Умирает как-то раз от старой старости граф Сигизмунд Творичевский. Из последних сил призывает он к смертному одру своих сыновей и говорит:
—Дети мои! Я уже не молодой и дни мои сочтены. А посему должен я открыть вам страшную родовую тайну: вы не дети мои, а я вам не граф,- с этими последними словами он откинулся, и подушка бережно приняла в своё чрево его седовласую голову.
Сыновья, числом до четырёх, решают, что родитель свихнулся на склоне лет и зовут в замок с визитом домашнего врача и дипломированного аптекаря месье Теодора Вольцмана. Учёный лекарь, обнаружив в отходящем признаки жизни, сделал ему кровопускание, а домочадцам велел готовиться к соборованию и немедля посылать нарочного за душеприказчиком ради оглашения последней воли его превосходительства. Все эти указания скорбного ритуала незамедлительно были исполнены. Когда же благородное собрание полностью явилось налицо, поп сходу ославил графа причастием по всем церковным канонам и наложил на него епитимью с целью врачевания души. Миряне хором отпели Сигизмунда на весь приход, прозвучав благолепно в тональности ля минор, а жёны-мироносицы сей же секунд отправились затевать поминальную кутью и стряпать заливную белорыбицу под вишнёвую наливку. Страдалец в ответ на такое внимание к своей персоне даже порозовел с лица и дал знак оглашать завещание в голос.
Документ был составлен весьма основательно и подробно, поэтому потребовал от собравшейся почтеннейшей публики полного напряжения сил, нервов и слуха. Граф к главному, для чего собственно и пишутся завещания, подходил исподволь и со светской ленцой. С первых же слов своего назидательного манускрипта он погружал благодарного в надежде своей слушателя в печальное детство без начального капитала.
Выходец из простой семьи силезских ткачей, отрок и помыслить не смел о титулах, придворных балах и тугой мошне. Слоняясь под стенами чужих замков и подворий, младой Сигизмунд смотрел на мир через розовые очки, которые смастерила ему жалостливая бабушка Соломея из осколков мозаичных окон костёла кармелиток, дабы ребёнок хоть как-то радовался жизни в условиях безутешной бедности. Поэтому он часто останавливался в задумчивости под сенью дубрав, часами наблюдая движение полуденного светила или купание в пруду голых монашек. В те сладкие минуты отдохновения вдали от родительского пригляда, Сигизмунд предавался детским подручным шалостям, втайне мечтая о сытой жизни в кругу собственной семьи и женской прислуги. И за это заслуженно нёс телесные наказания по субботам от отца, как никчемный отпрыск рода ткачей по батюшке Исидору и рудознатцев по линии матушки Феропонты фон Штульц. Но зато когда будущий граф вошёл в зрелую силу, он уже сам без устали гонял по злачным местам не только что родителя, но и его закадычных друзей, потомственных такелажников и кустарей.
В этом самом месте один из братьев, некто Софроний, как бы торопясь на отходящий дилижанс, громогласно воскликнул, всплёскивая руками:
—Нельзя ли покороче и без прелюдий?- но его тут же пристыдили старшие братья физическим способом и юный наследник сразу смолк, потеряв дар речи, а слушание дела между тем продолжилось.
Итак, не успел Сигизмунд или Мундик, как его ласково называла матушка, в полной мере насладиться беззаботным детством, как нежданно для себя впал в отрочество. Само по себе время прекрасное и полное радужных надежд, но требует от недоросля тяги к познанию опыта предыдущих поколений. Слава богу не всех, а хотя бы породившей тебя родни, кои держатся ещё в памяти сородичей. Поэтому определили наследника в приходскую школу иезуитов первой ступени. Но вскоре, не видя в этом толку и ответного рвения ученика, засадили за ткацкий станок с твёрдым уроком суточной выработки за хлебный паёк. И дело сдвинулось с мёртвой точки. Уже через полгода Мундик сам запросился за парту и вскорости стал первым номером во всём классе. Дальше - больше. Представляя мысленным взором пред собою орудие труда, от станины до челнока, Сигизмундик так заразился тягой к знаниям, что даже дед фон Штульц, владелец обогатительной фабрики руды и мошны, простил дочери Феропонте тайное венчание с неимущим ткачом Исидором и стал оплачивать обучение внука в университетах Кракова и Вильни. Так бы и тянул в лучших лабораториях научную лямку бакалавра Сигизмунд, теша профессорские надежды деда, кои впервые на гинекологическом древе фон Штульцев готовился оправдать внук, пока не открылась учёному бакалавру простая истина. Очень простая по своей жизненной позиции. Да будь ты хоть трижды учёным академиком или пехотным генерал-аншефом, открой новый закон механики или даже звёздную туманность, но так и останешься побочным плодом цивилизации, а не хозяином положения ещё при этой жизни, как вопиют выпавшие из веры еретики. То есть, надо подгребать в клан власть предержащих и сравняться с ними. Тогда тебе не будут страшны никакие препоны и прочие дурацкие законы подконтрольного плебса. И будешь вечно непотопляемым цветком в проруби жизни либо не убиенным гнусом на живой плоти, что так и этак хорошо и отрадно.
