственно-мягком
будто пестуют новые звуки…»
и здесь я долго ломал голову, ка;к бы эти звуки, эти «новые звуки» связать с твоей «профориентацией», с твоим фортепианным искусством; я долго крутил то так, то эдак – и «клавиши», к которым ты прикасаешься и извлекаешь из них что-то – и, «дивные звуки», «божественную гармонию», «музыку сфер» , - пока наконец меня не осенило – я вовсе не этого хочу от тебя, я не хочу, чтобы ты мне играла на фортепиано; я хочу прикасаться к тебе, и чувствовать касание в ответ. И сразу появилось:
«Не от клавиш – от прикосновений,
И мгновенного тока по нервам…»
Но ты, наверное, не заметила этого «желания касаться»; а уже сейчас, в недавнем прошлом, поставила на странице картинку с фразой Станиславского – «Любить – это хотеть касаться». Я это к тому, что, следуя логике, я уже давно «хотел касаться» - гораздо раньше момента, когда сам осознал, почему хочу. Возвратимся к Пигмалиону. Просто потому, что надо с ним закончить; хотя я уже перешел к тебе и не хочу с тобой расставаться. Я переплету историю Пигмалиона и его возлюбленной – с тобой, как переплетаются знойная кокосовая пальма и благоухающая глициния. Итак, Пигмалион ласкает свою статую,
«…милые девушкам вещи
Дарит: иль раковин ей принесет, или камешков мелких
Птенчиков, или цветков с лепестками о тысяче красок».
«Милые девушкам вещи». Когда я подарил тот камешек, аметист – цвета, каким была наполнена одна из твоих фотографий, ты неподдельно обрадовалась. Как бы я хотел дарить тебе все время что-нибудь – цветы, камешки, браслеты, сережки, серебряные бокалы, фарфоровые статуэтки, шкатулки с инкрустацией, с «музыкой» внутри, с появляющейся фигуркой танцовщицы, которая начинает кружиться под вальс механического оркестра; ожерелья и кулоны, «эмали и камеи» (название сборника Готье), арабески и экфрасисы, гравюры и офорты, хрустальные подвески – «для сердец», и бриллиантовые броши.
«Он ее украшает одеждой. В каменья
Ей убирает персты, в ожерелья – длинную шею
Легкие серьги в ушах, на грудь упадают подвески
Все ей к лицу. Но не меньше она и нагая красива...»
Я плохо – или совсем никак – разбираюсь в одежде, в женской одежде. Смутно я могу представить тебя в чем-то восточном, турецком. Длинная юбка или шаровары – из батиста, муслина или шёлка – как жаль, что интернета нет, и я не могу «почерпнуть» сейчас «знаний»; легкая блуза, на голове – изящный тюрбан, хотя тюрбан – это деталь больше мужского костюма. Тебе очень идет длинная юбка; в сочетании с некоторой чопорностью, которую можно тебе приписать, если не разглядеть за некоторой твоей отстраненностью – огненную в каком-то смысле, горячую мечтательность, стремление «жить в своих мыслях» - если не разглядеть всего этого, то – можно принять это за признак чопорности, строгости; и вот с этим качеством – скорее внешним, чем внутренним; и в строгой длинной юбке, в белой крахмальной блузке с расширяющимися манжетами, с черной ленточкой, повязанной, как галстук, на шее – ты бы смотрелась как английская гувернантка или воспитанница пансиона; но ты была бы и прекрасной француженкой – в разноцветном платье цвета павлиньих перьев; не очень длинном, цельном – не знаю, как называется такое платье; в красных или фиолетовых туфлях на высоком каблуке; с легкой изящных форм сумочкой на длинном ремешке и с тончайшим платком, повязанным вокруг шеи; на одной из фотографий есть платок, он очень тебе идет. И ты была бы, может, маленькой, но характе;рной испанкой – при всей мягкости твоего облика, всей ласковости твоих черт – что особенно видно сейчас, когда ты улыбаешься, - у тебя все же есть какая-то затаенная «пламенность» во взгляде, в таящейся за зеркалом глаз – душе. И ты могла бы неистово встряхивать фестончатой длинной юбкой с красным подолом и оборками, и пускаться в пляс под звенящий римт гитары-фламенко; несколько гитаристов в шляпах, склонившись над инструментами, сидя полукругом, ткали бы узорную ткань севилья;ны; а ты бы, взмахнув руками с кастаньетами, врывалась бы в танец, и движенья твои были бы так же неистовы, как твои «крайности», о которых ты говоришь; ты была бы чудесной маленькой Карме;н. Можно было бы представить тебя индианкой, или даже жительницей какого-нибудь африканского племени – я уже дошел до того, что поменял тебе цвет кожи. Ты была бы очень выразительна – курчавые волосы, черная кожа, разрисованная яркими узорами природных красок, юбка из тростника или пальмовых листьев, ожерелье из акульих зубов; правда, у африканских племен принято делать нечто ужасное со своими лицами – вытягивать губы, прокалывать носы, уши, оттягивая их мочки тяжелыми камнями, пробивать перегородку носа, чтобы повесить украшения. Не буду фантазировать – все это, может, и пошло; бы тебе – но оправдан ли такой гротеск… Пигмалион уже даже кладет статую рядом с собой в постель; в некоторых «пабликах» появляются фотографии, где юноша лежит в обнимку с гитарой или даже с мотоциклом. Чт;о символизирует его такую особую любовь к предмету своих занятий; такую любовь, что она сравнима с любовью к женщине и даже заменяет ему ее. Пигмалион проделывает обратный путь – он любит свое искусство, и он создает средствами этого искусства произведение, которое оживает; он в буквальном смысле лепит человека «по своему образу и подобию», потому что – чт;о есть искусство, как не образ и подобие человека; чт;о есть эти записи мои, как не образ мой и подобие; и, может, я виден кому-то в этих записях лучше, чем знаю себя сам. Но, даже создав совершенное произведение искусства, Пигмалион отлично понимает разницу между «виртуальным» и «действительным». О че;м у меня было другое представление; собственно, я взялся за сопоставление мифа о Пигмалионе и Галатее, и того, что происходит, может, со мной в настоящее время – потому что хотел «прореша;ть» этот мотив – виртуальность произведения, в которое влюбляешься. Потому что – я все время боюсь, что влюбился не в тебя, а в твой образ – худо-бедно нацарапанный мной на стекле монитора. И вот я вижу, что Пигмалион, оказывается, прекрасно понимает эту разницу - между «образом» и «существом»; и он просит «о ма;лом» - как во многих сказках – просят о малом, а получают во много раз больше; он робко просит богов:
«Дайте, молю, мне жену (не решился ту деву из кости
упомянуть), чтоб была на мою, что из кости, похожа».
Таким образом, он еще не понимал, что созданное им – и есть наилучшее; он просил, чтоб «была похожа», то есть, не нашел еще того, кого искал – и просил «выбрать из множества»; судя по тексту, он этот выбор предоставил богам. Но сам-то он влюбился именно в свое произведение – если даже на ночь укладывал рядом с собой. Пигмалион очень благочестив, богобоязнен. И боги отвечают ему взаимностью – Венера вдыхает жизнь в прекрасную статую:
«В дом возвратившись, бежит он к желанному образу девы
И, над постелью склонясь, целут – ужель потеплела?
И под рукой умягчается кость, ее твердость пропала».

Прекрасная статуя превратилась в прекрасную девушку, Пигмалион целует ее, и робея, и радуясь, еще не веря, что стало живым то;, что он полагал «неизменно безжизненным». Он не шел против воли богов, считая «противоестественным» любить неодушевленный «кусок слоновой кости»; он был весьма большим реалистом, гораздо практичнее, чем мы, нынешние, живущие в наших бледных фантазиях в интернете. Но боги пошли ему навстречу – и произведение искусства стало жизнью; причем стало «наилучшей жизнью», произведение искусства стало его судьбой, самой большой тайной, его дополнением до целого, его «половиной». Возможно – я не смею проводить такие аналогии, потому что – кт;о я? – но, возможно, ты открываешь эти интернет-записи потому, что чувствуешь «притяжение образа». Чтобы отказаться от… тог;о, что тревожит душу, от корабля, который в любой момент может пойти ко дну, тебе нужно просто не открывать, не заглядывать – в эту соблазняющую – реку или бездну. А для этого – принять как данность, что эти интернет-записи – «греховны», «неподобающи», или что-то в этом роде… В общем-то, аскеза и состоит в отказе от всего красивого и соблазняющего. Настоящая христианская аскеза предполагает, что очень мало по-настоящему духовных вещей, нужно быть очень строгим к себе, чтобы как-то продвинуться духовно. Но мы живем в ми;ре, и мы не видим «гибельности», которая нас окружает, мы считаем, что то;, что «красиво», то не греховно. И главная вина человека – в том, что он не отдается этой красоте безраздельно – если уж он идет по «греховному» пути, то единственное, чем он может спастись – это беззаветно «отдаться греху», как отдавалась греху – безвозмездно – Мария Египетская, пока ей не явилось откровение. Только вер;а в красоту может спасти нас. И, если то, что я делаю, хоть немного оправдано этим поиском красоты, если есть в тех фрагментах картины, портрета (в движении), который я пытаюсь нарисовать (с тебя) – если есть в этом хоть немного красоты, то мне остается верить только в нее, - или – порвать с ней, чт;о делать нелогично и – почти самоубийственно; я лишусь смысла жизни, наверное. И, чт;о важнее – я лишусь того, поиском чего занимался как бы «с разрешения» высших сил и «земного начальства»; мне говорили – найди то, чт;о тебе нравится – и все получится. И я нашел. Мне нравится писать. О тебе. Мне нравится смотреть, как ты появляешься под моими пальцами, держащими одну из бесчисленных ге;левых ручек на моем столе, из которых половина уже исписана; я смотрю с нежностью на эти буквы, эти строчки – ты появляешься из них, как Афродита из морской пены; ты выплываешь из полумрака освещенного свечами пространства над столом и вокруг; ты приходишь ко мне такая, какой я тебя вижу – и весь мир оказывается «за борто;м» нашего с тобой общения; я знаю, что «живая» ты – лучше всего, чт;о можно о тебе написать; но живая ты – это тоже созданная мной фигура из слоновой кости; я пишу эти строчки сейчас не потому, что претендую на создание «произведения искусства»; мне просто иначе никак не пообщаться с тобой, я не могу найти к тебе тропинки, ключа – к калитке твоего сердца, я не могу утолить жажду взгляда полными чашами твоих глаз; и я рисую эти чаши на бумаге – а потом ты, может, прочтешь – если проберешься через многобуквие – и глаза у тебя наполнятся слезами, как эти чаши, с которыми я их сравниваю; и может, при нашей новой встрече – хотя, может, та; была последней – ты не захотела общаться со мной; - может, я выпью эти чаши двумя большими глотками, и попрошу еще; я припаду сухими, горячими губами к чашам твоих глаз, я не смогу оторваться от них, я буду пить и умываться слезами, которые ты, может, иногда проливала; и еще – я коснусь тебя, чтобы убедиться – ты живая, ты – не образ, созданный мной в одиночестве, чтобы его скрасить; и пальцы мои, против желания сделать тебе больно, все-таки сильно сожмут твои руки, и на коже твоей останутся синяки. Может, от этой боли, которая потом уйдет, ты будешь помнить обо мне некоторое время. А может, ты просто протянешь мне руку – как тогда, возле дома – и я попрошу у тебя разрешения подержать ее. От Овидия я пришел к Beatles – I want to hold your hand; иногда кажется, что я испытываю на самом деле желание описать каждую клеточку твоей кожи… боже, чт;о я говорю! Взять руку и рассматривать, подносить к свету, видеть, как солнечный луч одевает пальцы рубиновой каймой, чувствовать тепло и холодок кожи, и робость, и робкое желание не уходить, и не искать ухода. Быть может, это единственный способ сделать из статуи живого человека.

Глава XXXVI

Последние два дня мне казалось, что текст, который я выложил ночью во вторник, может произвести на кого-то неблагоприятное впечатление. Но, перечитав его пару раз, я не нахожу ничего крамольного. Это некоторый всплеск чувств, который я себе «позволил», и, быть может, ошибка в том и состоит, что это – «позволение», тогда как писать нужно не будучи «скованным ничем»; я сейчас невольно процитировал одного из комментаторов на твоей странице, некоего Артура Беркута; очень говорящая фамилия (или, может, это выбранное им самим прозвище); сразу человек виден как на ладони – его устремления, задачи, цели, предпочтения. Его комментарии отличает, наверное, такое же «безответное чувство», как и у меня; он написал под одной из твоих фотографий – где ты держишь пальцами «дерево за ветку» - «не самый лучший из своих стехов». Но стишок, может, ничего… «Владыка Осени, Лесная Фея, Твой взгляд упал на ветвь осеннюю / И ветка, по осени завядшая, / вновь зеленым цветом заиграла…» Дальше, с другим комментатором состоялся такой литературоведческий диалог (все под этой фотографией) – Беркут пишет сопроводительную записку к своему произведению – «это не лучший из моих стехов, но, думаю, к случаю подходит». Тут в разговор включается второй; он обращается к первому на «вы», чт;о бесконечно умиляет – ребята заговорили о поэзии, и вот уже и «вы», и «извольте», и «ах, извините»; он пишет: «Извините, но это белый стих?» - и мне остается неясен смысл вопроса – он спрашивает о том, как;ой это стих; или полуутвердительно так уточняет, как бы подразумевая: ну ладно, это-то белый стих, но, вы знаете, белый стих у нас вообще-то не разрешается… А тот, Беркут, ему отвечает: нет, это верлибр. «Я всегда пишу в верлибре – на мой взгляд не что не должно сковывать искуство – не рифма, не стехи – не что» (грамматика сохранена по памяти). Вот, вслед за Артуром Беркутом, я повторяю: нужно быть ничем не скованным. Или – ничем не нужно быть скованным; или – скованным чем-либо не нужно быть. В данном случае – якобы подразумеваемым запретом на изложение собственных мыслей. Све;та все нет; придя вчера вечером около двенадцати, я намеревался дождаться включения электричества – но не выдержал, уснул; проснулся среди ночи, когда все включилось вокруг – но лег опять, а в полседьмого, когда проснулся окончательно – снова тишина, темнота, отсутствие признаков жизни у приборов, по которым ты совершаешь утреннюю навигацию – чайник, холодильник, бойлер.

Мне вдруг стало страшно встретить тебя. Нет, невозможно думать о предстоящей встрече, о том, что она вдруг произой;дет. Невозможно представить, что встре;чу… Это все равно что самому себе разре;зать руку; или знать, что будет больно… Инстинктивно избегаешь боли; но существует какая-то патологическая тяга к источнику боли; ты словно идешь ей навстречу. Если нас случайно бьет током, мы отдергиваем руку – даже если удар сильный, мы отдернули руку и прислушались к ощущениям; все вроде це;ло. Но попробуй заставь нас поднести руку к оголенному проводу снова… Даже если нам сказано, что это необх;одимо сделать, вы должны, вы обязаны… поднести руку к оголенному проводу, чтоб хорошенько тряхнуло – мы вряд ли заставим себя это сделать. В крайнем случае, взяв одной рукой другую руку, буквально вы;толкаем эту несчастливицу, ударенную уже руку, - навстречу оскалившемуся проводу. Это совершенно невозможно – думать, что ты, вероятно, будешь та;м сегодня; и идти, стремиться к этой встрече; создается какая-то ужасная «запрограммированность»; ужасная фиксация сознания в том дне, когда я в последний раз встретил тебя именно в том месте и в то время – последнем девятичасовом автобусе на Гаспру. Меня словно опрокидывает и неудержимым потоком воздуха сносит – как при сильном ветре, когда прохожие бредут по улицам, прижимая шляпы к голове, зажмуривая глаза навстречу обрывкам бумаги, листьям и веточкам, швыряемым в лицо порывами, и зонтики выгибаются наизнанку – сносит в счастливое безмятежное прошлое; любой день становится «прошлым»; день, когда мы случайно встретились в автобусе, твоя улыбка… Мне хочется затормозить, удержать это прошлое, чтоб бесконечно им любоваться; но как преодолеть настоящее? Когда я думаю, что, может, встречу тебя, я будто бы создаю; себе невидимый воображаемый барьер; или, нет – будто бы цветочный аромат, запах пальм, песка, кораллов, тропических фруктов – нагоняет эту мягкую дымку, сквозь которую я гляжу, предполагая вероятность встречи с тобой. И то;, чт;о я воображаю – наверное, не соответствует действительности. В воображении ты говоришь запросто любые слова, а в реальности – вдруг приходится воздвигать сначала маленький мостик близкой и необременительной темы; я помню восторг августовского дня в монастыре, когда интонация моих мысленных обращений к тебе полностью совпала со строем речи, которую я обращал к тебе, идя вместе по дороге к источнику. А в нынешних – общественных – местах – над нами довлеет дух города, призраки суеты, цепи и капканы чужих ушей, скованность овладевает нами, она незримо стоит за нашими спинами, и мы не замечаем сами, что говорим вовсе не о том, о чем следует. Мог бы я в автобусе прочитать тебе стихотворение? А если автобус полон, и мы порознь – поток людей разделил нас; и кто-то в автобусе начинает свой пьяный монолог или диалог; но как бы хорошо снова идти с тобой по любой дороге, по тропинке – и смотреть, и любоваться тобой, слушать тебя и говорить самому. Я бою;сь встретить тебя, но вдруг понимаю, что необходимость любого общения – это условленность о встрече заранее. «Иначе я не буду знать, к какому часу готовить свое сердце», - как говорит Лис из «Маленького принца». Я день и ночь готовлю свое сердце к встрече, я снял с тебя эту обременительную ношу сознания; тебе есть с кем встречаться и кому преподносить расцветающие лилии нежности, фиалки любопытства, гладиолусы умиротворения, розы восхищения прекрасным, бегонии сомнений, незабудки путевых впечатлений – тебе есть к кому стремиться в назначенный час; подгадывать под этот час все желания, следовать за этим часом, как за вифлеемской звездой – ни на секунду в потоке дня не упуская его из виду; и в назначенный этот час с распахнутым, трепещущим, то сжимающимся от томления, то гудящим всеми гирляндами артерий, как праздничные флажки на ветру – сердцем – спешить навстречу тому, кто готов, быть может, принять его дары. Я готовлю сердце постоянно, но иногда неопределенность приводит к усталости. Я не знаю срока, когда сердцу забиться в полную силу; я заставля;ю его стучать и ночью, и днем – перекачивая тонны разгоряченной крови; но иногда оно останавливается само по себе, как перегревшийся двигатель. Я боюсь встретиться с тобой, может, еще и потому, что сердце, готовясь встретить тебя в любой день и час, в момент действительной встречи не накопит сил; и тогда тьма скованности отодвинет меня за пределы ярко освещенного круга, где находишься ты.

