«27»
Ближе к осени стали темнеть ночи, а когда танкер ушел из губы на юг, то и вовсе стало ночью темно, хоть глаз выколи. Лёнька первое время, бывало, принимал разожженные рыбаками на берегу костры за огни судовой обстановки, хватался за бинокль и до рези в глазах вглядывался в ночную тьму.
Тем не менее, ночные вахты нравились ему больше. Во-первых, если за штурвалом был Лёнька, то кэп, как правило, уходил из рубки, доверяя рулевому, а не стоял над душой, как это делал второй штурман.
Во-вторых, если садился на штурвал сам капитан, то это было надолго и можно было, проверив машину, немного подремать на диванчике за спиной штурвального или еще лучше - поговорить с Романычем, которому было что рассказать – многое повидал за тридцать лет работы на флоте. Сам Старовойтов никогда первым такие разговоры не начинал – усядется за штурвал и молчит, думает о чем-то, о своем.
Но стоило Лёньке что-нибудь спросить, как Михаил Романыч начинал подробно отвечать, Лёнька снова спрашивал, и их разговор уходил далеко за рамки заданного вопроса.
В два часа ночи Королев сходил в машину и подкачал топливо в расходный бак. Войдя в рубку сел и, чтобы завязать разговор, вздохнул:
- Прошлой осенью, мне кажется, было как-то веселее, Михаил Романыч?
Старовойтов ответил не сразу, видимо, не мог отключиться от своих мыслей:
- Может быть и так. А мне вот кажется, что пять лет назад было веселее, а уж десять лет тому назад, так и вовсе все было лучше. Все относительно. Мы вот сейчас жалуемся на трудности, на скуку. К концу навигации все друг другу надоели – начинаются ссоры, конфликты всякие по пустякам, и без пустяков даже начинаются. То - не так, это – не эдак .
А вспомнить если, как раньше было на флоте. Да сравнить с сегодняшними условиями. Да себя сравнить с теми людьми. Стыдно, небось, станет. Как раньше обходились на судне без электричества, без дизеля – уголек кидали. Вот весело было! Я уж не говорю о временах парусного флота.
Лёнька был согласен с капитаном. Он много читал о тех далеких временах, полных романтики, подвигов и опасностей. Сегодняшние их рейсы не идут ни в какое сравнение с теми морскими походами отчаянных смельчаков, открывавших острова, проливы и континенты.
Он живо представил себе, с позиций уже имевшегося своего небольшого опыта судовождения, как уходит небольшой и утлый парусник в беспредельные океанские просторы. Уходит в неведомое без точных карт и навигационных приборов, под вечной угрозой гибели, отданный во власть штормов и тайфунов, с экипажем, обреченным на тягчайшие лишения. Ночью – жуткий мрак, днем в экваториальных широтах – жара неимоверная, в приполярных – лютый холод.
Пища – задубевшие черствые сухари да прогорклое копченое сало, вода – затхлая и вонючая - из бочек, либо дождевая. Ни кроватей, ни места для отдыха, сон – вповалку в смрадном кубрике. А самое главное – неизвестность впереди и позади тоже – на родине месяцами и годами не знали, где они и что с ними. Некому послать SOS*(сигнал бедствия) и никто никогда не придет на помощь, и не будет ни могилы, ни памяти в награду за столь рискованное и смелое предприятие.
Как только Королев представил себе все это, ему действительно стало стыдно считать, что они преодолевают какие-то трудности или лишения на своем теплоходе, напоминающем уютную и комфортабельную квартиру, по сравнению с теми судами времен великих открытий.
Лёнька неожиданно для самого себя рассмеялся:
- Умеешь ты, Романыч, в пять секунд изменить человеку и настроение, и точку зрения! Секрет какой- то знаешь?
Старовойтов глянул на моториста, усмехнулся:
- Секрет здесь один – к человеку нужно с бронзовыми ключами подходить!
Королев удивленно посмотрел на капитана.
- Да, да! Вы ведь, когда грузовые шланги подсоединяете, вначале мягкими бронзовыми ключами работаете. Аккуратно работаете, чтобы искры не летели. А если провернете ключ по неосторожности, тут уж обыкновенный, стальной применяете. Так и с людьми. Ты к человеку сначала с добром подойди. Помягче, поаккуратнее с ним. Большинство добро понимают. Ну, а если не понял, тогда и власть можно употребить – проявить твердость.
