За визой

               
                А для судьбы есть только миг
                Между пророшлым и будущим,-
                Именно он называется жизнь.

                /Из не забытой песни в полузабытом
                фильме 70-х годов «Земля Санникова».
                - Вам это название о чем-то говорит?/

Лена, жительница областного города в Казахстане, тетка среднего возраста, (а сколько это женских лет?) среднего роста и со средне-интересной судьбой, имела редкое в своей жизни удовольствие дышать воздухом Алма-Аты. К обеду третьего дня она уже сделала все, ради чего прилетела в столицу; обратный же самолет, до пока еще родного ей города Кокчетава был только завтра утром,  именно это обстоятельство предоставило ей теперь счастливую случайность дышать для себя лично. Лена равнодушно считала, что имела основание  думать о себе бесстрастно-иронично или же с некоторым сожалением.

И  теперь она поднималась вверх вместе с улицей, ей навстречу  падало солнце на камни домов, уходящих в горы. И высокие тополя провожали Лену.

В этом давно любимом ею южном городе, воздух которого уже всегда был как  лекарство, она ощущала себя обновленной и молодой.  Каждый глоток его воздуха  она впитывала в себя как эликсир памяти. А она  подсказывала ей...

....Много лет назад Лена, тогда алматинская студентка, родом из северной глубинки, восхищалась женщинами и девушками этого города. Они казались ей в ореоле горной природы и щедрого солнца восхитительно-яркими, вожделенно-элегантными, уверенно-женственными в своих южных броских одеждах.

И, самое главное, они выглядели – в те годы! – такими счастливыми!

На знакомой троллейбусной остановке Лена почувствовала  себя отвлеченной от переживаний прошлых лет. Она подняла глаза. Какой-то высокий, телесно-здоровый мужчина без стеснения смотрел ей в лицо.

Она оценила его.
Хорош. Интересен.
Пацан.

Лена мысленно улыбнулась, слегка повела плечами, и, вроде, хотела что-то досадливо сказать, но поднялась со скамейки и  продолжила и дальше  свой путь пешком.  В босоножках на прилично высоком   каблуке, она легко ступала  на щербистый асфальт и несла себя, свои мысли ветру и зною, и своей  памяти навстречу.
      Сейчас в ней было бы трудно узнать ту самую Елену Петровну, странноватую для ее сотрудников  заведующую отделом санитарно-канализационных систем облархитектуры, про которую люди, знавшие ее, говорили: „В принципе, - не дура и не уродка, а все равно какая-то ни то, ни се, - и не поймешь ее".
      Такое мнение не изменилось о ней и года два назад,  когда она немного  даже прославилась в областной газете. 
      Елена Петровна умела со свойственной грамотным инженерам виртуозостью „усовершенствовать", то есть, упрощать столичные проекты до уровня областного бюджета, и при этом канализационные узлы и блоки, сделанные по ее „усовершенствованным" чертежам, функционировали в городе многие годы безотказно,   сообщая тем самым массовому потребителю тот самый желанный интимный комфорт в ванной и туалете, о котором,  - извините, - громко говорить было не принято. Поэтому,  когда на одном узкопрофессиональном конкурсе ее системам по санитарно-канализационному благоустройству города было присуждено первое место по республике,  Лена просто расписалась в ведомости за премию, – одну на весь отдел, - и все. Но время уже было перестроечное, ретивые журналисты проверяли гласность на пикантных темах, и один корреспондент местной „Рабочей газеты“ неожиданно с полмесяца ходил за Леной следом, "наблюдал ее в работе", дотошно выспрашивал у нее  "о высоком назначении ее профессии", о "ее стиле, как руководителя такого важного отдела", и о ее "личных жизненных принципах".  Он написал о ней статью.
      Лена к первому месту отнеслась степенно, а журналиста всерьез не восприняла. Он от ее коллег смог лишь узнать, что в самой семейной жизни у нее    ничего "показательного" не было: вроде, она с мужем как в разводе была, но продолжала жить с ним в одной квартире, такое опять же в производственно-показательную статью не вставишь, даже при этой гласности. И, так как воспевать творцов безотказного бульканья воды в туалетном бачке у почти что лучшего журналиста областной газеты опыту было мало, то, хотя его статья и  получилась большой, но получилась не особенно захватывающей.
  Сама же Елена Петровна тому журналисту понравилась.
Когда он принес ей на работу газету со статьей о ней и букет цветов, да скромно выставил на стол бутылку „Советского Шампанского“, Елена Петровна была тронута. Она взволновалась, стала весела и даже романтична. Вместе они выпили в ее кабинете шампанское, много и откровенно говорили "за жизнь",  пели    дуэтом любимые бардовские песни.
А потом журналист достал еще одну бутылку, но это уже была водка, и ее он распил один. Елена Петровна до поры до времени его еще слушала, но уже со скучным  лицом. Он же распалился, и стал напрашиваться на продолжение их отношений. Елена Петровна стала окончательно сухой и злючей. Он обиделся и спросил ее в лоб:
 - Слушай, а как же ты со своим "не мужем" в одной комнате спать
можешь?
  - А  вот так.- Она сложила перед собой кончики пальцев обеих рук под прямым углом.
  - Это что еще за поза?- ошарашенно спросил он.
  - Это не поза. Это так его кровать стоит, а  углом к ней мой диван. Он в своей кровати один спит, а я на диване с младшей дочкой. Уже третий год.
      Журналист тяжело осмысливал услышанное и изучал заново лицо своей не особо удавшейся героини.
     - Ну, ладно, он у тебя пьяница, ему, может, это и не надо, но ты-то, я не поверю, чтобы ты, вся такая... - он поискал выражение, - в собственном соку, не поверю, что ты без мужика можешь столько терпеть. У тебя должен быть любовник или кто-то еще, чтобы по меньшей мере элементарно с кем-то спать. Это же логично.
    - Да? - Елена Петровна неожиданно весело и почти с озорством расхохоталась.- Ты – журналист, и вас, писак, один великий, а, Горький это был,он писателей называл "инженерами человеческих душ". А ни хрена ты, журналист, почти что тоже писатель, не знаешь. Просто, ты жизни не знаешь.
      Он ей упрямо возразил:
    - Я – жизни не знаю? Зато я – мужик, и я знаю вас, баб.
      Елена Петровна резко оборвала его.
    - Повторяю: ни хрена ты не знаешь.  Слушай, я тебе немного про жизнь расскажу, чтобы ты таким бедным не был. Так вот, когда дома каждый день и  уже  много лет это пьяное мурло  сквернословит и  перегаром на тебя воняет, а  избавиться от него нет никакой возможности, потомму что  квартиру не разменять, потому что она вообще маленькая; когда то один, то другой ребенок у тебя болеет, и ты по врачам не успеваешь бегать, потому что еще надо каждый день выстоять в очереди, чтобы дома хоть что-то на стол поставить было; когда надо каждый день сварить, помыть, постирать, убрать и при всем  этом каждый день "на любимую работу, улыбаясь ходить",  как ты в статье про меня выразился, и работать не "абы как", а "свой творческий план в жизнь продвигать", это опять же, так ты про меня написал. А на другой день, на другой день с утра  это же самое опять   сначала!..  А  девчонки  растут,а зарплата, как досталась после института - 145 оклад, так и стоит 17 лет ни с места,  и надо семейный бюджет по копейкам-рублям перекраивать; да еще эта  квартира уже сколько лет без ремонта, а этот опять у меня деньги стащил... боже мой, какой тут может, к черту, еще любовник быть, какое тут спанье вообще, и, с кем бы то ни было???
      Она бесцеремонно махнула рукой.
    - Все. Уходи и отстань от меня. Мне боковую проекцию вот этого колена надо еще к пяти часам шефу сдать.