—Какой-то философский камень,- заметил на всё это другой брат Жульен и направился на выход из графской опочивальни:- Пойду пройдусь по кулуарам,- заметил он слушателям уже на пороге.
Такое манкирование собранием задело родню за живое. И поэтому все, с молчаливого согласия графа, решили сделать перерыв с променадом к освежительным напиткам на лужайке летнего сада с розмаринами и резедой.
Гуляли часа два, а когда уставшие, но довольные вернулись в дом, Жульен уже сидел на прежнем месте, граф был ещё еле жив, а когда дамы и господа разместились по насиженным местам, чтение документа продолжилось с комментариями мужчин и томными вздохами слабого пола. Дело было в том, что в этой части исповеди Сигизмунд рассматривал возможные пути проникновения в высшие слои общества. Например, детально рассматривались шантаж и подкуп первых лиц государства. Не менее скрупулёзно изучалось похищение, а при противлении насилию даже убийство наследников вышеозначенных лиц. Упоминались и другие менее действенные меры. Как-то: внезапная дружба, случайное спасение из огня или петли либо обыкновенная сверх меры лесть, но никогда во внимание не бралось приближение к цели собственным умом или трудом, как абсолютно фантастический способ достижения власти и денег. Ведь любой, склонный к карьере индивид, твёрдо знает неколебимую истину, что никто и ни в коем разе не уступит пришлому место у кормушки по собственной воле. На том стоит и зиждется весь чиновный белый свет!
—Жениться надобно,- подал голос братец Соломон из дальнего угла и продолжил:- А если с умом, то всё благое само собой приплывёт в протянутые руки,- и праздной публике стало ясно, что среди них находится человек незаурядного ума и таланта, не говоря уже о кучеряво-востроглазой внешности красавца.
Однако, из дальнейшего бытописания жизни выходило, что и сам Сигизмунд додумался до столь выверенного веками шага. Просто не было под рукой достойного предмета воздыхания. То есть самих предметов было сколь угодно, но все они были в пределах своих семейных кругов и уже с малолетства расписаны по статусу и землячествам. И это была неодолимая кастовая преграда, и это был крах мечтаний о взлёте Сигизмунда, как государственного мужа и держателя акций и векселей. И он, внутренне стеная от бессилия, впал в апатичную меланхолию и словно в детстве стал влачить жалкое существование под стенами старинных замков и на просторах чужих охотничьих угодий. А когда Сигизмунд от бескормицы истощился плотью и на лице его остались одни глаза, полыхающие дьявольским огнём, Судьба взяла правление над человеком в свои руки. И в тот самый момент, когда на краю лесной дороги он на развесистых ветвях осины уже было приладил петлю под свою тонкую шею, прямо на него вылетела кавалькада румяных всадников на вороных конях, кои возвращались с охоты на лис в поместье Орли, что по правую руку от Рейна. А среди конников была сама Брунгильда, старшая дочь хозяина здешних мест - графа Зондерфогеля де Билла. Знойная охотница, едва увидев пред собою юношу тончайшей красы в столь плачевном состоянии, мгновенно воспылала к убогому неземной страстью и велела сюзеренам силой волочь Сигизмунда в родовой замок. Вот так прозаически состоялось знакомство дочери могущественного на всю округу графа со своим будущим супругом и преемником не только капитала, но и графского титула от немолодого к тому времени владельца Орли.
Естественно, не всё сразу сложилось удачно и достойным образом. Ведь заносчивый Сигизмунд, придя в себя и услыхав из уст богоданной Брунгильды о скорой свадьбе, два раза бросался со стен замка вниз головой в ров, с целью немедленной самоликвидации, и один раз с этим же намерением под копыта любимой кобылы невесты. Однако, Судьба его хранила, а Бог миловал. А посему, с изготовлением свадебного наряда Брунгильды состоялось пышное бракосочетание на скорую руку. Гуляли всей округой месяц, а на второй молодой муж узнал, что супруга благополучно разрешилась от бремени, одарив его первенцем. Вот так, в одночасье, Сигизмунд стал обладателем супруги, наследника, графского титула и неподвластного ему состояния. Это не считая места в общественной палате либералов правого крыла с правом совещательного голоса.
