"Казус самопиарус".
Активисты из Партии Великое Отечество–ребята очевидно неглупые.
Тогда остаётся предположить, что нельзя не подозревать в их действиях на митинге родственников репрессированных большого лукавства.
А лукавство в том, что они притворились,
будто не знают того простого факта,
что в России слово “репрессированный” фактически имеет значение:
”подвергшийся несправедливому преследованию”.
Тот, кто заслужил наказания - подвергается “заслуженной каре” за преступления.
Кара – заслуженная, репрессии - несправедливые.
Так повелось.
Под фотографией предателя Власова должно стоять “Понёсший кару”. Но не репрессирован.
Того же определения заслуживает Ежов.
Найдутся много кто с ними.
А вот товарищи Франкфурт, Грдина, Бардин, Рокоссовский - их имена носят улицы в городе Новокузнецке - были незаслуженно репрессированы,
как и многие другие сотни тысяч простых и непростых советских Ивановых, Смирновых, Сидоровых и Стариковых, если полистать Книги памяти
( наши дяди в том числе:
Разборов Михаил Данилович и Разборов Порфирий Данилович.
Первый расстрелян по решению тройки в 37. Второй пропал без вести в лагерях.
Первый- за то, что был отцом-диаконом. Второй – за обновление креста на кладбищенской церкви. С Васильевка. Оренбургской губернии. Чкалов, по тем временам.)
Если даже вышеупомянутая тусовка в Питере была устроена с известной целью,
активисты ПВО могли побежать впереди паровоза и заявить себя защитниками справедливости.
Подыграть. За невинно убиенных. За Сталина.
Против партийных бюрократов, гнавших план репрессий.
Тогда баламуты, кочегарящие майдан, не выглядели бы невинными овцами.
Иначе же, всё смотрится "казус самопиарус".
А сами ПВОшники не нарисовались адвокатами опричнины,
компрометирующими то и того, кого и что они пришли защищать.
Услужливый ПВОшник – опаснее врага.
А если он ещё и связан с господами из Изборского клуба-динамоконами Ордена восьмиконечной звезды, является членом Ордена Хаотизаторов,
тихо отсекающих электорат у господина П. –
то ляпсус с демотивацией на митинге памяти репрессированных оборачивается
продуманным компрмат-ходом. Тенью подозрений в.
Мы де путинцы-государственники, и закон, и справедливость нам не брат.
Порвём за них любого.
Может, любого не надо. Надо врагов. Виновных налево-невинных направо.
Не в кучу.
А вот ещё был случай про то же самое.
На лыжной базе Топчула, что притаилась в складках хребтов Кузнецкого Алатау, в семидесятые сторожем сидел некто дядя Коля Шишкин.
Шишкиным величали его скорее всего не по фамилии, а по большущему фингалу на лбу, свисавшему над переносицей).
Кроме этой огромной бородавчатой шишки ничем не отличался он от деревенских мужиков сибирской глубинки: лицо в глубоких морщинах, потёртый заячий малахай, засаленный ватник, высокие валенки на резиновом ходу.
Должность сторожа он исправлял без замечаний со стороны тех,
кто держал на балансе в таёжной глуши за десятки километров от улусов на подступах к двухтысячникам тройку срубов с нетёсаными нарами и буржуйками на радость любителям побегать по горам на лыжах.
Обязанностью сторожа было – нагреть эти срубы к воскресной выброске из электрички десанта из десятков двух лыжников, рвущихся полюбоваться Зубьями с вершины пика Канчик- девятисотки на правом берегу Томи. Те, кого не пропускала КСС по сложным маршрутам, довольствовались подъёмами по насту до вертолётной площадки и затем делали вершину.
Тем временем жена дяди Коли носила воду из горного ручья, пробивавшего себе путь под снегом, кипятила воду и помогала мужу расчищать снежные заносы, которые в таёжных распадках случаются под крышу.
Красота. Тишина.
Раз в неделю на однокалейке со свистом притормаживал вагон-магазин, дядя Коля загружался хлебом, да пополнял запасы белого горючего для себя и своей верной половины.
Раз в месяц дядя Коля тратил пару дней на поездку в город: пять часов в один конец. За зарплатой. И залегал в своей сторожке ”до пятницы”.
В пятницу с утра дядя Коля,”чистый как стёклышко”, начинал топить печи к прибытию очередной партии туриков.
Турики жаловали дядю Колю. Называли его уважительно Николаем Ивановичем. К жене его относились с той почтительностью, к какой понуждает себя горник, альпинист-человек обременённый сознанием своего превосходства образованностью и положения, и утомляющей необходимостью скрывать его перед простыми работягами.
Шишкин-реальный мужик.