      И жизнь Елены Петровны еще какое-то время текла без изменений. Пока  с приходом этой перестройки совсем плохо не стало.
      И тогда она в один час решила,что  пришла пора ее последней соломинки:  объявившаяся  историческая родина предлагала  вернуться в свое лоно, надо ехать в Германию.

      Здесь в Алма-Ате она оформила документы  на троих.
И теперь, имея время до завтрашнего утра, Лена целеустремленно поднималась наверх, к Медео. Там наверху, когда-то давно, да уже лет двадцать назад, оставила она свои счастливые дни. Там, куда она поднималась, были знаменитые алмаатинские сады, журчала горная речка,  стремились вниз бесчисленные арыки; там в июльском зное давней давности остались поцелуи, пот,  зрелые вишни, желание любви, близость ее, почти досягаемость ее, а что еще?
      Громкий зов тети Панны:
    - Ленка, где ты?
      Юная Лена испуганно оторвала свои губы от губ Любимого, отняла руки от его плеч, он был без рубашки, рубашкой он так по-узбекски чалмой обмотал себе голову, ее руки еще горели от прикосновений к его горячей коже.
      Ее Любимый быстро спрыгнул с вишневого дерева вниз,- они  на одном дереве вместе собирали вишню,- он подставил ей свои руки, принимая ее еще раз в свои объятия. Лена крикнула в глубь двора за изгородь:
     - Мы здесь, сейчас придем.
      Ее Любимый еще раз крепко поцеловал ее в шею, в губы, в прорезь тонкой кофточки, выбившейся из юбки. Ах, сладко и знойно было в тот день...
Ушел, ушел тот день, ушел ее Любимый. Не получилось у них. Испугались сами себя...

      И много позже, всегда и всюду искала Лена тот зной любви, не до конца познанный ею в садах Алма-Аты. И сегодня горячее внимание к ней того незнакомого мужчины на троллейбусной остановке было для нее как мимолетный миг из юности, из того возраста, когда еще было не зазорно заговорить, познакомиться, влюбиться с первого раза на городской остановке. Идя наверх, к садам, Лена надеялась не то, чтобы повторить,  (Она знала: "Не войти в одну и ту же реку"...), а хотя бы найти следы, тот воздух  вдохнуть в себя,  может быть, ощутить  аромат ушедшего времени.

     После часа хорошей ходьбы Лена подергала за веревочку на ржавой щеколде у ворот старого дома на краю ущелья возле дорожного кафе Айна-Булак. 
Услышала:
- Щас, щас. Иду уже.- Калитка открылась. И сразу же дребезжащий голос:-Ленка, зараза милая. Пришла, не забыла.- И сильно постаревшая тетя Панна прижала нежданную гостью к морщинам своего лица. - Не забыла меня, красатуля ты моя, и нисколечко не изменилась...

      А еще через час, когда они наговорились, нарассказывались и попрощались, быть может, навсегда, тетя Панна усталым голосом пожелала:
- Ну иди... Что ж еще? Счастья тебе на твоей Прародине...