Их ночные беседы иногда длились часами. Лёнька учился у старого капитана по прозвищу «МРС», как идти по реке и по жизни.
Уровень воды понижался, ожидаемых осадков не наблюдалось, судоходная обстановка к осени становилась сложнее. Судовой ход на Иртыше, где с начала октября работал танкер, становился узким – участились случаи, когда теплоход «цеплял мелюку» или даже садился на мель. Так было, когда Котяткин, будучи за штурвалом, неграмотно пытался пройти перекат. Теплоход с верхнего плеса прошел корыто переката и сел на нижние пески, из-за того, что Николай замешкался и не перекатал рули вправо.
Лёнька, освоив ночное судовождение, старался быть внимательным, этого не допускал, но часто обращался за советом к Старовойтову, стараясь как можно лучше изучить спецлоцию и тонкости управления судном. Их ночные беседы начинались обычно с производственных тем, а затем переходили на философские.
Вот и сейчас, обсуждая дневное происшествие, Михаил Романыч увлекся:
- Моряки говорят, самое приятное в плавании – близость берега. Но нам, речникам эта близость берега и создает проблемы. Река – это особая дорога, которая сама под тобой бежит - зевакам на штурвале не место. Вообще, раньше на Иртыше, когда не было никаких землесосов и землечерпалок, плотин и прочего, судоходство веками было возможно только в половодье. В межень открывались все мели и перекаты. Да и теперь речные перекаты такая штука, что их даже на карты генерального штаба наносят…
Королев недоверчиво покосился на капитана – не перебарщивает ли Романыч?
- Да, да. Наносят. И глубину указывают. Это же естественная переправа для военной техники. Если такой информацией владеть, то можно и при взорванных мостах развивать наступление. И отступление тоже. Так, что для нас это проблема, а для людей сухопутных – броды, где можно перейти реку. Для них это благо. Да и для рыбаков тоже, потому что для рыбы перекат – дом родной. Там многие виды все лето держаться – кормиться легче. Так что для всех важно знать, что такое речные перекаты. А вообще, все, что я говорил, народ сказал одной фразой: « Не зная броду – не суйся в воду!» Вот так-то вот,- закончил Михаил Романович и, довольный, хохотнул.
- Вот я и хочу получше их изучить и запомнить, - вздохнул Лёнька.
- Пока общую лоцию не изучишь, будет трудновато. Она помогает овладеть техникой ориентирования на глазок при выборе фарватера на любой реке, независимо от конкретных судоходных условий. Например, над гребнем переката горизонт воды всегда выше, над подвальем – несколько снижается. Это ясно видно в хорошую погоду или при слабом ветре. Поэтому опытному рулевому можно определить место расположения подвалья и его форму и, стало быть, легко пройти перекат, несмотря на то - есть створные знаки или нет. Да и меняется само корыто часто, если грунт мягкий.
- В море хорошо – никаких тебе излучин, проток, перекатов…
- В воздухе еще лучше – там вообще ничего нету. Везде хорошо, где нас нет. А вот преодолеешь это все, выйдешь в море, и душа радуется. Сейчас она, конечно, тоже радуется, когда домой идешь вверх по реке. Но ведь снова надо преодолеть все эти мели и перекаты!
Михаил Романыч замолчал ненадолго, потом повернулся к Лёньке, как будто что-то вспомнив:
- Вот ты сказал в море излучин нету. А знаешь, что наша Обская губа это и есть морская излучина? Излучина Карского моря… С пятнадцатого века на картах все земли, к губе прилегающие, назывались Лукоморье.
Лёнька оживился:
- Первый раз слышу, Романыч. Часом, не про это Лукоморье Пушкин писал?