Таких много: шахтёр-металлург на пенсии, вырастил детей, ищет подработки на свежем воздухе.
Не заискивает, никому не навязывает дружбы. Держится, определённо, сторонне, хотя. Так досидел он до миллениума в своей сторожке.
Хотя, раз как-то расслабился сильно Николай Иванович. На День Парижской Коммуны.
С кем не бывает.
Группа, только спустившаяся с Канчика, нашла двери сруба настежь, а сторожа распростёртого на нарах на своих спальниках.
Мороз и голод- не тётка. Греть сруб пришлось самим.
Треск топора и грохот дров пробудили безжизненное тело дяди Коли.
Он сел, мыча, и мотая набыченно всклокоченной головой, злобно зашипел:
”Сccтрелять вашу… !!! Сcтрелять…!! ”
“Может не надо?”- засмеялся кто-то.
Дядя Коля запрокинулся на затылок на нарах, словно столбнячный, и захрипел:
“Шисссен!!! Швайне….”
“На ушин шареный швайне?”- ,звякнул ведром успевший сбегать за водой парнишка.
Захлопнув дверь, поинтересовался: ”Что тут за цирк?”
” Дядя Коля воюет.”- ответила ему девушка. –“Котелок помой ещё. Тушенка где?”
“ Туши их! Шисссен!!! Швайне….” Затянулась слюнявая пьянь. Дядя Коля выл жуткую песню. Слов нельзя было разобрать. Изливал славянскую душевную тоску.
“Фантомас разбушевался…- вздохнул очкарик. Спать не даст.“
“Хальт! По колонне!!! Шисссccсс…!” Из лопнувшего баллона выходил воздух.
“С кем воюешь, Николай Иванович?” снисходительно улыбнулся группрук, стягивая мокрую штормовку.
“… … Сcccтрелять!!! … Сccтрелять.. Жидовню… От пу-па!“- взорвался дядя Коля.
“Что это он к евреям привязался?”
“Жидов и эстонцев! Я на проводе! На прямом… ! Берлин…” -пьяно гаркнул сторож.
Девчата морщились. Ребята давились от смеха.
”Евреи, понятно. А причём тут эстонцы?”-поиздевался кто-то.
”Евреи жиды… и… коммунисты жиды…и ты жиды…”, - заикал сторож.
Шишка над бровями икала в такт проклятьям.
Это начало надоедать.
“Ништяк натрюхался дед!”
”Насмотрелся человек фильмов про войну.”
“Живо переживает художественные образы.”
“А может он фронтовик?”
”Пройдёшь мясорубку, и не то ещё молоть начнёшь…”
”Долго он ещё тут выступать будет? В сторожку его. К жене.”
“Она сама лыка не вяжет.”
Группрук и ребята посильнее увели дядю Колю Шишкина в сторожку и сгрузили его на кровать к супруге.
Правда, на выходе дядя Шишкин боднул косяк и взвизгнул: ”К стенке! Шисссен!!! Я на проводе!… ”
Утром все уехали. Эпизод со сторожем быстро забылся.
Прошло года четыре. И как –то на маршруте на ночёвке летом вспомнилась Топчула, пик Канчик.
Утверждали, что Канчик де, был такой хан.
Что на Высоком видели медведя. Отогнали криками
Поддержали, мол одиночник знакомый в палатке сидел, а медведь ходил вокруг палатки, и было слышно ему, как зверюга смрадно дышит.
Потом пошёл рассказ о старателе, которого зарезали на Тальке.
Потом о Тальке, приватизированном де Лужковым.
Потом вспомнили Шишкина дядю Колю.
-Дядю Колю посадили.
-Бог мой! Что такое? Когда?
-Года два как. Бандеровец оказался дядя Коля.
-Как нашли?
-Да не искал его никто. Жена родная заложила.
-? Столько лет молчала – на те…
-Говорят: Не буди Лихо - сиди тихо. Седина в бороду - бес в ребро.
В городе нашёл себе Шишкин бабу. Помоложе, побогаче.
Не всё в тайге прятаться. Отлесопилил четвертак. Пора и с удобствами пожить.
А жена в отместку пошла куда надо и сдала неверного:
"Полицай он. На Украине во время войны много что натворил. Руки по локоть в крови. Зарезать человека – что тебе здрассьте сказать. Сам в Сибирь приехал ховаться.
Уйти не успел с немцами. На западной Украине по шишке его быстро бы вычислили в сороковые. Ехал в Сибирь забинтованный. Особую примету прятал. Залёг в тайге."
Те, кому надо, что надо проверили. Так и есть. Зондеркоманда. Взяли голубчика. Без срока давности таким. Повязали.
Поделом убийце кара.