      А Лена напротив, уходя от тети Панны, печали и грусти не испытывала. Усталости прощания у нее тоже не было. Она чувствовала хорошее удовлетворение от  исполненного желания попрощаться с памятным ей домом и садом, с женщиной, когда-то близко стоявшей к ее молодым страданиям тогда враз резко оборвавшейся любви. Свою студенческих лет подругу она повидала между трехдневным стоянием в очередях у посольства, необходимые покупки сделала, афиши на сентябрь у любимого театра почитала, в кафешку артистическую студенческую зашла, у заветного фонтана - „одуванчик“ у студентов он значился, - прошлась. Теперь вот с тетей Панной приятную беседу имела, ту вишню видела и у того арычка, что под вишней журчал, тоже  постояла. И еще оставалось время уже  вниз по улице Ленина, совсем не спеша, под лаской жаркого ветра пройтись, и еще повспоминать, и подышать.
      Ах, этот город азиатский, с его русскими окошками на ставнях, с запахами его садов и самых лучших в мире яблок, этот город с его древним и чистым дыханием с гор и горячим маревом на асфальте в август после полудня... Так признавалась Лена в любви своей Алма-Ате уже несколько отстраненно, словно какой-то частью самой себя была уже не здесь, словно    видела Алма-Ату уже из отдаленного пространства и времени. Лена думала о том, что даже такая, колюче-жарко-сухая, ждущая влаги с неба, Алма-Ата  все равно вдохновляет и умиротворяет, и примиряет; хотя, хотя... больно и сейчас, что недолго ей тогда вишни рвать пришлось. Хоть криком кричи, хоть смейся – все суета сует... все ушло.
      Но воспоминание о том, что было здесь, - а было-то восхитительно-молодо здесь! - собственно, в Лене теперь соединялись, оживали, сливались, обгоняли друг друга  воспоминания о том, что действительно когда-то   б ы л о  с ней в этом городе южном, и, что не случилось  с ней здесь, а только страстно мечталось, но не забылось. И будто бы сейчас она - не  разведенка с двумя детьми, женщина более чем средних, измученных глупым замужеством лет, нет, сейчас Елена Петровна была снова та, оставшаяся в прошлом, наивная Лена, двадцати с чем-то доверчивых прекрасных лет, лет, лет...
               
    - А я в этом городе учился. И в этот сад за яблоками лазал, - остановил ее дружелюбный голос сбоку.
      Она без удивления посмотрела в лицо человека, шедшего рядом с нею. Это был мужчина, худощавый, пожалуй, чересчур. И  рыжий. Рубашка глубоко расстегнута, рукава выше локтя закатаны, щедро обгорелая кожа, явно северянина, подставлена солнцу. Она без улыбки, но неожиданно для себя, звонко ответила:
          - За чем же дело стало? Давайте снова полезем.
- Пойдемте. - Мужчина взял ее за руку и счел нужным объяснить: - Я сначала заметил в вас женщину с удивительно легкой походкой. Но я бы с незнакомой не решился просто так заговорить. А потом я увидел, что вы стали находу палочкой пересчитывать прутья ограды. Тут я уже все забыл. Своя! А вы и вправду своя!
      Последние слова он произнес с волнением в голосе,- отметила она про себя, останавливаясь.
    - Так, здесь вблизи людей нет, кто полезет первым? - Спросила женщина, и было ясно, что в свое время она и по садам лазала и, наверное, верховодила.
    Ее незнакомый, но уже верный ей подельник, ответил:
  - Ну, я полезу первым. Я потом подставлю вам руки и помогу спрыгнуть вниз.
- Хо! - Коротко усмехнулась женщина. - Пробуйте.
      Мужчина уже вскарабкался наверх по железной ограде, - за такими заборами прятались санатории и дома отдыха всяких министерств, он уже собирался было спрыгнуть внутрь, - женщина наблюдала за ним, - но он неожиданно спрыгнул назад и стал  перед нею.
-   Послушайте! -сказал он ей с некоторой веселой торжественностью.- Послушайте, если мы уж лезем вместе в чужой сад, и нам это нужно, то мы должны сначала познакомиться и перейти на "ты". - Он слегка поклонился и протянул ей руку: - Виктор, пожарный из Петропавловска, здесь на учебно-опытном семинаре. - Понизив голос, добавил: - И я страшно рад съесть вместе с тобою чужое ворованное яблоко.
      Женщина безмятежно представилась:
    - А я – Лена, инженер отдела канализации облархитектуры в городе Кокчетаве. Здесь я по личным делам, которые уже абсолютно завершила и потому со спокойной совестью и с полным личным правом... имею право соблазнить кого угодно красть чужие яблоки.
      Виктор положил руки ей на плечи:
    - Лена, "кого угодно" не соблазняй. Я сам лично оборву тебе весь этот сад, и мы вдвоем съедим наши яблоки. Пожалуйста, сделай это со мною.
      И тут Лена рассмеялась легким вишневым смехом, и немного колючим, словно косточки вишен сквозь белые сладкие зубы выплюнула, ответила,  медленно протянула:
-Идем же, ведь мы уже... почти в саду.