Глава XXXVII

Замявшись, писать ли, я беру ручку в руки… Я так скомканно стал говорить тебе о Прусте, что пришлось закончить довольно плоским сравнением-контрастом: я спросил, читала ли ты Бальзака; по-моему, в ответ прозвучало: «Почти все…», и тогда я сказал, что для Пруста он – едва ли не «вульгарен». Разницу между реалистическим романом и романом типа прустовского я попытался объяснить и не сумел, но, кажется, по моему; лицу можно было что-то прочесть, потому что при объяснении я споткнулся о; собственные эмоции; возможно, они отразились на лице. Реалистический роман у меня ассоциируется со скукой, с надоедающей последовательностью эпизодов, их непременной хронологической «утря;ской», с благобразной обстоятельностью – и этому я противопоставил «мир Пруста», нечто, где переплетаются воображение и реальность, воспоминания о прошлом – и случившемся недавно; я попытался сравнить это с тем, ка;к мы вообще видим мир – немного реальности, много воображения; интернет, где мы пребываем между двух миров; поч;ему не пришла мне в голову твоя фраза – ответ на один из вопросов в ask’e: «я живу в своих мыслях» - или – на вопрос «какое твое любимое занятие?» - «находить тысяча и один смысл в одном слове». Я бы сразу вызвал у тебя улыбку; ты бы вспомнила что-то «оттуда», из прошлых времен. Я хмуро вошел в автобус, отдал четыре «пятикопеечных рубля» водителю, увидел свободное место, но садиться не стал; ближе к задней двери был уголок (именно в этом автобусе), где отсутствовало сиденье, зато можно было стоять «полусидя», опираясь на поручень. Забравшись туда, я открыл свою книжку и, чуть-чуть пробежавшись по строчкам, механически перевел взгляд на салон, на пассажиров. Середина дня; автобус не полон, но все сидячие места заняты. Ме;ста через три впереди – девушка, волосы заплетены в аккуратную ко;су. Я отвлеченно изучаю эту ко;су взглядом, цвет светлый, девушка сидит прямо и без каких-либо сопутствующих действий – рассматривания телефона, чтения. Взгляд устремлен вперед, девушка куда-то едет по своим делам. Профиль. В профиль похожа на Машу… О боже! Не может быть! Нет, это не она… По профилю, да еще большей частью развернутому вперед, окончательно понять невозможно. К тому же Маша едет обычно к четырем, а сегодня я вышел в полтретьего, чтобы успеть на репетицию перед службой. Я даже был спокоен именно поэтому – будучи уверен, что не встречу тебя – потому что я боюсь встречи с тобой. И желаю, и боюсь. Итак, девушка сидит в профиль, и невозможно понять, Маша это, или нет… Ты это – или не ты… «Буду выходить – посмотрю», - подумал я. А вдруг Маша?! Приходится принимать решение… Я выползаю из уголка возле двери и иду смотреть. Горячо в груди, и было так все последующие минут двадцать, когда мы спускались от больницы к Ливадийскому дворцу. В автобусе я начал читать «Вот и лето прошло…» Тарковского, и «Первые свидания»; я бы прочитал не сбивчиво и «с расстановкой», но мне казалось, что мужчина, сидевший у окна, несмотря на отсутствующий вид, услышал и интонацию, с которой я говорю, - эту - наверное, имевшую место - взволнованность; и в который раз уже мне кажется автобус неподходящим местом для чтения стихов. А может, ты была просто иначе настроена. Вероятно, ты увидела меня, когда я вошел, но не подала виду. Может, ты что-то «крамольное» прочитала, увидела в моих текстах; что-то тебя задело… Но общий строй того, чт;о я пишу – это исповедь; за исповедь нельзя наказывать, ее можно принимать или не принимать. Как «человеку творческому» (я пытаюсь избежать этой распространенной формулы, но – тщетно) тебе должно быть понятно стремление «высказаться», и я потом начал об это;м говорить – когда мы спускались; я начал говорить о глубине переживаний, глубине «закопанности» в себя; что имеет смысл исследовать только так;ие глубокие недра своей натуры – чтобы что-то получилось; что-то, чт;о было бы оправдано с точки зрения замысла. Если пытаться угодить – даже необычайно дорогому человеку, - содержание мельчает. «Каждый пишет, чт;о он слышит». Я мог бы порекомендовать тебе прочесть Эльфриду Ели;нек, австрийскую писательницу – роман «Пианистка». Тебе было бы близко и понятно «с первых аккордов»: Австрия, музыкальные школы, консерватория, культ Гайдна и Моцарта, которые своими бюстами и портретами наводняют музыкальные заведения не хуже наших Чайковского и Глинки; главная героиня, закованная в броню предрассудков и опеку матери; довольно ощутимый эротико-патологический фон романа. Возможно, тебе было бы тяжело читать – именно из за этого coming out, как сейчас говорят; «автор с необычайным языковым рвением демонстрирует условность некоторых социальных клише;»; так, кажется, гласит формулировка Нобелевского комитета. В этой вещи происходит то, чт;о я имею в виду, когда говорю, что нужно «копать глубоко». Читая «Пианистку», я чувствовал, будто героиня «вывернулась наизнанку», не то что «глубоко рассмотрела себя…» Местами там царит довольно тяжелая сексуально-бытовая откровенность, но, странное дело – ты будто окрылен этим жутковатым текстом, тебе открывается нечто весьма возвышенное, ты будто «еще больше уважаешь» автора. Редкие вещи производили на меня такое впечатление, как «Пианистка». Пожалуй, еще «Превращение» Кафки. И Пруст (если не считать Джойса). О Прусте я начал говорить в автобусе и продолжил потом, сравнив с его конструкциями свои фразы. Выйдя из автобуса, я не подал тебе руку, так как помнил, что в прошлый раз ты отказалась с каким-то «скрытым негодованием изли;шнести»; но был готов это сделать. Мы стали спускаться – я опять иду рядом, совершилось невозможное, ты идешь немного «танцующей» походкой, и это невообразимо завораживает; ты идешь рядом, солнечный мягкий осенний свет, мы о чем-то говорим… Счастье врывается внезапно – это мои мысли в данный момент, когда я это пишу. Когда мы шли днем, я был озабочен тем, чтобы удержаться «на дружеской волне», так как видел, что тебе были бы неприятны любые проявления, выходящие за рамки «дружеского общения». Но откуда они могут у меня быть?! Я говорю с тобой о том, чт;о тебе, может, интересно; выясняется, что ты знаешь Тарковского, мы немного поговорили о нем. (Ты упомянула стихотворение его о Ван Гоге; надо поискать его). Я бы и хотел перевести диалог на более «волнующие» темы – кстати, получилось почти… Я заговорил о твоих стихотворениях, посвященных мне, слово в слово передал ту мысль, которую заключил (или расплескал по столу) в пяти страницах А4 текста; я упомянул про «Апрельское солнце» и попытался передать ощущение, испытанное – когда увидел, какие грани открывает это сочиненное тобою послание. Ты осталась непроницаемой – я имею в виду, - я хотел по твоим словам прочитать твое истинное отношение к «Апрельскому солнцу» - можно, я буду так называть твоего друга – это будет наш «шифр» - «Апрельское солнце»; я хотел увидеть, как на самом деле ты к нему относишься, и к нему ли обращена фраза в твоем тексте (у себя на странице; который ты зачем-то удалила), что ты «долго не давала волю своим мечтам и желаниям»; - а теперь, по логике, пришло время «уступить» и даровать желаниям «волю»… Не помню, о чем мы говорили, приближаясь ко дворцу и огибая его. Когда я обдумывал, чт;о буду писать в ответ на этот подарок небес - встре;чу, я вспомнил ощущение, которое появлялось на границе сознания, когда мы спускались. Возможно, нужно предположить некоторые твои мысли в отношении меня. Я почти уверен, что ты считаешь меня «досадным недоразумением», - и меня, и этот – если можно так сказать – «случай». Эту «болезнь», это «отклонение», эту – то;, что не имеет названия и как бы не существует. Твое отношение ко мне, возможно, колеблется в пределах от участия и симпатии до некоторой «дружественной (хотя бы уже теперь) холодности», если я, допустим, «перегибаю палку» - мне остается предположить, что я что-то написал «не то;» - и вызвал твое недовольство, которое, возможно, читалось. А может, твое внимание уже просто устало от меня, тебе надоела эта как бы настойчивость – в ответ на ясно выраженное «нежелание сближения». Но в чем проявляется настойчивость? В текстах, которые я с маниакальным упорством «выдаю на гора;», как шахтер – внеплановую партию руды. Я говорил уже о том, что это – терапия. Настоящая литература – патология, настоящее творчество – борьба с патологией, оканчивающаяся победой последней, настоящее произведение – история болезни, с подшитой копией заключения о смерти из морга. Я смотрел на тебя – и понимал другой частью сознания, что мы идем почти как случайные попутчики, наше знакомство могло бы быть «традиционно тематическим» - мы бы так или иначе пересеклись на мероприятиях, посвященных церковным празднествам; ты шла, кстати, на репетицию в нашей церкви, в тра;пезной – я не упомянул об этом; мы бы познакомились «в штатном порядке»; узнали бы друг о друге «о;чно» - после обмена репликами в интернете. Возможно, сегодня мы бы встретились в автобусе просто как знакомые – и дошли бы тоже до церкви, разговаривая и общаясь, как знакомые, чтобы скоротать дорогу разговором; а может, каждый пошел бы своей доро;гой – ведь ты «живешь в своих мыслях», как и я, и ты – мне страшно представить – ты бы сегодня, выйдя из автобуса, пошла бы спокойно вниз; а мне нужно было бы или догонять тебя, или подождать некоторое время – и идти в одиночестве. И то, что мы сегодня шли вместе – говорит о чем-то необычном мне одному. Я почти потерпел неудачу, выражая эту мысль – я просто ясно представлял себе «другую реальность» - где мы просто знакомые, даже «хорошие знакомые» - и идем вместе, как знакомые; и в то же время – я иду сейчас с тобой, и почему-то в груди горячо, а дыхание прерывается и «обрывается» - и делается сладко; и одновременно успешно работаешь над тем, чтобы «не подать виду». Кто-то окликнул меня, когда мы проходили неподалеку от храма «Всецарице». Это был наш Коля-регент. Но я был поглощен тобой и не заметил его. «Ты был с какой-то барышней», - сказал он потом. И стал допытываться, пока я не ответил: «Маша…» - «Бедная девочка!» После службы он отвез меня (в машине находился еще Альберт) в Гаспру; любезность с его стороны... Перед поворотом у больницы я сказал – «смотрите направо и налево»; вдруг ты стоишь на остановке – и я оказался бы тебе полезен. Но было еще, наверное, рано, около семи вечера; может, тебе было на чем добираться, и я не знаю, когда у вас заканчивается служба. Мы спустились с тобой – в этот раз я запомнил твою походку, твой голос, твою интонацию, твои мысли, которыми ты делилась; нет, ты не сердилась на меня – ты даже сказала что-то о «естественности» моих песен; а я стал описывать, ка;к они получаются; как некий «довесок» к стихам. Перебирая эти точки нашего разговора, я переношусь в то место, где слова были сказаны. Переходя дорогу у остановки «Больница» (на средней дороге), мы как раз заговорили о стихах в песнях; и это навело меня на мысль спросить о том, как появились твои стихотворения, посвященные мне – в ответ ли на песню «Машенька», сыгранную мной? Мы попрощались перед входом в тра;пезную. Потом, без двадцати четыре я спустился опять вниз, надеясь тебя застать, но – нет, не вышло. Эти страницы я написал при свечах, накануне воскресенья. Возможно, ты завтра снова придешь в Ливадию, и я встречу тебя колокольным звоном. Колокольным звоном своего сердца, который, кроме меня, никто не услышит.

Догорают свечи, а свет все не дают. Уже почти половина десятого. В последние дни электричество включали в девять – одиннадцать вечера. Ты упоминала стихотворение Тарковского о Ван-Гоге. Надо будет найти его в интернете; скорей бы включили, а может, сегодня вечером ожидает такой неприятный сюрприз, и света не будет. Придется лечь спать и проснуться в три, ожидая традиционного включения в эт;о время. Вообще приятно писать при свечах – они таинственно мерцают и наполняют комнату неярким крадущимся пламенем, и отсветом его по углам комнаты, отчего на стене появляется причудливая тень, отбрасываемая пальмовым растением - драце;ной.

ничего мне не высказать сердцем –
слишком бе;дно и не горячо;
от отчаянья тоже не деться -
никуда, ни за что, нипочем…

слез желаю – но не о чем плакать
освещения нет и в душе;
при лучине сплетаю я лапоть
стихотворного ритма-клише

и запел бы – но голос гортанный
только хриплую трель издает
и завыл бы на месяц туманный,
пусть лишь туча над ним проплывет

но и волком не стану лохматым –
воспитанье втоптало в ути;ль
по плечам, безнадежно покатым
безнадежный прокатится штиль

и, проказой бездумья украшен,
я начну угрызенье листа,
пока имя фольклорное - «Маша»
не шепнет вдохновенья в уста…





