Стоит тёплый майский день. Вся деревня утопает в кустах цветущей черёмухи. Верхушки черёмух были так легки и невесомы, что казалось: они вот-вот растворятся в прозрачном воздухе. Высоко в небе перекликаются птицы. Они снова воротились домой. Птичий гомон стоит повсюду. И, кажется: птицы не умолкают ни на минутку, хотя самочки уже сели на яйца в гнёздах. Только из лесу доносится беззаботное: «Ку-ку! Ку-ку!» Словно хочет сказать кукушка: «Я вам весну принесла, вещаю об этом с утра до вечера, и потомство отложить успела, а вот кто его вырастит не моя забота! Моё дело сообщить вам о весне! Ку-ку! Ку-ку!» «Кукушечка, моя дорогая, опять прилетела», – умиляется Александра Петровна каждой весной, в первый раз заслышав кукушку.
Александра Петровна Вощикова, по-деревенски просто Петровна живёт одна в большом, просторном, в два этажа доме. Она держит пяток овчишек для шерсти, и опять же: мяско своё, когда овцы дадут приплод, и вырастут барашки. Есть у Петровны две козочки – козье молочко «порато» полезно, во дворе порхаются три курочки – свои яйчишки самые вкусные. Курочек иногда прибегал потоптать одноглазый соседский петух, который потерял свой глаз в драке с соперником и ходил теперь как-то однобоко, вращая по сторонам здоровым глазом.
Муж у Петровны как ушёл на фронт в начале войны, так от него до сих пор нет ни вести ни павести, вот уж почитай годов тридцать прошло, как проводила. Он ушёл, а Петровна осталась с годовалой дочкой Катеринкой на руках, да с престарелой свекровью. Мужа Петровны, то есть своего сына Антона, родила свекруха аж в сорок шесть лет.
И пришлось Петровне с ней доваживаться, да ещё ребёнок махонький на руках. Вот и крутилась баба, не зная роздыху. А работа в колхозе не мёдом намазана. Всю мужскую работу тащили бабы на своих плечах. Одно хорошо, что свекровь не залежалась. Но учудить перед смертью учудила. Петровна задумалась.
А ведь свекруху-то тоже Петровной звали. Это надо же какое сов-падение – и у снохи у свекрови отчества одинаковые. У бабки после смерти ещё и ноги не успели остыть, как Шурку Вощикову тоже стали называть в деревне Петровной.
Так вот. Александра в колхозе работала, а Петровна с Катеринкой водилась. Девчушка смышлёная годика три было. Ушла утром, ещё засветло, Александра на работу, а Петровну с Катеринкой водиться оставила. Пошла Петровна на двор по малой нужде, а Катеринка возьми в это время, да и наложи крючок на петельку у дверей. Ребёнок, что с неё возьмёшь, а сама забралась на ленивку и мгновенно заснула. Справила нужду Петровна, пошабаркалась в сенях, нащупала скобу у дверей, потянула, чтобы открыть, а дверь-то заперта изнутри. И стучала она, и кричала, да всё без толку. Спит Катеринка и не слышит. «Видно смёртная пришла», – думает Петровна. От холоду трясёт уже всю, а мороз градусов под тридцать будет. «Осподи, да хорошо хошь в катаньках вышла, а то ноги на раз бы отшшипнуло. Да я ведь и дома в катаньках хожу. Осподи да об чём ето я? Замерзаю наверно».
Выбрела она на крылечко. Стала кричать: «Помогите! Помогите!» А голосёнко-то вот-вот совсем сорвётся. Да повезло Петровне, а то бы на родимом крылечике и отдала бы Богу душу. Мимо Васька Кривой ехал. Ваське в детстве петух в глаз клюнул, когда тот побежал из-под него курицу вытаскивать. Глаз у Васьки и вытек. Когда батько спросил зачем он к петуху полез, Васька, кривясь от боли, сказал, что курку спасал. И заревел тут Васька во всю головушку. Батько с маткой привязали на тряпочке мочи к глазу думали, что пройдёт, да не помогло, и глаз у Васьки вытек. И стали прозывать его Кривым, хотя фамилия у Васьки очень даже ничего – Воробьёв.