      И они, двое взрослых людей, смеясь и веселясь своим  счастливым мгновнием как уже сто лет знакомые, близкие молодые люди, студенты, у которых все,  все еще впереди, - они залезли через забор в чужой сад, как в свой собственный,  долго ходили в нем между яблонь, слив, абрикосов, а так же и мимо вишневых деревьев, на которых только листья глянцево блестели.
      Лена и Виктор рассказывали друг другу о своей юности в этом городе, она была у них, примерно, в одни годы. Примерно одни, – это выяснилось быстро, были у них увлечения:коньки, лыжи, встречи землячеств, - как же это они на них ни разу не встретились? А еще горный туризм,  турбаза, та, что чуть выше Медео, и любовь к горам, - это у них-то, степняков, такие пристрастия? Да, а что же? Они были из тех студентов, когда многие еще оставались „романтиками-мечтателями“.  И песни любили одинаковые.
      Виктор начал ей петь про „цветы на нейтральной полосе“. У него оказался мягкий тенор, и эту песню он пел хорошо, по-своему, не подражая гениальному кумиру их  юности.
     Но Лена остановилась, как будто сжалась вся, придержала его руку чуть выше локтя, и осевшим голосом попросила:
    -Не надо. Мне очень хорошо с тобой, сейчас. И эту песню я тоже особенно люблю, но не надо.
      Он своей рукой накрыл ее руку, лежащую на его плече. Занозинки огня в его темных – или рыжих? - глазах еще больше потемнели.
   - Послушай, слушай, кто ты?
     Виктор был переполнен этой неизвестной, странной и настоящей женщиной. Ему надо было выплеснуться.
    - Ты какая-то вся переливчатая, неуловимая, разная. Я с тобой уже...-Он осадил сам себя и, совсем другим тоном, как мальчишка, который рад уда- чному трюку, выпалил: - Я с тобой уже час и двадцать пять минут здесь, - я же глянул на часы, когды мы через забор собрались лезть, и я не хотел, чтобы работники сада нас при этом застукали. - Он добродушно посмеялся. - Ничего, товарищ инженер, мы уже после шести, без риска  для нашей чести полезли...- Лена прыснула. Они посмеялись вместе своей  общей проделке, как это иногда родители делают, услышав признание детей о проступке,  им уже известном.
      И Виктор продолжил тревожно-вопросительно и медленно о том, с чего начал, глядя Лене в глаза:- Я что хотел тебе сказать, за этот час и двадцать пять минут я увидел в тебе столько разных нежданных, неожиданных для себя женщин, что я просто не могу как-то определить тебя, соединить в одну, охватить тебя не могу.
       Непроницаемо-улыбчиво слушала Лена непредвиденные признания, окуналась в  эти признания  вместе с платьем своим, вместе с онемевшими коленками, в месте с заботами и несуразицами свой жизни; она растворялась в  словах чужого для нее мужчины и выныривала с облегчением и с желанием еще раз в эту нежную ласковую глубину то ли его слов, то ли  этого синего сада еще раз нырнуть, и -  продлить, продлить солнце лившихся на нее милых слов; так хотелось удержать весь этот ласковый день, торопящийся к мареву  вечера. И то ли этот вечер в  ее прошлого был, то ли вовсе из ее будущего ей смело пригрезился? Ей  хотелось удержать по-доль-ше себя самое в своем теперешнем состоянии свободного парения свободной вольной - синей птицы. И  не слишком ли уж  красиво эта реальность перед ее глазами плывет?
      Лена медленно, насмешливо сквозь зубы выронила:
   - Подожди, пожарный, не охватывайся огнем ... слов, не спеши вперед пожара на пожар ехать! - Она говорила это, словно одергивала его, а сама улыбалась, вкусно кусая персик, вкусно, по-мальчишески, выплевывая косточку, и следя, как та в высокую траву летит.
      Виктор изумленно шагнул к Лене.
    - Ах ты, милая, чудная, чужая... - Он прижал ее к себе вместе с пакетом яблок,которыйона держала перед собой,и он еще хотел что-то сказать,ноне успел,потому что Лена громко закричала. Он отскочил от нее. Пакет с яблоками упал в траву, а Лена, приложив руки к груди,      сказала,                оправдываясь:                - Мне ж больно было. Яблоки давят.
      Виктор ошалело смотрел то на Лену, то на красные яблоки в траве.       Лена уже сидела на корточках и собирала их в пакет. Виктор опустился рядом и сокрушенно, и почти  извиняясь, и примиряясь, и, смеясь счастливо, все-таки продолжил:
    - Леночка, удивительно, какая ты живая, и я просто не знаю, откуда ты взялась, из какого ты дня, из какого ты времени?
      Она  прикоснулась к его руке, и ей показалось, что его кожа обожгла ее ладонь. Она  предложила-пообещала, глядя ему в глаза:               
    -Виктор у нас впереди есть еще несколько чудных часов нашего  общего времени. Это много. Давай не будем торопить его, а как мед – пить медленно и все же, не теряя ни капли.
      Виктор замер. Лена говорила дальше.
    - Сейчас, например, мы в чужом саду и нарвали две авоськи яблок. -
Она раздумывающе озорничала: - Пойдем, раздадим их на улице встречным-поперечным, а потом....
    - А потом мы пойдем в санаторий, где я живу, и будем, как ты это ска- зала, „пить мед нашего времени“.
 Виктор взял бережно ее руку в свою.
      Лена с серьезной дружеской договоренностью ответила:
    - О себе я это точно знаю, для меня сегодня встреча с тобой – мед. И, как мне кажется,  и у тебя подобные пиршества случаются нечасто.
    - Леночка, я рад, что мы друг друга  понимаем.
 И следующее Виктор сказал, точно оргвывод доложил:
    - Я в комнате с одним майором из Семипалатинска. Он – хороший мужик, мы его к соседу определим.