Глава XXXVIII

               «Телефон – мой друг». Я повторяю это вслед за Мильковским, которого ты слушала; там поется – «кофе – мой друг, музыка – мой дра;г, и все, что вокруг, я могу сыграть…» Глядя на брикет телефона, на его, как в фильме «Космическая одиссея», - черную «прямоуго;льность» - каковым зрительным свойством обладал странный объект, встречаемый на Земле в различные эпохи – черный обелиск искусственного происхождения – я вспоминаю летний день, велосипедный тур на работу и полученное от тебя большое сообщение. Мы обменялись всего несколькими – и этот ручей моментально иссяк. Я поставил твою фотографию на этот номер, написал несколько слов под твоим именем – «задумчивая, заоблачная, чудесная, светлая, нежная…» - просто чтобы заполнить поле «примечания». Потом мне пришло в голову установить на номер особую мелодию. Starless, King Crimson. Перевод этого слова, помимо «беззвездность», - чт;о тоже вполне необычно и оригинально, - соответствует фразеологизму «библейская тьма», «египетская тьма». Одно недавнее стихотворение я закончил строчкой «египетская те;мень вполнака;ла», меня и сейчас радует использованная возможность вставить в строку редкое слово «вполнака;ла». Сама мелодия очень широка. Сейчас я писал Боре, своему брату – я не мог удержаться, чтобы не написать о звонке; – я назвал ее «мелодией вселенского масштаба» - «будто звучит вселенная», будто «галактика будет сейчас причаливать к мосткам моей заброшенной гавани». Я переписываю определения из собственной реплики – потому что уже подел;ился невообразимой радостью, - поделился с довольно близким человеком – братом; близким по крови, но и по духу; я уже ощутимо хочу спать и боюсь, что такой замечательный подарок сегодняшнего вечера будет выражен бедно, так как желание сна сказывается на воображении; но пишу все равно, пишу при свечах, как и часа четыре назад, когда заиграла мелодия Starless. Сначала я подумал, что песня «сама включилась». Но уже эт;а мысль была неверной – сами по себе музыкальные треки не включаются, и я это знал одновременно со звонком. Мелодия была установлена совершенно определенно на входящий звонок с этого номера – с твоего номера… Сам для себя я уже давно считал фантастическими предположения, что однажды тема Starless все-таки зазвучит. Это было совершенно невероятно, невозможно, тем более, я был уверен, что чем-то задел тебя на своей странице, и ты удалила довольно замечательный свой текст о корабле. Я снова и снова могу возвращаться к этому моменту – жду интернета, посмотрел отдельные эпизоды «Матрицы», перебираю слова для строфы в тетради… Звучит Starless… Я думаю – доли секунды – «играет песня Кри;мзон», сама по себе (я не включал - если предположить, что я мог забыться и сам включить, - а я иногда включал и воображал, что это звонок) играть может только в одном случае. Это то;т случай?!- спрашиваю себя, а сердце уже знает, уже трусливое дыхание меня покинуло. Я даже сделал паузу – и открыл створку чехла. А мелодия все звучит и врывается в сердце. И я провожу пальцем по экрану, «снимая трубку», а потом, преодолев безвоздушность пространства, говорю как бы буднично и торопливо: «Да, привет, привет, Маша! я очень рад, да, да…» - и пауза, потому что причина звонка, волшебный ключ к ней – у тебя на золотой цепочке, и я вроде ожидаю, когда ты повертишь этот ключ в пальцах – скажешь о «мотиве»; но мне этого и не нужно; я готов уже начать говорить и сам, ты только слушай; - и ты; рисуешь картинку, которая словно отражается в стекле моей комнаты – в нем отражаются свечи, тусклый полумрак и какая-то все же «предновогодняя праздничность» пространства – свечи создают особый живописный эффект; ты говоришь о том, что нет света – в Симферополе, где ты сейчас – и я уже в тот момент мысленно воздал хвалу обстоятельствам, благодаря которым дни сошлись так, что мы оторвались от мониторов и загрустили почти одновременно – и ты… ты набрала мой номер… Я с невообразимым наслаждением пишу каждую букву этих слов… ты набрала мой номер (еще раз), чтобы просто пообщаться со мной! Хотелось плакать, хотелось не дышать, я прижимал телефон к уху как редкую бабочку, которую боишься спугнуть, как ветку дерева, ласково осенившую тебя, когда ты остановился отдохнуть в тени его кроны; я держал его осторожно и одновременно прижимал сильнее, так как связь, может, не была особо надежной (как «при свете»); но тебя было слышно хорошо весь разговор, кроме момента, когда ты начала читать рассказ «из пятидесяти пяти слов»; я прижимал телефон – как, может, прижал бы… я напишу это, потому что ассоциация появилась только что, и показалась мне точным эпитетом… как прижал бы к уху, к щеке – чью-то теплую руку; телефон обрел свойства живой плоти. Первое, чт;о я начал представлять, и чт;о несложно было сделать – это темная комната и освещенное свечами пространство; как и у меня – ты говоришь, что света нет, и – «захотелось позвонить»; нет, не надо было этого говорить, зачем? позвони в три или четыре ночи – и я, услышав Starless, мгновенно превращусь в одно огромное ухо, в бездыханную гортань и стучащее по рельсам стремительного отправления сердце. И одновременно с чудесностью этого всего я почувствовал и совершенную «нормальность» и даже «будничность» (на фоне праздничности) звонка; ты позвонила, чтобы развеять, может, печаль, грусть, скуку темного вечера – я говорю «может» - хотя ты примерно это и сказала – но я говорю «может», потому что даже предположение о причине мне кажется ненужным – звони без причины, без объяснений – и просто дыши в трубку и будь на том конце провода… мне достаточно… но и голос твой – он очень мелодичный, почти хрустальный, он очень мягко переливается в диапазоне разговорного сопрано, он как будто мерцает – как фиолетовая гирлянда над аллеей в Ялте возле набережной; как бусины сапфирового ожерелья – звуки твоего голоса; я сравниваю с сапфиром, так как ты любишь, я знаю, глубокий синий цвет – и он тебе очень идет, есть фотография, где синие сережки - в сочетании с крупным планом лица, и полумраком освещения – производят впечатление «подземных огоньков», наводят на мысли об эльфах, о волшебных таинственных существах, к расе которых ты принадлежишь. Кто-то называл тебя эльфом – сестра?! Не буду передавать разговор – хотя сейчас уже я вспомнил и последовательность его «те;м», но – когда ты начала читать рассказ, связь прервалась, я набрал номер – и ты уже без помех прочла его; некоторые слова я не разобрал – но, вслушиваясь вначале в текст, я переключился на интонацию – она отличалась даже от мелодичного перезвона твоей речи, и единственное, что «омрачало» мое внимание (в каком-то смысле) – я будто заметил в структуре этого мини-рассказа интонацию, которая присутствовала и в стихотворении об «апрельском солнце». И невольно я представил, что это тоже посвящено кому-то, кто, возможно… владеет шифрами и ключами к еще более глубоким тайникам твоей души – и здесь хочется самонадеянно приписать: «чем те, которыми владею я…» - но я сброшу с шеи камень самонадеянности - чтобы он не повлек меня на дно беспочвенных надежд, ложных ожиданий, несостоятельных устремлений и … неистинной оценки обстоятельств, которые тем не менее так фантастичны и согревающи, что пускай хоть завтра ударит мороз – я буду сидеть у стола и чувствовать себя комфортно, в тепле, накопленном телефоном от вчерашнего – уже теперь – звонка;. Я хотел написать тебе sms – и как бы подтвердить высочайшую ценность твоего звонка; я хотел написать, что – будто я выпил бокал очень вкусного, ценного, наполненного изысканным ароматным букетом вина;, - и тепло;, разлившееся по органам чувств, продолжает оказывать свое действие; я хотел написать о вине, - но в итоге решил «не разбавлять» этот букет – вдруг, к тому же, я – или разбужу тебя, или – ты будешь занята чем-то другим и важным, и мое сообщение собьет тебя с нужного настроя; в итоге про бокал вина я пишу здесь; я до сих пор чувствую теплоту этих чудесных глотков – я глотал и пил эпизоды нашего разговора, они разливались по телу согревающими струями, лучами нежданной, нечаянной благодати пронизывали сознание; звенела мелодия твоего голоса – и, когда ты говорила «о творчестве», о том, с какой стороны подходишь к нему… о книгах, о библиотеке в Кореи;зе (рядом с домом М.К.), когда ты выстраивала свою речь, и я слышал эти фразы, что-то обрисовывающие и ведущие к чему-то логичному, - я почти представлял тебя в пространстве той квартиры, где ты запечатлена на одной из фотографий – вероятно, это та самая квартира, о которой ты как-то упоминала. Мне снова не хочется заканчивать, как и не хотелось – чисто житейски – начинать, потому что времени для сна остается все меньше; но – как вообще часто происходит со мной – возникает ощущение «параллельности» того, чт;о я пишу – тому, чт;о случилось. Я передал, как сумел, диалог, и он занял свое место где-то в эфире; и в последующие дни, может, я обращусь к этой записи или к нашему с тобой разговору – чтобы вспомнить, и переплести воспоминание с чем-то новым, - с новым подарком, наградой, благодетельством небес, которые на меня, возможно, свалятся – на чт;о я уже с некоторым основанием надеюсь, так как случайные наши встречи – все-таки происходят, и наши орбиты иногда пересекаются, и, когда диск одного небесного тела закроет диск другого, происходит затмение – потом светила снова разлетаются в разные стороны, а в календарях майя остается упоминание, толкование – как в этих записях, надежда и расчет на новое затмение – и предсказание о событиях, которые повлечет за собой это явление. Как древний астроном майя я не могу с точностью предсказать затмение, но истолкую предыдущее – и в момент новой встречи приближу свой телескоп (взятый из другой эпохи), чтобы рассмотреть мельчайшие черточки и штрихи на поверхности этой долетевшей до меня звезды.

          Короткие рассказы для Машеньки

Художник очень хотел нарисовать ее портрет. Ему хотелось изобразить необыкновенное выражение ее лица, когда она смотрела вдаль. Он просил ее садиться у окна и смотреть в небо, пока он делает эскизы. Однажды мимо мастерской проходил бродячий флейтист. Он увидел красивую девушку в окне, достал флейту и сыграл мелодию, которая пришла ему в голову. Девушка оживилась, а художник в отчаянии бросил кисть – ему теперь больше нравилась улыбка, чем задумчивость, но он не знал, как заставить девушку улыбаться.

          Карандаши лежали в коробке и ждали, когда их позовут рисовать. Но сегодня маленькая Кристина даже не заметила их. Мама подарила ей набор красивых красок, которые теперь в своих баночках важно возвышались на столике. Мама сказала, что эти краски называются «гуашь». «Ими можно рисовать все, что хочешь – яркое солнце, синее небо, зеленую лужайку». Кристина обмакнула кисть в краску и нарисовала яркую линию посреди листа. Прошел час. Лист был влажным от множества красок, и невозможно было понять, что нарисовано. Мама вошла в комнату. «Где ты, Кристина?» - позвала она. Но в комнате никого не было. А на разноцветном подоконнике лежали рассыпанные цветные карандаши.

Странствующий рыцарь возвращался домой из похода. Когда он был еще на полпути, к нему на копье спустился ворон. Человеческим голосом он произнес: «Не иди домой!», захлопал крыльями и улетел. Рыцарь испугался, что дом его сгорел или разрушен, а его жена уведена в рабство или убита. Но потом он решил все-таки вернуться и хлестнул коня. Вдали показался его дом, он был таким же, каким он его оставил. Жена вышла ему навстречу. Она радостно приветствовала его, ввела в дом и усадила за стол. Он ел и пил, и рассказывал о своих приключениях, а она внимательно слушала. Но долгая кочевая жизнь обострила его слух. Рассказывая, он слышал, как под окнами осторожно провели подкованную лошадь, и затем в отдалении раздался стремительный цокот копыт.

Пианистка не хотела играть. Она знала произведение наизусть, но боялась сбиться из-за того, что много людей будет внимательно смотреть и слушать. Выйдя на сцену, она поклонилась, села за рояль и поставила руки на клавиши. Ее охватил страх, она поняла, что забыла даже то, с чего нужно начать. В зале повисла тишина. Вдруг за окном раздался визг тормозов и послышался отчаянный крик. Концерт прервался, все высунулись в окна и побежали вниз оказывать помощь. Тогда она поняла, что выступление состоялось, и на следующих концертах начинала играть сразу, чтобы кто-то по ее вине не лишился жизни.

«Почему ты такая… красивая?» - спросил одуванчик розу. Та прихорашивалась и сделала вид, что не слышит. В этот жаркий летний день мимо сада шли юноша и девушка. «Какое чудо!» - воскликнула девушка, сорвала одуванчик и подула на цветок. Пушинки разлетелись. Юноша и девушка пошли дальше своей дорогой. Осенью роза завяла.

"Ему приснилась фраза "Спасибо, что не отпускаешь! - он застонал и перевернулся на спину, и во сне словно луч света вошел в его сердце. На следующий день прохожий, встретив похоронную процессию, спросил, кого в этот раз настигла смерть. - Некоего Дамокла... - ответили ему".

Глава XXXIX

Сегодня я вышел из дому, наскребя двушек из рассыпанной мелочи до количества десяти, чтобы хватило на проезд в Ливадию – денег нет совсем. Я помнил, что в прошлую субботу ты ехала сто пятнадцатым в половине третьего. Если сегодня есть репетиция у С.В. (к Рождеству) – то нельзя терять надежду, что встречу тебя. Но я сел на сто двадцать второй – он долго стоял на остановке; тебя внутри не было, - а глядя с улицы, невозможно быть до конца уверенным, что внутри автобуса действительно нет того человека, которого ты ищешь. Я доехал до остановки «Больница» на верхней трассе и стоял более получаса, надеясь, что ты окажешься в одном из идущих следом по графику автобусов. Но закончилось все тем, что позвонил Альберт – служба начиналась не в четыре, а в три; и я уже опоздал к началу. Помню, что стоял, держа раскрытой электронную книжку, читая что-то и поглядывая в сторону дороги. Остановился автобус. Я опустил глаза и смотрю в книгу. Кто-то идет от автобуса к повороту на больницу. Я дожидаюсь, пока этот человек поравняется со мной, на мгновение отрываюсь и смотрю… Боже! Нет… Мужчина лет сорока, с лицом, ничего не выражающим, или выражающим какие-то вялые мысли, а в глазах читается подверженность страсти к алкоголю, хотя, возможно, я и ошибаюсь. Я произношу «мужчина лет сорока», как будто мне самому восемнадцать. Но я не чувствую себя «на свой возраст». Я чувствую себя почти мальчиком, бегающим и играющим в рощах, слушающим голоса птиц, останавливающимся на лесной тропе, чтобы нарвать кизила, или шиповника, или орехов; крадущимся мимо пещеры, где капает с потолка вода, и боящимся, что внутри, может, притаилась дикая кошка или даже медведь. Мальчиком, пробирающимся через все эти овраги и поваленные деревья к своей священной роще. Идет дождь, дует холодный ветер… Мальчик идет к своей роще, только поплотнее запахнув воротник прохудившейся куртки, без шарфа, в тонкой шапке, в ботинках, которые вот-вот «отбросят коньки». Он идет к священной роще, чтобы там почтить свое бесценное сокровище, свое единственное божество, которому он поклоняется, отдав ему предпочтение перед другими – сильными, именитыми, из славного пантеона; перед Венерой, Артемидой, Персефоной, Юпитером, Аполлоном, Деметрой, даже Психеей… Он идет в эту рощу, где возвышается скульптурное изображение божества – статуя, вырезанная из дерева. Статую эту вая;л умелый резчик: он с любовью изобразил божество в позе нечаянного ожидания – фигура будто стоит на берегу моря и вглядывается в даль. Руки прижимают легкое платье; фигура вся будто устремлена в ту сторону, куда направлен взгляд. Черты лица милой богини резчик передал с особым искусством: соразмерной формы закругленный книзу нос, мягкий и правильный овал лица, великолепные брови, разлетающиеся, как две чайки, к вискам, куда стекают, как прихотливые ручейки, локоны волос. Маленький подбородок, не очень большой лоб, шея - словно колонна, увенчанная коринфским ордером головы. Покатые плечи и острые ключицы; скульптору удалось передать едва ли не главные внешние качества божества – хрупкость и воздушность. Все черты лица вместе поражают гармоничностью и законченностью; никакая часть не выдается излишне, чрезмерно; хочется сравнить это лицо с задумчивым фортепианным ноктюрном, с искусным медальоном, украшенным инкрустацией; с лицом фарфоровой пастушки, расположившейся в своей скульптурной группе с ягнятами на берегу лесного ручья; хочется сравнить это лицо с теплым свежеиспеченным пшеничным караваем, так как скульптору удалось передать и свет, и тепло, будто бы исходящее от лица; хочется сравнить его с поверхностью залива, когда ветер пробегает по воде и меняет ее черты; с весенним лугом, когда на нем и шагу не ступить от множества благоухающих цветов; с облаками, освещенными солнцем, дающими прохладу и тень в летний зной. Хочется сравнить это лицо с небесами – в него можно так же бесконечно вглядываться, и со склоном горы, куда собираешься подняться – и высматриваешь тропинку – знакомые черты лица; с песчаным берегом моря, куда хочется выбежать и броситься в ласковые волны; и с чистым холстом в мастерской художника – вот сейчас он возьмет краски и… лицо оживится, по холсту побегут проворные мазки;, как бе;лки в сказке о Маленьком Му;ке; это значит, что черты лица придут в движение, на нем появится задумчивость, или нетерпение, или сострадание, или влюбленный взгляд, или – доброта, переживание, размышление, творческий огонь, музыкальность, искренность, умудренность, решительность, колебание, сожаление, жалость, симпатия, интерес, любопытство – будто все краски настроения хлынут на это лицо с палитры художника; и, конечно же, самая большая удача скульптора – это глаза; невероятным кажется то, как ему удалось передать их ни с чем не сравнимое своеобразие; эти глаза – как озера в Шотландии, они глубоки и бездонны, но их глубина уходит еще и в тайны подсознания – как эти шотландские озера сообщаются с глубокими разломами в земной коре; эти глаза – как найденные ловцом жемчуга черные жемчужины – и тут же выторгованные за огромные деньги скупщиком, чтобы перепродать их британской королеве для украшения диадемы; эти глаза – как ягоды брусники, таящиеся под кустом в весеннем лесу, глаза эти – как слезы янтаря, выброшенного на балтийский берег; как гранатовые зерна под увеличительным стеклом, как бусины монашеских четок, как агатовые шарики для игры, как узоры на павлиньих перьях, которые тоже называются «глазами»; как чаши с ароматным кофе, как бокалы с красным вином, когда солнце пронизывает их нитью света, и темная божественная жидкость играет бликами и всплесками; эти глаза – как пиратские сундуки с сокровищами, как драгоценные камни, вставленные в оправу; эти глаза – сапфиры, смарагды, бериллы, хризолиты, кристаллы горного хрусталя, яшма, малахит, аквамарин – цвет не имеет значения, имеет значение игра и преломление света, и божественный смысл этой игры – радовать, восхищать, приводить в изумление, наполнять восторгом, доходить до религиозного экстаза, погружать в океан любви, растворять в волнах благодати, рассыпа;ть искры и звезды расположения, дарить успокоение и отдых, исцелять от уныния, избавлять от отчаяния – вот далеко не полный перечень тех свойств, которые удалось передать скульптору, когда он творил на лице статуи эти дивные, эти сказочно-божественные, эти лунно-мягкие и медово-текучие, притягательно-сладкие, волшебно-мистические, застывше-блестящие, влажно-трогательные, пленительно-осеняющие, тревожно-странные, миловидно-миндалевидные, огромно-озерные, заоконно-дождливые, тропически-жаркие, рунно-старинные, струнно-хрустальные, ласково-внемлющие, затаенно-жгучие, безмятежно спокойные, океаноподобные, парусообразные, облачно-легкие, перино-влекущие, капкано-ловящие, кораллово-экзотические, экваториально-далекие, грустно-близкие, никогда-никогда не могущие до конца утолить жажду глаза; широко открытые, освещающие самые потаенные уголки души. Мальчик приходит в эту священную рощу и становится на колени перед своей статуей. Он шепчет молитвы, он читает все стихи, которые помнит, а потом сочиняет новые – и строчки льются сами; они взлетают, как аромат травы, как дым курящегося благовония – взлетают выше и достигают дыхания статуи. Мальчик в восторге прыгает, «как ребенок» - его слова услышаны божеством; он катается по траве от счастья, а потом, остановившись, он садится на корточки и разводит священный огонь. Це;лую ночь он сидит у этого огня, погруженный в раздумья; нехитрый ужин, состоящий из похлебки на травах, и короткий сон под утро. Поворачиваясь набок, он видит краешком глаза божественный силуэт на фоне светлеющего неба.