-Это ты сам думай – про это или не про это. А только и жителей всех тогда называли лукоморами. И ненцев, и хантов, и манси – всех кто здесь жил. Да и хантами, и манси их назвали недавно. До этого они были остяки и вогулы. И город Ханты-Мансийск назывался Остяко-Вогульск, а Салехард – Обдорск… А здесь, на губе самое священное место это Мыс Жертв, мимо которого мы за навигацию десятки раз проходим. Еще его называют Мыс Кровавых Жертв, а еще – Святой Мыс, а на ненецком – «Сиду-ся-ду», что означает «Двуликий». А спроси, кто на нем бывал? И не найдешь того, кто скажет, что он там был. Из местных-то – единицы, а из русских, вообще - по пальцам пересчитать можно.
Королев вспомнил, как в прошлом году, когда теплоход пересекал траверз Мыса, он с любопытством всматривался через окуляры бинокля в склоны заросшего неприветливой северной растительностью дикого горного отрога, на краях которого часть деревьев наклонилась, а некоторые вообще свисали, обнажив торчащие в низкое небо корни, а кроны уперев в землю. Окруженный безбрежными приполярными водами, он выглядел гордым величавым исполином, выше которого не было на Севере ничего и никого.
- Почему не бывали-то?
- Потому. Слава о нем дурная. Лично я знаю только одного человека, который там побывал. И то, с третьей попытки. Первый раз попали они с приятелем под такой дождь, что промокли до нитки и вернулись. А расстояния здесь не маленькие. Второй раз, уже подойдя к Мысу, столкнулись с проблемой – впрочем, многим известной. Там на подходе к мысу такая зыбь и течения, что лодку начинает крутить, как- будто она у черта на поводке. Мелководье. При малейшем ветре такая крутая волна, что перевернуться дважды два. Вот их лодку такой волной и накрыло. Хорошо – глубина по горло оказалась. Еле спаслись. Мужик он упертый – пошел туда в третий раз. Только напарник уже другой был и фотоаппарат другой. Тот утонул. Не напарник – аппарат. А приятель его отказался в третий раз судьбу испытывать. И правильно – удовольствия ни на грош, а пропасть без вести можно за милую душу…
Старовойтов прервался. По «Каме» вызывал встречный толкач – «ОТА» с двумя баржами:
-Танкер! Приветствую вас! Правыми бортами расходимся. Правыми!
- Понял вас – правым бортом!
Разойдясь со встречным судном, продолжил:
- С третьего раза высадились на мысу, хотя тоже вымокли. Поэтому искать тропу они не стали. Тем более, там тучи гнуса. Никак к прогулкам обстановка не располагает. Поднялись, продираясь сквозь заросли ольхи и березы. Вышли на полянку, на которой стояла лиственница высотой, эдак, с пятиэтажку. На ней, примерно на высоте пяти метров от земли висела шкура оленя с копытами. Не просто шкура – к ней была пришита волчья голова. А чуть ниже висели две песцовые шкурки, вернее, то, что от них осталось.
Знакомый мой, значит, достает фотоаппарат - он у него за пазухой был, в целлофане завернут – и несколько раз фотографирует святилище – и полянку, и лиственницу, и шкуру. Он рассказывал, по всему видать было, что не одна там такая полянка была для жертвоприношений. Только искать другие у них уже не было ни сил, ни желания. Выпили они водки. Святому дереву под корень плеснули, денег несколько монет оставили. И в обратный путь. Еле ноги унесли. Вот так-то, вот. А когда домой прибыли, пленку проявил – а на ней чисто. Как будто и не снимал ничего. А мужик этот серьезный – врать ради развлечения не будет.
- Да, интересно, - выдохнул Лёнька, - сколько тайн Север хранит!
- А еще интереснее будет, если старые ненецкие легенды послушать. Много веков назад, до ненцев, здесь жили маленькие люди с белыми глазами. Этот народ назывался «сихиртя». И были они, согласно преданиям, мастерами кузнечного дела, и золото, и серебро у них было. Жертвовали они священным деревьям золотые и серебряные изделия. Вот тебе и твой Пушкин Александр Сергеич – «златая цепь на дубе том»!
- «И лес, и дол видений полны!» - поддакнул оживленный Лёнька. – Да, Романыч, на будущий год надо обязательно на Мыс подняться. Иначе, что потом детям рассказывать – сто раз проходил мимо и ни разу не побывал?
Старовойтов усмехнулся:
- Были бы дети – найдешь, что рассказать!
Много Королев узнал интересного за время ночных вахт с капитаном Старовойтовым.