      Гостиница, куда Виктор привел Лену, была добротной, ее еще не разво- ровали в результате перестройки и смены государств. К тому же она принадлежала министерству внутренних дел, и находилась как раз в глубине того сада, где Виктор и Лена нарвали яблоки. Так что во второй раз им не пришлось лезть через забор. В вестибюле гостиницы уже горели лампы. В горах темнеет рано. Мягкая дорожка приглушала их шаги, Виктор шепнул Лене:
    - Тут даже мымры-дежурные не зыркают каждому вслед.
      Из большой прихожей номера, где они стали снимать свою обувь,  двери вели в три комнаты, из одной слышались голоса, туда Виктор крикнул:
    - Ребята, я пришел с женщиной. Кто не в форме, прошу одеться.
      Голоса оживились, послышалось в ответ:
    - Хорошо, что доложил. Мы тут разомлели немного от жары.
      Другой голос подал команду:
      - Входите.
  Виктор пропустил Лену вперед и представил:
- Моя гостья Лена.
      Лена одним взглядом окинула комнату и присутствующих в ней людей: она их как  профиль нового чертежа оценила, рассмеялась от души и искренне объявила:
   -  Я рада быть сегодня у вас. Все очень хорошо. Добрый вечер.
      В комнате между двух кроватей стоял низкий столик, уставленный солидной закуской командировочных, еще недавно из дому.
      Вокруг него сидели четверо милицейских уже одетых „по форме“, но
без обуви, то есть,  и без носков. Пятым в комнате был юноша, явно сын
одного из них. Он встал с корточек и с любопытством большого мальчика, который в первый раз попал в настоящий мужской вертеп, -где теперь и
женщина появилась!- с восторгом оценивал реакцию, произведенную Леной на отцов семейств. И он же первым подал ей руку.
Милиционеры были более чем приятно удивлены видом Лены, они стали одергивать рубашки и тоже вставать с кроватей и протягивать Лене руку для приветствия.
Одного из них, подошедшего к Лене последним, Виктор представил ей особо:
    - Мой сосед по комнате Вадим.
      Вадимом оказался тот самый мужчина, которому Лена днем на троллейбусной остановке „повела плечами“,  показывая, что его пристальность для нее досадлива. Теперь же Лена была откровенно довольна игрой случая; он весело соответствовал неординарному течению ее дня. Лена задорно-повелительно смотрела ему в глаза. Вадим повернулся к Виктору, объясняя, как честный друг такому же хорошему другу:
    - Витя, в Алма-Ате мало красивых женщин. А если одна появится, то на нее засматриваются все. Понимаешь, я видел твою Лену днем, на остановке на Калинина. И долго смотрел на нее. А она только мельком скользнула по мне. Я даже удивляюсь, что Вы, Лена, сейчас явно узнали меня.
Вот так, Витя, бывает.
      Витя, разволновавшийся этой сценой, успокоился за себя и успокоил  Вадима, объясняя ему и всем в комнате:
    - Мы с Леной учились в одно время здесь, у нас было и остается много общего. Угощайте же нас, чем бог послал, и тем, что ваши верные жены вам на дорогу приготовили.
      Командировочные кушать и водочку пить от нечего делать начали уже давно, и теперь они были рады посмотреть, что новенького привнесет в этот вечер, так сказать, с улицы ввалившаяся подруга Викторовой юности, да и он сам.
      Лену заставили непременно сесть в кресло, хотя оно и заняло много места у маленького стола. Сами еще плотнее стеснились вокруг на кроватях. Виктор, усаживаясь на пол рядом с Лениным креслом, громко объявил:
    - Я сегодня пить не буду. Я страшно рад, что встретил Лену, и я вам откровенно говорю: я пьян от этой встречи. Но есть буду.
      Пожарныые одобрительно, даже слегка завистливо загудели, адресуя свои симпатии Лене.
  Лена же с самого начала  почувствовала себя среди них уютно и спокойно. Сегодня все так и должно было у нее быть:  и немного в атмосфере давно прошедших лет, - в атмосфере тех раскованных,  студенческих вечеринок, когда еще ни должностей, ни окладов, ни званий ни у кого, рядом сидящих, не было; и все же в реальном сегодняшнем дне, среди  этих мужичков,  которым „под полтинник“ и, явно симпатизировавших ей. Милая теснота  за столиком была опять же из поры тех студенческих ужинов в складчину с  беззаботными разговорами обо всем на свете, и в легкой расслабленности по поводу того, что „экзамен еще не завтра“. (Без него новые звездочки не светили им, - пояснили пожарные Лене).
      Юноша, как и подумала Лена, был сын одного из них и абитуриент. Он сегодня сдал математику/ письменно, и папаши во главе с его отцом, оказывается, пили, как они суеверно утверждали, чтобы он им завтра „неуд“ не объявил. Ему водки не наливали, но перед каждой своей стопкой
повторяли, как заклинание:  „Пей сок – тебе полезней“.
      Лена от любезно предложенной водочки отказалась, но попросила чаю.