             Я жалею, что этот текст закончился. Была мысль писать бесконечно – это то;, о чем я говорил – описать «каждую клеточку твоей кожи»; можно погружаться в эту словесную сладость и не видеть бе;рега, отплывать в открытое море и забрасывать сети. Когда я набрел на перечень эпитетов, я остро ощутил нехватку лексического потенциала. Все эти новоизобретенные свойства (твоих глаз) могли бы быть совершенно фантастическими! А так – мне кажется, что они слегка вяловаты. Единственное, на что я надеюсь – что ты дашь мне шанс «исправиться»; ты дашь мне возможность и время совершенствоваться, и даже если это тебе не нужно, я не буду надоедать тебе – я испрошу разрешения у своего божества – которое и есть ты, - но «ты», унесенная мной в эту священную рощу, о которой я говорю. Статуя – это только обман зрения. На самом деле я уже унес тебя – живую, из плоти и крови – в эту священную рощу, посадил на траву, и мы весело болтаем, пока на костре в котелке варится похлебка из съедобных кореньев и пахучих трав, и нескольких клубней удивительного растения огу;ти; сок этого растения так питателен, что может заменить по своим свойствам даже мясо; мы ждем, когда сварится наш ужин, и ты замираешь вдруг – как будто бабочка-грусти;нница села на твой милый, похожий на изящный корпус каравеллы нос; ты будто уставилась на эту бабочку – ты загрустила, - может, потому, что закончился день, и темный вечер скрыл пространство, которое тебе хотелось бы еще продолжать разглядывать. Может быть, ночь нагоняет страхи и тоску – ты подвигаешься ближе к огню; я помешиваю похлебку большой деревянной ложкой; блюдо выглядит вкусно, и я собираюсь вскоре снять его с огня. Я наливаю похлебку в миски, и мы тихо стучим ложками и прислушиваемся к шорохам. У нас нет даже палатки, есть только несколько старых одеял. Я скатываю траву в валики и обертываю полотенцем. Получаются подушки. Мы заворачиваемся в одеяла и ложимся спать возле костра – ты с одной стороны, я с другой. Мы переговариваемся через костер перед сном; огонь догорает, наши слова, обращенные друг ко другу, будто порхают как мотыльки (опять эти бабочки, никуда от них, «гусениц метафоры», не деться) над языками пламени; я читаю тебе еще одно стихотворение, и один рассказ – и обещаю написать еще один завтра, хотя энтузиазма это у тебя не вызывает – возможно, ты озабочена, где мы достанем клубни огу;ти для завтрашнего ужина. Вот уже от костра остаются одни угли – ты все реже отвечаешь мне, твои слова звучат сонно, ты почти уснула. «Спи…» - шепчу я тебе напоследок, - «пусть сон твой будет так же воздушен и легок, как эта роща при дневном свете; и пусть в твоем сне приходят к тебе образы родных и близких людей, пусть причудливые сновидения посетят тебя, проведут по тайным и запретным коридорам подсознанья; но пусть в конце распустятся цветы, заиграют флейты, зазвенят кастаньеты, запричитают цимбалы, всколыхнут воображение лютни, рассыпятся бусинами клавиши фортепиано, зазвенит охотничий рожок, зовущий в дальнее путешествие. Тебе приснится путешествие – ты побываешь в волшебном Леванте, в таинственном Египте, проплывешь в байдарке к верховьям Нила, лавируя между островками аллигаторов, посетишь страну Эльдорадо и будешь осыпана драгоценностями гостеприимным королем инков». Я хотел сейчас продолжать развивать тему о путешествиях, но вспомнил, что ты удалила свой текст о корабле – а заодно и мой комментарий, где было немного о морских странствиях. Из этого я нервически-болезненно заключил, что темы о путешествиях тебе, возможно, не нравятся. Ты уснула, я некоторое время смотрю на тебя… потом костер гаснет совсем, раскаленные угли тускнеют. Теперь я вижу только твой силуэт на фоне чуть-чуть оттеняющего ночного неба. Вот твоя голова – наверное, ты подложила под нее руку и почти укрылась с головой одеялом – ведь ночью в лесу прохладно. В темноте я не вижу ничего, но воображении все отчетливо видно. Ты согнула колени и подтянула их к груди, «свернулась клубочком», все по причине ночной свежести. Другая твоя рука притягивает одеяло, чтобы закутаться и сохранить тепло. Я так подробно, «со знанием дела», описываю позу спящего, потому что мне самому сейчас холодно - в квартире нет света, я не могу включить обогреватель, а отопления нет; в комнате тринадцать градусов. Но я заворожен и согрет картинкой, которую нарисовал. И еще меня согревает бесконечность. Я пишу «как хорошо, что ты есть» не из желания «комплимента» - о боже! как можно говорить это слово! – я чувствую бесконечность в тебе, ты для меня – как звездное небо; как будто это одеяло, в которое ты завернулась – это звездное небо, сползшее вниз с незастеленной кровати вселенной. Я вижу Большую Медведицу на твоих плечах, Полярную звезду над едва освещенным лбом, Близнецов, укрывающих ноги, Стрельца, Деву, Льва – они будто расположились на тебе, на одеяле звездного неба, покрывающем тебя – и будто фосфоресцируют в темноте – как игрушки-наклейки в комнате, бывшей года три назад комнатой моего маленького сына и его мамы. Теперь ты для меня – атлас звездного неба, и я могу изучать тебя, могу погрузиться в эту земную астрономию; а утром ты будешь картой солнечных бликов, энциклопедией тепла и света, мелодией заспанного голоса, танцем непроснувшейся панды, полуоткрытыми глазами любопытства, блаженством согревающегося тела, босоного блестящей от росы травой, разгорающимся огнем, свободно и радостно оглашающей лес птицей. И если бы мы забыли о том, что существуют дороги, дым труб, визг тормозов, график работы, коридоры экзаменов, привычные маршруты, переполненные остановки, непреодолимые препятствия – если бы мы обо всем этом забыли, мы бы отправились бродить – прямо из нашей (или моей) волшебной рощи; мы спустились бы с холма, дышали бы сосновым ароматом на широкой тропе внизу, здоровались бы с туристами и выдавали себя за аборигенов, живущих в лесу. Я бы раскрасил себе лицо черными красками, ты надела бы маску лесного духа – с ощетинившимися зубами; мы бы бросались из-за скалы с дикими криками на группу туристов; те бы бежали в ужасе врассыпную, а потом поодиночке бы собирались снова на призыв экскурсовода. И экскурсовод, разглядев в нас вовсе не опасных дикарей, а только шалящих и бездельничающих детей, начал бы читать нотацию и выговаривал бы нам, пока бы мы не повернулись и не побрели, пристыженные, восвояси. Но это только на время – мы же притворились, что виновато слушаем его. Отвернувшись и отойдя на несколько шагов, мы громко и весело рассмеемся – как дети, которые выслушали скучную проповедь взрослого и снова бегут по своим делам. И мы побежим, сделаем луки и стрелы, и станем охотиться до обеда, чтобы подстрелить куропатку – все-таки нужно подкрепиться дичью, если живешь в лесу. Весь лес будет в нашем распоряжении, все эти бескрайние просторы – до горизонта и до берега моря; помню, такую бесконечную ширь леса я один только раз встретил в литературе – в романе «Следопыт» Купера. Герой, поднявшись на холм, видит только лес, насколько хватает глаз. Может, именно это восхищение природой, выражающееся в желании «бесконечного леса», а не в «чувствительных» описаниях – и ценно по-настоящему у автора. Мы будем бродить по лесам, будем устраивать привалы – когда мы шли с источника, ты первая предложила отдохнуть, а я бы и не остановился; дойдем до моря и погрузимся в его теплые волны. Между камнями нарвем мидий и будем жарить их на огромном металлическом листе. Мы будем бродить долго – неделями, месяца;ми; наша одежда обветшает; и мы действительно превратимся в полуголых дикарей; и однажды мы захотим вернуться к людям, но время будет уже упущено. Останется только эта роща, только этот костер, это одеяло звездного неба, которым ты укрывалась – останется самый первый день в роще, останется – я перелистываю события (текста) в обратном порядке, как пролистывают книгу – наш разговор, наше приготовление пищи, а чуть раньше – твоя статуя; ты из живой – милой, невозможно милой девочки – снова станешь статуей – снова я превращусь в мальчика в дырявой куртке, и мальчик этот останется наедине со статуей, с воображением, со своими мыслями, с тетрадями, страхами, сожалениями, желанием идти вперед и оборачиваться при этом назад и брать с собой все то, что отягощает; нести с собой в будущее весь скарб прошлого – и сбрасывающего в конце концов этот груз с плеч; остается мальчик, вышедший сегодня на остановку и ждавший девочку, которая должна была появиться из автобуса, не дождавшийся, плачущий, - но счастливый, не променявший бы это воображаемое счастье ни на что, ни на одну из устойчивых химер реальности – работу, солидность, иерархию, закон, порядок, незыблемость, условности, омертвелость чувств, равнодушие – к зелени священных рощ и бесконечных лесов.

Глава XL

Была утром служба. Уже вторую неделю службы – каждый день; в это воскресенье, получив деньги, я немного воспрял духом и почувствовал себя человеком. С другой стороны – как-то все устраивается и без денег; есть квартира, и в квартире всегда найдется чт;о поесть – хоть дверной косяк обстрогать и нажарить эту соломку на сковороде. На службу пришли Света, Ваня. Потом он выпросил у меня самурайский меч; пластмассово-деревянный, но смотрится эффектно – почти как настоящая ката;на, триста рублей. Сегодняшняя проповедь ощутимо уколола меня. Говоривший священник – отец Сергий – душевно очень мягкий и чистый человек; он ничего особенного не говорил, но коснулся воли, выбора и «отказа от личного». День памяти святой великомученицы Екатерины – она отказалась «от личного», от собственных желаний – перспективной жизни, богатого замужества; она была очень красива – но пошла на мученическую смерть, и сум;ела это сделать, сумела вытерпеть – потому что отказалась «от своего». Дальше он сделал какой-то переход – к браку; и опять напомнил о значении венцов, которые держат над головами венчающихся. Мученические венцы. Я немного хаотично представлял себе до этого. Вроде как ты мучаешься в браке – и поэтому мученичество. Но он совершенно определенно сказал: мученичество – за отказ от своего, от своей воли, от того, чт;о, по идее, составляет содержание твоей жизни – если ты куда-то к чему-то стремишься. И, если считать, что С. ушла от меня из-за того, что я писал и посвящал рифмованные опусы «другой женщине»; а на самом деле я и не мыслил ее «другой»; и не «женщине» - в том смысле, что это не имело свойств бытового подсчета – «одна женщина, другая…», это был лихорадочный поиск – чем выразить? чем? и найденный способ, найденные слова. Конкретно в том случае – шестнадцать строк, а потом уже и остальное. Девушке, не женщине. Чт;о тоже немаловажно. Но вот теперь, услышав в проповеди место «мученичество за отказ от своего», я опять стал «прокручивать» эти вещи, и все это оформилось в укол совести, которая как бы говорила: «Ты мог отказаться… от…» - тут уж я даже не знаю, как назвать – стишков?.. Но, по процессу Бродского мы помним – «Ваши так называемые стихи». – «Почему вы говорите о моих стихах «так называемые»? – «Потому что иного понятия о них у нас нет» - никто не называет то, что я пишу, стихами. И я сам избегал этого… С. говорит, что причина – вовсе не «стихи», а – вспышки агрессии… Здесь даже говорить не хочется – если бы я был социально опасен, это было бы заметно. Единственный вывод, о котором я прекрасно на самом деле осведомлен – это внимание, само внимание к другой личности. Уделение этого внимания, отражение этого внимания – на лице, в мыслях, и снова на лице – и неважно, как;им было это внимание – восторженным, романтичным, исцеляющим, не; бросающимся в глаза, не; вызывающим кривотолков. Неважно даже, что это внимание – на мой взгляд – конечно же – положительно отражалось и на С.; в тот день, когда я сказал М. по поводу своего стишка: «Марина, я правда так думаю, как написал – я тобой восхищаюсь (дословно), и М., взглянув на меня, одним взглядом спросила: «Это правда? Вы и вправду меня...». Это был совершенно искренний «вопрос взглядом». И когда я, замирая от… ответственности за утверждаемое, кивнул утвердительно, меня чуть не сшибло с ног волной восторга; это был эмоциональный взрыв, и этой лавиной радости мало того что придавило и присыпало с головой меня, так еще и С. хватило – когда пото;м мы вышли из церкви и поехали домой, С. не могла скрыть какой-то радости, хоть и пыталась. Она – в момент «признания» - находилась рядом - как консультант, что ли, - не знаю… Но участвовала в разговоре. И вот сегодня в проповеди – совесть кольнула меня. Я вдруг жутко пожалел, что лишаюсь мученического венца. Ведь обещания же бы;ли даны; венцы не надевались на голову, а держались стоящими позади свидетелями – как обещ;ание награды, не сама она. А теперь не приходится на нее рассчитывать. Потом мы пошли в Ливадию, я прокатил Ваню немного на плечах, они собирались зайти в парикмахерскую. С. завела Ваню вовнутрь и вышла на улицу. И тут, непонятно по какой побудительной причине – хотя довольно все ясно – я спросил – нечто вроде: «Так ты меня… не любишь?» Это было началом некоторой продолжительности разговора, о чем она тут же попросила не выкладывать в контакте. Попросила – не то слово; она очень возмущенно-недовольно отозвалась (как и раньше, впрочем) о моих способах сделать достоянием гласности содержание личной жизни. В этом недовольстве, по правде говоря, есть и доля интереса. В общем-то, мне на тридцатую секунду разговора стало ясно, зачем я его завел (а вопрос задался спонтанно – я не знал, чт;о делать). Я завел разговор, чтобы погасить укол совести, полученный на службе от прослушанной проповеди. Я убедился, что С. не желает воссоединения; мне стало легче, хотя я и понимаю, что дальнейший путь «без изменений» вроде как тупиковый – для «духовных результатов». Но мне все-таки хочется дописать и дописаться до чего-то. И я рассказал С. об идее «волшебной молебной рощи». Я рассказал, что идея, как видение, как фантастический образ, пришла мне спонтанно – идея рощи, где стоит твоя статуя (наконец-то я обратился к тебе) и находятся другие «предметы религиозного культа» (подсвечники, алтарь, и – еще я очень хочу – жертвенник: круглая углубленная чаша на треножнике, куда будут складываться приношения – кизил (обязательно), можжевельник и… фрукты); и куда я прихожу и читаю стихи, которые и «есть молитвы»; или – напишу и в самом деле – монотонные бубнящие молитвы – но нет, я не буду этого делать; там будут подсвечники и ароматные свечи, будет алтарь (опять я, перепечатывая текст с тетради, не дойдя до приношений, уже рассказал о них – повинуясь желанию), на нем будут конфеты и сладости: рахат-лукум, и… парварда; – я сегодня купил четыре таких новогодних сладких «хлопушки». Уже в этот момент раздалось: «Ку-ку!», и Света покрутила пальцем у виска. А когда я сказал, что в самом деле хочу заказать твою статую в полный рост – или даже выше, то комментарий носил оттенок некоей снисходительности к «чокнутому». Но меня увлекла эта идея. Язычество, взрастающее на лоне христианства. Со времен Юлиана Отступника было не слишком много таких случаев, интересна сама тенденция «отхода» от социальной «доктрины». Спешно завершив писать, я отправился на службу; после вечерни опять, повинуясь порыву, «правое полушарие не знает, что; делает левое», пошел на исповедь к отцу Сергию, рассказал ему об «утреннем уколе совести», и о том, чт;о жалею – об ускользающем мученическом венце. Разговор был довольно протяженным, он совершенно определенно назвал мое поведение «предательством»; дело не в физической измене, которой не было и быть не могло, и чего я подчеркнуто избегал… Он назвал любое проявление моего внимания к тому, что вне семьи – предательством. И опять я ощутил укол совести. Вернее, даже не укол. Неприятно просто – когда слышишь: «Предатель», и понимаешь, что это относится к тебе. Но мне – как с гуся вода. Потому что я сижу и пишу сейчас об этом почти спокойно. Все-таки есть что-то волшебное, завораживающее, исцеляющее – в речи, в любой ее форме, а особенно – в письменной речи, и, поверив бумаге свои страхи и сомнения, ты очищаешься и обновляешься; язык древнее бога, и бог сам с почтением относится к языку – как к инструменту творения, по крайней мере… Разговор был долгим, и я – как он почти сразу правильно определил – я искал в исповеди оправдания своим действиям; таким образом, грустно подытожил он, «незачем приступать к исповеди, если заранее не намерен поступить так, как следует, как будет на то воля Божия, - отступить от своих желаний». «Нет, - подтвердил я, - не хочу отступать. То, что я делаю, имеет смысл, долж;но иметь смысл, мож;ет иметь смысл только если будет продолжаться». Я объяснил ему свое ви;дение – текст, эстетика, предполагаемая ценность в эт;ом отношении… Он понимает, но для него не существует «эстетической ценности», есть «духовная»… Я спросил – а можно приступать к причастию, если не намерен меняться… Если думаешь, что вот это, «идущее вразрез с волей бога» - есть на самом деле воля Бога… - Ну, есть же святые отцы, - сказал он. – У них все написано, две тысячи лет они определяли, чт;о правильно, они не могут ошибаться. – Я сказал, что эстетическая ценность наследия святых отцов для меня менее важна, чем эстетическая ценность «вдохновленности творческим началом»; должно быть интер;есно… Мы уперлись в это различие; все на самом деле, может, и не; сводится к тому, что эстетика «перве;е», чем этика; но – потом уже, выйдя из церкви и шагая по тропе домой, я постепенно вернулся к «нормальному» образу мыслей, то есть – к самооправданию. Я делаю так-то, так-то, - и буду делать, потому что это мне нравится. Если какая-нибудь недостаточно, или, наоборот, чересчур -тонкая душа не уловила отчаянной горечи в этих словах, то я не виноват. Пусть эта тонкая душа еще чуть-чуть с себя сте;шет рубанком совести – или волнения – и оставит голову на совсем тонкой, незащищенной шее, чтоб острее чувствовать ветер повседневности, норовящий сбить с курса, столкнуть с дороги и запорошить глаза пылью и сухими листьями. Между прочим, он назвал твое имя, он произнес: «Мария, кажется…» и еще он сказал: «Ваша муза…» - за это я ему благодарен; оказывается, он запомнил название песни – «Машенька», которую я исполнял. Муза – и предательство. По крайней мере, необычно звучит. Уже есть обоснование моим действиям – что я пришел к необычному сопоставлению; в сущности, деятельность языка, его жизнь и развитие – это движение в направлении «новых и необычных форм»», органически вытекающих из внутреннего строя и порядка языкового поля данного этноса. Это я стилизовал собственную мысль под якобы цитату откуда-то из словарного определения. Придя домой, я обнаружил себя в квартире, и в поселке; а немного погодя – ты онлайн. Еще и выпитый кофе – и я не могу усидеть на месте. Открываю страницу, закрываю… У меня получилось еще раз обыграть твою «заглавную» фразу на странице – «спасибо, что не отпускаешь». Я придумал, что ты догоняешь автобус – и не отпускаешь, а он вдруг говорит тебе на малороссийском наречии: «Спасибо, что не отпускаешь!» Может, ты была не одна – пришло мне в голову, еще когда мы переписывались с тобой, минут сорок назад, а не сейчас, когда пишу это при свечах – свет опять выключили, но я успел запастись четырьмя толстыми свечками. Может, ты сидела в этой кафешке «в форме кофеварки», в центре (мне понравилась тво;я форма – «кофишка» - как «котишка» или «копилка») - итак, может, ты была не одна – а с «апрельским солнцем» - честно говоря, мне уже надоело это определение; я пытался представить, холодно ли тебе... в Симферополе. Хотел спросить, во что ты одета… но тут же одернул себя; получится, что я - одев;аю, виртуальные манипуляции с; – хоть и верхней одеждой; но – одевание может допустить и обратный процесс… в общем, я одернул себя, а немного погодя ты испарилась и; из онлайна. Наверно, в кафе все-таки стало холодно – на улице! Ты сказала – «возле»; я очень живо представил себе это сидение на плетеных стульях, продуваемых холодным симферопольским ветром; да, долго не усидишь, даже если есть вайвай – опечатался, sorry… вайфай. Я написал тебе, что поеду завтра в Симферополь и попробую найти мотоциклистку, которая должна (уже) была позвонить – но звонка не было. Мне придется в ускоренном режиме постигать премудрость вождения. Интересно, почувствовала ли ты подобие ревности при слове «мотоциклистка». Внезапный вопрос. И при слове «интересно»… Внимание сконцентрировано на тебе, и вдруг – «мотоциклистка»… Хорошо быть чем-то вроде «автора» и с некоторым удовольствием осознавать, что иногда можешь развить мысли, которые другими считаются «слишком личными», чтобы «их выкладывать»… Конфеты оказались вкусными – которые ты чуть было не вернула мне… У меня остался еще кулек, и к завершению сегодняшнего вечера я почти половину съел; и, честно – больше не могу, очень сладкие. Красная обертка сейчас валяется на столе. Кроме того, стол завален тетрадями и книжками, из которых половина не двигается с места неделями, другие неделями открыты на одной и той же странице, когда-то на секунду привлекшей внимание. Сегодня я выбирал «молитвенную рощу» для тебя, для твоей будущей статуи. Но это оказалось не так просто – выбрать место. Небольшой холм на середине маршрута Царской тропы – слишком доступен; и там на вершине не очень много места, разве что если спилить некоторые деревья… Я уже вчера писал о том, что – вчера же, взобравшись на этот холм, стал на колени и говорю: «Господи! укажи мне место»; и ощутил «укол Божьей ревности – будто бог, творец и создатель, возревновал меня к тебе – что я буду молиться тебе «в его присутствии»; что я сделаю «молебную рощу», поставлю там твою статую и буду приходить туда, чтобы молитвенно пообщаться с тобой. По-моему, нечто подобное произошло в романе «Великий Гэтсби» - правда, я дав;но читал его и не помню ничего из идеи; но, кажется, главный герой романа поселился в доме неподалеку от места, где жила любимая им женщина – которая любила другого и жила вместе с ним; и этот дом – дом Гэтсби – был открыт с утра до вечера для разного рода увеселений, с целью, кажется, чтобы его возлюбленная тоже могла в любое время заглянуть в этот гостеприимный дом. Скорее всего, я исказил содержание – я ничего не помню из этой книги; но сегодня, подыскивая место для рощи, я предполагал, что вместе мы тоже сможем приходить туда. Если б найти резчика по дереву, который бы взялся вы;резать твою фигуру; а потом еще ее надо доставить туда – и, если роща будет в труднодоступном месте – с помощью канатов затащить и установить. Да, это будет нелегкой задачей. Я даже некоторое время представлял – пребывая в благодушном и дружественном настроении – что ты и с предметом своего чувства тоже могла бы – и со мной – прогуливаться в районе Солнечной тропы; какое-то у меня было умиротворенное настроение, и я почти смирился с тем, что – это не; я – тот, кто «не отпускает», и кому ты говоришь за это «спасибо».