Васька остановил лошадь и подошёл к крылечку, на котором в одной кофтёнке стояла дрожащая Петровна.
– Петровна, ты чего тут кричишь, как поросюха недорезанная?
– Васенька, дитетко, пособи бабке в избу попасть. Катеринка крю-чок снутри наложила. А сама, наверно, спит засранка маленькая.
Васька обладал недюжинной силой и скорёхонько сорвал крючок.
– Пожалте, Петровна, в вашу хату, – шутливо произнёс он.
– Дай Бог, Васенька, тебе здоровьица на долгие годы.
Проснувшаяся от шума Катеринка, села на ленивке, и понять не может что происходит.
– Баба, ты што?
– Што, што, засранка маленька. Чуть бабку на тот свет не отправила. Пошто крючок на петельку наложила?
Девочку непонимающе смотрела на ворчащую старуху.
– Пусти бабу на печь. Тресё всю.
Петровна, кряхтя, взобралась на печь, улеглась там, и накрылась старой шубейкой. Но озноб не проходил. И, когда Александра вечером пришла с работы, старуха была почти в беспамятстве. Кое-как она стащила свекровь с печи и уложила на кровать. У старухи был сильный жар. Александра сходила в сени и принесла чашку мороженой жаравицы. Вложила больной в уши по ягоде, которые тут же оттаяли и нагрелись. Эту процедуру Александра повторила несколько раз. Наконец старуха пришла в себя. С большим трудом добилась сноха у свекрови, что же у них тут произошло.
Утром Петровне легче не стало, и Александра позвала к больной фельдшерицу, нервничая, что опаздывает на работу. Та послушала больную, и сказала, что у бабушки, похоже, сильнейшее воспаление лёгких, и что срочно надо её отправить в больницу. Там хоть какой-то уход за ней будет. И велела собирать её.
– Анна Фёдоровна, голубушка, обожди маленько, я Катеринку к соседке пихну, не оставишь девку одну дома. Ишь, каких делов она с бабкой-то натворила.
Уложили они Петровну, одетую в старую шубейку и валенки на чунки, покрытые сеном, укутали сверху старым тулупом, и потащили – одна спереди за верёвку, а другая толкала сзади за поручень – в больницу на пять коек, которая находилась на окраине деревни в старом купеческом доме за два километра от дома Александры. В этом доме жила сама фельдшерица, а вместе с ней и санитарка баба Нюра, она же уборщица и истопник. В этой больничке в основном рожали деревенские жёнки.
Александра с дочкой навещали Петровну два раза в неделю по ве-черам с фонарём «летучая мышь». Катеринку она теперь оставляла у соседей, уходя на работу, с такой же старой бабой Клавой. Но иного выхода не было. Война. Жёнки пластались без выходных и жили зачас-тую впроголодь.
А Петровна не на шутку разболелась. Лечат её неделю, лечат дру-гую, а она всё пластом лежит. Принесшей почтальонке почту, санитарка со знанием дела сказала, что кризис наступил, и должно бы старой полегчать, да вот только ноги у Петровны уже холодные, и кажись она уже и не дышит.
Почтальонка Глафира Андреевна Попова, разнося по деревне поч-ту, сообщала каждому встречному, что Петровне пришёл каюк. Померла, кажись. Расстроенная Александра, услышав эту новость, в бессилье опустила руки, не зная с чего начать. Одев наспех Катеринку, которую зачем-то забрала у соседей, она побежала к председателю.
– Иван Павлович, Петровна-то у меня того. Богу душу отдала. Что мне делать-то теперь? Лошадку бы надо, чтобы её вывезти. Оболокчи во что-то да обмыть – это баба Нюра сделает, маленько чем-нибудь ей заплачу. Иван Павлович, дак ведь ещё гроб да могилу надо. Вот ишо беда-то! Не могла уж до лета дотянуть. А досок-от где мне взять? Скоро ни одной щепины у дома не останется лишной. Всё истопила в печке. И дровец едва на зиму хватит.
– Ладно, Александра, не горюй, пособим. Скажу Ваське Кривому, чтобы гроб сколотил. Помнишь, сарай осенью разбирали? Так осталось под снегом сколько-то досок. Ты их отрой.
– Дак ведь они сырые. В снегу и не обструганы.