      Отец юноши повернулся к нему:
    - Абитуриент, у тебя чай готов?
      Он поднялся с корточек:
    - Сейчас будет подан.
      Юноша несколько раз кипятил воду и делал свежую заварку, оставаясь
при этом сдержанно-почтительным к расшалившимся папашам-переросткам.  Чаепитие затянулось. Никто не торопился. Много смеялись, вспоминали разные случаи из студенческой жизни, рассказывали анекдоты о том, о сем, но „солененьких“ не заводил никто.
      Было для них в Лене нечто такое, что заставляло их умолкать, когда она начинала говорить. Им хотелось считывать с ее губ каждое ее жела- ние. Она была ровна со всеми и с Виктором.
      Он же смотрел на нее хмельными счастливыми глазами. Нет, подумала Лена , это выражение слишком книжно, глуповато. А как же он смотрит на меня? Спросила сама себя Лена и не нашла ответа.
      Она принимала с удовольствием всеобщее внимание, и в то же время ни с кем не кокетничала, но светилась  изнутри, и это было как-то не- объяснимо- прелестно в ней: она струила на каждого благодарный, теплый свет из своих глаз, непонятного цвета, темно-серых и синых, с зеленью надежды, с застывшей грустинкой в зрачках.
      Мужчины старались попасть в тепло ее глаз-лучей. Несколько раз она смеялась заливисто и при этом преображалась несказанно: у нее были губы, как вишни в июле, а за ними зубы, белые-белые, сахар. И мужчины не откровенно, не напористо, а больше неосознанно, с несвойственными им изящными шутками старались вызвать у нее смех, чтобы еще раз увидеть, как это у нее из-за вишневых губ вдруг блеснут зубы.
      Ах, укусить бы, или еще лучше, узнать, как будет, если  она сама укусит,  слегка-слегка...
      Уже давно за открытым балконом наступила ночь, свежая и густая, с возбуждающим духом горных трав и зреющих фруктов. Порою сильные, сенные запахи вместе с порывами ветра влетали в маленькую гостиничную комнату и остужали ненадолго мужские головы, разогретые чаем и незнакомой женщиной, пришедшей к ним в этот вечер с улицы... или вернувшейся к ним ненадолго из их юношеских грез?
      Далеко за полночь, разобрав стаканы, тарелки и баночки с остатками еды и питья, разошлись по другим комнатам немного сталые, но успокоенные, командировочные пожарные, пожелав Виктору и Лене „спокойной ночи“.
      Ясный, зоркий молодой месяц висел за их окном близко к  горам,  их черные недвижные очертания обещали покой и свежесть.
      Виктор начал протирать пол в комнате и на балконе. А Лена пошла под душ. Он постучал к ней в ванную комнату и просунул в дверь свою рубашку, сказав:
    - Оставь свое платье, чтобы оно завтра мятым не было.
      Лена вышла из душа в его рубашке до колен, - без каблуков она была даже маленького роста, с волосами распущенными и тщательно расчесанными. Теперь Виктор, чинно улыбнувшись Лене, прошел мимо нее в ванную. Лена забралась с ногами в кресло, в котором она сидела за столом, и начала подкрашиваться, глядя в маленькое зеркальце. Она поулыбалась себе немного и, не скрывая этого, улыбнулась своим зеркальным отражением Виктору, вышедшему из ванной комнаты. Он был опять в брюках, но  без рубашки, опустился перед нею на пол и произнес то,  что уж весь вечер хотел ей сказать:
     - Леночка, мы теперь остались одни. Давай будем пить мед нашего времени.
      Она ждала этот момент. Она обняла его, словно хотела узнать его плечи и слушала Виктора.
    - Я так истосковался по тебе за сегодняшний вечер, я злился на них за то, что они не уходили. И в то же время я любовался тобой. Ты это видела? -  Я гладил тебя всю и целовал глазами.
      Она ничего не отвечала. Она вбирала в себя каждое его слово.  Сама провела руками от его плеч к спине. Прижав свои руки сильнее, ощутила, как в ее пальцы сквозь холодок его кожи после душа, стало в нее вливаться тепло, исходящее от Виктора.Она осязала это тепло и почти видела, как его жизненая сила переливалась жаром в ее руки, в ее плечи, в грудь. Его кожа становилась под ее ладонями горячей, будто в комнате горело дневное - яркое – солнце. Лена услышала счастливый, потерянный голос Виктора:
    - Ты - мое солнце, мой хмель.
    - Подожди, я что-то вспомнила.- шепнула Лена и, не открывая глаз, пои- скав губами его ухо и, найдя его, лизнула, - горячее!- очень тихо сказала туда, в теплоту его слуха: - Ты не стал за столом пить. Спасибо. - Она ласкала губами его ухо, почти не прикасаясь к нему, почти одним дыханием, призналась: - и я тебе скажу, я тоже от нашей встречи пьяна, просто вся в весеннем хмелю...Нет, в августовском, - она счастливо рассмеялась, - я не забываю, сколько мне лет.
      Виктор потянул ее из кресла к себе, она встала, он поднял ее на руки и ответил:
    - Ленушка, пусть наша постель будет на балконе.