Еще отец Сергий говорил о том, что – когда я обрисовал момент, если ты представляешь себе, - что отказался – от сочинения стихов, скажем, делания того, чт;о для тебя имеет какую-то ценность; и чувствуешь эту ужасную пустоту, незаполненность – тебе нечем заниматься, тебе незачем жить; - он сказал, что Господь дает – в этом случае – ты находишь смысл в этой «пустоте», ты получаешь гораздо больше, чем когда следовал своим личным устремлениям. Умом я это понял, но – не принял…

Глава XLI

Меня поразило одно место в (наших) сообщениях – смс. Меня поразило, что ты попросила прощенья – «я Вас задела! простите!» В этот момент – мне нечего вспомнить больше, кроме «Алмаз сердца» Готье, который я уже упоминал раза два, - где читательница роняет слезу на тетрадную страницу «из глаз, не плакавших вовек…» - я на самом деле вполне могу отождествить себя с этой читательницей, с – вообще – бесчувственным, эгоистичным, нера;звитым, закомплексованным, бесперспективным – кем угодно; и противопоставить этой неприглядной покосившейся постройке воздушный, покрытый глазурью, украшенный всевозможными барельефами и скульптурными группами – готический, устремляющийся ввысь – собор твоего духовного облика, твоего существования… твоего положения в пространстве – в этот момент несколько слез упали на экран телефона; я с интересом проследил за их траекторией; не было света, и я, отсылая тебе что-то в контакте и будучи прерван «извергами», после некоторого колебания продолжил писать в телефоне; дальше у нас состоялся разговор – обмен смс-сообщениями – но вообще – та;к полноценный разговор, если судить по содержанию; потом он продолжился в контакте. Почему я был удивлен и не ожидал… такой милости от тебя; я пишу слово «милость» с благоговением, не смейся, не проникайся иронией – твоя просьба не делать из тебя «статую» или «икону» разбивается о; религиозной природы восторг. Я никак не могу ее ува;жить, потому что поклонение начинается там, где заканчивается равнодушие; я равнодушен к миллионам лиц; но сегодня на службе я увидел девушку, чье лицо по физиогномическому типу было похоже на твое; я поминутно смотрел на нее, потому что она «перекидывала мостик» к тебе; как-то раньше, помню, остро почувствовал горечь, сожаление, обиду, раздражение и невысказанный упрек – оттого что вокруг много девушек, и никто из них – не ты. Я был готов подходить и спрашивать: «Почему вы – это не она?» - Почему вы идете, привлекаете внимание, излучаете наэлектризованность, расточаете флюиды, де;литесь космической энергией – и вы – это не она? – Я чувствовал огромную несправедливость. Ощущение «мира, замкнувшегося на одном человеке» - это вовсе не блажь, не романтико-бездельнический ореол – это очень болезненно. Это все время горечь от чего-то несделанного, не выполненного в срок; ощущение тотального запаздывания – ты не успеваешь ничего; ощущение «смехотворности» себя, и своей «мизерности»; постоянно возникают в воображении картины ярких электрических балов, которые «настоящие мужчины» дарят своим возлюбленным. Почему я не выписал в свое время журнал «Настоящий Мужчина»? Я бы штудировал его от корки до корки, я бы дошел до раздела, где обучают зарабатыванию денег, и законспектировал бы с особой тщательностью; картинки сильных, уверенных в себе мужчин я вешал бы на стены – и, глядя на них каждое утро, возможно, и сам со временем стал бы таким. Это мое утверждение напомнило испытанное ранее чувство, неосознанное ощущение – что, работая в месте, где на прилегающей территории паркуется некоторое количество недешевых авто;, ты сам со временем обзаводишься им; это как вырастает хвост или крылья. Я стал бы «настоящим мужчиной» и вел бы себя соответственно; сейчас же я – не очень понятно кт;о, и даже чувство мое переведено в разряд «виртуального». Собственно, какое чувство?! Но ты оказалась чу;тче, слышимее… Почему я был на самом деле удивлен?! Одна из цитат «перепощенного» - я заключаю все сомнительности в кавычки, потому что лексика – как стремнина - все мы пьем воду, набираем стоячую воду у берега, но предпочитаем чистую и холодную из середины реки; - перепощенного тобой – гласит: «Самое прекрасное слово на любом языке – прощаю…» - и я, когда мне осознанно попалась на глаза эта фраза, я написал – про «барственность с царского плеча» - «прощаю…» Но вдруг оказывается, что это одно и то же. У тебя. Ты обвинила меня в «виртуальности чувства». Нет, ты не обвинила – ты просто назвала так – его, несуществующее чувство – и я готов с этим соглашаться, я готов соглашаться со всем, чт;о ты изречешь – как внимают слову божества; вот тебе и «икона», и «статуя» - ты полагаешь в этом «блажь» (и – противодействие воле бога – добавлю); тебя охватил вчера настоящий ужас, судя по количеству сообщений – «я никогда никому не прощу, если кто-то сделает мою статую». И вдруг выясняется, что никто и не собирается делать ее. По крайней мере, ты вдруг открыла белую сторону - после черной: сначала ты думала, что тебе поставят статую (памятник?); потом ты с той же «определенностью», черно-белостью – как бы уверилась в противоположном – никто не будет ничего воздвигать. А дело вовсе не в «статуе» - хотя я ее все-таки хочу осуществить – это красиво и подлинно романтично! Если хочешь, я уж;е хожу в эту молитвенную рощу – я могу показать ее тебе, она где-то на середине маршрута Царской Тропы. Я становлюсь на колени – и читаю, или говорю молитвы. Никто не знает, о чем и кому я говорю. «Я не святая и не божество!» - а я будто не знаю – как;ая ты... Но никто не знает, кому читаем мы молитвы в вечерний или утренний час. Окружающие нас христиане молятся-молятся, потом за трапезой говорят об этом – так спокойно, как о кру;жке воды. А об этом нужно молчать. То, о чем я говорю – молиться у статуи, молиться в священной роще – я разре;зал для тебя сладкий арбуз, сладчайший, – и волшебный, восхитительный сок поэзии брызжет во все стороны – только подставляй губы; я посадил для тебя чудесный, иссиня-черный, непередаваемого вкуса виноград – и срываю его налиты;е грозди, и кладу их к твоим ногам; я вырастил целый сад яблонь и вишен, я собираю урожай и рассыпа;ю перед твоим образом; я прорубил в скалах подсознания выход потаенным водам – и из серой скалы хлынула чистейшая родниковая вода песен, из черной скалы – заструился сказочный мед витиеватых фраз, из синей скалы побежали струи шоколадных стихов, из желтой скалы – ударили фонтаном восторг и обожание, из хрустальной скалы – будто сотканной из тысяч обледеневших снежинок – заискрилось сияние внутренней теплоты, замерцали звезды интереса, любопытства, желания «убежать» от повседневности, «раскрасить будни». Я создал, уж;е созд;ал рощу – она в моей душе; я ходил на озеро, о котором говорил тебе в монастыре, и читал акафисты в память о том, который мы читали на источнике. Вот тебе «первая» роща. Я загляделся на твои фотографии – сперва я скользил по ним критическим взглядом – хочешь, я вспомню некоторые оттенки ег;о – критического взгляда. Но я забыл их - потому что… и об этом я хотел сказать тебе сегодня, когда ждал возле церкви. Я смотрел на твои фотографии, потом я узнал тебя – «это же та девушка, которая написала мне…» - я увидел тебя на улице, на остановке. Вот тебе «статуя». Религиозный восторг, поклонение – живут внутри нас, и вовсе не обязательно наделять это чувство догматическими свойствами; религия – это поэзия, поэты – все пророки; об этом – у Шелли. Но у нас (я опять вспоминаю Шелли – у него в «Защите поэзии» - об этом…) религиозные деятели обходятся «без поэзии». И это значит, что религия «не настоящая». Это только оболочка. Люди входят в храм без поэзии в сердце – они входят в помещение, где окна заколочены досками, люстры закопчены, царит полумрак, и потемневшие доски пола скрипят и угрожают прогнуться под ногами. Жить можно и в таком храме – но как тоскливо будет по утрам умываться холодной водой поучений, сидеть за завтраком на жестких стульях догматизма, глотать вместо десерта таблетки «нравственного долга» и наносить на потрескавшуюся кожу чувствительности крем «духовного развития». А в моей роще – свет и тепло, алтарь, приношения, божество – все настоящие; я даже начал сочинять одну молитву – она начинается словами «Светлая нимфа!..» - но я не мог определиться с жанром – молитва это или гимн. И в этот момент, когда я спускался с холма, где расположена эта роща, светило солнце; впереди был еще долгий пеший путь, но во мне все пело – я не хочу повторяться, я уже писал о «пении» - все внутри радуется и охвачено трепетом; это – блаженство, и оно раскидано островками по хроносу моего бытия; в течение дня я будто – плывя по сталкивающимся волнам рутины – периодически высаживаюсь на эти островки. Мне хочется, чтобы кто-нибудь… Я хотел написать – «почувствовал то; же, что чувствую я…» - но понимаю, что это неправда. Людям хватает радости от самих себя. Мы каждый для себя источник огромной радости. «Любовь к себе – начало романа, который длится всю жизнь». Ты пишешь – «делиться творчеством…» Творчеством не делятся – им температурят, болезненно бредят, им; плачут, выступает кровавый пот – а после этого говорить «делиться» - все равно что математическую сухую дробь привести в качестве цитаты – «чувство делится без остатка на виртуальность». Виртуальное чувство. Я поджидал тебя сегодня возле трапезной, я слышал внутри голоса поющих, и мне казалось, что я слышу и твой голос; так мне кажется иногда, что я вижу тебя – в автобусе или на улице; я в буквальном смысле «вытягиваю шею», а потом с разочарованием возвращаюсь к привычному положению… Взгляд упирается в покрытые глазурью предметы. Один побольше, другой - миниатюрный. Я не стану о них писать, потому что они еще не заняли место в цепи перемещения зодиакальных созвездий по эклиптике воображения. Тебя, оказывается, вообще не было сегодня – я даже, когда входил в трапезную – видя, что ты не выходишь – я думал, что ты внутри; и, слыша, что все пошли к столу, я подумал, что и ты; там, тебя пригласили на «нашу» (Ливадийскую) трапезу, и я сейчас увижу тебя за столом. Но – ужасная разочарованность. Ты пробегаешь глазами по всем сидящим и понимаешь, что искомого человека нет. И при этом нужно еще улыбнуться – людям, которые тебя увидели и зовут к столу. Мы переписывались с тобой весь вечер; я понимаю, что, может быть, это теб;е удобнее в «виртуальности»… потому что я всегда мечтаю о встрече… Но – боже, чт;о это я произнес?! После слез, упавших на строчки сообщения… Я написал, что готов быть «двойственным и двуличным», только бы… - Что «только бы»? – тут же пришло в ответ. – Только бы ты писала мне… Это было после слов о совести, которая «не должна успевать переключаться с одной личности на другую». Сначала ты поверила в идею статуи и молитвенной рощи – и испугалась. Потом ты поверила, что это «неправда» - и возмутилась. Возмутилась тем, вернее, отсутствием того, чего вначале испугалась. Поэтому я буду снова просить тебя – «разрешить» эту статую, потому что ты не знаешь еще, о какой «статуе» и «роще» идет речь. Еще и с этой целью я поджидал тебя сегодня. Я мог бы прийти к твоему дому – но это я уже делал; я боюсь хоть как-то оказаться «навязчивым» (и мне говорили даже – как она до сих пор не «послала»…); тексты на своей странице я выкладываю по «свободному произволению» - никто не может утверждать, что видит в содержании нечто предосудительное – потому что содержание в другом, и нужно читать не по-школьному, а сердцем; и – нужно чит;ать, а не искать «компрометирующее»… То, что вначале содержание кажется «страшным сном», а потом – «двойственной совестью» - это только вторая ступень лестницы восприятия, которая уходит ввысь и ступени которой теряются там, в сужающейся перспективе. Я хотел написать бесконечный текст о любви – а вышло, что мелочно перебираю уколы и собственные глухие угловые комнаты мыслей. Остается только считать и это – проявлением любви, - такого виртуального чувства, которое очень хочет стать реальностью, но постоянные выключения света отбрасывают его в свечной полумрак. Свеча имеет хотя бы то преимущество перед виртуальностью, что, подержав над нею руку, ты остро ощутишь соприкосновение с миром – в отличие от виртуальности, куда ты, ни о чем не подозревая, можешь запросто вкатиться из реальной жизни и некоторое время без опаски двигаться, не замечая, что впереди – про;пасть.