Однако, вскорости Сигизмунд сломался и ушёл в себя. Но сравнительно ненадолго, так как более месяца пить не мог в силу здоровой наследственности. И тот час монотонно потекли серые дни скудного существования. Ничто уже не радовало члена законодательного собрания и досточтимого графа Сигизмунда, совладельца Орли. Ни весенний первоцвет на лесной поляне, ни осенний клёкот журавлей в небесной дали, ни совиное уханье Брунгильды, терзающей чресла супруга в позе наездницы по пять раз за ночь, а то и по шесть, ежели не было у неё дневного угощения со стороны. Вот в этом-то и было всё гибельное для Сигизмунда дело! Хрупкая натура молодого графа жаждала духовного общения и утончённой прелюдии, тогда как над Брунгильдой властвовала одна лишь похотливая плоть с непомерными запросами. Но и это было бы ещё полбеды. Ведь Сигизмунд ради удержания достигнутой цели, в конце концов как-нибудь да подстроился бы под жизненный ритм супруги. Но ведь она по старой девичьей привычке не пропускала мимо себя ни одного вассала или неразборчивого во нравах гостя. И всё это с попустительства папаши Зондерфогеля, души не чаявшего в своей наследнице, а потому державшего всю покорную мужскую половину графства в столь властной в угоду дочери руке, что иные лесорубы, едва заслышав охотничий рог, спешили укрыться от глаз Брунгильды в чащи и болота, лишь бы не сносить наказания за нездоровый вид и слабое усердие в забавах хозяйки Орли. Ибо матушка Брунгильды преставилась ещё в самом начале расцвета дочери, не выдержав столь жёсткой конкуренции.
И это ещё не вся беда. Истинная беда была в том, что Брунгильда не только своими габаритами и весом была под стать собственной кобыле, так ещё и ликом была схожа с нею, если не судить слишком строго. Разве что держала губки не так развесисто да ушки не торчком.
—Бедный отец, страдал не в меру и ни за что,- пустил слезу прилюдно младший братец Фердинанд и подытожил:- Надобно было бежать,- и с этими словами кинулся в сад, оглашая округу безудержным жалобным плачем.
По этой причине вновь объявили антракт, ибо у многих глаза были на мокром месте, а две впечатлительные дамы, внучатые племянницы графа, забились в нервическом припадке, явно рассчитывая на лишний процент наследства. Ведь граф всё ещё лежал на видном месте, вытянувшись как живой. Пока оказавшийся кстати под рукой доктор Вольцман приводил девиц в чувство нюхательной солью и делал графу повторное кровопускание со второй руки, пока обсуждали услышанное за лёгкими закусками, солнце зашло. Поэтому леди и джентльмены согласованно отправились на отдых по интересам, и лишь Сигизмунд остался ночевать в плачевном одиночестве, так как некому было подать стакан воды или протянуть тёплую руку помощи.
С первым рассветным лучом, ближе к полудню, наследники и праздно любопытствующие вновь со вниманием принялись слушать душеприказчика, заключая пари за исход дела.
Оказалось, что когда граф Сигизмунд полностью разочаровался во власти капитала, а Брунгильда начала тяготиться несчастным видом супруга, старый де Билл выкупил для зятя офицерский патент и в чине лейб-гусара полка кирасиров колониальных войск спровадил Сигизмунда на войну с сарацинами прямо под Сиракузы. Солдатка Брунгильда даже не взмахнула вослед воину кружевным нашейным платком, не то чтобы организовала достойные проводы идущему на смерть, вплотную занимаясь обустройством безмужнего быта на широкую ногу.
И завертелись для лейб-гусара годы, полные пороха, шрапнели и военной хитрости во имя спасения. Он кочевал с фронта на фронт, из окопа в окоп, получая ордена и теряя товарищей, пока не оказался в русском плену где-то под Херсонесом. Вот только тогда и смог наконец-то полноценно отдохнуть ветеран, с ног до головы покрытый славой и доблестью. Но недолго, ибо через пяток с небольшим лет седого от переживаний кавалера сняли с лесоповала за Уралом и обменяли на знатного маркитанта и разведчика маиора от инфантерии Кондратия Орехова-Зуева. Обменяли в назидание потомкам, как на исторический памятник побед и поражений Армии Её Величества.