      Сколько людей на земле любили в ту ночь друг друга? - О! Наверное, столько, сколько звезд на ясном небе в начале августа.  Ведь люди говорят, что каждый любящий имеет свою, личную звезду на небе, и верит в нее. А может, это и правда: „личные“ звезды смотрят в часы любви сверху вниз на своих подопечных и благословляют их!.. Всеми звездами неба была благословлена ночь Лены и Виктора.
      Он говорил ей на рассвете:
    - Я про таких женщин, как ты, только в книгах читал и всегда думал, что это неправда, что таких не бывает, и вообще думал, что физическая любовь такой прекрасной не может быть. А ты вся из моих тайных желаний, про которые и думать страшно было, так они несбыточны были и так их сильно иногда в себе чувствовал.
 Лена не перебивала его и только, будто сравнивала его слова со своими переживаниями, кивала ему в знак согласия головой.
    - Ты оказалась, как из мечты, из сладкого тела, единственного для меня тела, и что самое невероятное, я встретил тебя случайно на улице. Ты даришь мне себя, как богиня. Как ты это умеешь? - И,  не дожидаясь ответа: - счастье, что ты это умеешь.
      А Лена, богиня одной ночи, смеялась тихо и заговорщически, и отвечала правду:
    - Я не богиня. Я просто живая.
    - Да, да, это восхитительно в тебе.Ты - вся живая, как я женщин еще не знал. А я ведь не юноша уже. - Он не кокетничал. Некоторое сожаление звучало в его голосе и какая-то смутная потерянность.
      Лена ласково подогрела его, хотя поняла, что он говорил о другом:
    - Но ты выглядишь просто здорово!
    - Я рад, что могу нравиться тебе. - Он благоговел перед ней. - И я как
мальчишка, готов смеяться и ликовать от счастья. - Он помолчал. -А где-то
я даже готов плакать от нашей ночи.
      Лена приблизила свое лицо к его лицу и постаралась различить его выражение. Самая темная часть ночи уже прошла, и в серебрянно-молочном рассвете она уже могла увидеть его глаза и могла его спросить:
    - Хочешь я подумаю вслух, почему нам так хорошо?
      Но вместо того, чтобы начать говорить, она надолго замолчала, оставляя свою руку в его руке. И Виктору была нужна эта тишина, чтобы сначала заглянуть в самого себя, чтобы рассмотреть на рассвете себя и женщину, что  была рядом с ним. Они лежали лицом к лицу, простыня в ногах, было очень тепло. Лена своей свободной рукой провела от его плеча вниз к бедру, чуть потянулась и погладила его колени, вернулась назад, к бедру, животу, груди. Виктор был замечательно сложен. Он выглядел очень молодо, наверное, моложе, чем он был.
      Лена вовсе не хотела ему плакаться о своей неудавшейся женской судьбе и замужней жизни, в которую она запоздало ринулась со всем усердием потерянных юных лет. Но ее муж тогда вдруг понял ее так: „Ты где и с кем всему этому научилась?“  Лена искренне с недоумением оправдывалась: „Я сама, я же много мечтала о любви“. Это ей не помогло. Муж после особенно страстных ночей, ревновал ее, что называется, к самому себе, -и такое бывает,- злился и пил все больше. И Лена  после рождения дочек скоро превратилась по мнению коллег и знакомых в ту женщину, про которую говорили за ее спиной: „ни то, ни се“.
       Она же часто ощущала себя кактусом.
      Она любили кактусы, они росли у нее на балконе самые разные. Это они только с виду колючие и грубые, и будто бы вообще обходятся без воды и тепла. Но тогда они не цветут.
      Кактусы у Лены цвели, потому что она знала, что если кактусу дать „все“, то он подарит цветы очень нежные, их редко счастливится кому видеть, а тот, кто увидит цветы кактуса, тот уже их никогда не забудет. Так необычны они. Лена, Елена Петровна, получила в эту ночь „все“.  Она позволила себе взять от Алма-Аты то, что любила в ней когда-то и что  недополучила когда-то. Это было просто ее счастье, что ее увидел этот мужчина и заговорил с нею. Был он сам из породы кактусов? Он же сам ей в самом начале их встречи сказал ей, что узнал в ней „свою“. И Лена, купавшаяся в эту ночь в Викторовой ласке, в его словах, в его руках, в нежности его мужской нерастраченной силушки,.. сколько лет она мечтала о такой нежности, с тех самых лет, или с того самого лета, когда она любила юношу с темными глазами, с рубашкой, чалмой повязанной на его голове, такого гибкого и сильного, как молодой тополь; и он ее любил, и берег ее. А любовь, молодая, искренняя, бурлила в них и рвалась через порог. Тогда, когда они сидели вдвоем на одной вишне, и ее Любимый обнимал и целовал ее, а она обнимала и целовала его, Лена точно помнила, что они были тогда единое целое со всей природой и жизнью на всей земле, они были тогда настолько единое целое, что Лена темные пятна на солнце увидела, или это у нее в глазах тогда потемнело, оттого что она услышала голос тети Панны: „Ленка, где ты?“ И всего лишь тот окрик тети Панны, почти веселый, - хозяйка любила свою квартирантку, - тот окрик оказался для них двоих тем предостерегающим вмешательством в их еще ими самими неосознанную сферу начала слияния, когда „потом“ уже не получается. Вроде и ничего между ними не произошло, но вдруг рассудочность, отрезвление, „мы же еще студенты“,  сначала -  учеба, диплом, и до свадьбы „ни-ни!“ - никаких порогов...
      И как больно, но после тех медово-острых поцелуев на вишне близость и доверчивость между Леной и ее Любимым  пошли на убыль. Он-то, студент, в котором в его украинской даже итальянская кровь была, он-то вскоре женился на другой, а Лена еще тихо закончила свой институт, долго металась в поисках чего-то и лет под тридцать вышла замуж, вроде, по новой любви, - оказалось , - из тоски по тому черноволосому, кудрявому. Он после армии по два километра мог ее на руках носить, а вот „порог“ не решился с нею без бумажки-разрешения переступить.
      И то, что Лена сделала в этот день, в эту ночь, прощаясь от чистого сердца с Алма-Атой, это был ее тот самый заветный порог. Может, уже последний? После долгого ласкового молчания рядом с Виктором она спросила его еще раз:
    -Ты знаешь, отчего нам хорошо вместе, почему эта ночь для нас нечто большее, чем просто ночь двоих, оторвавшихся от своих семейств людей? Витя, ты оказался тем мужчиной, который мне был уже давно нужен. А я - та, про которую ты знал, что я где-то есть. Это так просто. И так трудно это бывает из многих-многих  выбрать-угадать единственно-правильного человека. Вчера мы угадали друг друга. Я так бесконечно рада этому. В тебе есть сила и жажда жизни молодого тополя. Ты одарил меня. В нашем возрасте это случается не часто и не со всеми. Наше счастье – и ты, и я, - мы умеем любить, нам это дано.
 Она помолчала. Потом то ли вздохнула, то ли усмехнулась.
- Не будем рассказывать друг другу, как мы живем повседневно. Та жизнь сейчас далека от нас, и она не касается нашей ночи. Но, к сожалению, нам в той нашей жизни не хватает любви. Ни тебе, ни мне. И нам хорошо оттого, что мы вместе получили глоточек счастливой справедливости под звездами. К нашему взаимному блаженству мы встретились и испили любви. - Лена прижалась к Виктору и струящимся голосом выдохнула: - И у нас получилась ночь, для которой почти что нет слов.
      Лена замолкла,приподняв голову, прислушалась к чему-то. Виктор  целовал  пальцы ее рук и смотрел на нее снизу вверх, как в Бесконечность Вечности Вселенной смотрят. Лена нагнулась к нему и заговорила снова, и ее голос был похож на тот близкий  быстрый ручей внизу, в саду.
    -Витя, ты слышишь, как  внизу арык всю ночь журчит? Он не спит вместе с нами. И знаешь, вот его говор для меня сладострастен, он меня всю ночь возбуждает к тебе необыкновенно. - Она засмеялась.
    - А меня все в тебе возбуждает! - сказал Виктор.  - И...                .      
    - Нет, нет, Витя, подожди. Это очень важно, что я тебе скажу. Я это знаю уже сейчас. Ты, может быть, еще нет. - Лена хотела приворожить к себе его память. - Когда мы расстанемся, даже через годы, если ты вдруг снова услышишь вот такое журчание, то ты вспомнишь меня... нет, даже не меня, ты вспомнишь себя, свое состояние, как ты  был счастлив сегодня, сейчас со мною. И тогда уже ты, быть может, вспомнишь меня.
    - Лена!!!
    - Тихо, тихо, слушай. Ты говоришь, что я - богиня. А я-то знаю, что я - просто нормальная, здоровая во всех отношениях женщина. И в этом мое несомненное достоинство. А ты – ты - моя вторая половинка, с тобой я чувствую, что любить, отдавать себя – это просто бесподобно, это блаженство, про которое говорят „неземное блаженство“.  Мне незачем с тобой стеснять себя, жаться, ломаться на части, когда мне хочется в любви быть целой, неделимой, если я такая и есть!
    -Леночка, я тебя слушаю и мне становится страшно, мне кажется, что в тебе говорит сейчас мудрость Тысячелетней Женщины или даже Мудрость Всех Женщин на Свете. Я преклоняюсь и говею перед тобой. Удивительно, ты мне многое на самого себя открыла. Ленушка, я почему-то думаю, мне будет теперь лучше, легче в той моей жизни, которая не с тобой, не здесь.