Глава XLII

Не хочется открывать глаза от стыда. От того, что я такой, какой есть. Именно поэтому не хочется выбираться утром из постели, а вовсе не потому, что удерживает сон, или нежелание приводить в движение погруженные в спокойствие части те;ла; и глаза – они открываются, уставившись в темноту и легкий отсвет на потолке заряжающегося устройства – а потом закрываются; но вовсе не потому, что хотят спать – они хотят убежать, забыть, забыться – упасть в сон, как в забытье, даже – в небытие, будто бы хотят войти в полосу такого тумана, где и все прошлое, и все настоящее – отсутствуют; хотят провалиться и уйти, я хочу провалиться в сон и оттянуть эти мгновения, когда, преодолев все-таки сонливость, ты понемногу втягиваешься в действительность, и вот уже твои движения ей соответствуют; ты передвигаешься по квартире, что-то перекладываешь, о чем-то думаешь, чт;о случится в течение дня, или надеешься, что чего-то не; случится; о чем-то с удовольствием думаешь, что-то представляешь себе с кислой миной, нехотя планируешь траты, заходы в магазины, нехотя представляешь вообще все, что отклоняет тебя от привычного маршрута и того – тех – отрезков времени на этом маршруте, ради которых ты, может, и как-то действуешь, создаешь видимость существования, или живешь по-настоящему – на этом маршруте случается все, и я не могу сказать, что все время силюсь поверить в то, что действую – я действительно планирую что-то, довожу до конца, представляю какие-то долгосрочные действия и хочу, и планирую осуществить их – например, получить права, сдать экзамен по вождению – но почему-то утром просыпаешься – и просыпаешься именно сегодня – и тебя охватывает именно стыд, стыд от того, что ты – такой, и хочется зарыться в подушку, в одеяло, и не выходить на свет, лежать и ожидать, когда над головой, как по мосту, простучит по рельсам стремительный локомотив дня; а ты будешь лежать, будто в глубокой яме, будто под мостом, будто на улице, на ветру, как те несчастные, кому «негде приклонить главу»; будешь лежать и не вспоминать о самом себе, ты хочешь стереть из памяти воспоминания, потому что возвращаешься всегда к одному и тому же – и эт;о одно и то же – оно всегда неизменно, оно не изменяется, с неприятной и очевидной ясностью говорит тебе, чт;о конкретно ты не сделал (в этой жизни), от чего уклонился, чего избегаешь и сейч;ас; - это очевидное является тебе снова, и единственное – это начать двигаться или зарыться в подушку, или начать двигаться – сесть, как я сейчас, к столу, начать записывать, потому что слово исцеляет, слово помогает преодолевать кошмар – а кошмара-то, в общем, и нет – я ведь как-то все же устроил жизнь; и у меня даже есть кому приносить нечто вроде «виртуального чувства»; это сказано совершенно без иронии, без самоиздевательств – но я в самом деле – я немного, немножко счастлив – не так, как полноценный человек – но чуть-чуть, кусочек счастья и мне достался – я могу радоваться тому, что у меня есть небольшой луч света, проникающий в каморку; как будто дверь приоткрылась, и в темноте полоска света легла на порог; и я могу смотреть на нее – эта полоска света – это та… милая, прекрасная девушка, к которой я сейчас даже не смею самонадеянно так говорить «ты», как делал в некоторые предыдущие разы записей – о чем мне тоже хочется почти забыть; но эти записи – может, единственное, что у меня есть; они совсем не ценны, они совсем никому не нужны, и я даже, убеждая себя в том, что все-таки себя реализовал хотя бы в них – я с пугающей – или нормальной – ясностью осознаю;, что мог бы обойтись и без них; что мог бы просто «думать, угасая» - думать об этой милой девушке – и никого не впутывать в размотавшийся клубок собственной не очень привлекательной «судьбы»; не впутывать, не создавать бесцельный, бесполезный «вихрь страстей», который, конечно же, только небольшое «возмущение воды» - как ложечкой размешали сахар в стакане; я бы мог просто иногда, несколько минут в день подумать об этой милой девушке – и называть ее именно так – непритязательно, так, как соответствовало бы моим и возможностям, и каким-то «рамкам» - не приличия, а… сооответствия, соответствия действительности; милая девушка… - я называю ее, но мне хочется еще что-то добавить… но не в моем положении что-то добавлять, и я понимаю, что все, чт;о вкладывал в предыдущие записи – оно, может, и высокопарно, и многословно, и – не востребовано, и по сути своей – не нужно; может, действительно прийти к тому, чтобы о ней думать немного – несколько раз в день – и постоянно контролировать себя, чтобы не превысить эту «норму», не обращаться к ней «ты» в этих записях – это очень самонадеянно; будто считать, что – «что-то возможно»; но скорее даже нет – не «что-то» возможно, а – так, будто считаешь, что ей захочется прочесть… мне бы с собственным бытием справиться, разобраться. Я просто увидел эту девушку – и… влюбился, наверное, в нее – влюбился, как в прекрасное – а почему не должны влюбляться в прекрасное; это совершенно естественно… - но это прекрасное – живое, и, наверное, попытки создать из этого прекрасного «застывший образ» разбиваются о; естественную реакцию живого существа, когда его хотят «вписать в схему» (или: в схиму – так лучше звучит…); как-то установить в пространстве, как некую вазу, чтоб ей любоваться – а потом – меньше и меньше – и, наконец, сдувать пыль, сдувать пыль с собственного ветхого воображения. Я сейчас даже не смею обращаться к тебе, как я делал все время. Не смею, потому что – опять, никакого другого слова в голову не приходит, кроме «самонадеянность» - и самонадеянность еще в том, что я считаю или считал эти записи чем-то вроде оправдания собственного стыда – за «неудавшуюся» жизнь, за успешную попытку избежать трудностей жизни, может, за «нереализованность»… Но – очевидная вещь в том, что мне приятно на тебя смотреть, думать о тебе. Общаться с тобой. Не то чтобы я очень стремился поговорить с тобой о Бальзаке (или даже о Прусте), но из всех, кого я знаю – никому и в голову не придет говорить на эти темы, говорить «всерьез» -  и когда мы касаемся чего-то – того, чего касаемся - мы – правда – прежде всего «расцвечиваем реальность»…. Но, может, это действительно и не нужно, может, это – излишество; но – единственное оправдание – и выход – он, конечно, малоубедителен – например, в том, что – раз уж я та;к делаю, то нужно (или можно) делать так и дальше; но мне скажут – просто не делай ничего – из того, чт;о ты делал (в этом отношении), не привлекай чье-то внимание, не «выноси мозг» (часто звучит), не создавай проблем человеку, у которого есть чем заниматься – «и без того». И я просто хочу – «не хочу создавать проблем». Пытаться найти себя в этих записях – у меня такое чувство, будто, засев с утра за это «жизнеописание», я вновь отказываюсь сам от себя, это какой-то заколдованный круг. Я начал, чтобы определиться. Мне приятно общаться с тобой, как и ты написала, что тебе приятно общаться со мной. Эта приятность – может, единственное, чт;о есть. Ни с кем так не приятно. Это я говорю с позиции человека, который смотрит со стороны – например, какой-нибудь «кумушки» или женщины «в возрасте» - не хочется так говорить, создавать какой-то «социальный тип» - о чем мы говорили недавно. «Говорили» - общались в контакте. Но я-то смотрю не со стороны. Или – со стороны? Вот сейчас середина недели, и еще много времени до момента, когда я, может, увижу тебя. И я волнуюсь не так, как волновался бы при встрече с кем-либо – с другой девушкой… твоего «положения» и… красоты. Привлекательности. Притягательности. Ну, и что тут такого… я опять слышу со стороны эти голоса. Но мне кажется это важным. И я буду стремиться – может, неосознанно – а, может, излишне – то, что я буду стремиться – может, будет совершенно излишне – я буду стремиться пообщаться с тобой, побыть рядом, «перекинуться словом», спросить тебя о чем-то, рассказать, о чем прочитал, расспросить, чт;о у тебя, что происходит; как-то «окунуться» в «водоем», в… я избегаю поэтических эпитетов специально, хочется быть трезвым… или не хочется… в словно бы море, водоем радости, счастья и трепета, который будто окружает тебя, окунуться в это пространство рядом с тобой.

То, что я писал утром… Утром, еще не проснувшись, подходить к столу, к письменному столу – наверное, это хорошая идея, потому что разум чист… А, впрочем, нет – это только утр;ом во мне шевельнулось нечто вроде совести. Твоя фраза в сообщениях – я и боюсь ее, и наслаждаюсь ею; «чтобы совесть не успевала переключаться с одной стороны на другую…» Я, кстати, недавно – час назад – был еще в одной «молитвенной роще» - там, где в сентябре посадил кизиловое дерево – из косточек того кизила, чт;о мы собирали в монастыре. Теперь эти рощи будут раскиданы по всем южному берегу. Ты сама напро… не буду писать это слово… вызвала такую реакцию. Я не знаю, вырастет ли из этих косточек что-нибудь. Я собирался уйти из рощи, я уже ушел – а потом набрал ведро песка для кота – и вдруг вспомнил, что я забыл «помолиться». Я вернулся в рощу и обратился… не буду говорить к кому. Сегодня моя идея насчет статуи встретила неожиданное одобрение. Неожиданно – потому что никто не нашел это «ужасным, страшным или противоестественным». Установить статую – образ девушки, которой восхищаешься… Чт;о тут такого и вправду?! Разговор происходил за столом в тра;пезной, тра;пезная расположена «под алтарем», в бывшем служебном помещении Ливадийского дворца-музея; я спустился «через алтарь», хотя полагается обычно заходить с улицы – чтобы лишний раз не осквернять алтарь своими нечистыми помыслами. Те, с кем я разговаривал – художники, Володя и Маша. Разговор именно с ними насчет статуи я, кстати, уже предполагал недели две назад. «Просто спросить». Но в Симф. они никого не знают – из тех, кто мог бы… Почему-то мне казалось, что они знают «безумного парня с бензопилой», который вырезает статуи жанрового характера из цельных стволов сваленных бурей или ретивыми домовладельцами тополей и ольх; но они его не знают. Зато знают кого-то в Севастополе; но это оказалось еще более дорогостоящим предприятием, чем я думал. Собственно, это не препятствие. Можно «всем миром» взяться, воздвигнуть статую… Но сначала – скутер. Ты написала, что «никогда не простишь». Но почему же тогда чувство – виртуально? Намерение-то вполне осязаемо… Меня увлекла идея бронзы… Если б это было дополнено сходством и образом. Володя сказал, что художник / скульптор должен иметь намерение «захотеть» - слепить кого-то или – изваять… Два способа. Либо слеп;ить – из гипса – не знаю, из чего обычно лепят – и потом, создав форму, то есть, по-видимому, облив гипс неким твердостойким составом, потом, удалив гипс, залить пустую форму превосходной бронзой – и получить превосходный твой портрет – чуть ли не на века. Самое заманчивое здесь то, что акты вандализма по отношению к «памятнику» сразу, в случае бронзы, теряют значительную долю актуальности. Ты можешь, будучи скучающим «рыцарем подворотни», забрести ненароком на этот священный холм и, узрев нечто дивное, попытаться отреагировать «на прекрасное» - а как у нас обычно реагируют на прекрасное? – каким-нибудь вызывающим движением рукой или ногой. Но бронза в этом случает даст сдачи. Я пишу «бронза», «отлить форму», - а в воображении вижу все время черты твоего лица, приобретающие свойства этого материала. Это было бы очень привлекательно. И еще одна идея – мрамор. Но с мрамором нужно уметь работать – ребята сказали, что в Крыму, вероятно, нет никого, кто бы взялся за это. Хотя – Ливадийский дворец строили из мрамора мес;тные мастера – и возвели за срок, чуть превышающий год. Интересно, что В. сказал – мрамор наиболее бы соответствовал «духу средиземноморья», эллинистическому колориту, свойственному Южному берегу; он бы органично смотрелся среди низкорослой и жесткой, в общем, растительности – и изваяние тогда бы перекликалось с изображениями Артемиды Эфе;сской, Ге;ры Олимпийской, Таис Афинской, Ники Самофракийской, Изи;ды Филийской и даже Сафо Помпейской. Мне вспомнилась чья-то картинка – «Сафо, слушающая Алкея»; в наше время это все равно что Полозкова, слушающая Бориса Рыжего… Итак, мрамор, бронза или дерево?! – «Это неважно, сынок…» - Крис Кристоферсен в фильме «Расплата». А как бы прекрасно смотрелась твоя статуя в зимнем саду Воронцовского дворца! Я уже понемногу засыпа;ю – и мысли перескакивают с одного на другое, задерживаясь неизвестно где и не замечая призрачных фигур, проносящихся мимо затихающего воображения…
 