– Не велика принцесса твоя Петровна! И так сойдёт.
– И то верно. А когда лошадь мне дашь, чтобы вывезти её.
– Сегодня не могу. В хозяйстве всего три лошади и все они в луг за сеном уехали. А вот завтра после обеда одну и забирай. Васька, той порой и гроб сколотит и могилу выроет, да и сам привезёт её тебе. Куда ты с ребёнком потащишься, кто тебе её погрузит. А Василий он в самый раз будет. А послезавтра вы с ним её и похороните.
…В больнице, кроме Петровны лежали ещё три женщины-роженицы. Двое родили, а одну привели со схватками.
– Мужики на войне, а оне рожают, – ворчала баба Нюра. – Не иначе сколотков приносят.
Петровне сегодня с утра стало полегче. Вчера уж с белым светом прощалась, а вот теперь сидит в подушках, и тихонечко потягивает чаёк с крошечным кусочком сахарку. Она блаженно жмурится: «Слава те, Осподи, окрияла кабыть».
В сенях послышался шум, и сердитый голос санитарки ворчливо спросил:
– Ты куды ето ползёшь во всёй одёже в больницу-то? Да ишо снегу-то скоко на катаньчах приворотил. Што тебе тута понадобилосе? Жёнка твоя што ли родила?
– Да не, баба Нюра, я за Петровной.
– Как ето за Петровной? Рано ней ишо домой. Она не совсем опра-вились. Едва токо окрияла.
– Вот-вот окрияла. Я ней такую карету привёз деревянную, уложу в неё и крышечкой прикорою.
– Ты чего, идол, мелешь? Какая карета?
– Какая, какая. Гроб я ей привёз.
– Да ты парень в своём уме? Живых-то кабыть в гроб не кладут.
– Как живых? – оторопел Васька. – Ты же сама почтальонке сказа-ла, что она не дышит.
– Так ето мне поблазнило маленько.
– Ах, ты мать чикачи, а я ей и могилку вырыл.
Санитарка и тряпку уронила.
– Проходи, Василей, в палату и сам розговаривай с ней.
Васька нерешительно вошёл в палату. Так и есть. Сидит Петровнв собственной персоной и чаёк из блюдечка тянет.
– Васенька, а ты пошто приехал?
– Я за тобой, Петровна.
– Дак рано мне ишо.
– И сам вижу, что рано.
– Петровна, он тебя домой в гробу везти собрался, – сообщила вошедшая в палату баба Нюра.
Петровна даже блюдечко с чаем отставила.
– Васенька, а каков гробик-то? – спросила она Ваську.
– Из досок, – буркнул тот.
– Из каких?
– Да с Шуркой из-под снега вырыли.
– А досочки-то, Васенька, обстрогал? – не унималась старуха.
– Нет, – Васька был готов сквозь землю провалиться.
– Дак ты сам, голубанушко, в него и вались. Где это видано, штобы доски не струганы были? Ишо и не подсушили? Так со снегом и привёз? Что молчишь? Совесть-то у тя есть? Али для бабки и так дороднё?
Васька только глазами хлопал, вернее одним глазом, не зная, что и ответить. Вот так влип в историю. А Петровна, малость передохнув, уже с ехидцей в голосе спрашивает:
– А могилку-то какову, Васенька, вырыл? Небось до колена токо?
– Да нет, маленько поглубже.
– Ах, ты, страмная рожа! И не стыдно тебе над старухой граять? Лишь спехнуть, да маленько земелькой прикрыть?
Лицо у Васьки покраснело от стыда, оттого, что он вляпался в эту историю, и не знает, как теперь из неё выпутаться. Васька поднялся.
– Петровна, ты меня прости, я пожалуй поеду.
– Вот-вот. Поезжай. Когды надо будё, я сама домой приду.
Сконфуженный Васька вышел. Подъезжая к дому Петровны, он натянул вожжи:
– Тпру-у! Стой, кляча, проклятая!
На крыльцо выскочила Александра в платке и жакетке. Она давно поджидала Ваську с горестной поклажей.
– Василий, давай пособлю тебе занести покойницу-то.
– Да пошла ты, Александра, знаешь куда?
Он скинул ящик с саней.