      Они больше не говорили. Уже было почти светло. Они просто в последний раз,  еще раз взяли друг друга; и медленно, с наслаждением – не по глотку, а по полглоточку, до последней капельки допили мед своего времени, у них уже почти не оставалось его. Зачем же говорить?
      Они знали, что у каждого из них есть причины не искать продолжения знакомства и не говорить, приличия ради о том...  как было бы хорошо... если бы... ну,  они теперь, найдя друг друга... и испытав такое... и так далее. Ерунда. Они были честны друг перед другом и перед ушедшей ночью.

      К обеду с двумя тяжелыми сумками Лена вышла из самолета в аэропорту города  Кокчетава.
      Волосы она не собрала в узел, как обычно делала раньше, а растрепала и небрежно-изящно заколола большой заколкой. Получилось задорно и привлекательно. Сумки она старалась нести легко, словно они у нее были пустые.
      Из толпы встречающих от здания аэропорта отделились две фигурки и стремительно – не остановить дежурным, - побежали-полетели к ней навстречу. Лена унала своих дочек. Они уже большие стали, - обрадовалась она. Ее дочки, Иринка и Кристинка, подростки, а с визгом, как раньше, когда они к маме навстречу после садика бежали, подскочили к ней с двух сторон, и, целуя ее и в губы, и в щеки, наперебой говорили:
-Мамочка, здравствуй, наша родная, давай мы сумки понесем.
 Иринка и Кристинка вцепились в них с двух сторон и пошли почти боком, стараясь смотреть Лене в лицо и рассказывая ей, с каким волнением они ждали  прибытия ее самолета.
    - Дочки, а все у нас дома в порядке? - утвердительно-вопросительно спросила Лена.
    - Да, мама, все нормально. Стол той тетеньке мы отдали, деньги, она сказала, принесет завтра, - это старшая, Иринка.
    - Мама, а ты сама все в Алма-Ате сделала? - Теперь Кристинка в Ленином же тоне у нее осведомилась.
    - Да, доченьки, я все успела сделать. И виза, и билеты на самолет в Германию у меня в сумочке.
    - Ой, здорово, значит, мы скоро поедем! - И дальше Кристнка выпалила без всякого перехода: - Мамочка, а ты знаешь, ты такая красивая из Алма-Аты вернулась!
    - Да, да, мама, ты нам про Алма-Ату и про яблоки сущую правду рассказывала!
Старшая, Иринка, была в семье аналитиком и экспертом по новому. То есть, она уже успела и яблоко достать из сумки, и хрустнула его молодыми зубами, и продолжила-объявила:
- Яблоки ты привезла самые большие и вкусные, ах, какое сладкое мне попалось, Кристинка, кусай. И ты, мама, нам сама говорила, что в Алма-Ате все женшины красивые. Так вот, ты туда съездила и теперь тоже такая красивая приехала, мы это тебе точно говорим, да ты слышишь нас?!
    - Ах вы, мои наблюдательные какие! - Лена порывисто остановилась, опустила сумки и обняла дочек, прижала их к себе и слушала, как их сердечки бились рядом с ее сердцем. Девочки восторженно и преданно смотрели ей в глаза.
      В эту минуту Лена дала себе слово, что они никогда больше не увидят ее теткой  „ни то,  ни се“.
      Что бы ни случилось с ними  дальше.
               


                Пятница  5 ноября  - воскресенье 28 ноября 1999 года;         
                воскресенье 27 декабря  2015