Глава XLIII

Я перестал сочинять рифмованные тексты… Нет, не перестал; только, может, к этому меньше поводов. Мне было так хорошо – и потом, при воспоминании об этом – когда, встретив тебя «тогда» в автобусе, я сообщил, что сочинил «еще один» стишок и присовокупил его к одной из твоих фотографий. А теперь ты закрыла мне все фотографии для комментирования, закрыла и «стену» своей страницы – от меня. Неужели я «потерял твое доверие» или… сотворил что-то недозволенное? Очень обидно. Ты мне не доверяешь… Странно, почему?! Мы же объяснились; ну да, правда, в виртуальной реальности, но все же… и мне тоже хочется закрыть страницу, и даже – разорвать «отношения в контакте»; а сопутствующее это;му желание – вообще телепортироваться из соцсетей. Неужели это так важно, так… основательно – все эти записи, эта невозможная серьезность, эти толки, кривотолки, эти рассмотрения, кто кого «компрометирует»; и при всем при этом люди гораздо более серьезно и болезненно воспринимают какие-то сдвиги информации в контакте, чем следовало бы. …Я остановился на какой-то мысли, отвлекся – а потом потерял желание продолжать этот текст; еще мне необходимо заняться велосипедом – я не ездил уже больше двух месяцев, а для начавшихся уроков вождения на мотоцикле пригодится любая практика. Я по-прежнему «застываю» на одном и том же месте – на трогании с места, отпускании сцепления и одновременной подаче газа. Никак не могу плавно отпустить сцепление. Под конец ручка сцепления просто выскальзывает из кисти, когда внимание переключается на рукоятку газа. Но при этом есть и ощущение – что «вот-вот поедешь», причем уже спокойно, не нервничая, полностью контролируя мотоцикл. Сейчас выключили опять свет – и, странное дело, мне стало спокойней на душе. В памяти уже накопилось определенное количество образов, связанных с отключением света – я сижу и пишу при свечах, сочиняю некоторые, даже мне самому запомнившиеся тексты; и – в такую же «погоду», при таком же освещении – раздался вступительный аккорд King Crimson – Starless, звук этой песни, установленный на один-единственный номер в телефонной книжке – возвестил о невозможном: о твоём звонке мне. Да, я понимаю, почему настоящее, нынешнее – отключение – не вызвало раздражения; много хорошего произошло при отсутствии света. Это, вероятно, доказывает, что даже если в раю Адам и Ева проживали без электричества, они, вероятно, не слишком страдали от этого. День у них начинался с рассвета; день был длинным, он вмещал в себя и уроки с дикими зверями, и попытки посадить какую-нибудь культуру в райском саду; мне пришло в голову, что, возможно, Адам и Ева сами посадили это дерево – Познания Добра и Зла. А может, его семена занесло каким-нибудь ветром из степей или джунглей; но вызывает удивление то, что Бог так акцентирует внимание на этом дереве; он выделяет все плодоносящие деревья – он говорит: «От всякого дерева ешьте, а от Древа Познания Добра и Зла – не трогайте, ибо в час, когда вку;сите их – смертью умрете (как мне нравятся эти библейские «громоздкости» - «умереть смертью», «восста, тече ко гробу», «говоря, рече; к нему…»). Таким образом, можно предположить – либо Бог в самом деле был не властен над этим деревом – ни перенести, переставить куда-нибудь; либо он таким манером «проверял» людей, смогут ли те не нарушить заповедь и не сделать что-то запретное. Интересно, будет ли там, в райских обителях, у каждого свой домик с цветами и палисадником, смогут ли там гулять и приходить друг ко другу в гости; кстати, сегодня у Пруста, кажется – или еще у кого-то, кого-то чистого… а-а, вспомнил – в письмах Китса – я наткнулся на чрезвычайно крупную, зрелую мысль: Китс говорит, что «первое, чт;о будет нам доступно – это мгновенное общение друг с другом». «Пространство исчезнет и, следовательно, единственным средством общения между душами я;вится их способность понимать друг друга, причем понимать в совершенстве, тогда как в нашем бренном мире взаимное понимание более или менее ограничено… От степени добра зависит и пылкость дружбы». Необыкновенно вдумчивый, внимательный и цельный взгляд: Китс мгновенно представляет себе иные миры, он отражает свои мысли на бумаге так, что сразу веришь в это и подчиняешься этому…
Я подходил сейчас к дому, спустившись от остановки «Стройгородок» по тропке, которую описал в стишке «Тропинка же журчит, как речка…», шагая в умиротворенном непонятно почему настроении (ведь я же не встретил тебя, хотя с вазочкой в нагрудном кармане спустился (вместе с Альбертом) к дверям трапезной; потом, заранее решив вернуться, двинул с ним в Ливадию, в поселок. И я вернулся – к двенадцати, как и ожидал – ко времени репетиции – но для того, чтобы успеть поймать слова, сорвавшиеся с уст одной из мам, выходивших из трапезной и предназначенных своему ребенку; она сказала: «С.В. заболела, пения не будет…»; я прошел в трапезную и уточнил – но внутреннее ощущение подсказывало: да, С.В. не будет – а, значит, не будет и тебя. Когда я спрашивал одну из учителей нашей воскресной школы – о С.В. – мне было спокойно – я спросил, «будет ли Светлана Викторовна?»; никто не знал о истинной цели вопроса; совсем не так спокойно, как в прошлое воскресенье, когда я спросил у той же С.В. – «была ли Маша З.?»; правда, я спросил открыто – «была ли Маша З.», глядя на нее «в упор»; вопрос мой не имел объяснения причины – зач;ем спрашиваю, но в самой открытости подразумевалась необходимость. А зач;ем я спрашиваю (самому себе вопрос)? И вот сегодня второй раз, второе воскресенье подряд меня постигает неудача; я иду опять домой, и вазочка в нагрудном кармане греет сердце. Я снова «испытал последнюю надежду»; меньше всего я хочу показаться «преследователем», человеком, которому от кого-то что-то надо – тем более что в церкви в последние дни мне довелось ощутить довольно неприятный опыт столкновения с чужой волей, с женским желанием «обзавестись спутником жизни». И то, что я делаю – я делаю «из последних сил», тратя «последнюю жизнь», как в компьютерной игре – я не пошел по Царской Тропе, хотя очень хотел; я последнее время снова хожу по ней, не в последнюю очередь потому что по маршруту ее следования есть теперь «священная роща» - я не пошел по тропе, а поднялся наверх, на трассу – на остановку над больницей. Слабая надежда, что тебя догоню. Но, раз ты не собиралась на репетицию, значит, возможно, ты уехала из Ореанды вместе с родителями (если они были, если подвозили тебя утром) или ушла раньше; я поднялся на остановку; за поворотом на той стороне показались женские ноги, ве;рх фигуры был скрыт бордюром-ограждением стороны дороги, где находился я; я на долю секунды предположил… но эти ноги были слишком толстыми для твоих – это было заметно даже на таком довольно большом расстоянии; к тому же возле этих ног примостилась пара хозяйственных сумок. Вряд ли ты бы стала ходить сейчас на службу с такой сумкой. Еще несколько шагов – и я вижу мрачное, отягощенное заботами лицо обладательницы этих ног; и, конечно, возраст – далеко за пятьдесят; я начинаю думать – ты тоже будешь такой… Нет, я так не думаю. Я начинаю сокрушаться. Сокрушаться о том, что женщины вообще стареют (Кстати, говоря о старении: думая о тебе с этой точки зрения, я сразу понял, что твое старение мне не будет в тягость, это в том случае, если… мы будем стариться вместе – та;к я думал, представляя какое-то более-менее близкое нахождение друг от друга в монастыре). Это ужасно. Это ужасно, потому что женщина – это на самом деле «вечная молодость», «вечная юность» - любая…; и отпечаток, который накладывает возраст – он меняет и душу женщины, он загоняет вовнутрь, все глубже – эти искренние желания, эту эмоциональность, эту женскую чувствительность – возраст «утаптывает» все; хочется думать, что только загоняет, а не уничтожает вообще; иногда, поглядев на женщин «в возрасте», начинаешь сомневаться, что в них осталось что-то непосредственное и чистое; но вновь ты понимаешь, что так устроена женщина – внешняя красота и молодость для нее важнее всей глубины душевных качеств; ее красота и есть ее душа; она живет по-настоящему только зная, что она красива, привлекательна, вызывает восхищение… и остается молодой. В прошлую мою… привязанность… я помню некоторые мысли, чт;о появились в отношении М.: желание – скорей бы она «состарилась», то есть – прошло бы три-четыре года, и она бы утратила – пусть бы скорей утратила – ту невозможную… то невозможное очарование, которое исходит от юной восемнадцати-девятнадцатилетней девушки. Скорей бы утратила, чтобы меня так жутко не тянуло к ней, чтобы ее очарование «оставило меня в покое». В отношении тебя у меня нет таких мыслей – «скорей бы ты… состарилась… или – «повзрослела»; но слово «повзрослела» имеет другой смысл; ты – очень взрослый человек, гораздо взрослее меня; может, тебя неприятно, «хмы;кно» это читать; но это свойственно всем, наверное, девушкам, «прыгающим с парапета юности в бискайский залив треволнений бытия» - свойственно быть зрелыми, трезвыми и оценивать «реальные» шансы – «подняться», «пробиться», преуспеть в жизни. Скорее, мне бы хотелось, чтобы ты стала года на два старше – просто чтобы что-то из того, о чем я говорю и пишу, было бы понятно «без разъяснений»; но у меня вдобавок ощущение, что ты все понимаешь быстро «по ходу пьесы». Твои сообщения доказывают это. Ты сумела и «прийти в ужас» (от картины статуи в твою честь), и понять меня; сказать о двойственной моей ли;чине и мечущейся туда-сюда совести – и произвести «водопад слез» в душе моей, попросив простить и «взяв слова обратно»; это настолько быстрый рост, настолько невозможно быстрый шаг вперед, что я нисколько не боюсь за тебя и за твою «психику» - ты сумела все понять очень быстро, и тот вопрос, чья актуальность остается открытой – это вопрос, насколько тебе вообще все это надо. Последние дни дают пессимистический прогноз в этом отношении. Ты заблокировала свою страницу для комментариев, ты мне не доверяешь, или показываешь, что не доверяешь. И тебя уже две недели нет в Ливадии, и в контакте – тоже с неделю; а кажется – даже больше. Сейчас я пойду вновь на службу – возвращаться буду, скорее всего, по тропе; и я заранее предвкушаю свидание с волшебной рощей. Я хотел расспросить тебя сегодня – чег;о конкретно ты испугалась, и че;м возмутилась потом; того – тем – что, как я понял, моя идея оказалась «выдумкой»? Нет, вовсе не выдумкой – неужели ты не поняла! Просто это дорогостоящая затея – но вполне осуществимая. А пока я хожу в саму рощу – да я уже и писал о том, что эти рощи раскиданы теперь по всему ареалу Гаспры и Ливадии. Можно поставить одну статую в роще на тропе – а другую поднять в светлые просторные своды склонов между тропой и «Шайтан-горой» - топографическим объектом, где расположен Стройгородок. Я иду домой, поднимаюсь в рощу и некоторое время пребываю там, находясь в особом состоянии. Ну надо же мне что-то сказать! Ничего не происходит… я просто поднимаюсь на холм, вхожу в эту рощу – и остаюсь там некоторое время. Смею думать, что это – волшебное время. Это – как создать мир из ничего. Ничего ведь не было. Был просто холм, поросший можжевельником, дубами и остролистом. А вот теперь – таинственная молебная роща. (Но тебе, наверное… по ударному инструменту…) И в чем здесь необходимость, в чем нужность?! Уж лучше возвести магазин, или двухэтажный коттедж; построить гараж, в конце концов. Научиться класть кирпич, обтесывать камень, заливать опалубку бетонной смесью. А эта роща… Она и сама по себе растет. Почему же я так стремлюсь туда?! Неужели это все – плод расстроенного воображения? Я ощупываю себе пальцами голову – нет, вроде ничего не расстроено; в чем-в чем – а в галлюцинациях я не могу себя подозревать. Мне недавно пришла в голову мысль: «любить» - наверное, то же самое, что и «очень хотеть любить». Это желание идет навстречу действию, которое мы обозначаем глаголом «любить». Каждый раз и действие, и состояние – разные! Нет двух похожих любовей. Хотеть любить… Хотеть любить – это плод определенного витка, некоторых накопленных переминаний с ноги на ногу, некоторых утыка;ний в тупик, некоторых бесплодных попыток пробить головой стену. Я думал сегодня о том, чт;о скажу тебе… И формулировка была такая: «Маша, ты извини, что я тебе это говорю, что я… возможно, я самонадеян, самонадеянно называю это – но мне кажется, я немножко (или немного) в тебя влюбился». Я не хочу выкладывать в интернете текст с этими словами; но для этого пришлось бы опустить значительную часть переживаний дня; несмотря на то что ты «взяла слова обратно» - о виртуальности чувства, наверное, а может, и другие – я словно бы заразился каким-то вирусом. И теперь я одержим идеей доказать «невиртуальность». А как? Просто сказать. Но уже второй раз подряд меня постигает неудача. Ты не приходишь – в Ливадию – и сама, наверное, чувствуешь себя спокойно; не надо идти в Ливадию – как хорошо! – где снова будут ко мне подходить и что-то говорить, «а глаза при этом добрые-добрые» - зачем мне это «почти преследование»; еще он гнался за мной по дороге… а еще он хочет поставить мне статую; это вообще страшный сон! Ка;к можно мн;е – я ведь не святая и не божество – как можно мне поставить статую? Но… чт;о это? Он все придумал?! Как это нехорошо!! Он не собирается ставить мою статую, он только нафантазировал об этом?! О, это еще хуже, чем поста;вить статую… Придумать такое – и потом утверждать, что «ничего не было», что это – чистая фантазия… (И здесь я, сочиняя этот текст от твоего лица, как автор, вопию из-за кустов: Маша, чит;ай, читай – а не придумывай за меня то, что я якобы хотел сказать; там все понятно и объяснено; – там, где речь идет о желании установить статую в священной роще) Есть в христианской риторике выражение «преклонить колени сердца». Эта статуя и эта роща – как раз то самое желание. Я сотни раз и многие уже годы бродил, вышагивал, проносился и исследовал эти тропинки, направления, повороты, лесные «потайные ходы», пересечение с дорогами, шатры ветвей в тех или иных местах, поляны и небольшие ущелья, склоны и спуски с них, спуски с тропы на нижнюю дорогу – почти к самому морю; и вот теперь все эти рощи и леса вдруг словно осветились; все стало осмысленным, все будто наполнилось содержанием. Я сейчас мысленно вижу пять-шесть мест, где могли бы быть эти рощи – и где стояли бы твои изваяния – из дерева, бронзы, мрамора, из серого камня (кстати, это идея – чего-чего, а серого крымского камня вокруг достаточно; может, попробовать изваять резцом и молотком твою фигуру из какого-нибудь больших размеров камня, прямо на месте, чтобы не пришлось везти издалека), из черного гранита, из гранита с прожилками, гранатового… Кто его знает, может, богини древнегреческого пантеона – некоторые из них – это тоже возвеличенные земные женщины. По крайней мере, о сребролуком Аполлоне говорится (в толковании на Ветхий Завет), что он – сын Ламеха, потомка Каина (если допустить, что библейский текст – это повествование о реальных людях и событиях); а Ламе;х сам является вроде как первым поэтом; он сложил первые стихи:

Ада и Цилла,
Слушайте меня,
Слушайте меня, жены Ламеховы!
Я убил мужа в язву мне и отрока в рану мне.
Если за Каина отмстится всемеро,
То за Ламеха – в семьдесят раз всемеро.

Не хочешь ли ты приобщиться к пантеону греческо-римских божеств?! Ты уже ответила – «я не святая и не божество»; - но я продолжаю тебя соблазнять, как сирены – Одиссея; и тому надо было только миновать этот опасный пролив, этот участок моря, где слышалось их пение. Я далек от того, чтобы мои разрозненные записи называть «пением» - но, по крайней мере, у человека, знакомого с русским синтаксисом, они не вызовут «тотального неприятия»; а, значит, это можно и дочитать до конца; самое большее, чего я боюсь – что кто-то «увязнет»; но я размышлял и о ситуации, когда все остальное чтение наскучит – и вот, останется такого рода текст [как мой].

«Я бы в рощах тебе алтари
Воздвигал и кадил фимиамом
И, завидев вдали корабли
Победителей гордых Приама,
Я бы им возвестил с торжеством,
Что пополнился мир божеством

Пусть меня привлекают к суду,
Как Сократа – за нововведенья
Я и чаши с цикутою жду
Хоть и в ужасе – но с нетерпеньем
И приму хладной смерти питье,
Чтобы имя святилось твое».

Я подходил к дому… - сейчас я возвращаюсь к моменту, с которого начался днем этот текст; сейчас уже ночь, вечер, глубокая тьма – опять выключили свет, и его нет уже часа полтора; собственно, ради этого ощущения – которое я испытал, идя по тропинке – я и начал писать в этот раз: я шел и вдруг понял – все эти камешки и склоны, можжевельник, колышущееся море, сосновые иголки, облака, мягкими ковриками словно бы выстилающие паркет неба, эта прохлада – хотя зима, но, в общем-то, у нас здесь в Крыму зимой одна долгая осень; а потом становится опять тепло; и опять тепло в квартире – а сейчас я даже не топлю, не включаю обогреватель, хотя в комнате только тринадцать градусов, но я говорю сам себе словами из анекдота: «Скол;ько там той зимы…»; этот воздух, этот ветерок, эти прогалины (не знаю, что такое прогалины, но из уроков литературы помню, что это что-то лесное), и проталины – а вот проталины – известно чт;о, и для нас это нехарактерно; но, бывает, даже в конце марта выпадет вдруг снег. – Я подходил к дому по тропинке и вдруг понял – все это своеобразие – или обыденность – уже вошло в текст… и здесь я – самонадеянно, конечно же, и совершенно безосновательно – просто чтобы защититься от игл дикобраза, поставлю, наверное, слово «роман»; да, я хотел бы написать нечто вроде романа; здесь, в этих записях, нет сюжета – есть одни разжиженные переживания; я читал сегодня одно из писем Китса – Хейдону – и запомнил фразу (Китса о себе): «Мне двадцать три года, у меня посредственный ум, и я мало знаю…» От этих слов у меня выступили слезы. Главное, что они соответствуют истине – и вместе с тем Китс – это уникальный, самый, может, целостный и органичный поэт из всех. В тон ему я могу сказать: утая; возраст, скажу, что он довольно вели;к; и я не могу повторить за Китсом, что у меня посредственный ум; я не могу преодолеть эту непонятную гордость – мне хочется, чтобы меня считали умным? – хотя, нет… Мне хочется, чтобы меня поняли, чтобы поняли именно такой способ размышления, как здесь. А относительно знаний – тут я полностью соглашаюсь: я ма;ло знаю, и – беспокоюсь, что не успею пополнить те знания, которые есть; а мне хоте;лось бы их пополнять – но приходится – и сейчас чаще, чем раньше – «ходить на работу». Кто знает, может мне удастся купить скутер за деньги, заработанные на работе. Просто ждать денег, которые вдруг – внезапно – мог бы, может, принести этот текст – это долго и бессмысленно; читать его, скорее всего, не будут – даже те, кто мог бы прочитать и понять. Но этой категории граждан забот, наверное, хватает со своими произведениями. Но у меня в течение последнего месяца, может, иногда возникает ощущение, что я вроде как написал – «роман». И что это именно он;. Это больше мистическое ощущение, чем реальное. Вот просто ты стоишь – или идешь – и вдруг понимаешь: он написан, он уже написан. «Роман дописан. Будем отмечать?» - Героиня «Романа с камнем» - своему коту. И параллельно этому – другое ощущение. Настолько захватывающее, что дрожь пробирает до костей. Ощущение, что ты… В последнем сообщении ты написала: «Я пытаюсь Вас понять и…» И, как перед этим ты спросила меня, «только бы что?» - в ответ на мою паузу; и я ответил – «только бы ты писала мне»; так и здесь – я поздно «заметил» это многоточие… Здесь мог бы быть глагол. Может, глагол «простить»? Но я уже простил?! За чт;о мне тебя прощать – за свои собственные прегрешения, за безумное стремление «вернуть юность»? Нет, глагола простить там не может быть. Скорее, просто раздумье… Но – если б вдруг там оказался другой глагол. Совершенного вида. Обозначающий начинающееся действие, начало действия (или состояния). Но это слишком невероятно, и вообще невозможно. Я бы в это никогда не поверил – даже если б ты сказала это мне. Почему-то приходит в голову выражение «Слово стало Плотью». А что если эти слова, которые я пишу сейчас – они сакральны, священны?! Я же почему-то пишу их, я выкраиваю время, энергию – я бы мог пойти и заняться велосипедом; но я сижу и вывожу в полумраке эти строчки и даже что-то предполагаю. Это мистическое ощущение – того, что что-то свершилось, что-то произошло, что-то неимоверное, неслучающееся вообще в принципе – оно возникает иногда в последнее время. «Слово стало Плотью». Свершилось невозможное – написался… роман. И совершилось другое невозможное… Ты… Но трезвая реальность говорит об ином. Ты не пишешь и не страдаешь от отсутствия встреч со мной. Ты закрыла страницу. Я очень волнуюсь – и в то; воскресенье, и в это – когда предполагаю встр;ечу с тобой; а потом, когда заканчивается «период ожидания»; ты понимаешь, что ничего не будет – наступает какое-то блаженное расслабление – как будто и взаправду мне лучше в виртуальной реальности – с твоим образом. И я хожу и фантазирую – я придумываю фантастические ситуации, когда ты говоришь мне… и я отворачиваюсь и быстро ухожу; я не могу этого слышать, я в это не верю, я убегаю как от огня – от этих слов; или от неска;занных даже слов; я повторяю – я никогда, никогда в это не поверю; я интуитивно замечаю с самого начала «вектор чувства»; его направление и природу – как и все мы; и я всегда знал, что этого не будет никогда. Ты устремлена в другое… Но – пофантазировать… И в этих фантазиях я снова стою рядом с тобой, слышу эти слова – и отворачиваюсь; и убегаю – или – нет, слов никаких нет; но я просто понимаю, в чем дело – и я не хочу понять, меня будто ошпарили кипятком, я отворачиваюсь и быстрым шагом покидаю тебя; я, наверное, обойду всю Гаспру – и потом встречусь с тобой как-нибудь, не в этот день, а на следующий – и скажу: «Нет, я не верю, не верю, даже не говори…» И снова покину тебя, и убегу, и забьюсь в свою квартиру на шестом этаже; забьюсь под одеяло и буду что-то читать – или закрою глаза и усну – потому что это совершенно невероятно, невозможно, и никогда не происходит, не произойдет, не сбудется – то, что ты… меня… нет, я запрещаю, запрещаю… Я только мечтаю, а сам текст ты и не поймешь, только… года через два, как я написал выше.