Тяжело и непросто привыкал Сигизмунд к оковам мирной жизни в замке Орли. На государственную службу отставного солдата не тянуло, а от его услуг, как волонтёра по поимке матёрых дезертиров, Департамент по набору рекрутов вскоре вынужден был отказаться и указать вольнонаёмному графу на дверь. Сигизмунд брал взятки у призывников за инвалидность вместо повинности, в чём и был уличён конкурентами в больших чинах. А как было не мздоимствовать человеку, который даже в суровых условиях военного быта не скупился на содержанок походно-полевого назначения? Ведь в родных пенатах Сигизмунд обнаружил плесень и тлен. Полного запустения не было, так как родовые земли ещё плодоносили исправно, а шерстобитная фабрика хоть и дышала на ладан, но всё же приносила доход с процента от аренды, хотя и без былых дивидендов. К этому времени глава рода досточтимый хер Зондерфогель отошёл от дел по причине быстротечной старости, а Брунгильда с хозяйством не справлялась. Да и сама она была уже не та, поистрепавшись в разлуке с мужем. Время свое в основном коротала в светёлке, делясь нажитым опытом с приживалками, заскорузлыми от времени кармелитками и просто любопытными девками с хоздвора. Сыновья же графа, числом никак не более четырёх-пяти, отца признали сразу, ибо даже цветом удались в батюшку. Кроме, как вскоре выяснилось, самого младшенького, отдававшего некоторой синевой по телу, словно арапчонок с берегов Нила. А что касаемо дочерей, то все они были в мать, то есть своим обустройством конституции на отца никак не походили. Сигизмунд детей тоже сразу полюбил, со всеми перезнакомился, не мешая Брунгильде вспоминать об их натужном рождении в обозах, как правило, прифронтовой полосы. Таким уступчивым и незамысловатым образом Сигизмунд остался графом и почётным членом парламента. А когда патриарх де Билл приказал долго жить, Сигизмунду уже не хотелось менять под старость лет свою привычную личину. И жизнь продолжилась в спокойном русле. Без псовой охоты и маскарадных балов, но с неизменным штруделем за столом и послеобеденной дрёмой. Брунгильда, до времени надсадив свои женские силы, графа не домогалась, довольствуясь мечтаниями о прошлом. Детки разного помёта не досаждали расспросами о боевых подвигах на полях, как это случается в менее устоявшихся семьях, а девки так и вовсе обходили стороной деда, боясь ненароком сбить с ног своею мощной статью или нанести другой какой душевный урон. Да и сам старый боевой конь не лез в чужую борозду, довольствуясь тем малым, что оставила Брунгильда, уйдя в монастырь, когда угасшие телесные желания лишили её смысла жизни.
—О, матушка!- возопил при оглашении этих строк младшенький Фархад, потрясая чёрными кудельками на опрятной головке и воздевая над нею коричневые кулачки.- О, матушка,- повторил он, и, не зная, что говорить далее, сбивчиво пролепетал явно с чужого голоса:- Матерь наша первородная! Мы будем вечно поминать тебя в молитвах наших, как и ты нас во своих.
Тот же час после этих высоких слов, по залу, на порыв юной души, пронёсся ропот одобрения, и даже с синюшных уст графа слетело некое подобие печальной улыбки, как потом утверждал мосье Вольцман, готовя инструментарий для нового кровопускания с яремной вены.
Из последующего текста завещания явствовало, что граф не приумножил состояние рода де Биллов из Орли, благодаря своему презрению к статской жизни. Это с одной стороны, тогда как с другой Сигизмунд постиг, что прожил жизнь впустую, поставив не на ту лошадку. Брунгильда понесла галопом в три креста в обратную сторону, а он же, ничтоже сумняшеся, променял светоч знания и рукомесло предков на золотую пыль и недоуздок власти. Ни чем в полной мере не овладел, а душу загубил.
Далее к делу был приобщён собственноручно писаный отчёт Сигизмунда о его паломничестве по святым местам и житии в скитах в качестве старца и отшельника Иеремея. Вот таким странным образом Сигизмунд спасался от мирских забот и долгов несколько лет, не ропща на бытие под спудом молитвенных бдений, и лишь нужда и голод заставили возвернуться старого графа на родное подворье. Семейство же на сей раз приняло Сигизмунда прохладно, как лишнего едока, но когда он намекнул, что его завещание с лихвой обогатит всю родословную до пятого колена, домашние стали к нему относиться хорошо, как к пустому месту, то есть не чинили схимнику ни вреда, ни пользы. Тем более, что обещанное изобилие с каждым часом, насильно прожитом старцем, всё ближе подплывало к рукам наследников…
И тогда, оставив после себя неисчислимое духовное богатство в виде неприходящих ценностей, граф Сигизмунд тихо отошёл. И всё бы хорошо, но родственники его догнали…