– На! Это тебе на дрова! Ширкай пилой, да печку топи.
– Дак Петровна-то где?
– В п…е, – загнул Васька. – В больнице твоя Петровна, чаёк попи-вает. А я такого сраму натерпелся из-за ваших бабьих языков.
Петровну выписали из больницы через две недели. Александра, чувствуя свою вину, ни о чём не расспрашивала свекровь, а та ни о чём не напоминала. Только сказала:
– Александра, я, пожалуй, летом помру, чтобы вам легче было со со мной возиться, но только не могу точно сказать – этим или следующим. Дак ты меня уж по-людски похорони. А то скажут мне тамотки: «Ишь, наехала какая госья, гроб-от и тот не струган».
– Ладно, мама, не переживай, всё сделаю, как надо. Живи, пока живётся, дорога туда никому не заказана, поверх земли ещё никого не оставляли.
После этих слов снохи, Петровна горько заплакала:
– А Мишенька-та у меня где? Четвёртой год война, а от него не единого письмеча так и не бывало. Ушёл, как в воду канул. Бываё и косточки-то неговы где-то не зарыты лежат.
Александра заплакала вместе с Петровной. Глядя на них, в голос заревела Катеринка.
– Осподи, девка, да што ето мы? – спохватилась Петровна. – Ро-бёнка всего испужали.
Умерла Петровна, как и говорила, летом, но через год. И остались Александра с дочерью вдвоём в огромном доме. Сватался к Александре, ставшей уже Петровной, Васька Кривой, да отказала она ему, сказав:
– Мишу буду ждать.
– Да где же он твой Миша-то?
– Не знаю, Василий. Только есть у меня надежда. Я раньше никому не сказывала, но было мне в сорок втором году письмо от одного солдата, который написал, что Миша не вышел из бою. Пропал.
– Врёшь ведь всё. Где же он адрес твой взял?
– Написал, что адрес у Миши в шинели нашёл. Тот в бой в одной гимнастёрке ушёл. Лето было, жара. Жду я его. Вдруг да объявится. Бывает ведь и такое.
– Должны были тебе сообщить, что он пропал без вести.
– Да только вот не сообщили. Я всё надеюсь, что он живой. Бывает он в плену попал, дак может и воротится.
– Ну, жди, жди. Я другие ворота найду, а ты майся одна без мужика.
… Вот уже и Катеринка семь классов закончила, и учится в городе на бухгалтера. А годики-то тикают. В двадцать лет выскочила Катеринка замуж. Раз под раз двоих парнишек родила. А Петровна всё одна живёт в большом дому хозяйкой. Овец острижёт, шерсти напрядёт – всем рукавиц да носков навяжет. Молоко своё, яйца тоже. Сосед барашка зарежет – Петровна на всю зиму с мясом.
Да вот зимой-то и приключилась беда у Петровны. Больно лютая зима в тот год стояла. Печи не успевала Петровна натопить. В таком домине разве тепло долго удержится? Скорёхонько выводит. В каждом углу «заяц» сидит. А во дворе у скотины совсем холодно. Зябнут овчишки с козёнками. Решила Петровна вынести им для обогрева морильницу с горячим угольем. Полную наклала, прижала сверху крышкой, и поставила у животин в сторонке. Грейтесь, родимые, всё теплее будет.
Проснулась Петровна от громкого стука в оконную раму. Стучала соседка. Вышла Петровна в сени:
– Марья Ивановна, ты што? – спросила она.
А та, побелевшими от страха губами, только и вымолвила:
– Петровна, ты ведь горишь.
Глянула Петровна с крыльца, а весь зад у дома с двором уже огнём охвачен. У неё и речь отнялась. Соседи подбежали, одежду на неё натянули, увели от греха подальше к себе домой, а сами вытаскивали из горящего дома, что могли, что успели.
Пришла утром Петровна на пепелище, слёзы ручьём катятся. Вот что сама себе устроила: и дом и скотина – всё сгорело.
Приехала Катерина. Раздала соседям спасённые вещи, и увезла мать-погорелицу с собой. С тех пор Петровна в деревне больше не появлялась. Ходили слухи, что вскоре сдала Катерина Петровну в дом престарелых, и та недолго там прожила.