Глава XLIV (заключительная)

Я наконец «поехал» - хотя об этом вроде не следует писать; но мне в некоторой степени удалось почувствовать, как и когда диск сцепления соединяется с маховиком; нужно просто, набрав в правой руке обороты двигателя, не сбавляя их, отпускать сцепление, отпускать плавно – до самого конца плавно. И возникает момент, когда мотоцикл тянет тебя; в общем-то, это происходит даже когда ты не до конца отпустил сцепление; и самое приятное – что можно контролировать этот момент; мотоцикл «потащил» тебя, но ты удерживаешь обороты газа на одном уровне и не даешь ему рвануть с места – а опасность такая существует; подача газа – исключительно деликатная вещь; достаточно совсем немного добавить – и тебя уже несет с приличной скоростью. Мотоцикл тянет тебя, и ты, аккуратно поворочивая – площадка для тренировок узкая – ты выезжаешь на «длинную» сторону прямоугольника площадки и можешь немного расслабиться; еще – боязно входить в поворот – руль начинает «гулять» в руках – или я просто недостаточно спокойно его держу. И, несмотря на то, что внимание занято, сконцентрировано на выполнении алгоритма обязательных действий – несмотря на это, я уже представил себе, ка;к можно «полететь» - куда-нибудь вдаль, над степью; оказывается, это так же ярко и чувственно, как и представлял себе; но нет – это совершенно иначе; это – настоящий восторг, настоящий полет; хотя я и раньше понимал, почему мотоциклисты объединяются по сходству и родству – я прекрасно это понимал, и, думаю, любой поймет – в этом ничего скрытого нет; полет над дорогой – чт;о может быть чувственней (и более опьяняющим); но вот теперь увидел это и сам – и, странное дело, выводы в связи с этим – важнее то, что ты представляешь себе это и представлял раньше; а нынешние ощущения – как будто «из другой оперы»; но нет – они тоже – мне так кажется, по крайней мере – они подстраиваются под ощущения, которые я представлял себе. Я хотел поездить кругами по автодрому – он довольно большой, и там много площадок, перекатов, дорожек и разворотов; но девушка-инструктор отнеслась к этому «ребяческому» намерению «на нейтральной передаче»; но мне было так хорошо, когда я выходил с трека; завтра я снова поеду в Симферополь. Инструктор упомянула кого-то, кто продает Yamah’у -250 Majesty – макси-скутер. Образ этого мотоцикла – не мотоцикла, конечно, а скутера – и теп;ерь для меня есть определенная разница – я пока не решил до конца, на чем остановиться – на скутере или мотоцикле; образ этого летательного аппарата – внушительных размеров, хотя, конечно, несопоставимых с автомобилем – но побольше, чем обычные мопеды – этот образ ехал со мной всю дорогу назад в Ялту; и мне представлялось, что это самый подходящий вариант «колесницы» для тебя. Хотя – твои «габариты» (уж извини, я употребляю эту лексику просто как дань словарю, с которым имею дело) – позволяют разместить тебя даже и на 50-кубовом маленьком Honda Dio. Но белая Yamaha-Majesty – Ямаха-волшебство, скользящий по глади асфальта элегантный, словно бы взлетающий, похожий на лебедя, с плавными обводами и прекрасного качества – (мне сегодня еще раз объяснили про японское качество, и китайские мопеды не советовали брать даже новые) – мягкого хода, с удобными сиденьями, куда можно запихать любых размеров сумки – а можно даже установить сзади кофр; в общем, этот летательный аппарат в качестве колесницы очень подошел бы тебе; (колесницы, перевозящей тебя как пассажира, не как «рулевого») и я даже не буду – бесплодно – перебирать сейчас все картины, связанные с этим колесным устройством и тобой, которые я с удовольствием себе представил. Остается открытым вопрос о цене его и о моей способности эту цену «поднять», как большой вес. Я ехал обратно и под музыку рисовал себе, по крайней мере, эту дорогу – в Симферополь и обратно; на такой Ямахе запросто можно ездить как на автобусе; зимой только холодновато – но не так, однако же, как где-нибудь в Кемерово или Средней полосе. Последние несколько десятков написанных страниц мне почему-то кажется, что я двигаюсь не в том направлении. Мне следовало бы, сразу после твоей реакции на «статую» и «рощу» - повторять только «прости, прости», и сжечь свой ноутбук, а электронный пепел развеять по ветру. А теперь меня не оставляет твой вопрос – «а вы не задумывались над тем, ка;к я представляю себе всю картину?» и напоминание об ответственности за того, кого «приручил». И внутри продолжает гнездиться беспокойство – чт;о же я такого нарушил в твоей «внутренней картине», чт;о тебя «несколько обескуражило»; я в предыдущих записях уже перебрал все варианты «удара», который мои бесшабашные записи могли нанести твоей чувствительной душе; но в голову ничего не приходит, кроме уже упомянутого и единственного – что ты испугалась идеи молитвенной рощи и статуи; и не собиралась никого прощать, если это будет сделано; и в то же время тебе настолько пришлась эта идея по сердцу, что, решив по каким-то причинам, что и это все – выдумка – намерение поставить статую – ты возмутилась уже тем, что статуи не будет. А ведь просто надо уметь читать, Маша – как ты написала мне: «надо уметь петь», и я пишу тебе – надо уметь читать; и нужно еще желать общаться с человеком, общаться в реальности; и, если быть другом – то – специально для тебя я нашел сегодня у Сенеки, тобой любимого: «Если ты кого-то считаешь другом и при этом не веришь ему, как самому себе, значит, ты заблуждаешься и не ведаешь, чт;о есть истинная дружба. Во всем старайся разобраться вместе с другом, но прежде разберись в нем самом. Подружившись, доверяй, суди же до того как подружился. Кто вопреки наставлению Феофраста судит, полюбив, вместо того чтобы любить, «составив суждение», те путают, чт;о должно делать раньше, чт;о позже. Долго думай, сто;ит ли становиться другом тому или этому, но решившись, принимай друга всей душой и
говори с ним так же смело, как с собою самим. Живи так, чтобы и себе самому не приводилось признаваться в чем-нибудь, чего нельзя доверить даже врагу. Но, раз есть вещи, которые принято держать в тайне, делись лишь с другом всеми заботами, всеми мыслями. Будешь считать его верным – верным и сделаешь. Нередко учат обману тем, что обмана боятся, и подозрениями дают право быть вероломными. Почему не могу я произнести те или иные слова в присутствии друга? Почему мне не думать, что в его присутствии я все равно что наедине с собой? Одни первому встречному рассказывают о том, чт;о можно поведать только другу, и всякому, лишь бы он слушал, выкладывают все, чт;о у них накипело. Другим боязно, что и самые близкие о них что-нибудь знали; эти, если бы могли, сами себе не доверяли бы, потому они и держат все про себя. Делать не следует ни так, ни эдак; мор;ок – и верить всем, и никому не верить, только, я бы сказал, первый порок – благороднее, второй порок – безопаснее».

Кажется, я понял, ка;к ты видишь… Между этой придуманной – или нейтральной – или: сказанной искренне, сказанной «разговорно», сказанной в движении небольшого озарения фразой – и нынешним моментом – прошло уже… случилось уже… ничего не случилось. Ничего не случилось, кроме рассеянного исследования нескольких видеороликов на Youtube. А перед этим меня занесло и на какую-то бдсм-овскую страницу в контакте, и я стал проверять себя на устойчивость к более или менее эротического содержания роликам. Потом я вернулся в «реальность» - я открыл несколько роликов о выступлениях в Ливадии – открыл весь видеофайл о концерте 9 мая; нашел там тебя и высмотрел все моменты, где тебя видно; а это все вместе – немного; но я успел заметить, как ты стоишь на заднем плане и смотришь в ту сторону «зрительного зала», где… в общем, предмет неких чувств. И твой взгляд – проникновенный, родственный, понятный только двоим… Я смотрел на тебя на этой записи и как будто впервые увидел, как ты красива. Ты очень красива – твоя красота – но я уже писал об этом – твоя красота – как темный переливающийся сапфир, сразу, может, незаметный – в оправе из «неброскости», скромности. Я перетасовал определенное количество роликов с о. Николаем Доненко, говорящим проповеди; я просматривал их только чтобы узнать – поворачивался ли снимавший к клиросу, и видно ли там тебя. Но ни разу тебя не увидел – видел только Ю. и регента вашего хора. И несколько раз слышался заключительный аккорд какого-то произведения, после чего о.Николай начинал говорить. То, ка;к ты видишь - я понял, идя домой по Царской тропе. Почему ты написала – «а вы не подумали об адресате?» и «как я воспринимаю всю картину», и «я вас не виню», и «спасибо за урок». «Доверие не купишь ни за какие деньги». Ты в самом деле поверила в идею со статуей – но поверила «по-другому». Ты представила эту – тоску или отчаянность – героя – то есть, меня – и ты не отделяешь героя от меня, что, собственно, и верно… Я тоже не отделяю «себя» в написанном от себя в жизни. Это я рис;уюсь – говоря, что есть «лирический герой» и тому подобная чепуха. На самом деле это я и есть – тот, кто хочет воздвигнуть статую. В твою честь. Белую мраморную статую, которая передала бы какое-нибудь твое движение и выражение лица. Ну например, ты стоишь, как на концерте, сложив руки так, что правая держится за низ плеча левой, а левая поддерживает локоть правой. Или – правая с микрофоном – как в песне «Эхо». Черты твоего лица были бы высечены в мраморе; и вся фигура – с тканями одежды – я представляю, если б за нее взялся какой-нибудь итальянский скульптор эпохи Боннани и других – вся фигура бы твоя «дышала», будучи изваянной очень искусно; были бы видны складки ткани рубашки или блузки; может, скульптор захотел бы запечатлеть тебя в некотором движении – например, ты будто делаешь шаг вперед – и длинная юбка, опередив на мгновение ногу, уже поставленную после шага на землю – длинная юбка словно бы сейчас качнется обратно, как маятник; но нет – она поймана скульптором и запечатлена именно так: как будто ты только что шагнула вперед, и одежда еще движется, хотя фигура снова в спокойствии. Хоть сам бери и вырезай твою фигуру из инкерманского камня; кажется, о наличии мрамора в Крыму сведений немного. У меня давно уже – относительно – ощущение, что я дописал этот чертов роман – да, пускай это будет роман – длинный, тягучий, неудобный для восприятия, невозможный для чтения, с повторами, с вязким, как жевательная резинка, синтаксисом, с бедностью на самом деле и слов, и лексики – здесь и первое, и второе слово означает одно понятие, которое я не умею выразить и пишу два слова; но, может, кто-то понял, чт;о я имею в виду – я не умею писать на самом деле, хотя все время пишу – переписываю из всяких разрозненных страниц разрозненные сведения; я не доучился на чертовом факультете – потому что я там никому не нужен, тем более на заочном отделении; я променял фактически этот факультет на ноутбук – когда нужно было отдавать за него долг, я устроился на работу, с которой не было силы воли уйти; и я жалел и жалею сейчас об этом; я будто бы вышел на финишную прямую своего текста, своего романа; мысли нахлынули толпой – я очень хочу одновременно и развязаться с ним – как с неким действием, которое потому и существует, что имеет начало и конец; идея закончить именно сейчас пришла мне в голову буквально пятьдесят строчек назад; но одновременно я не хочу заканчивать – чт;о я буду дальше делать – без этого – молитвенного, как бы ты ни желала запихнуть в виртуальность мое «чувство» - молитвенного обращения к тебе; но я буду теперь его называть тоже – «виртуальным», как назвала его ты – просто потому что мне на самом деле дор;ого… мне до;рого твое слово, и сам;а ты… можно спорить с этим… я увидел на записи, ка;к ты смотрела в сторону «апрельского солнца», я уже снова об этом пишу… мне сейчас показалось, что возник некий подобный джойсовскому «поток сознания»; женского сознания, надо уточнить. Роман своеобразный и, может, без объяснения Набокова, разбирающего «синхронизацию», я бы не смог с интересом дочитать; но этот «поток сознания» - вот это и есть настоящий роман, настоящий текст. Живой. Мы просто перебираем все в памяти – но и к этому нужно «подойти». Я опять вкатился в излюбленную свою колею «комплекса незнания» - я при каждом удобном случае пытаюсь вставить какую-нибудь «штудию»; но на самом деле не очень и пытаюсь… Я хотел написать, что понял, ка;к ты видишь – к сожалению, прагматично – а, впрочем, кт;о (из твоего пола) видит иначе? Ты подумала, что статуя – это единственный выход для меня. И, отказав мне – «я не прощу, если кто-то воздвигнет мою статую» - ты, может, думала – что для меня не осталось выхода; я просто не могу понять «предельности» этой трагедии – а нотки ее были отчетливо различимы в твоем «голосе»; хотя это и было написано в контакте. Твой голос звучал трагично – и я, прочитав эти сообщения на службе – но не имея возможности ответить сразу же – я на долю минуты подумал, что надо бы так же трагично «покаяться» во всем. Но – я не дотянул до этой «трагичности». И поэтому я написал: «Ты восприняла все «в лоб», и со;н – светлый, а не страшный (как написано у тебя – «страшный сон»; то есть, ты прочитала этот текст про лишение мученических венцов и статую, и тебе это показалось страшным сном). Наши маятники трагического не совпали. Если б у меня были деньги, я бы уже заказал и поставил твою статую. И потом только сводил бы тебя туда. Со всякими «закрой глаза. Открывай» - Ах! Это кто? – Это ты, Маша! – Я же вас просила – не ставить мне статую! – Ну, вот тебе кувалда (припасенная кувалда извлекается из кустов) – можешь разбить. – Ты берешь кувалду и… рука твоя не поднимается в прямом смысле – ты хрупкая, а кувалда тяжелая. – Так как же? будешь разбивать статую? Можно столкнуть ее с холма (роща - на холме) – она покатится и разобьется на несколько фрагментов. Мы стоим с тобой на холме, перед нами – твоя статуя, твоя фигура из мрамора, она точно такая, как я описал выше, только еще лучше. Над нами – закатное солнце, не «апрельское» - ура! и мне хочется, чтобы ты прочитала эти строчки, ведь – смотри – я же рисую эту рощу, эту статую – рисую этими скудными средствами – как шариковой ручкой, какой я любил изрисовывать тетради в клеточку в детстве – я рисую эту рощу, и она есть – а ты пишешь, что я «все придумал». И что тебя это «несколько обескуражило». «Художник может рисовать в воображении потрясающие миры, но если то, чт;о он выражает, придумано… В общем, меня это несколько обескуражило». Я все равно запутался в твоей логике, но я понял тебя – понял, чт;о ты хочешь сказать. Все-таки я пишу роман – я сейчас это понял – и роман, наверное, дописан. Скорее всего, я увижу тебя в это воскресенье. Каждый день начинается с совершенно непонятных изменений в моем отношении к тебе. Недавно я словно бы вообще с трудом вспомнил, кт;о ты; но потом все вернулось к «нормальному» виду. Я хочу подарить тебе одну вещь – очень красивую, из того ряда, о чем я говорил, описывая «милые девушкам вещи», которые дарит своей статуе Пигмалион. И я хочу сказать тебе очень важные – или не очень важные – слова; и я не знаю, скажу ли я их… Из того, что я наблюдал сегодня на видеоролике – из одного твоего взгляда – я вижу, что – мое вторжение с самого начала было – обречено? Но я уже писал тебе об этом – около лета, помнишь? «Маша, мне достаточно того, что ты есть». Но мне недостаточно – и я написал тебе об этом в сообщениях недавно. Как бы мне хотелось все наши сообщения тоже вставить в роман. Но это невозможно – куда их впихнуть?! Разве что в приложения – и туда же все стихи (стишки), которые я сочинял в твою честь – их не так много, просто еще потому, что я «убил» кучу времени на вот эту вот писанину. А теперь я понял, чт;о нужно тебе. Ты уже три недели не общаешься со мной – и в контакте тебя нет, и на пересечении наших маршрутов я тебя не встретил. Тебе важна; твоя житейская судьба в первую очередь, житейская ситуация. И я тебя понимаю. Но – если бы ты поняла меня тоже! Я тебе еще очень давно – два года назад, в наше первое «сообщение» - писал, что «возможности благоприятные» - для понимания. Ты обиделась на «менторский тон». А он случайно вышел. В любом случае ты не такая, как другие. Но мне страшно, потому что я чувствую, что не могу удержать тебя. Наверное, крепко держит тебя тот, кто «не отпускает». Может, я опять буду играть в танки-онлайн. Как делал месяцев восемь назад, когда опять встретил тебя на остановке и подошел, вынимая из рюкзака трехцветный ночник-бабочку. Все, на этом закончу.

Конец